Три часа с Константином Симоновым.
Если Вам, уважаемые дамы и господа, в середине семидесятых годов прошлого столетия, вдруг, ни с того, ни с сего, захотелось бы вблизи, а не с экрана или сцены лицезреть Марину Влади, Мирей Матье, Джо Десена, Алена Делона или, к примеру, Кирилла Лаврова; вживую послушать Владимира Высоцкого или Шарля Азнавура; полюбоваться на изящную осанку Майи Плесецкой; поболтать за чашечкой кофе с известными журналистами-международниками; поздороваться за руку с всегда серьёзным и сосредоточенным «Мистером НЕТ»; оказаться в нескольких метрах от Президента Французской Республики или (о, священный трепет) Уважаемого и Горячо Любимого Генерального Секретаря ЦК КПСС, Дорогого Товарища Леонида Ильича Брежнева, то лучшего места, чем Посольство СССР во Франции просто не придумаешь!
И вот, очаровательная, прелестная, ветреная и непредсказуемая проказница-Фортуна крутанула своё волшебное колесо, и простой пограничный старлей, чудесным образом (на самолёте), перенёсся с самой дальней заставы западного Заполярья, стоящей на берегу Баренцева моря - в Генеральное Консульство СССР в Марселе, стоящее, как известно, на берегу моря Средиземного, на должность начальника охраны этого самого консульства.
Однако, на этом, забавница Фортуна не успокоилась и, убедившись в том, что я уже достаточно прожарил на марсельских пляжах свои молодые кости, подсунула мне идейку приготовить для гостившего в Генконсульстве Посла, запечённую в сметане форель. (Штатного повара в Генконсульстве не полагалось, Посол очень любил рыбу, а с форелью, после Заполярья, я был на ты). Наутро, Генконсул, с печалью в голосе, передал мне приказ Посла: в течение трёх дней отбыть в Париж, в распоряжение Посольства. Видать, рыбка оказалась золотой. Для меня, во всяком случае.
Так, я оказался в стольном городе Париже, в должности начальника охраны нового Посольства СССР на бульваре Ланн. В тот период времени новое Посольство было уже отстроено, в жилой части уже жили сотрудники и посольские службы вот-вот должны были переехать из старого здания на рю Де Гринель – в новое.
Для чего я Вам всё это рассказываю? Наверное, для того, чтобы подчеркнуть особую важность, для меня, мимолетной трёхчасовой встречи с Константином Симоновым. Ведь совершенно случайно, оказавшись на бойком перекрёстке, не мудрено привыкнуть к бесконечному мельканию известных всему миру знаменитостей.
Будучи с детства запойным и неизлечимым читателем, я, при всем моём уважении к талантам и заслугам известных личностей, выше всех, для себя, ставил писательский дар. Поэтому, когда при смене дневного дежурного в служебной зоне, тот доложил мне, что в нашей посольской гостинничке остановился прилетевший в Париж днём Константин Симонов, я был серьёзно заинтригован.
Кажется, было начало октября. В тот вечер, мелкий, противный дождик туманным, мокрым маревом, как одеялом, окутал Париж. Я сидел в тёплой, уютной комнате дежурного, листая какой-то журнал и боковым зрением наблюдая за неподвижными, мокрыми и озябшими изображениями участков забора вокруг Посольства, маячащих в тускло светящихся мониторах на моём столе.
Часов в десять вечера, когда почти уже все окна в жилой зоне Посольства погасли, в звонок стеклянной двери, ведущей во внутренний двор Посольства позвонил человек. Это был Константин Симонов. Разумеется, я знал его в лицо по фотографиям, да и по телевизору видел неоднократно, поэтому нажал на кнопку открывания электрозамка. Симонов подошёл к дежурке и поздоровался.
- Проклятая бессонница, - пожаловался он, - вы не против, если я выйду, поброжу по улице рядом с Посольством? Окрестности мне знакомы, я в Париже не впервые.
В те времена, Париж был довольно безопасным городом, и в окрестностях Посольства было спокойно даже вечером.
- Так ведь, дождик моросит, вы намокнете.
- Ничего, я в плаще. А потом, я люблю ненастную погоду
Симонов, действительно, был в длинном, ниже колен, плотном, темно-синем плаще.
- Возьмите хотя бы зонт, - предложил я. В дежурке уже давно лежал забытый кем-то зонтик-трость, перешедший в общее пользование. Симонов, поблагодарив, взял зонт, и я выпустил его за пределы Посольства.
Минут через двадцать он вернулся, позвонив в калитку.
- Кажется, я переоценил свою любовь к дождливой погоде, пожаловался он. – Всё бы ничего, но резкий боковой ветер загибает дождевые струи под зонт, норовя попасть мне за шиворот.
С плаща тоненькими струйками стекала вода.
- А нельзя мне воспользоваться вашим гостеприимством и немного посидеть здесь, в вашей компании? Вы, молодые, к счастью, даже не представляете себе, что за пытка, старческая бессонница.
Я помог ему снять мокрый плащ, повесил его на плечики и предложил Симонову присесть на второй, находящийся в дежурке вращающийся стул у длинной столешницы, за одним концом которой, у мониторов, сидел я.
- Я смотрю, вы курите, - окинув взглядом дежурку и заметив лежащую передо мной пачку «Мальборо» - спросил Симонов.
- Да, - честно сознался я, придвигая сигареты к нему. (В те времена свободно курили во многих служебных помещениях и кабинетах.)
- Спасибо, с вашего разрешения, я свой табачок закурю.
