Икар предает отца, одарившего сына крылами: отец не способен желать еще большего, чем творить, убивать, бунтовать против сильных царей планеты. Точка взмывает над чертой, которую пошатнул отец, точка – в запретные гавани,
туда, где кружит в ритуальном танце, спасающем мир, золотая и белая птица, опереньем своим расчерчивая в часы безуспешную без нее оплошность, сплошность и монолитность, освещая ее всемогущим теплом. Икару б узнать, что за птица хранит эту стойкость, Икару так нравятся крылья и свежесть горнего воздуха; завещанная середина – теперь лишь безмерная малость и теснота.
А птица мечтает сорваться с навеки решенной дороги; а птица мечтает обнять усомнившего твердь, поставившего пустовать вопросительность за поворотом; а птица мечтает утешить брата и сына, отравленного правом остановиться или шагнуть назад, – теперь и летать, и смотреть ей в глаза; а птица желает упасть в его больше не кроткие взоры, в его непокойные длани – своим золотым и белым, сияющим опереньем; остаться – удел только точки; а
птица парит, удерживая различенность, за коей охотится изначальная монолитность. А птице б – обнять, поделиться теплом с замерзающей, зябнущей точкой, вознесшейся над океаном…
И точке становится жарко. Икар остужает прохладным дыханием пот на челе у кружащего солнца, смеется и падает в объятия белого с золотом брата – и вот уж две птицы кружат над землей, изумленной впервые в жизни.
Кружение – миг, а падение – вечность. Солнце гаснет в сожженной им точке, застывающей среди скал. Икар распрямился, бутон развернулся в могилу, скованную льдом, но белая птица теперь будет вечно кружить для него. Объятия их неразрывны навеки – объятия их скреплены любовью, диктат горизонта преодолен, и в том им хвала и почет. Икар над землею парит в вышине, храня ненаглядное солнце под сердцем, а солнце покоится в тишине, стуженное точкой своею любимой.
(сентябрь 2014)