2.
***
Так вышло по судьбе, или по чьему-то, возможно более высокому соизволению, что я оказался в самом эпицентре огня, огромного плазменного облака казахстанской поэзии, литературы. После окончания Литинститута меня распределили редактором в детско-юношеское, доброй памяти издательство «Жалын» в Алма-Ате.
Поначалу это показалось не очень престижным. Поскольку, хоть и несколько расплывчато, прочили мне должность завотделом литературы в передовой молодёжной газете казахстанской столицы. Но со временем я оценил долговременное преимущество редактора поэзии в издательстве, даже не совсем «взрослом», а детско-юношеском.
Тем более, что команда в нашей русской секции издательства подобралась великолепная: молодые редакторы, умница директор Калдарбек Найманбаев, и даже наш суровый «комиссар», как его втайне именовали, Бексултан Нуржекеев оказались людьми преданными литературе, а директор вообще выдал негласный карт-бланш на продвижение всего лучшего, что к тому времени созрело и оформилось в казахстанской поэзии.
***
После ошеломительного взлёта Олжаса Сулейменова в русской поэзии (с очень ярко выраженным «тюркским космосом» духа, души, ритма, самой поэтики, – вот что поразительно!) очень многие молодые поэты многонационального Казахстана стали писать по-русски.
Ещё бы! Уже самыми первыми стихами Олжас буквально опрокинул все представления о «лирике», «мудрой раздумчивости» восточной поэзии:
«Эй, половецкий край,
Ты табунами славен,
Вон вороные бродят
В ливнях сухой травы.
Дай молодого коня,
Жилы во мне играют,
Я проскочу до края,
Город и степь
Накреняя...»
И – проскакал. Да как проскакал!
***
Ну, как тут не застрочить молодым поэтам, запеть взахлёб, вослед Олжасу Сулейменову, по-русски? Тем более, немалое преимущество в те годы письма на русском языке очевидно – переводов не требовалось!
А русским языком в Казахстане владели практически все, с самого детства. Учились по русским учебникам, и во дворах, особенно в Алма-Ате, в других больших городах республики общались пацаны и девчонки по-русски.
Причём разговаривали все, казахи, уйгуры, корейцы без малейшего акцента, в отличие от прибалтийских республик, где тоже учились по русским учебникам. Впрочем, особенности фонетики разных народов разбирать не берусь. Просто рассказываю, как всё это было у нас, в моём казахстанском детстве, юности, жизни...
***
А жизнь шла своим чередом, перемежая литературные дела, хлопоты, нешуточные порою страсти, с глубоко личными переживаниями, страстями, влюблённостями, тогда ещё по-юношески романтическими, всплывающими нынче из памяти, как отдалённые кусты и деревья из дымки, из утреннего тумана, медленно рассеивающегося над рекою…
***
Ты помнишь, как ты мучила меня своей дружбой?
Тогда это так называлось – мальчик дружит с девочкой. Взрослый мальчик дружит с девочкой из хорошей семьи и приводит её в дом. Знакомит с родителями, даёт почитать самые дорогие, самые заповедные книжки. Читает ей стихи. Они совершенно серьёзно взмывают в астральные сферы. А потом спускаются на землю, и мальчик провожает девочку домой. Всё.
Поначалу это устраивало. Поначалу я и не искал других отношений. Мы были студентами, кругом роились бесконечные девочки, модницы, поэтессы. Молоденькие развратницы зазывно поглядывали на университетских знаменитостей, запросто уединялись в пустынных аудиториях. Мне не составляло труда взять любую, но я на это не шёл. Как можно!
Они пришли учиться, размышлять о высоком, а я, таинственным образом уже возымевший авторитет небожителя, поволоку их, ещё совсем не любя – куда? В какой такой неведомый и неузаконенный омут?Да завтра же весь факультет узнает, и я сгорю со стыда! И так уже роятся смутные, притягательные слухи, что я имею нескольких любовниц с курса. Даже назывались имена…
Ты помнишь, как смешно выяснилось авторство этих легенд? Оно по полному праву наделённых художественным воображением филологинь принадлежало самим «участницам» сказочных адюльтеров. Девочкам лестно было погордиться романтической связью. Они приходили в гости легко, безоглядно.
