Трое суток ареста!

Евгений Жироухов
                ТРОЕ  СУТОК  АРЕСТА!
                (рассказ)

- Трое суток ареста!

- А права такого не имеете, товарищ лейтенант, по уставу. Трое суток ареста может только командир роты объявить…

- Молчать!.. Смирно!.. Трое суток ареста от имени командиры роты. За… За невыполнение приказа… Я сказал, смирно!

        Лейтенант Кашников, взъерепенившийся, как драчливый воробей, в фуражке с высоко задранной тульей, прямо-таки прожигал взглядом стоявшего перед ним рядового. Солдат же, изображая полное игнорирование команды «смирно», лишь убрал руки с низко приспущенного ремня и, выпрямив правую ногу, левую ногу расслабил в колене. Рядовой Синцов смотрел на своего распетушившегося командира взвода, молодого офицера, приступившего к армейской службе всего полгода назад после окончания  училища, равнодушно-отрешённым взглядом дожидающегося дембеля «старика».

         Ещё два месяца, от силы – три, если отцы-командиры захотят отомстить и засунут в самую последнюю группу отпускаемых на волю дембелей. По «стариковски» сплюснутая «таблеткой» солдатская шапка залихватски сидела на макушке обстриженной наголо голове, как и полагалось по солдатскому обычаю стричься при опубликовании приказа министра обороны о весенней демобилизации.  В глазах двадцатилетнего Синцова совершенно старческая усталость от всей жизни вокруг, и он смотрел на лейтенанта, как старая дворовая собака на резвящегося в траве котёнка.
- Ну, ты у меня попляшешь. Я тебя научу исполнять приказы, - жёстко высказался Кашников.
         Он быстро прошёл в ротную каптёрку, там сменил фуражку на шапку, вышел из казармы, не надевая шинель, и решительным шагом направился в сторону штаба батальона связи.
         
          Сидя на подоконнике и провожая взглядом фигуру лейтенанта, Синцов представлял себе, как этот молодой летюха сейчас будет темпераментно доказывать вышестоящим командирам необходимость ареста своего подчинённого. «Зря, конечно, полез на рожон», - подумал сам о себе Синцов
          За окнами казармы узкая дорожка среди сугробов снега, и на верхушках сугробов лежит туман, такой густой, что хоть лопатой его режь, чтобы пробраться через него.

            Утром на самый подъём заявился в казарму этот Кашников, командир  радиолокационного расчёта «Пальма» . Какая зимняя муха его укусила в общаге для холостых офицеров гарнизона. В фуражке явился, хотя ещё действовал приказ о зимней форме одежды.  Заявился - и давай сыпать распоряжениями, командами солдатам «Пальмы». Будто какие  учения начались отдельно для расчёта «Пальма». Личный состав первой роты строился ни шатко, ни валко в одну шеренгу для пробежки по утреннему морозцу «по форме два». И Кашникову, видимо, захотелось придать большей энергичности в этой полусонной расслабленности, чтобы личный состав носился как угорелый, так, как в кино показывают.
            На самой крайней, самой почётной койке в  ряду кроватей расчёта «Пальмы» лежал в кальсонах, поверх одеяла,  отрешённый от настоящего и весь в мечтах о будущей гражданской жизни или, наоборот, о прошедших днях солдатской службы,  самый «стариковский старик» в расчёте  «Пальма» - Синцов. Прапорщик Пешков, старшина первой роты, порой говорил Синцову скептически: «Ты, Синцов, в своей Пальме, как Будда в Африке, забронзовел среди салаг, моложе тебя на два и даже три призыва». «Это -  моё горе, такая штатная ошибка - отвечал с насмешкой Синцов. – А Будда в Индии, товарищ старшина, а не в Африке». «Не умничай, Синцов, Индия тоже в Африке, такое отдельно стоящее государство».
         Как прожившему много человеку, уже уставшему от впечатлений под конец своего жизненного пути, и у Синцова прошедшие два года солдатчины отражались в памяти, точно пустая суета кукольных фигурок, изображающих друг перед другом исполнение уставных артикулов и регламентов. По характеру Синцова - лучше в одиночном каземате, чем, как некая амёба на предметном стёклышке под микроскопом, которую ежедневно, ежечасно, ежеминутно иголкой шпыняют, и из пипетки какой-то кислотой капают.
        На истеричное лейтенантское «встать!» Синцов хотел было  произнести спокойное: «Чего орёшь?» - но ответил с разъясняющими и поясняющими интонациями для молодого командира взвода, что свои физкультуры он уже отфизкультурил.

- Встать!  Был приказ!.. – лейтенант Кашников аж притопнул сапогом.

         Намеренно медленно Синцов поднялся, натянул бриджи, намотал портянки, обул сапоги. Посмотрел на лейтенанта с вопросом: «Ну чего ещё?»