Он достал из кармана чистую бумажную салфетку и положил на нее извлечённую оттуда же вересковую трубку. Из другого кармана появился, похожий на складной перочинный нож, инструмент для чистки трубки. Трубка была разъята на две части. Из мундштука Симонов извлек продолговатую, хитро ограненную алюминиевую штуковину, которая, кажется, называлась холодильник, и стал тщательно протирать ее от никотина. Затем, с помощью приспособлений, стал чистить остальные части трубки.
Процедура сильно смахивала на чистку пистолета, о чём я не преминул ему сообщить. Он улыбнулся и стал увлечённо агитировать меня в пользу своего способа поглощения никотина. (Чтобы не рекламировать пагубную привычку, его доводы я сознательно, хотя и с сожалением, опускаю). Курить трубку я пробовал, но мне не понравилось то, что при пользовании ею растворенные в слюне смолы и никотин попадают на язык и неприятно обжигают его. А потом, сигареты позволяли быстро и без всяких проблем и проволочек получить свою долю никотина. К тому же, курение трубки я считал своего рода пижонством, непозволительным человеку военному.
Но вот, трубка была, наконец, идеально вычищена и набита ароматно пахнущим Капитанским трубочным табаком голландского производства из пластикового фирменного кисета. Щёлкнула специальная зажигалка для раскуривания трубок и по дежурке поплыл сизый ароматный дым трубочного табака, пахнущего вишнёвыми листьями, вываренными в мёде.
Константин Михайлович не спеша затянулся, позволяя ароматной отраве наполнить лёгкие и чуть прищурил глаза от удовольствия.
- Люблю Париж в эту пору - после продолжительной паузы произнёс он. - Жара к этому времени уже спадает, мостовые на бульварах покрыты ковром из причудливо вырезанных листьев платанов, а в воздухе носится дразнящий обоняние и вкус запах жареных каштанов. Вам доводилось пробовать жареные каштаны?
- Да, конечно, - кивнул я.
- На вкус, ничего особенного, как жареная в золе, на костре, картошка, но каков аромат! А как уютно и живописно выглядят хорошо одетые старики, сидящие за выставленными на улицу столиками кафе, медленно потягивающие свой кофе, перно или абсент. В последнее время я практически каждый год бываю во Франции. Меня приглашает мой старый друг, Анри Барбюс, у него небольшой домик на юге Франции. – Симонов замолчал на несколько минут, что-то вспоминая.
Я же, в этот момент, изо всех сил пытался сформулировать в своей, почему-то абсолютно пустой голове, какой-нибудь умный вопрос на счёт политрука Синцова. Ведь я не только читал роман «Живые и мёртвые», но и совсем недавно, пару месяцев назад, перечитывал его.
В полумраке дежурной комнаты, едва подсвеченной небольшой настольной лампой и серебристыми экранами мониторов, утопающий в слоистом ароматном трубочном дыме автор легендарного «Жди меня» выглядел существом из другого мира. Впечатление усиливал его необычный взгляд. Из-за небольшого дефекта зрения, один его чёрный, пронизывающий насквозь глаз в упор смотрел на меня, другой, был направлен слегка в сторону. Мне было почему-то неудобно смотреть ему в глаза, но он, вероятно, привык к такой реакции и не обращал внимания на моё смущение.
Никаких вопросов Константину Симонову я не задал, не осмелился. Зато он сам постепенно разговорился. К сожалению, я не в состоянии вспомнить большую часть того, что говорил Симонов. Тем более, припомнить какие- то его выказывания дословно. Сначала, он заговорил о свойствах человеческой памяти. О том, что с годами, человеку почему-то свойственно легко забывать то, что было вчера и отчетливо, до малейших деталей, вспоминать о событиях, произошедших очень давно. (В его правоте я убедился, когда сам приблизился к его возрасту.)
Потом, он стал сетовать на то, что все меньше и меньше остаётся в живых свидетелей прошедшей страшной войны, особенно среди тех, кто способен оставить свои свидетельства в письменном виде. И как важны для потомков даже не слишком высокохудожественные фронтовые воспоминания. Гневно обрушивался на тех, кто призывал покончить с засильем военной прозы на наших книжных полках.
Иногда, Константин Михайлович замолкал на несколько минут, думая о чем-то своем, а потом, внезапно, продолжал свой монолог. Я слушал, не перебивая, как-то осознав, что он говорит не столько для меня, сколько для себя и, что будь на моём месте кошка, собака или другое живое существо он разговаривал бы с ними точно так же.
Закончив с военной темой, Симонов перезарядил трубку и, попыхивая ею, продолжил свой монолог, на этот раз, избрав для него темой взаимоотношения в Союзе Писателей СССР. Он сетовал на свои сложные отношения с автором «Василия Тёркина», на погрязших в мелочных, междоусобных сварах собратьев по перу, часто вспыхивающих при делёжке материальных благ. Прошёлся и по коньюктурщикам, как под копирку строгающим романы с ленивыми и глупыми работниками исполкомов и мудрыми секретарями обкомов.
Спохватился он, когда я отбил на штамп-часах половину третьего. (Для того, чтобы документально подтвердить своё бодрствование, в те времена, дежурный был обязан отбивать штамп-часами на специальной карточке время каждые полчаса).
- Я вас совсем заговорил, простите ради Бога! – чистосердечно покаялся он. Плащ Симонова уже практически высох и, надев его, Константин Михайлович попрощался со мной за руку. Мы расстались, пожелав друг другу всех благ.
- Вот теперь, я наверняка засну как младенец, - напоследок резюмировал он.
Кофе, заваренный в термосе, помог мне додежурить остаток ночи без происшествий. В восемь утра меня сменили и я ушел отсыпаться, а Симонова, кто-то из дипломатов, днём увёз на юг, к Анри Барбюсу. Больше, я его не встречал.