3.
***
Вспоминаю порой и другого поэта, можно сказать, предшественника Сулейменова. Ещё до Олжаса писал стихи на русском языке поэт-фронтовик Макан Джумагулов, окончивший после войны Литинститут, учившийся в самом первом наборе Льва Ошанина, чей семинар, только гораздо позже, прошёл и я. Мне об этом рассказывали и Лев, и Макан. Но Макан, явно не обделённый талантом поэт, не поднял всё же такой повальной волны последователей среди соплеменников. Это случилось позже, и уже с ошеломительным явлением другого поэта, Олжаса Сулейменова.
А с Маканом в 80-х годах мы неделю мотались по целинному Казахстану, выступали от Бюро пропаганды Союза писателей. Там, после выступлений на полевых станах, в клубах, коровниках, везде, куда привезут целинники, он рассказывал мне про литинститутские времена 40-50-х годов. Но особенно интересны оказались воспоминания о годах, когда его, молодого художника с перебитой на фронте рукой, комиссовали и направили помощником декоратора Театра оперы и балета имени Абая в Алма-Ате.
А декоратором тогда был не кто иной, как гениальный художник Сергей Калмыков. Но это фигура настолько яркая и нестандартная, настоящая легенда Алма-Аты, а теперь вообще мировая знаменитость, что мельком упоминать о нём не хотелось бы. Феерическая фигура.
Писали о нём все, кто так или иначе с ним соприкоснулся. Писал Юрий Домбровский, писал Олжас Сулейменов, писал я, – он был ближайшим по дому соседом моей старшей сестры, и мальчишкой я часто видел его, иногда общался. Вот отрывок из книги «Город» («Жазуши», 1982г.) об Алма-Ате, её удивительных обитателях:
Уж там, где будущего лишка,
Цена текущей жизни грош...
Когда я был мальчишка,
Носил он брюки клёш.
Он их пророчил, курам на смех,
На рынке, помню как сейчас,
И брюки, скроенные наспех,
Роскошный клёш, носил, кичась,
Он – леонардыч, марсианыч!..
Приезжий спросит: кто таков?
Весь город знал, Сергей Иваныч!
Иной подскажет – Калмыков...
……………………………………….
…насторожившись по-оленьи,
Он угадал в Алма-Ате
Вот это горнее стремленье
Души и корня – к Высоте...
…………………………………
Ну как представить город спящий
Без этакого чудака?
...и нежный эльф, в рожок трубящий,
Меж звёзд, на крыльях мотылька...
Ну как представить город денный
Без буйства сада и земли?
...и вспоены единой веной
Апорт, и та звезда вдали...
Меж звёзд, расцвеченных неярко,
В Коммуну, не куда-нибудь,
Сквозь арку
городского
парка
«Фордзон»
пошёл
на Млечный Путь!..
……………………………………………...
***
Писали и пишут о нём художники-современники, театроведы, галеристы. А мне тогда особенно интересны были живые воспоминания Макана о том, ещё не столь ослепительно знаменитом художнике, человеке, как ныне. Рассказы его о послевоенном быте, о театре, о совместной с Калмыковым работе в театре.
Декорации Калмыкова (а значит, пусть в малой части, Макана) были удостоены высших наград в Европе, большой золотой медали в Париже. Калмыков становился известным в мире, оставаясь всё таким же нищим в своём дощатом, одноэтажном бараке, куда после войны поселили рядовых работников театра. Подчастую не имел средств даже для загрунтовки холстов. Некоторые из них так и осыпаются доныне, в хранилищах алмаатинской галереи…
***
Активно записали молодые русскоязычные поэты вослед Олжасу – на русском языке – примерно с 60-х годов. Писали, разумеется, с разным успехом, но выбор передо мной, как редактором по молодёжной поэзии республики, был огромный, поначалу казалось – необозримый…
Когда я сказал директору, что моя сверхзадача издать всё лучшее, что создано на русском языке в казахстанской поэзии за последние двадцать лет, он поначалу удивлённо вскинул брови – мол, ишь куда маханул! – а потом одобряюще кивнул – ну, мол, давай, дерзай, пока запал есть…
Все годы работы в издательстве, а их выпало более пяти, он поддерживал меня во всех ситуациях, как только возможно. И даже когда министр на чрезвычайном всеиздательском собрании криком кричал, что редактора Киктенко следует изгнать за возмутительную книгу хулигана (буквально) Олжаса Сулейменова «Трансформация огня», кричал и топал ногами, требуя моей «крови», в крайнем случае выговора с занесением в личное дело, директор пообещал расправиться со мной как следует… и – расправился. Вынес устный выговор. Таковых за пять лет работы накопилось уже несколько, не привыкать было, а директор в тот раз даже премиальных не лишил. Вспоминаю его нередко, самыми добрыми словами, дорогой Калдарбек Найманбаевич… детдомовец, человек, что называется, сделавший себя сам. Упокой Господи, душу его.
***
…повторяющееся воспоминание: старики-аксакалы в Алма-Ате, босоногие, сидящие на пыльной траве у арыка, и подбрасывающие в воздух игральные кости.
А рядом – шумный восточный базар, которого они словно не замечают…
Классическая, великая Алма-Ата 50-х годов 20 века.
И – выступает из памяти день… один из самых ужасающих дней вполне счастливого детства: отец волочёт меня, как на закланье барана, в кошмарное место. А этот «баран» изо всех силёнок упирается сандаликами в раскалённый асфальт… а отец всё волочёт, волочёт, волочёт… волочёт на этот раз к «Тёте чёрненькой».
Они чередуются: «Тётя беленькая» и «Тётя чёрненькая». Отцу кажется, что это симпатичные, милые тётеньки, одна лучше другой, и мне просто глупо не радоваться такой невероятной удаче и везению – визиту к НИМ. И он их поочерёдно расхваливает, расхваливает… ага!
Они – сущий кошмар, отвратительнее их нет на всём белом свете. Они – зубные врачихи! Они крутят мощными ногами свои страшные педальные машины…
Тогда, в 50-х годах, далеко не во всех городских стоматологиях бор-машины были электрические, я до сих пор помню допотопные, ножные бор-машины, навроде точильных или же швейных машинок. Естественно, свёрла вращались с произвольной скоростью, в зависимости от физической формы «тётенек», от их усталости, от времени приёма. Как правило, вращались довольно медленно, и потому очень больно.
…о, эта «Тётя чёрненькая»!.. Я помню, как, ласково ощерясь, впивалась она в мои нежные зубы своими дикими свёрлами, свёрлышками!.. А потом ещё долго ковырялась там какими-то невообразимо погаными, студёно сверкавшими шильцами... бр-рр!..
А уж «Тётя беленькая»!.. Она даже не улыбается, в отличие от «чёрненькой», я уже хорошо знаю её. Молча хватает за тощую шею, фиксирует на спинке кресла и, рявкнув что-то вроде «молчать!», заводит белой ногой пыточную машину…
От одного воспоминания об этих «визитах» мне становится плохо ещё накануне, когда мы дома, и только ещё собираемся (это отец собирается, а я пытаюсь спрятаться от него за большой фикусной кадкой в углу нашей «залы»). И хотя сегодня принимает «Тётя чёрненькая», ласковая тётя, я, ловко выловленный отцом из-за кадки и выведенный на страшный путь, я всё равно ору и упираюсь ногами в асфальт – в раскалённый июльский асфальт восточного города...