- Встать в строй!

         Синцов отрицающе мотнул головой и опять плюхнулся на койку, уставившись демонстративно взглядом в потолок казармы. Лейтенант побелел лицом и понёс угрозами отдать  Синцова под трибунал за неисполнение приказа.

         Уже и рота вернулась с пробежки, но Кашников своими криками добился лишь того, что Синцов поднялся и надел гимнастёрку, ремень и шапку. Однако ж стоял перед лейтенантом, изображая своим расслабленным видом несломленную волю.
- Трое суток ареста!
- Так ты, командир, уже раз пять мне эти трое суток объявляешь. Мне их, что суммировать в общем количестве? Этак к обеду на пожизненное заключение срок наберётся. И права такого не имеет командир взвода… Я сержантскую школу заканчивал, уставы штудировал полгода и меру дисциплинарных взысканий знаю. Трое суток ареста – это командир роты может по уставу.

           ***

       За окном казармы конец марта, и туман, лёгший на сугробы, сосёт из снега влагу, как прапорщик Пешков по утрам воду из графина в своей каптёрке. Вот из тумана вынырнул Кашников, вернувшийся из штаба батальона. Лицо у него, как с чеканной монеты в древней истории: настоящий полководец.
- Синцов, ко мне! Быстро! – крикнул Кашников из коридора.
- Ща-а, уже разбегаюсь… Включаю форсаж, - крикнул в ответ Синцов, медленно поднимаясь с подоконника. 
       В каптёрке первой роты за столом уже присутствовал дежурный по части, старый капитан Ярёмин, морщинистый, смуглый лицом, а шея капитана вообще напоминала ножку предзимнего гриба, пережившего засушливое лето. Ярёмин считался добрым офицером и к концу своей служебной карьеры занимал должность всего лишь командира взвода второй роты, командиром которой был капитан Будрайтис – лучший офицер батальона связи и последняя сволочь для подчинённого ему личного состава. Лейтенант Кашников молча стоял в углу каптёрки и, как оскорблённая девушка, дожидался акта возмездия над покусившемся на её честь маньяка.

- Ну что ж ты так? – по-доброму, точно дедушка внука, спросил Ярёмин. – Приказы вот не исполняешь. Приказы надо исполнять. Это – святое, основа армии… Теперь вот надо к коменданту гарнизона обращаться чтобы тебя на гауптвахту оформить… А там не сладко.
- Я знаю, товарищ капитан, - бодро ответил Синцов. – Бывал там два раза прошлым летом. Ваш Будрайтис меня и поймал.
- За что? Опять приказ не исполнял?
- За употребление, - вздохнул Синцов.
- Это когда Будрайтис был дежурным по части, а ваша рота вернулась с охраны самолётной стоянки?
        Синцов неопределённо пожал плечами.
- И понасливали тогда спирт с истребителей? – опять спросил Ярёмин, и Синцов опять неопределённо пожал плечами.
- Дурни, спирт тот же отработанный в полётах. Стократно облучённый. Детей может не быть у вас дурней.
        На это предупреждение Синцов вообще равнодушно махнул рукой.
- Какой ты злостный, однако. Это плохо, - покачал головой старый капитан. – Рецидивист получается. Это на жизни твоей отразится потом. Вот, например, после службы захочешь на какую-нибудь ответственную работу поступать, а там начнут на тебя характеристики собирать с разных мест, где ты по жизни промелькнул. Вот и что о тебе наше командование сообщит, исходя из твоего личного дела?
- А пускай сообщают правду, - криво улыбнулся Синцов и принял стойку «смирно». – Что добросовестно нёс службу, обеспечивал полёты двух авиационных полков, иногда круглосуточно и в единственном числе, отражая радиолокационную обстановку в небе. Голодным ходил, недосыпал даже в солдатском лимите, без подмены вот уже год… Но не допускал предпосылок к лётным происшествиям, даже когда руководитель полётов по башке микрофоном долбанёт, что оператор цели не видит. Вот так, если по-честному.
- Ух ты, какой геройский, - повёл головой капитан. – А посмотрят в личном деле отметки от замполита: на губе сидел, приказы не исполнял, спиртные напитки употреблял. И все твои заслуги – пфув, с учётом дисциплины… Иди, готовься к отбытию наказания. Теплей оденься, советую.
           Помня шершавые стены камеры без всяких признаков отопительных приспособлений, окна с решётками под потолком, пристёгнутые к стенам на висячие замки деревянные нары, Синцов действительно решил утеплиться для условий зимней гауптвахты. Пока он рылся в сушильном закутке, разыскивая в старье более-менее подходящую вторую гимнастёрку, личный состав батальона на утреннем разводе распределили по дежурным сменам. На две дальние радиолокационные точки отправили расчёты на грузовиках. Расчёт «Пальма» на свою точку отправился пешим строем под зычные команды лейтенанта Кашникова. В казарме остался только внутренний наряд
            Найденную гимнастёрку Синцов натянул поверх своей. Бриджи у него были подходящие для холодного климата: «пэша» офицерские, присланные из дома осенью в посылке. В той же посылке были и сапоги яловые – совсем не чета солдатским из кирзухи, у которых при режиме службы Синцова, когда в день приходилось и по десять-пятнадцать километров отмахивать пешим ходом в пределах гарнизона и на аэродроме между двумя СКП,  головки отваливались от голенищ через пару месяцев, и всё это скреплялось многочисленными заплатками. Офицерские штанцы Синцов самостоятельно ушил внутренним двойным стежком по стариковской моде и чувствовал себя гусаром, замаскированным под пехоту.
        Ротные командиры особых претензий к не совсем уставному виду не выражали: а пусть ходит, лишь бы генеральских лампасов не додумался прилепить. Претензии выразил майор Баянов, начальник штаба батальона, заметив цветовое несоответствие форме на одном из утренних разводов личного состава. Это ещё когда не перешли на зимнюю форму одежды и был заметен без шинели контраст между тёмными офицерскими бриджами и светлой выбеленной от стирок гимнастёрки. С прищуристым взглядом начштаба приказал старшине роты Пешкову ликвидировать цветовую дисгармонию, но Пешков то ли забыл, то ли умышленно не захотел выдавать раньше положенного срока подлежащее замене обмундирование.  А майор Баянов ещё в первые моменты, изучая физиономии и личные дела прибывших из школы сержантов, почему-то сразу обратился с вопросом к Синцову:
- А почему ефрейтор? Твои товарищи – один сержант, два – младших сержанта. А ты – ефрейтор… К тому есть причины?
          Взгляд начальника штаба был проницательно презрителен. Что мог ответить Синцов, помня солдатскую поговорку, что лучше иметь дочь-проститутку, чем сына-ефрейтора. Видимо, командование сержантской школы, где он ровно шесть месяцев  интенсивно усваивал основы армейского порядка, так посчитало, что выпускать из своих стен питомца совсем с голыми погонами – это значит, признать ошибочность выводов призывной медицинской комиссии.
          И Синцов промолчал на вопрос начштаба: почему ефрейтор? Но лычки носил большей частью в кармане, рядом с военным билетом: на всякий случай, если патруль начнёт сверять соответствие личности с записью в документе.

