6.
***
В нашем доме, подведомственном Академии, среди профессоров, докторов наук жил также молодой, но уже всесоюзно прославленный волейболист Жанбек Сауранбаев.
А где-то, чуть подалее от нашего дома, в нижней части города жил совершенно необычайный человек, которого знали в лицо буквально все, даже дети. Это была самая настоящая легенда города, легенда под именем Вася-Чечен.
А через квартал от нашего дома, на улице Пушкина, в частном домике жил знаменитый ныне композитор Александр Зацепин.
А на улице Артиллерийской (ныне Курмангазы), где мы поселились немного позже, моим соседом, оказывается, был Владимир Жириновский. Об этом я узнал от известного алмаатинского краеведа Владимира Проскурина, сотрудничавшего с журналом «Простор». Возможно, лишь из-за разницы в жизненных увлечениях и возрасте, жизнь не свела с этим ярким человеком, моим земляком. А жили почти рядом, на одной улице…
А напротив нашего старого двухэтажного дома на улице Кирова располагались особняки киностудии, где во время войны поселилась эвакуированная элита: Эйзенштейн, снимавший вторую серию фильма «Иван Грозный», Лидия Смирнова, многие другие знаменитые актёры и режиссёры, эвакуированные из столицы.
Поэт Владимир Луговской писал там диалоги к фильму «Иван Грозный», а главное – создал чудесную поэму «Город снов»: «То город вещих снов – Алма-Ата…».
Писатели Константин Паустовский, Виктор Шкловский, Всеволод Иванов жили, творили здесь. Великолепные поэты Павел Васильев, Леонид Мартынов, Сергей Марков вдохновенно любили город, сказочный город у подножия великих гор, все писали о нём, все оставляли свой след, однажды побыв, поняв, полюбив.
***
…забрезжило, и мы пошли. Поднимаясь по старой, слежавшейся осыпи, невольно сталкивали гремучие камушки, которые в свою очередь образовывали целые камнепады внизу. По их грохоту, наверно, ты и догадалась… – твоей сестрёнке становилось плохо!
Превозмогая дурноту, она терпеливо карабкалась за мной… и лишь у самой вершины не выдержала, села на камень, и я ужаснулся: одни только стонущие глаза жили на залитом белизной лице! Я ненавидел себя и не знал, как быть? Вершина близко, но ещё ближе человек...
И тут появилась – ты!
Запеленговала беду таинственными локаторами, и громадными – с камня на камень – звериными прыжками взлетела по крутосклону к погибающей сестрёнке. Огненно дыша, опалила ненавистью, пообещав разобраться попозже, и принялась растирать виски умирающей…
Наверное, и капли той нежности не досталось мне от тебя! Ты спасала её, свою кровиночку, ласточку, сестрёнку, девочку… и – спасла! Она задышала глубже, ровнее. Кровь прилила к лицу. Взгляд стал осмысленным. И благодарным….
Я молчал, уткнувшись лицом в мягкую, поросшую мохом скалу. А солнце уже всходило – вот-вот, минута-другая – и взойдёт...
***
Яркую роль в создание культурной атмосферы города играли его собственные культурные центры. В первую очередь это, кончено же, единственный на всю республику, всесоюзно знаменитый русский литературный журнал «Простор», а также отличный драматический театр имени М.Ю.Лермонтова. О журнале писал, пишу, а вот о театре, хотя там работали и вышли из него такие первоклассные актёры, как Диордиев, Померанцев, Толоконников (навсегда уже «Шариков») и другие, много не стану. Я не заядлый театрал, и к театру прямого отношения не имел.
Но вот о театральной студии «Галёрка», основанной при театре в 60-х годах по образцу «Театра на Таганке», почти что кальке с любимовского театра, сказать стоит.
Эта студия хорошо нашумела в своё время, даже за пределами республики. Стоит упомянуть о ней хотя бы потому, что из этой студии вышли многие известные актёры. Всех перечислять нет смысла, да и упоминание отдельных, пусть даже блиставших имён не так важно, как общая атмосфера времени, царившая там, порою бушевавшая, волновавшая умы молодёжи в оттепельные годы. А даже и некоторое ещё время – правда, уже больше по инерции – о «былых подвигах» студии вспоминалось горожанами.
