«Я ехала домой…
Душа была полна
каким-то для меня
ещё неясным счастьем".
Цыганский романс.
Я часто думаю о доме. А был ли дом? Не уверена. Есть у меня небольшой рассказ о коммуналке, в которой мы жили после войны. А перед коммуналкой жили в эвакуации, где по пути на Урал я в последний раз я видела отца и запомнила несколько мгновений… Или кто-то позволил мне запомнить их. Кто? Не знаю. Высшие силы? Возможно.
Дальше было одно – мама боролась за жизнь, свою, бабушки, детей, ведь её муж, мой отец, не вернулся с фронта. Не вернулись и его братья – три красивых парня, старший после отца был кадровым военным…Погиб отец перед самым концом войны. Он уже знал, что убиты его мать, сестра, племянники и другие родственники в Бабьем Яру в Киеве.
И об этом я писала когда-то. Как мы носили из подвала на четвёртый этаж старого дома с высокими потолками дрова, которые нам привозили, кололи и оставляли в одной из секций подвала. Мама платила.
Носить дрова было нелегко, больше всех несла мама, брат тоже тащил поленья, которые упирались ему в подбородок. И мне давали два поленца. Четвёртый, последний этаж, ступенька за ступенькой. Естественно, лифта не было.
Белая кафельная печь всё быстро съедала. Она была гладенькой и тёплой. Потом пришли рабочие, развалили печь, в комнате было много кирпичей, пыли. Убирала мама до изнеможения, брат помогал выносить мусор, остатки печки. Установили под подоконником ребристые батареи…
Я скучала по кафельной печке. Зато дрова больше не покупали, и не нужно было спускаться в подвал за поленьями. Когда брата призвали на воинскую службу, ему велели прооперировать паховую грыжу. Я помню, что мама плакала и обвиняла себя в том, что он таскал вязанки дров, оттого и заработал грыжу.
Я многое помню, кто жил в нашем коридоре, конец которого терялся вдали (25 квартир, вернее, комнаток и 80 жильцов), где был детский сад, в который меня определили, где школа… А вот что такое настоящий дом не знаю. Не было чувства дома. Двор помню, чёрный ход- выход из дома, улицу, по которой каталась на тупых коньках-снегурках, я их привязывала к ботинкам или валенкам с помощью верёвок и палочки. А какой мог быть дом, если мама работала до 12 часов ночи, от бабушки я убегала, ведь она всё время твердила: «садись играть». Пианино маме дали как семье погибшего из трофейных инструментов. Играла я неохотно.
Привыкла я к тому, что отца у меня нет, ведь тогда многие дети лишились отцов. Но остро осознала я, чего была лишена, только совсем недавно, на пороге 80-летнего юбилея. Встретила «парня», назову его так…
Стала рассматривать – милый, мягкий, красивые глаза, чёрные ресницы. Крутые плечи. А он как-то при случае рассказал, что покупал в магазине для поделок или наглядных пособий маленькие сундучки… Он прятал эти сундучки на пляже, в песке, вкладывал внутрь «пиратские» сокровища, а его сыновья копались в песке, разыскивали эти сундучки.
И вдруг я осознала, чего была лишена с самого раннего детства. Я знаю, как любил мой отец детей.
Как-то в деревне, где жили племянницы нашей бывшей домработницы Фроси, я собрала детей, устроила им соревнования, вскопав участочек для прыжков в длину, расставила колышки, устроив «беговую дорожку», короче, возилась с детьми. А Фрося сказала одной из племянниц: «Точно, як ЇЇ батько, назбирає, бувало, дітлахів і цілий день з ними…».
Да и в письмах отца с фронта маме я читала, что «встречаясь с детьми, я всегда, кажется, вижу наших детей и думаю, что у наших детей должно быть всё самое лучшее, (как бы я этого хотел!), а они лишены и самого необходимого…».
Вот эту свою обделённость я осознала только совсем недавно. Плакала ночью. А парень, позвонил мне и по голосу тут же что-то понял и спросил меня, что случилось. Но как расскажешь!
А ведь я пыталась рассказать о ДОМЕ… Под Ярославлем я жила в одном из сельских домиков в усадьбе Н. А. Некрасова, где работала в музее. Там мне было хорошо? Наверное… Но, маме было уже много лет, она болела, мне пришлось возвратиться в Киев. Вскоре маме дали квартиру как семье погибшего, учитывая и наличие двоих детей. Так мы попали в трёхкомнатную квартиру в новом районе на улице Андрея Малышко. Три комнаты! У мамы своя спальня, у детей – своя, и у меня есть свой угол. Это был дом? Трудно понять. Я часто приезжаю в Киев, но ТУДА заехать по старой памяти не тороплюсь… Почему? Это там я видела недалеко от дома просто на асфальте надпись огромными буквами белой масляной краской: «Не продавайте жидам Украину».
Многие уезжали из Киева из-за антисемитизма. Маме на улице говорили гадости: «Сара! Уезжай в свой Израиль!» Растерянная мама в преклонном возрасте дома плакала: «муж погиб, меня фактически лишили пенсии, а теперь «мой Израиль!» Ушла мама на 92 году жизни, и я поехала в «свой» Израиль. И опять – это мой дом? Мы выплачиваем стоимость квартиры, вздорожавшую в три раза, уже почти 20 лет, и конца этому не видно. Что-то саднит, болит. И мысли: «где хорошо? Там, где нас нет, как говорится»?
И вспоминается романс Рахманинова на слова Плещеева: «И у меня был дом родной. Прекрасен он. Там ель качалась надо мной… Но то был сон…»