          Уже гораздо позднее, служа по своей основной воинской специальности по обеспечению отражения полётной обстановки на планшете, что справа от руководителя полётов, с опухшими от массивных наушников ушами, со взбухшими мозгами от количества цифр, которые надо было переводить в конкретное местонахождения самолёта в движении. И когда их десть, двадцать, двадцать пять… И чтобы, что самое страшное, когда не справляются с техникой операторы  локаторов, высотомеров, пеленгаторов, не допустить получения от руководителя полётов записи «предпосылка к лётному происшествию со стороны батальона связи». О-о, такое чревато, что сам командир батальона легко расстанется с должностью и даже с погонами подполковника, и даже с правом получения пенсии на свободе.
         Руководители полётов – два командира двух авиационных полков, дислоцированных в местном гарнизоне, асы, знавшие в лицо госпожу с костлявым черепом, очень были щепетильны к качеству работы наземных служб обеспечения полётов и чрезвычайно эмоциональны, делая быстрые выводы о наличии этих самых «предпосылок».

             И Синцов в свои полтора года после прибытия из сержантской школы, заканчивая с полётами одного полка в два часа ночи, уже вернувшись в казарму, писал красным карандашом записку-памятку дневальному по роте: «Строго! Разбудить в пять часов утра!» - чтобы успеть к началу полётной смены второго полка. Не было ему подмены и через следующий призыв, и ещё через следующий. Лишь когда Синцову до дембеля оставалось полгода, по распоряжению майора Баянова определили Синцову в стажёры двух салажат из последнего осеннего призыва. Пронзительный майор Баянов, психолог, кадровый офицер советской армии, видимо, всеми фибрами своей души по-инквизиторски ненавидел всех, не признающих святости истин, изложенных в армейских уставах: научим родину любить, а не захочешь – заставим, будешь родину любить. А Синцов по своей «душевной пронзительности», сразу замеченной начальником штаба – потенциальный кандидат для сожжения  на костре, предназначенным еретикам-разгильдяям. Одно то, что его отец – заместитель командира бригады, полковник, на момент призыва сына в армию не предпринял мер, чтобы оставить его служить на тихой службе в одном из своих подразделений. Второе то, что в сержантской школе Синцова раскусили и даже младшего сержанта не присвоили, будто предупреждая будущих командиров: будьте бдительны с этим субьектом.
     На общей ротной вешалке одиноко висела только шинель Синцова, уже поседевшая от срока носки и количества носивших её призывов. Родная первая шинелька кавалерийского фасона, с разрезом сзади и четырьмя маленькими пуговками по разрезу давно ушла на дембель, приглянувшись тогдашнему старику полтора года назад. Седая шинелька по своей ветхости даже не все пуговицы держала нитками, две пуговицы были зафиксированы спичками на внутренней стороне истёртого сукна.

