5.
***
Повесть о команде юности, о нашей Когорте? Конечно, о ней. Но как, на фоне чего она возникла, эта Когорта, проходила становление, развивалась? И ныне живёт, ярко творит, но – уже в большинстве своём разрозненно. Причиной тому, если не виной, стали исторические события в нашей общей стране, о которых не умолчать и здесь, в этом лирическом, но ведь и документально-биографическом повествовании.
По мере написания становилось всё более ясным, что без того ФОНА, на котором она единилась, развивалась, становилась именно Когортой, картина не высветится целиком, не расцветёт живыми красками.
А фон этот – громадные снежные горы, долгие хребты Заилийского Ала-Тау, уходящие цепочкой трёх-четырех-пяти-тысячников к самому Эвересту, а также травянистые пригорки, которые издавна называли здесь прилавками. Какие там, на этих прилавках по весне расцветали горные маки! А какие маки кровавили по весне бескрайнее поле, эту пыльную летом, ковыльно-полынную степь!
Что-то ритуальное, если не сказать религиозное было в наших майских походах в горы за тюльпанами, в групповых выездах в степь, за маками, в созерцании, их…
Люблю цветы. Несорванные маки.
На склонах гор – они так хороши,
Тюльпан с чуть влажной мантиею мага
И гладиолус белый, тень души
Разбившегося голубя. Живые,
Напоминают мне они всегда –
Есть женщина, глаза её большие
Меня спасут в день страшного суда.
Булат Лукбанов
А ещё этот фон – сам город, когда-то крепость Верный, распланированный военными инженерами строго, линейно. Можно сказать, поглядев сверху, – квадратно-гнездовым методом.
***
«...средств на освещение улиц не отпускать, т. к. порядочным горожанам по вечерам надлежит сидеть дома... на ремонт губернаторского дома отпустить 7.000 р.
На ремонт городской тюрьмы отпустить 1.440 р...»
Из постановлений верненской городской Думы. 1915.
***
Крепость Верный, ставшая в 1924 году городом Алма-Ата, городом моего детства, юности, взросления – ныне просто Алматы. То есть, Яблочное. Что, конечно, исторически и смыслово вернее более красивого, но очень уж непонятного названия: Отец Яблок. Как оно возникло, наверно мало кто скажет. Алматы – точнее. Хотя и менее таинственно.
***
…мы уже в нижней части города, на пересечении улиц Пушкина и Пастера… уже грохочут по рельсам красные полудеревянные трамваи с незакрывающимися дверями, с огромным, таинственным (тормозным, как выяснится позже) штурвалом возле кресла кондуктора.
Шум с базара расползается далеко за его пределы… снуют по улицам нечастые для 50-х годов легковушки, грузовички-полуторки, пылища стоит столбами в солнечных проёмах крон могучих карагачей-бородачей: всё знакомо, всё привычно, пейзаж самый будничный, и вдруг…
О, и полвека спустя я вижу их так же отчётливо, как в тот горестный (счастливый, счастливый!) день: я вижу этих волшебных седобородых стариков-аксакалов, совершенно спокойно, даже отрешённо сидящих в самом центре околобазарной суеты – на траве, у арыка.
Нет, они не сидят, они – восседают! И не обращают ни малейшего внимания на гвалт и сумасшествие города. Они расстелили белые простынки (или – коврики?) на траве, разложили нехитрую снедь, заголили гачи просторных штанов до колен и опустили ноги в прохладный, бегущий с ледников, нежно журчащий арык.
Кажется мне это, или нет? – Они все в белых одеждах!..
Пожалуй, не кажется. Чуть ниже, по улице Пушкина, находится мечеть, и старики (скорее всего, приезжие по базарным делам узбеки или таджики. – Коренные казахи нашли бы и другое местечко для отдыха), отторговавшись в первой половине дня, должно быть, уже успели переодеться, посетить мечеть, и вот теперь, поближе к вечеру, воссели в белых одеждах у Прекрасного Арыка!
