Из чего состоит мой город? Он состоит из делового центра, спальных районов, промышленной зоны… Его пересекают тысячи дорог – многоуровневых, новых и не очень, проходящих через тоннели железнодорожных мостов и взлетающих над улицами. Город – это шум, суета, это грохочущая фабрика, станки которой не выключаются ни на секунду. Существуют и трущобы, сконцентрированные на юге рядом с автобусной станцией. Каждый, кто въезжает в город, первым делом видит дранное черное полотнище, которым прикрыты ограждения виадука. Вернее, были когда-то прикрыты, а теперь унылые лохмотья развевает ветер, словно печальные знамена поверженной страны. Новые районы пугают однообразием, типовой застройкой и аккуратными газонами, но здесь, в южной части города, человеческое существование представлено в более естественной для него форме – непосредственной, неряшливой, не заботящейся о внешних красотах. Пыль, бывшие фабрики заселены гастарбайтерами и незаконными мигрантами, торговля не загнана в рамки условностей, и за тусклыми витринами тесных магазинов можно увидеть предметы странные, а иногда даже и пугающие. Например, пляжное полотенце с портретом Мао Цзедуна или часы, идущие в обратную сторону. Улицы переплетаются затейливо, иногда создавая что-то вроде лабиринта, на заблудиться невозможно – все дороги ведут к станции, возвышающейся красноватым кубом без окон. И можно только догадываться, сколько там этажей.
Есть здесь неподалеку одна улица, глубоко запрятанная в самом сердце лабиринта. Она носит официальное имя великого Дарвина, но в народе ее прозывают просто – улица красных фонарей. По ней не мчатся автомобили, это пешеходная дорожка, выложенная красноватой плиткой, по обеим сторонам которой теснятся древние полуразрушенные домики со слепыми окнами. Между стенами узкие промозглые и сырые проходы, через них можно попасть внутрь помещений. Это самые дешевые заведения в городе. Но и самые популярные у иностранцев и гастарбайтеров.
И еще это район, из которого я каждый день принимаю сводки. С тех пор, как полиция приняла на службу сотни маленьких роботов-наблюдателей RN-12/08, полицейские перестали патрулировать улицы. Крохотный робот на колесах, снимающий все подряд и тут же передающий все увиденное по Интернету, просто мобильная уличная камера - бессловесная и безличная. Все устройство высотой с годовалого ребенка, этакий подвижный крупный шар на пирамидальном основании, робот, стараниями дизайнера, имеет лицо с огромными яркими глазами, некое подобие носа и пухлые губы. Сама камера располагается во лбу и напоминает индийский тилак.
Каждое утро я принимаю распечатки от команды дежурных операторов, постоянно просматривающих весь отснятый материал. Дневную информацию получает вечером мой сменщик. Обычно, мы не разговариваем. Я молча одеваюсь и ухожу, и точно так же утром уходит он. Что и говорить, пустые разговоры в нашем отделении не приветствуются. Но в этот раз, сменщик задерживается и просительно смотрит мне в глаза.
- Бордель на Дарвина сгорел, - сообщает он.
- Опять? – удивляюсь я. – Часто стали гореть…
- Есть еще кое-что. В пожаре сгорел наш наблюдатель. Надо бы просмотреть его записи, но мне…, - он опускает глаза, - я не успел. Сделаешь? Это был RN-12/08-3.
Понятно, опять резался в игры. Делать чужую работу – удовольствие небольшое. Но случай необычный, поэтому я не возражаю. Наблюдатель никак не может сгореть, если его только специально кто-то не кинет в огонь, но кому это может понадобиться?
- Хорошо, - отвечаю я. – Сделаю запрос на видео от третьего номера. Еще жертвы есть?
- Есть. Девица сгорела. Работница. Ладно, я пошел.
Обычные видеозаписи долго не хранятся. Если не случилось ничего экстраординарного, то ровно через неделю оператор уничтожает информацию, не представляющую интереса. Так что, придется просмотреть все, что за неделю записал наблюдатель, вполне возможно, что поджигатель появлялся и раньше, и обнаружится в других файлах. Поэтому я делаю себе чашку кофе, опускаю бамбуковые жалюзи и включаю монитор.
Странное это чувство – видеть мир глазами робота. Вот я двигаюсь вдоль улицы Дарвина, осматривая каждый дом снизу и до самой крыши. Я вижу цветные лампочки, наливающиеся светом в наступающих сумерках. Вижу неоновую надпись - «У Лолы». Кто такая эта Лола? В свете фонаря появляется женщина, затянутая в черную сеть с головы до ног. Она зовет, проходящего мимо китайца:
- Тяйна, тяйна, сюда… Фики-фики…, - и вертит у груди сложенными фигушками.
Это заигрывание выглядит жалко, китаец уходит прочь, протопав рабочими башмаками возле самого моего носа.
- Тяйна! - кричит она надрывно.
И я вдруг срываюсь с места и подъезжаю совсем близко к ней - перед глазами мощное колено, обтянутое черной сеткой. Поднимаю голову и вижу ее всю. Хоть и странный ракурс, но в свете фонаря сияют необыкновенные глаза цвета морской волны на совсем не юном лице. Ей никак не меньше пятидесяти лет.