     ****

      Синцов присел на скамейку у дверей казармы и, ожидая дальнейших распоряжений по назначенной экзекуции, закурил «Дымок». Смотрел на стволы столетних берёз, усечённых до половины густым туманом. После первой сигареты закурил и вторую: как бы про запас, на гауптвахте курить строго не разрешалось, если только выведут на внешние работы и там поклянчишь, как каторжанин на этапе, у кого-нибудь из проходящих мимо.
     Уже два раза по трое суток ареста выработали у Синцова ту самую «адаптацию к окружающей обстановке», которая позволяет и выжить, и не превратиться в покорного таракана, спрыснутого дихлофосом. И предстоящие трое суток  никакого особого душевного трепета не вызывали. Отец, провожая в армию, наставительно пророчествовал: «Там тебя приучат к дисциплине. Поймёшь, почём фунт лиха…». И сержанты-инструктора в  школе младших командиров внушали, как проклинали: «Заставим родину любить по команде «встать – смирно».
        Подошёл, чуть покачиваясь, старшина роты, прапорщик Пешков. Старшина был человеком самодостаточным, стремившийся к справедливости в меру своего понимания и в объёме своих полномочий. Поначалу Синцова он явно не взлюбил и эту антипатию старался проявлять конкретно. «Паныч, - говорил он, хмыкая,  - Офицерский сынок, - и улыбался, как заплечных дел мастер, приступающий к работе. – Думаешь, тебе тут курорт обеспечат. Ну-ну, ха-ха… Я тебя приучу к справедливому устройству жизни…» С полгода или даже больше наблюдал старшина, как Синцов тянет лямку самого молодого в расчёте. И в наряды вне графика, и «рубон» в термосах на горбу на точку волокёт. А когда от других обязанностей свободен – марш на стартовый командный пункт и радио-гарнитуру на череп. Но потом  старшина как-то, взглянув на грустно смотрящего в окно казармы Синцова, положил ему руку на погон и произнёс, как снимая проклятие: «Всё, Серёга… Дальше по справедливости будет…» И в дальнейшем старался оказывать зависимые от него поблажки по службе.
- Ты куда, казак, в поход собрался? – спросил прапорщик Пешков у сидящего на скамейке Синцова.
- На губу, - буркнул Синцов и даже не привстал с места.
- Чего такого натворил?.. Вроде ты последнее время смирный. Спишь да спишь себе в сушилке на груде тряпья.
 - Кашникову нашему захотелось покомандовать, - опять буркнул Синцов.
- Ну, это у него период такой командирской активности. Пройдёт со временем. Сколько я таких видел, шустрых поначалу. Потом затухнет от жизни в нашем болотном гарнизоне, спиваться тихо начнёт… Если не попросится на гражданку. Знакомый процесс. Ну, давай, Синцов, ни пуха тебе, ни пера.
       Старшина ушёл в казарму, и вскоре из казармы вышел капитан Ярёмин. Капитан поддёрнул на рукаве повязку дежурного по части, достал пачку «Беломора», закурил папиросу. Заметив  Синцова, присел рядом на скамейку.
-  Понимаю. И сочувствую, - вздыхающе сказал капитан. – Самому до дембеля год с небольшим остался. Обрыдло всё. Но надо терпеть. И командиров надо слушаться, иначе вся армия развалится. Что ж тогда получится, а?
         И старый капитан, покряхтывая, точно древний дед, высказал что-то философское: мол, человек устроен как батарейка электрическая и чем больше она разряжается, тем больше потом заряжается. А та батарейка, которая не разряжается и не заряжается, то быстро из строя выходит.
- И ты, солдат, когда-нибудь, лет этак через пять-десять будешь вспоминать все эти трудности с доброй улыбкой и с доброй памятью.
- Не-е, - уверенно заявил Синцов и помотал головой. – Я это буду вспоминать с другой улыбкой.
          Со стороны главной гарнизонной улицы показался сержант – дежурный по первой роте, которого посылали к коменданту за «запиской об арестовании».
- Готово, что ли? – спросил капитан, поднимаясь со скамейки. – Ну, давай выделяй кого-нибудь из дневальных в конвойные. Как там по уставу требуется. – И добавил, обращаясь к Синцову: - Ничего, всё плохое забудется. Так человек устроен.