Студия угасала, и почти естественно угасла вместе с «переменой ветра». Впрочем, с переменой политической ситуации в стране угасло и само «шестидесятничество». Вспоминаю об этой молодёжной студии потому, что атмосфера, разливавшаяся по всему городу от пульсации того нервного, словно бы игольчатого воздуха, незабываема. И неизбывна. Во всяком случае, такое не проходит бесследно. Неуследимы, но и не бесследны вообще все яркие проявления времени.
И, конечно, два, как минимум, высших учебных заведения: КазПи (Казахский педагогический институт) и КазГу (Казахский Государственный Университет) были в центре особого внимания не только столичной, но и всей республиканской молодёжи.
Про педагогический институт много не знаю, помню только, что один из старых корпусов располагался в красивом деревянном, дореволюционном ещё здании с огромными сводчатыми потолками, под которыми гулко отдавались шаги уже при самом входе в просторный коридор. Это была когда-то женская прогимназия, там в начальных классах училась моя мать. А я там бывал лишь на концертах заезжих знаменитостей, вроде ученика Вольфа Мессинга, гипнотезёра Виноградова…
Я учился некоторое время на филфаке в КазГу, и уж о нём есть что вспомнить. Там преподавали в 60-х такие «динозавры», как, например, поздно проявившаяся по известным трагическим причинам, великолепная писательница Анна Никольская, автор, в частности, нашумевшей повести о Карлаге «Передай дальше». Она была некогда фрейлиной Её Императорского Величества, а потом – многолетней сиделицей.
Караганда… этот шахтёрский город в казахстанской степи оставлял о себе, к сожалению, печальную память не только узников Карлага, но порою и жителей давным-давно уже просто рабочего мегаполиса. Не случайно у карагандинца Владимира Шемшученко вырвалось когда-то столь горькое о родном городе:
…вечер сыплет крупу антрацитовой пыли
На бегущие строчки рекламных огней...
Город мой, ведь тебя никогда не любили,
Твои сказки похожи на страшные были,
И горит на закате карлаговский снег…
Получила после отсидки Анна Никольская, как тогда говорили, «по рогам», и после ссылки избрала из всех доступных ей городов, конечно же, сказочную Алма-Ату. В сравнении с другими крупными центрами страны, куда открыт въезд, это в понимании освободившихся из лагеря был, почитай, курорт...
***
…я доныне благодарен тебе. Ты поняла. Не допускающим возражений тоном отправила сестру (ей стало получше) вниз, на турбазу. Победно глянула на меня, и с мяукающей ненавистью, покачивая красивой головой, пропела:
– «Ты, гад, сестренку погубить задумал? Она же слабенькая, а ты… вот так, через слабеньких мстишь? Думаешь, не знаю?.. У-у, гад, гад, гад!..» Ты задыхалась, вышатывала клубящиеся, чадные слова, испепеляла добела раскалившимися глазищами. Я бы, наверное, вспыхнул, загорелся, и в конце концов лишь пирамидкой пепла остался на том утреннем скальном плато…
Но на плече твоём вспыхнуло – Солнце!
Вот ради этого мгновения мы и достали (через подругу твоей сестры) путёвки на полудикую высокогорную турбазу, чтобы вдвоём – только вдвоём! – встретить солнце, настоящее утро в горах…
– «Бежим, началось!» – я схватил за руку, и ты опомнилась, умница. Мы забрались на самый «Машкин пуп» – облизанный ветром валун на вершине. Выше нас ничего уже не было, и даже солнце, только-только сверкнувшее, лучилось под ногами. Потом, чуть попозже, оно, конечно, оформилось в слепящий желток и взошло над землёй… но несколько первых мгновений позволило посмотреть на себя с высоты.