Он в моём представлении навсегда прекрасен, этот Арык – ещё не забранный в бетон, увитый густою травой, журчащий по своим вольготным изгибам, по разноцветной, изумительно мерцающей со дна галечке…
Но главное, что захватывает моё воображение и почти отвлекает от мучительных предчувствий, это – Кости. Они взлетают в небо, подброшенные рукой одного из аксакалов, взлетают чуть выше моей пятилетней головы (а мы уже поравнялись со стариками, и я фиксирую высоту полёта), задерживаются там, в небе, на какое-то мгновение – в точке невесомости – и белым, судьбонесущим градом опускаются на коврик. – Все шесть. Шесть костяных кубиков…
Да, но почему – шесть?
***
«…звенел босоногий день
В колодце гулкого смеха.
Печалился мальчик Тень.
Смеялась девочка Эхо...»
***
Почему шесть?..
Этот вопрос ещё застигнет меня, он ещё темно вынырнет в одном из подземных переходов юности и ошеломит безответно, а потом белесо проявится в одной из библиотечных подворотен зрелости, а пока…
А пока мне всего пять лет, и я иду к «Тёте чёрненькой», и в мире нет ничего прекраснее этих серебрянобородых величественных стариков, бросающих кости в небо, дабы вырвать из таинственных высот хотя бы какие-то знаки судьбы. Да, из высот самой Судьбы, а не из грязного, опасного мира, где делают больно. Я хочу сесть ни их место, я хочу быть ими, и только ими!
Но для этого надо пережить не одну «Тётю чёрненькую», прожить не один десяток лет, переплыть не одну тысячу бессонных ночей и всерьёз задаться не одним десятком глупейших, бесполезнейших для обыденной жизни вопросов.
То есть, надо миновать Лабиринт и не заблудиться. Или – проскочить гигантский Слалом и не сломаться. По слову поэта:
«Пройди опасные года,
Тебя подстерегают всюду…»
Но это же почти невозможно! Оглянись назад – сколько могил на том пути, который ты всё-таки миновал! А другие, многие, большинство из которых и не думало задаваться глупейшими, бесполезнейшими вопросами, остались там, навсегда.
Почему? Зачем? Был ли какой-то смысл в том, чтобы дать тебе возможность задаться ими ещё и ещё? Не знаю, не знаю… но время зачем-то же было отпущено на этот «бесполезняк», на эти глупые вопросы, и вот…
И вот – и всё же! – я задаюсь ими…
***
К тому времени я уже внимательно осмотрел Арабески, глиняные арабские таблички, облитые цветной глазурью, и понимаю, что не цветы, не орнаменты главное в этих табличках, а – Цифры. Девять великих арабских цифр.
Есть ещё цифра 0. Но это уже запредел, выход в бесконечность. А речь о коде сугубо земной судьбы. И значит, следует его искать в сочетании девяти цифр. Римские цифры не в счёт, профанные цифры. Сакральный смысл скрыт в девяти Арабесках. Но я же сам – профан! Не математик, не каббалист, как открою волшебное сочетание цифр, если до меня ломали голову тысячи мудрецов и никто не разгадал кода? Да и дано ли человеку его разгадать? А не перевернётся ли мир от разгадки? Да и статично ли само сочетание цифр? А вдруг?..
А вдруг оно – подвижно?!. А вдруг сочетание кубиков с определённым набором чисел для старика означает одно, а для юноши совсем другое?.. Для мужчин – одно, а для женщин – другое?.. Нет, значит, не вполне профан, если смог догадаться о возможности иной механики, магическом взаимодействии цифр...
Ну да, если кубиков-костяшек шесть, как и цифр, изображённых на каждом из них, то вариаций здесь гораздо меньше, нежели на девятизначном кубике. Но где взять такой? Девятизначных я не видал...
Ну и что? Цифр девять, значит и кубики должны быть девятеричны! Но как, из какого материала создать эту невидаль?.. Я достал из старого бабкиного сундука несколько разноцветных пластин плексигласа, спасённых когда-то из руин Политехнического института, через дорогу от дома. Институт сгорел дотла, что успели, спасли. А возвращать спасённое некуда. Так и легли они на самое дно бабкиного сундука в сарае… может быть, пригодятся? Пригодились.