      ***

      Вышел дневальный уже готовый для конвоирования «по уставу»: на плече карабин с примкнутым штыком. 
      Сам дневальный из салаг последнего осеннего призыва: рослый, мордастый, с румянцем. Этот призыв получился почему-то весь с Украины, и они поначалу очень слабели, пока не привыкли к солдатскому рациону и болотному климату гарнизона в северной России. С этого же призыва и Синцову, наконец-то, выделили двух молодых для бучения воинской специальности. Один – животновод с Кочетовки, тормозной, с минимально возможным комплектом эмоций. Другой – с Киева, сынок директора универсама, что сразу стало заметно по присылаемым посылкам, но у этого молодого с эмоциями было даже переизбыток. «Усреднится со временем, - думал о своих преемниках Синцов, - служба уровняет эмоции».
- Ох, ты! – восхищённо хмыкнул Синцов, посмотрев на шинель конвойщика: длинную, ещё не обрезанную, пушистую в своей новизне. – Махнёмся шинельками?.. На время, на трое суток, - заметив смятение в лице салаги, добавил он. – А ты в моей, стариковской пока походишь. Впитаешь из неё солдатскую мудрость…  Давай, давай. Знаешь уже какую-нибудь солдатскую мудрость, а?
- Ну-у, эта, - вяло ответил салажонок, - солдат спит – служба идёт.
- Есть ещё одна главная мудрость. Не спеши выполнять приказ, за который тебя потом могут судить судом народной памяти. Понял?
        Ремень на шинель надевать не стал, зная, что на гауптвахте ремень не полагается. Про свою шинель предупредил, что там две пуговицы на спичках крепятся. Новая шинель, сочетаясь с ростом Синцова, чуть ли не волочилась по дороге. И неподпоясанный Синцов, сопровождаемый позади конвоиром с оружием,  напоминал молодого революционера, этапируемого на каторгу в Сибирь.
        Конвоируемый сам показывал своего конвойному дорогу. Дорога вела на окраину гарнизона, где летом в болотах жили самые зверские комары. Из тумана внезапно возникли железные зелёные ворота с красными звёздами на створках.
- Вот мы подъехали к дому угрюмому, - невесело пропел Синцов старинную бандитскую песню,- окна с решётками, двери железные… - и носком сапога постучал по створке ворот.
         Ворота приоткрылись, выглянул сержант с красными погонами и синим лицом то ли от холода, то ли от угревой сыпи. Сержант протянул руку за об арестовании, прочёл её, хмыкнул:
- Ты что, салабон, только служить начал, а уже приказы не исполняешь? Ну-ну, заходи, - он приоткрыл створку пошире. – Сейчас мы тебя будем учить приказы исполнять, службу понимать и прочее такое…
       На крыше одноэтажного краснокирпичного здания выделялся из тумана массивный лозунг на кумаче белыми буквами, имеющийся во множестве на всех перекрёстках гарнизона: «Солдат, люби Родину – мать твою!». Из помещения дежурки возле ворот вышли ещё два рядовых краснопогонника. Среди преобладающего в гарнизоне голубого цвета погон красные погоны комендантской роты резали глаза, и не так резко выделялись чёрные погоны стройбата. Один из рядовых, низкорослый, наверное, лишь на два сантиметра превысивший стандарт не призыва в армию, сказал басовито, потирая руки:
- Ну, вот как хорошо. А то пусто, как после амнистии. И сортир почистить некому.
          Другой рядовой, видно из молодых, в не обношенной ещё гимнастёрке и широченном, не ушитом  галифе изобразил удивление:
- А чего это у него и шапка стариковская. Ишь ты!
           Прыщавый сержант самолично прощупал карманы Синцова, и мужичок с ноготок повёл арестованного в камерный блок. Указал в коридоре на открытую дверь, сказал солидным басом:
- Тут будешь. Вторая камера. Отдыхай пока, - и громко повернул снаружи ключ.
           Синцов осмотрел пустое пространство с чувством, что он тут и сидел прошлым летом. Но пустота – она во всех камерах одинаковая, и Синцов проверил в одном из углов скрытый тайничок, куда прятали окурки и спички. Тайник был в прежнем месте и там даже притаились два приличных чинарика. Значит, камера та же, и это уже что-то родное. Он присел в угол на корточки, поднял воротник шинели, поглубже натянул на голову шапку, выдохнул пар в сырую промозглость пространства и занялся своим любимым занятием в последнее время – «мысли думать».
           Полюбил Синцов в эти томительные дни дембельского ожидания сидеть вот так отрешённо и чтобы никто не тревожил в такие моменты, как йога, вылетающего душой из своего тела: а то испуганная душа может и не найти дорогу обратно. Если бы в камере было потеплей, то такой арест можно было бы считать чуть ли поощрением за службу: сиди себе и думать без всякой суеты. В прошлый раз его отправили на губу в День авиации, когда в честь этого праздника не было полётов. Тогда всем арестованным была амнистия, и  Синцов в полном одиночестве и безделье отдохнул, как в доме отдыха, даже лицом посвежел. А до этого, на майские праздники, его тоже сажали в дни всеобщей амнистии – потому что тоже не было полётов. Но в тот раз его заставили все три дня ареста долбать лопатой и ломом спёкшийся шлак в гарнизонной кочегарке.