Оно восходило подслеповатое – плод в оболочке, в отливе вод. Уже слегка
проклюнулось, но предрассветное облако ещё обволакивало его пеленой. Солнце не слепило глаза! Я надеялся именно на такой восход. А иначе как разглядеть мир в свежайшей его новизне? Этим и соблазнил тебя, девушку, смешно встреченную на улице…
Мы столкнулись лоб в лоб, одновременно вывернув из-за мохнатого кустарника вдоль тротуара. И, обалдевшие, расхохотались. Сразу стало легко. Тут же, с налёта, я и предложил тебе это. Непонятно как, но сумбурно сумел убедить, что в час восхода над горизонтом всегда висит, поджидая рождения Солнца, повивальная пелена облаков. И только в самые первые мгновения можно увидеть его в лицо, заглянуть в яростные, рыжие его глаза!..
О, это понравилось тебе. Такого ты ещё не видала.
Отчаюга, сорвиголова, ты излучала не только хищность, предъявляла не один лишь белый оскал красивых зубов, за мишурой и молодёжным сленгом проглядывал доверчивый ребёнок. Прозрачно таившаяся в тебе нежность вселяла надежду…
***
«Последний мирискусник» Зальцман… во всяком случае, таковым он был по легенде, ходившей в университетских кругах. По той же легенде – чуть ли не единственный уцелевший из круга художников предреволюционной поры «Мир искусства». Он преподавал нам историю живописи. Седой, темпераментный, настоящий мастер дискуссий, блистательный оратор… таким он запомнился за тот год, что я проучился на филфаке.
Прекрасные языковеды Кокобаев, Стеклова… Фаина Стеклова была хорошо знакома с писателем Леонидом Леоновым, нередко навещала его, писавшего в ту пору уже не одно десятилетие свой последний роман.
Как она сокрушалась, рассказывая нам после очередного визита к нему, о том, что он катастрофически затягивает с публикацией романа, что сделанные им в процессе написания книги некоторые, даже научные открытия, начинают публиковать другие! Как, спрашивали мы? Неужели воруют?
Стеклова ничего не отвечала, лишь грустно покачивала головой. Роман Леонова «Пирамида» был опубликован только в самом конце жизни писателя, после полувека работы над ним. Первоначальное название изменилось, легенды и слухи, пока он был в работе, умолкли, но мне хорошо запомнилось отчаянное сетование далёкой подруги Леонова, грусть в её глазах. Правда ли, что были сворованы какие-то открытия писателя? Бог весть. Но ведь хорошо известны факты почти одномоментных открытий, все эти Майклы-Фарадеи, Ломоносовы-Лавуазье, Джоули-Ленцы. А может, и верно, открытия носятся в воздухе?
***
…и солнце не обмануло!
Красноватым туманным шаром покаталось несколько мгновений в разостланной над горизонтом лиловой оболочке. И внезапным – искоса – ударом бокового луча прорвав оболочку повивальной пелены, хлынуло в мир. Всего несколько мгновений смотрели мы в его золотое, невероятной силы лицо.
И нам хватило этих мгновений.
Ты растерялась перед мощью, яростью солнца. Растеряла свою верченую силу, стала слабой, нежной, собой. Я развернул твои плечи, – губы были открыты. На пустынной, охваченной солнцем вершине…
***
Утро кончалось. А настоящее было оставлено там, на перекушенной солнцем пуповине горы, зализанной ветром. Вершина была преодолена, и мы обречённо спускались вниз. По пустому коридору тихо забрели в походную хозчасть, пользуясь отсутствием дежурного, регулярно подпитого малого, в лучах раннего солнца принялись варить кофе. По-домашнему, уютно и буднично, в старой жестяной кастрюльке.
После Настоящего Солнца…
Мы спускались с Перевала, сползали в предгорья, в безнадёжное кольцо конечной остановки. Накатанный маршрут доставлял до базарного пункта, пропылённого летним многоголосьем, криками зазывал, выяснением цен, отношений. Каждый день мы встречались, ходили в гости, к друзьям.
Встречали нас в дружеских компаниях тёплым участливым блеяньем. В улыбках знакомых лучилось снисходительное, бараньи обречённое всепонимание, этакое жертвенное вежество самого заурядного непонимания. Баранье блеянье…
Солнце багрово клонилось в ночь, а мы добирали крохи вспыхнувшего там, на единственной нашей вершине.