- Я звала не тебя, а их, но они не идут. Плохо начинается ночь.
Она поворачивается и устало идет к дверям, а я почему-то следую за ней. Туда в промозглый проход, к двойной двери – состоящей из решетки и стекла. Решетка для безопасности, а стеклянная часть – это витрина, полностью открывающая освещенную комнату, в которой словно в аквариуме живут две золотые рыбки. Сидят в креслах, пьют чай за столиком, жуют конфеты и каждую минуту с надеждой вскидывают глаза, жадно следя за силуэтами мужчин, молчаливыми призраками скользящих под фонарями. Те, кто приходит сюда под покровом ночи - одиночки. Прошли времена безудержного веселья, пьяных оргий и шумных компаний. Теперь мужчины предпочитают оставаться один на один со своим желанием, удовлетворяя его по-воровски в самых дешевых борделях страны.
- Кого это ты притащила? - раздается резкий голос.
Я вижу другую даму, в расшитой золотом прозрачной сорочке, на ее голове рыжий, как пламя, парик. Она выглядит еще старше. Хищный рот полон фарфоровых зубов ослепительной белизны.
- Он сам пришел, - грустно отвечает зеленоглазая. – Больше никто не откликнулся.
Она тянется ко мне рукой и осторожно касается металлической поверхности. Конечно, этого я не чувствую, лишь вижу движение, от которого вздрагивает и ходит ходуном ее грудь.
- RN, - говорит она. – Робот. Я стану называть тебя – Рони. Я – Лола. А эта…, - она тычет пальцем в товарку, - Николь.
Оглядываю комнату. Довольно опрятно, но стены выкрашены в вульгарный ярко-розовый цвет. На стене висят парики – белокурые, черные… На столе зеркало и куча косметики, даже коробка театрального грима. Мне кажется, что я чувствую запах театральной гримерной, в котором мешается пыль и слабые косметические ароматизаторы. Только большая пластиковая коробка, набитая пакетиками с презервативами, недвусмысленно намекает, что это не театр.
И две закрытых двери – мне не хочется думать, что за ними. Еще душевая в темном коридоре и второй выход – пожарный. Но он закрыт на засов, на котором висит большой замок. Я хочу рассмотреть его поближе, Лола удерживает меня, приговаривая:
- Там нет ничего интересного. Мы всегда держим эту дверь запертой, чтобы никто не пробрался. Конечно, это нарушение пожарной безопасности, но что делать? Ключ давно потерялся. Ну, - она смеется, – бог не выдаст, свинья не съест.
- Что ты с этим разговариваешь? Это же просто камера, - возмущается рыжая. – Так она тебе и ответила. Полицию, что ли, прикармливаешь?
- Мы не делаем ничего плохого, - сухо отвечает Лола. – Мы здесь работаем. Помещение оплачено.
- Проклятая работа, - бормочет Николь. – А мне уже шестьдесят. Как только получу пособие по старости, сразу же уйду. Хоть завтра.
- Будешь жить на пособие? – удивляется Лола. – Хотя, у тебя же сбережения…
Я быстро прокручиваю почти сутки, мелькает улица, дома, люди и стоп, я снова оказываюсь в заведении Лолы. Она печальна:
- Николь ушла. Теперь мне придется одной платить аренду. Ты даже не представляешь себе, как снизятся доходы. Хотя, знаешь, Рони, с другой стороны это даже хорошо. Николь - профессиональная акула и вечно отбивала клиентов. Не удивляйся, для нашей работы возраста не существует, зато существует конкуренция. Иногда мне казалось, что она хочет меня убить.
Лола вздыхает. Ее, ничем не сдерживаемая грудь, колышится под сеткой, и вдруг приближается прямо к моим глазам и закрывает камеру. Боже мой, неужели она обнимает робота?
- Рони, Рони, - бормочет она, - как несправедлив мир. Ты не подумай, мне нравится моя работа, я даже не колюсь и не пью, как многие девочки. Это же расточительство, а у меня взрослая дочь. Что ты, конечно, она не знает, думает, что я работаю в офисе, но разве в офисе я получу столько? Я уже купила ей квартиру, а скоро выдам замуж. Не смотри так, не смотри так укоризненно. Я вовсе не распущенная, просто работаю и все. Чем моя работа хуже других? Здесь ведь тоже требуется профессионализм. Вот угадай, как с одного клиента получить дважды? – она хихикает. – Он платит за полчаса. Так? А если кто-то сидит за дверью и через пятнадцать минут начинает кричать, что время вышло – то и вот, еще деньги. В рабочих комнатах часов нет. Жаль, что я теперь одна, ты то – не крикнешь.
Я понимаю, что занимаюсь подслушиванием. Знала ли Лола, что у робота существует вполне человеческая душа? Только она не рядом с ней и не в Рони, а здесь, у монитора. Я осознаю свой неблаговидный поступок, но, как говорит Лола – это моя работа.