Есть, есть у меня знакомый старичок-самоделкин, в обмен на несколько крупных пластин плексигласа он выточит из них девять маленьких девятигранников!..
Я заметил, как хищно сверкнули из-под защитных очков его зоркие старые очи, как загорелись они при одном только взгляде на разноцветно переливающийся плексиглас, пригодный для многих его поделок, и понял – торг состоится.
Старичок выполнил мой заказ ровно в девять дён.
***
…я выбрал укромное место в горах. Безлюдное место на зелёном пригорочке. Стоял прекрасный июнь, вокруг полянки высились старинные вязы, усеянные галдевшими воронами, сияло нежное солнце, переливалась в лучах свежая трава. Я был переполнен предчувствиями…
Итак, картина: зелёный ровный пригорок, чудесная полянка, июньское солнышко над головой, я сам, девять заветных кубиков, конференция ворон на ветвях ближних деревьев, и больше – никого в целом мире. Так мне казалось… да так и было, наверно…
Я разложил белую скатёрку на гладком месте.
Я загадал Желание Желаний.
Я высоко подкинул девять кубиков в тихое небо…
«…а почему оно такое тихое?» – вопрос этот успел ещё только мелькнуть в туманной моей голове, как небеса разверзлись, и с безобразным грохотом, гвалтом и руганью ринулись на волшебные, сверкнувшие в небе кубики орды учёных ворон…
***
Уже потом, позднее, когда был пережит шок от подлого хищения волшебных кубиков, возвращаясь с зелёных гор в пыльный летний город, я кое-что понял.
И – расхохотался.
Нельзя, нельзя из искусственного материала вытянуть естество, самую суть Судьбы. Вот урок, вот школа! Но ещё есть, есть у меня в чудесном сарайчике, в бабкином кованом сундуке обломок настоящего бивня. Его хватит на девять кубиков.
А знакомый старичок-Кулибин, мастер на все руки, их выточит. Я расскажу ему, как в детстве достался мне этот обломок, и всё будет чистой правдой. Я расскажу, как во время ремонта музея Академии наук, одного из его залов, а именно палеонтологического, глазели мы, пацанята, на допотопных чудищ.
Рабочие выносили на асфальтовую площадку у Академии скелеты ихтиозавров, бронтозавров, мамонтов на просушку. Рабочие, естественно, были не вполне трезвы, иногда роняли старые тяжкие кости на асфальт. Впрочем, тут же подбирали их, скрепляли проволокой всё отколовшееся от остова. Точнее всё, что находили. А мы стояли рядышком и глазели. Ещё бы, такое пиршество не каждый день!
К вечеру, когда я снова вышел к садику у Академии, любимому нашему месту игр и посиделок, скелеты уже были возвращены в зал приписки, мусор с площадки выметен, и всё выглядело так, словно и не было никакой просушки с утра. Знакомых ребят не нашёл, двинул, было, домой, но тут нога наткнулась в потёмках на что-то тяжкое, корявое.
Кусок бивня, величиной с хороший взрослый кулак, лежал в траве, недалеко от асфальтовой площадки. Он явно взывал ко мне: «Возьми, возьми меня, я тебе ещё пригожусь!..»
И я взял его, и положил его в старый кованый сундук. Я уже тогда был почему-то уверен, что он когда-нибудь пригодится. На что? Когда? Бог весть…
Хватит рефлексировать. Я иду к старичку-волшебничку! Он выточит мне настоящие девятигранники, из настоящего бивня, а тогда… тогда-то мы и подломим заржавевшую, застоявшуюся во времени Дверцу Судьбы…
***
Нечто столь магически притягательное жило, таинственно обреталось в городе у великих гор, что все, соприкоснувшиеся с этим таинственным, не могли потом избыть его из себя, и всю жизнь возвращались сюда, хотя бы мысленно, духовно, словно пытаясь до конца постигнуть, разгадать тайну.