Так горные потоки, схлестнувшись, разбегаются по скальным излогам…
***
Мне, наверное, повезло более, чем многим моим сверстникам, даже москвичам, с которыми позже познакомился, поступив в Литинститут. Повезло уже потому, что рано начал публиковаться в престижном журнале «Простор», вокруг которого сплотилась вся художественная и литературная интеллигенция города.
«Просторовец»? – это был лучший пароль для допуска в роскошные библиотеки «бывших», сидельцев того же Карлага. Со временем все они перевезли свои драгоценные, дореволюционного издания книги из Москвы и Питера в Алма-Ату, и я был допущен… или нет, – здесь более приличествует нечто торжественное – приглашён на пиршество созерцания и даже чтения малодоступных книг Розанова, Соловьёва, Ахматовой, Гумилёва, Сологуба… многих-многих других поэтов, писателей Серебряного века, напрочь закрытых тогда от глаз моих сверстников.
В итоге, волею судьбы я оказался этаким литинститутским просветителем, когда уже учился в Москве, и по-дружески советовал товарищам прочесть ту или иную книгу, по счастью нередко хранившуюся в фондах библиотеки Литинститута. Многие из них были с дарственными надписями, ведь институтский флигель был некоторое время общежитием писателей, в 20-е годы живали-бытовали там Андрей Платонов, Осип Мандельштам, Сергей Клычков, другие… и, конечно, все дарили на память свои книги.
А в Алма-Ате одна только библиотека Николая Николаевича Гринкевича, великого коллекционера, собирателя, друга Ивана Солоневича, сумевшего перевезти свою коллекцию из эмиграции, чего стоила! Там были почти всё писатели и поэты русской эмиграции, наглухо закрытые тогда от отечественного читателя. Ознакомившись с ней, я предложил рубрику в журнал: «Антология частного собрания». Она быстро полюбилась публике, и многие читатели, подписчики «Простора», по их отзывам, получив свежий выпуск, начинали чтение журнала именно с неё. «Неправильно» начинали, с конца…
***
…но как было не любить те кошачьи, крыжовенные глазища? Саму неправильность любой чёрточки лица, составлявшую, быть может, главную тайну, очарование? Она влекла сильнее соразмерности, эталона. Всё, всё в тебе было зазывным. Немудрено мальчишке потерять голову, а уж взрослому мужику...
Как же они, городские зверюги, поглядывали на тебя!
А ты улыбалась им на ходу… тебя радовали, остро волновали разлитые по весенним улицам инстинкты. Нескрываемое удовольствие доставляла возможность побесить меня за чужой счёт. А твоё колдовство, наговоры и лепеты?.. Когда заворожила? Как случилось? Наверно, тогда, на реке…
Аудитория, улица, кафе… там можно было просто разговаривать, гулять… иногда обниматься. Совсем другое дело – река, стихия, пустынный берег, разгорячённые солнцем тела…
И я вошёл в студёную воду, и не ощутил её. Ни холода, ни жара. Оглоушённый, даже не слышал, что ты мне там кричала, плещась и ликуя в реке. Я не мог разобрать слов, не помню смысла… помню мокрое, счастливое лицо, раскрытый рот, капли, розоватые от вечернего солнца, крупно сверкавшие на белых зубах, глаза...
Вот так и случилось: сглазила. А потом, как в древних заговорах,
о з е в а л а: тёплым, парным дыханием медленно приблизижающегося рта...
Немудрено было потерять голову, принять за любовь самый настоящий соблазн. С большой буквы Соблазн. Это когда поблазнится, но уж очень свежею, схожею с благодатью повеет – блажью. До трепета ноздрей, до скрежета зубовного, до одурения…
Была нежность? Была. Но это не страсть. Нежность светла и глубинна. Протяжна, влажна. Робость, ей сопутствующая – покровительствующая и оберегающая – лишь влажно обволакивает раскалённое ядро. И это не боязнь
– робость. Огню предлежащая робость. Оболочка, напитанная шумящими водами. Потоками талых, бегущих с туманных, снежных вершин вод…