Снова дома, улица, люди. И опять розовая комната. Она пуста, но за одной из закрытых дверей что-то происходит. Они выходят вдвоем – Лола и какой-то румын. Румын торопится уйти.
- Рони, ты заждался? – спрашивает Лола. – А у меня проблемы, старая мразь Николь хочет меня ограбить. Вчера ночью она заявилась с двумя громилами и требовала денег. Я отказала, а теперь боюсь. Ты же понимаешь, я не хочу обращаться в полицию, обычно свои дела мы решаем между собой. Девочке из соседнего заведения сломали руку и отняли все деньги. Но ей хуже, чем мне – она иностранка и уже собиралась лететь домой. Теперь ее депортируют.
Честно говоря, я удивляюсь, что Лола, не желая обращаться в полицию, жалуется полицейской камере. Это нелепо. Но потом, вспомнив, чем все закончилось, я уже не удивляюсь – то, что случилось, небрежность моего сменщика. Хотя дело и не только в этом. Есть ли еще кто-то незащищеннее, чем девочки, работницы борделей. Пожалуй, только те, что работают на улице. Полиция закрывает глаза на незаконный бизнес, и кто же запретит ей закрыть глаза и на все остальное?
- Рони, Рони, как же я боюсь, - все повторяет Лола. – Но сегодня такая прибыльная ночь, как отказаться? Один отец привел сына на «конфирмацию», он знает, что мне можно доверять. Заплатил неплохо. А этот, - она машет головой в сторону, куда удалился румын, - он уже двадцатый. Думаешь я устала? Глаза, конечно, закрываются, но это место еще смотрит. – в ее голосе звучит насильственная гордость.
Хотя, как жить такой жизнью, не имея предметов ни для гордости, ни для радости.
- А сегодня приходила одна девочка. Она часто к нам заходит – гадает. Конечно, каждый зарабатывает, как может. Но берет она очень мало. Стесняется. Она сказала, что все будет хорошо, и что я уеду в далекую страну и буду жить, как королева. Смешная. Я позвала ее в долю, но она отказалась. Хотя мне кажется, что если ты все равно не имеешь своего кабинета и работаешь по-черному, то наше дело тебе покажется полегче и поприбыльнее. Но она говорила, что ей неприятно, когда ее трогают посторонние люди. Да неприятно, первую неделю. Потом уже все равно.
Но мне больше неинтересны откровения проститутки. Нужно узнать, кто такая Николь и объявить розыск. Но настоящего ее имени я не знаю – девочки сами придумывают себе имена. Звучные, пышные, глупые, словно пытаются спрятаться в эти блестящие обертки, чтобы, не дай бог, никто из клиентов не запачкал их настоящих. Только вот убивают не имя, а человека. И этого делать нельзя, кем бы он ни был. А Лола продолжает говорить, много, бестолково.
- Николь ушла сама, сказала, что устала. Мы десять лет работали вместе, и клиентов у нее было побольше моего. И теперь, Рони, ты мой единственный друг. А бы, конечно, завела собаку, но как ее здесь заведешь? А ты – робот. Тебя даже выгуливать не нужно. И ты мне веришь. А знаешь, я не позволяю им трогать грудь и целоваться. Стараюсь не смотреть в лицо. Для чего нужна такая любовь, когда есть сексшопы.
Продолжаю крутить дальше, и один кадр заставляет меня остановиться. Ночь, глубокая ночь. Я стою прямо напротив заведения. Слышу женский голос:
- Вторая дверь заперта, ей не выбраться.
- Значит, все проще, - отвечает мужчина, – поджечь изнутри. нужно только потом заблокировать главные двери.
- У меня ключи, - отвечает женщина. – Проблем не будет.
Две тени скользят в проход. Раздается плеск какой-то жидкости, звяканье металла и вдруг пламя освещает темную расщелину. Поджигатели возвращаются, и я вижу их лица, очень удачно, крупным планом. Сейчас робот должен подать сигнал о происшествии, но ничего не происходит. На большой скорости приближается к моим глазам горящая дверь с огромным висячим замком на решетке, и я вижу за стеклом испуганную Лолу. Она пытается открыть дверь, руками разбивает стекло, тянется окровавленной рукой к замку, кричит, но пламя уже распространяется дальше, по всей этой заставленной бутафорской розовой комнате. Вспыхивает диван. Раздается звон – наблюдатель врезается в металлическую решетку. Потом отъезжает и, включив свою самую большую скорость, опять бьется о прутья. Он проделывает это раз за разом, калеча металлический корпус. Мне трудно оценить размеры повреждений, но камера еще работает, хотя снимает теперь только пламя. Дикий-дикий крик рвет перепонки. Чернота.
Я откидываюсь в кресле и еще долго сижу в полутьме, пытаясь осмыслить непостижимое. Преступники меня не волнуют – их найдут. Я думаю об RN-12/08-3, простой камере на колесиках, не обладающей интеллектом. Скорее всего это был сбой программы, но я хочу верить, что любой предмет вместе с нарисованными глазами получает частицу разума и души.