        И к тюрьме привыкнуть можно – думал Синцов – ко всему привыкнуть можно, если есть в характере некий элемент упругости, когда гнёшься под экстремальными обстоятельствами, но не ломаешься. Просто загрустишь больше обычного.
         Синцову вспомнилось, как в курсантскую бытность в сержантской школе его начали готовить для участия в войне, которая шла тогда в Северном Вьетнаме… Но тут загремел замок в дверях камеры. Дверь открылась и  тот, который мужичок с ноготок, крикнул Синцову грозно:
- Выходи давай! Работа есть!
           Выйдя на крылечко тюремного здания, Синцов увидел стоявших у крыльца со значительными лицами всех трёх тюремщиков. В руках у молодого была метла на длинном черенке. Молодой протянул метлу Синцову. Угреватый сержант сказал небрежно:
- Сортир чистить пойдёшь, а то там всё льдом заросло… И не криви морду, бери метлу, шагай – работай.
            Хмыкнув, Синцов медленным движением взял метлу, потом уже резко, ударом сапога сбил с черенка саму метлу и многозначительно показал черенок тюремной команде.
- Чего, чего ты это изобразил? – процедил сквозь зубы сержант, направившись ближе к Синцову.
            А тот уже прикинул, что первым делом надо вырубить сержанта ударом палки по плечу поближе к шее, а остальные, мужичок и салага, сами притухнут и не рыпнутся. Но тут же Синцову и представилось, какой большой кипишь потом возникнет: и дисбат светит реально, и не будет дембеля ещё года два. Категорический выбор – но терять своё человеческое, «стариковское», достоинство в сложившейся ситуации… А как же тогда жить дальше после такого унижения?
           Синцов, показывая, что он готов к драке, движением плеч скинул шинель, переложи черенок из руки в руку и в упор посмотрел в лицо сержанта, ставшее в эту минуту багрово-фиолетовым.
- Ты смотри, - удивился мужичок с ноготок, - штанцы у него какие? И сапоги офицерские…
- Ты что, из дембелей? – ошалело спросил сержант и отступил на шаг назад. – Ну, предупредил бы сразу. Зачем тень на плетень наводить? – Помолчав в раздумье чуть-чуть, сержант добавил: - Но сортир чистить всё-таки пойдёшь. Сам же понимаешь, что с комендантской ротой лучше не спорить. Закон на нашей стороне. 
           Незаметно вздохнув, Синцов швырнул черенок метлы к ногам сержанта, подобрал шинель и сам направился в свою камеру. «Пожалеешь», - услышал он в спину.
            Минут через десять в камеру, шаркая сапогами, боком протиснулся молодой тюремщик, таща за две ручки банный тазик с каким-то вонючим содержимым. Поставил тазик в ближайший угол, буркнул:
- Дезинфекция.
             Оставшись один, Синцов глянул, что там принесли такое вонючее. В тазике булькало, выделяя едкий запах хлорки и карбида. Отошёл к дальней стене, поднял лицо к окну под потолком. Через некоторое время из глаз потекли слёзы, защипало в горле. Расстегнул ворот гимнастёрки и попытался дышать через хэбэшную материю, сам понимая, что это совсем не резиновый противогаз и даже не маска-намордник при защите от газовых атак. Разболелась голова, от головной боли закипала злость. Беспомощность положения такая, что хоть бейся этой трещащей головой в шершавую бетонную стену. И орать, просить пощады – это в радость для мучителей. 
             Синцов снял шапку, отодрал кокарду. Задрал рукав шинели и двух гимнастёрок на левой руке, и сжавшись от ожидания боли, чиркнул ребром кокарды по коже. Проступающую на коже кровь слизывал и копил со слюной во рту. Затем подошёл к двери и затарабанил сапогом, повернувшись спиной и сплёвывая одновременно кровянистую слюну на пол.
- Врачей вызывайте! – специально сделав голос предсмертно хрипящим, закричал он. И наяривал каблуком по двери, и плевался вокруг себя. – Туберкулёёз скоротечный открылся! Кровь горлом пошла! Палачи, цирики поганые, жандармы царские!..
             Заскрежетал ключ в замке. В камеру вошёл сержант с выражением торжества на угреватом лице. Но мигом взглянув на заплёванный кровянистыми сгустками пол, сам схватил за две ручки тазик и поволок его из камеры. Заорал в коридоре:
- Ты придурок, салага!.. Куда так переборщил!
             Почти сразу заявился мужичок, крутя на пальце связку больших ключей. Распорядился в виноватыми интонациями в голосе:
- Переходи по-быстрому в другую камеру. Ща-а я тебе питательный рубон приволоку. Для укрепления пострадавшего здоровья.
             Только Синцов вошёл в другую камеру, как ему тут же принесли две миски солдатских щей и полную с верхом миску перловой каши. Потом даже отомкнули от стены одни нары и разрешили – «приляг».