Дети, внуки, правнуки переселенцев из России, мы искренне любили и эту землю, и конечно наш город, когда-то оплот семиреченских казаков, крепивших здесь рубежи державы. И никогда не отрывались душой, родным языком, всей жизнью, всем своим творчеством от ядра великого русского этноса. Пожалуй, не найти русского литератора, казахстанца по судьбе, так или иначе не сказавшего об этом в прозе или стихах.
…я Азию люблю, хоть в ностальгии
У Иссык-Куля мать моя жила,
В жестокой ностальгии по России
Она меня когда-то родила.
Я Азию люблю, тоскуя глухо
По родине тех предков-каторжан,
Которые с Угрюм-реки, по слухам,
Смогли, звеня цепями, убежать.
И где она, земля угасших предков:
Сибирь? Полтава? Вологда? Тамбов?
Там перепутаны кривые ветви
У древа родословного веков!
Я Азию люблю, арчу и тополь,
Но мне светло, светло среди берёз.
Всё чудится забытый конский топот
И скрип переселенческих колес.
Ольга Шиленко
***
Разгадал ли кто тайну этой земли, города? Не уверен. Но вот неполный, навскидку перечень имён, связанных с Алма-Атой и оставивших след в науке, искусстве, литературе, так или иначе вдохновлённых Городом. Начать с того, что знаменитые астрономы Фесенков, Тихов в разное время возглавляли алмаатинскую обсерваторию. Каждому из них горные высоты позволили сделать свои открытия в астрономической области.
Тихов же, кроме вглядывания в звёзды, планетарные системы, нашёл ещё и свой, почти фантастический угол зрения, – внимательно всматриваясь в горы, в почву предгорий Алма-Аты, выдвинул теорию, что реликтовая, голубая тянь-шаньская ель, усеявшая алмаатинские предгорья, занесена сюда с Марса.
Он сначала отметил, а потом математически вычислил, что в любом положении, в любом наклоне горы ель всегда устремлена – и всем конусом мохнатого тулова и, конечно же, колючей оконечностью вершины – на эту планету. В любом положении и ландшафте. Под углом хоть тридцать, хоть сорок пять градусов по отношению к равнине. Точно стрелка компаса, тянь-шаньская ель всегда указывает на Марс…
Один из этих корифеев астрономии, Фесенков жил в нашем двухэтажном «большом» доме на углу улиц Ленина и Кирова, и я ещё мальчишкой наблюдал иногда нечто величественное, выплывающее из соседнего подьезда к персональной «Победе»…
***
«Не проспи утро в горах» – как популярна была в 60-х эта тема для школьных сочинений! Не она ль подвигала к романтическим походам, восхождениям?..
В тот день, азартно и глупо переругавшись с тобой, ближе к ночи я уговорил твою сестру (ага, в отместку за перепалку!), что бросок к вершине устроим первые – лишь забрезжит рассвет. А пока… пока подождём у подножья. За воротами турбазы усадил на поваленный ствол, и она спокойно положила голову мне на плечо. Смотрела на луну, думала о чём-то…
Луна, белотелая, голая, наглая луна слишком ярко била в глаза, чтобы обняться…а может быть, поцеловаться. Ночные влажные травы цвели во всю ивановскую, цвели и зверели, и пахли затаённой страстью, томящим предчувствием бессмертья…
Луна зашла за тучи. Но скоро вышла, и снова сполна озарила – как-то сверху и словно бы из иного пространства – озарила всю эту ночную, почти неземную картину. Так ясно озарила, что и мы увидели её, эту картину. Увидели, кажется, прямо с Луны: вот они, двое, сидят себе, миленькие, на поваленном стволе, и вот-вот…
Нет, не поцеловались. Сидели в гипнотической… нет, – лунатической нежности, которая случается, наверно, лишь однажды в жизни, в юности, в чистоте и ознобе предчувствия. Тихой капелькой – боязно прикоснуться – сидела рядышком, согласно кивала каштановой головкой, соглашалась встретить рассвет на вершине…