– «Я слышала про Вас и пришла познакомиться. Тая...»
Звонок по телефону:
– «Я очень волнуюсь, не сочтите за наглость… но подруга про Вас так
интересно рассказывала… можно я приду в гости? Меня зовут Вероника…»
И – приходили. Приходили и часами просиживали на диване, охотно попивали винцо, предназначенное тебе, но зачем-то предложенное им. Я не знал, что с ними делать. Место было прочно (во всяком случае, в моём воспалённом мозгу) занято тобой, а они приходили и подолгу сидели в полумраке, выслушивая бредовые откровения о волновых контактах поэтической вселенной… что ни говори, а приходилось нести вздор, приходилось…
Девочки таяли, растворялись в ночи… уходили прозрачно и, чаще всего, навсегда. Но, уходя, распространяли славу. А заодно и слухи о чудесном любовнике. Такая, вишь, была мода – на поэтов, романтиков, сумасбродов.
Да ты это помнишь. Ты тоже пила мой фиолетовый (по тем временам непременно фиолетовый, а не розовый!) мускат, ты тоже вкушала мой лирический бред, и я иногда лежал на твоих коленях. Просто так, от утомления, от забывчивости – ну, устал поэт токовать, ну, приладился рядышком, ну, склонил головушку на юные коленки… ну и что? Ничего. Ровным счётом ничего. Ну, потеребила ты ему вихры, ну, помолчали в сумеречной отрешённости… а потом ты вставала, оглаживала юбку, говорила – пора, и я провожал до тебя домой. Всё.
Так что же мешало быть нам поближе? Почему до сердцебиения, до дрожи боялся я к тебе прикоснуться, поцеловать, сказать всё, что накоплено в часы одиночества? Не сплетен же, в самом деле! Уж с кем, а с тобой у меня было всеръёз. И не до конца…
***
Древние говорили: «Боящийся несовершен в любви». Я это понимал. Ещё только понимал. А потом на деле множество раз убеждался – полнота, страсть, свирепость приходят позднее, когда боязнь (а с нею надежда на светлое, слишком светлое для земли) отступает, взамен оставляя силу и ненасытность зверя. Не очень мохнатого, но очень уверенного в себе зверя, равнодушного к миру, безучастного к близлежащему. Зверь упорно пробивает дорогу, шумно насыщает семенем лоно подруги. И лоно ликует – зверь полнокровно опустошает себя! И зверь согласно урчит, блаженно ответствуя своей ласковой самке – выплеснулся, освободился от тёмных теснот…
***
И все-таки я недобоялся. Не хватило терпения, вот ведь…
Поздним вечером, в такси (ты спешила, тревожась за маму, да и первый снежок пособил, мы поймали машину), в такси, на заднем сиденье я обнял тебя, согревая. И ты, продрогшая, уютно прильнула ко мне. Ты словно ничего не замечала, – притихшая, молча смотрела через плечо водителя на тёмный пустынный тракт, на мохнатый снег, широко рассекаемый фарами и, полуоткрыв губы, ждала. Знала, конечно, – рано или поздно это произойдёт. Может быть, даже теперь… а почему бы и не теперь?..
И – ждала.
Ждала и знала, что ответишь именно так, как ответила на деле: молчаливой полуулыбкой, милостиво позволяющей, приглашающей целовать ещё. – Мол, это ничего, сейчас это можно… ещё вчера я была неготова, а сегодня – вот. Ты можешь целовать меня ещё некоторое время…
Я хорошо помню это вежливое благословение. Ты отвечала тихой улыбкой и позволяющим взглядом, не видящим меня, по-прежнему устремлённым в полосу света, широко рассекавшего вьющийся снег. Отвечала улыбкой, и только.
Ты только позволяла целовать… а потом, уже позже, только владеть. И только. И только ждала, ждала, ждала… ждала чего-то другого? Или – просто другого?..