          ***

                Туман за окном камеры сделался синим – значит, наступила ночь. Синцов с уже выработанной привычкой – кулак под щёку вместо подушки – провёл ночь в обычном полусне-полудрёме с размышлениями, какая будет жизнь на гражданке и помогут ли в дальнейшей жизни приобретённые в армейской службе привычки и навыки: например, спать кулак под щёку.
                Когда его в сержантской школе как-то вызвали с занятий, велели пройти в здание штаба для какого-то собеседования, он тогда глубинной интуицией ощутил некий ветерок перемен. Мозги уже деревенеть начинали в обстановке строжайшего исполнения уставных предписаний, и чувствовалось превращение в рядовое полено среди ровного штабеля таких же дров. Деревенеешь – и все вокруг тебе говорят: это – нормально.
                В здании штаба в маленьком угловом кабинете майор с малиновыми петлицами и в сумерках кабинета было не разглядеть эмблем: то ли армейский особист, то ли военный врач – сверившись со списком у него на столе, завёл пространную беседу, начав с древних греков, мировой революции и перейдя затем к борьбе героического народа Северного Вьетнама. Синцов, не особо вдумываясь в свои побуждения, сразу же ответил: «Согласен».

      После этого собеседования, помимо общих занятий приходилось присутствовать на специальных инструктажах по основам тактики войны в воздушном пространстве и основам выживания в боевых условиях на специфической территории братского народа. И без этих инструктажей было понятно, что только глаз прижмуришь и понесутся тебе на голову все эти «Першинги», «Посейдоны», «Б-52», «Фантомы», «Бигфайеры», «Миражи», чьи фотографии с боевыми характеристиками  густо облепляли стены учебных классов. Одним словом – ужас: если не мы их сейчас, то через секунду – они нас.  По курсу «основы выживания» чувствовалось, что предмет этот в жизни пригодится. Вёл этот предмет совсем недолго старший лейтенант с чёрной протезной перчаткой на правой руке. В начале своей лекции было заметно, что старлей вполне трезв, но странным образом, никуда не удаляясь от своего преподавательского стола, через некоторое время он перевозбуждался, будто под столом у него поллитровка припрятана, и начинал  излагать некоторые понятия в противоречие общим идеологическим установкам. «Что вы, салажата, лезете в подлость большой мировой политики… Ладно мы, кадровые, нам всякие льготы по карьере обещают, фитюльки на грудь вешают, - и он тыкал пальцем в латунный дубликат золотой звезды героя на левой стороне своего кителя. – А вам чего? Бушлат дюралевый и слёзы матерей?.. Учите, дурики, матчасть нашего ПВО, в жизни пригодится…». Показывал он курсантам «главный приём самообороны», который, по его словам, один заменяет всякие каратэ и джиу-джитсу. Распрямив левой рукой пальцы на чёрной перчатке, левую руку вскидывал локтём на уровне глаз, и пальцы чёрной перчатки рассекали воздух. «Укус кобры называется, - пояснял он, - Тут и оборона, и нападение тоже. Смертельный удар, если правильно сложишь три вектора в руке и в кадык противника попадёшь…»

        Но через месяц исчез куда-то геройский старлей. Вместо него основы выживания стал преподавать майор с узкими глазками на одутловатом лице. Майор всё больше нажимал на классовую ненависть ко всем, кто не признаёт верность учения Карла Маркса. В борьбе за верное учение, внушал он, любая смерть не страшна.
       Да хоть к чёрту на рога – лишь бы подальше от тупизны, убивающей все признаки мыслящей личности. Убей в себе личность – и станешь отличным солдатом. 
       На этих курсах из шести кандидатов, готовых биться за свободы северных против южных, Синцов встретил лишь одного знакомого, с которым как-то довелось отбывать штрафной наряд «вне очереди» на первой ванне кухонного наряда. Первая ванна – это та первая ёмкость, куда кидаются для полного обезжиривания миски с солдатских столов после принятия пищи личным составом. В первой ванной вода кипяток и средства посудомоечные такие, что после работы руки напоминают трижды переваренный пельмень, и ногти отслаиваются пластинками. Будто первая ванна специально придумана для недостаточно дисциплинированного контингента. Так у этого своего знакомого Синцов поинтересовался, с чего, мол, таких недисциплинированных, как они, привлекают для борьбы с мировым империализмом. Приятель тот, недолго думая, ответил влёт: «Так понимаю, Серёга, что героев делают из непризнающих уставов, а дисциплинированные нужны, чтобы траурные речи над их могилами произносить».
        Ещё до окончания сержантской школы закончились занятия на этих секретных курсах, в связи с объявлением перемирия на той войне с явной перспективой на полный мир. Об этом объявил рыхлый майор с некоторым сожалением и разочарованием, будто кто-то в тылу предал великое дело Карла Маркса. Возможно, что кто-то и услышал истеричные проклятия геройского старлея. И по окончанию школы всех распределили по строевым частям.
 
         ***

       Утром в камеру завели громко возмущающегося солдата с чёрными погонами и эмблемами стройбата. По внешности – уже зрелый мужик, даже с животиком и небритой чернотой на щеках.
- Гиви, - сказал он, закончив возмущаться, и протянул руку Синцову. – Григорий.
- Я вижу, что Гиви, -  ответил в небрежном тоне Синцов и показал на топчан. - Садись, скоро этот диван на замок закроют.   
- О-о, - протянул Гиви, посмотрев на сапоги и «пэша» Синцова. – Давно служишь? Давно сидишь?
         Разговорились. В местах вынужденного лишения свободы все быстро становятся разговорчивыми.

- Понимаешь, - очень горестно заявил Гиви и выставил перед лицом Синцова растопыренную широкую ладонь в чёрном волосе. – Шесть баран не хватило… двадцать баран отец дал. Восемь баран – дядя дал. Три баран – племянник дал. А военком говорит, шесть баран не хватает. Уже сколько этих баранов отдали, ой-вай… Мне уже двадцать пять лет и если ещё два года – то совсем служить не надо.
- Сочувствую, обидно… А сколько уже отслужил?
- О-о, целый год служу… Вам тут в России легче. Вам тут – баран нет. У нас везде – баран давай.
- За что посадили? – небрежным голосом более старослужащего спросил Синцов.
       И Гиви опять «ой-вай» принялся рассказывать о своей службе аккумуляторщиком в автороте стройбата на территории местного гарнизона.
- Сам знаешь, болот кругом, а у грузин кровь горячая – бабу хочет. А кругом один болот. Что стал делать? Аппарат изобрёл. Паста томатная берёшь. Чуть-чуть повидло берёшь… Огнетушитель на стенке. Две недель ждёшь…Чача, как коньяк, ой-вай. – Гиви в восхищении самим собой закачал головой в разные стороны. – Один офицер плохой попался – совсем не пьёт. Все другие говорят, Гиви мастер! А этот – совсем не понимает ничего. Другие отпуск хотели мне дать… А этот такой гад. Теперь вот тут сиди.
         После тюремного завтрака из жидкой пшёнки и бледного чая без сахара губарей повели на работу по специально поступившей заявке: на очистку от снега крыши главного штаба. Выдали им две широких лопаты и моток телефонного кабеля как страховочный конец для работы на большой высоте. Молодой из тюремщиков пискляво скомандовал:
- Стройся в одну шеренгу.

                Конвойный скомандовал «вперёд», но управляемая им шеренга почему-то изображала движение в другую сторону: по солдатской традиции старослужащий должен идти последним в строю, пусть даже в строю губарей, с неподпоясанными шинелями и лопатами на плече. Синцов встал позади Гиви, а Гиви обошёл его и встал сзади. Синцов упрямо опять встал позади и уже нервно орал:
- Гиви, я уже два года служу! Соблюдай солдатский обычай…
- Серёга, я по паспорту на пять лет тебя старше…
- Паспорт на службе значения не имеет. Обычай есть обычай.
- Серёга, грузин, если год служит, считай, что он сто лет уже на службе…
              В конце концов Синцов плюнул и перестал перемещаться.
- Тупой грузин. С тобой замёрзнуть можно от твоей тупости. Ладно, давай пошли.
              Туман на гарнизоном заметно поредел, но напитавшись влагой, теперь испускал из себя пронизывающую до дрожи промозглость. Четырёхэтажное здание главного штаба дивизии, покрашенное в светло-зелёный цвет Зимнего дворца, своим четвёртым этажом зыбко колебался в тумане. Пять или шесть полковников с бараньей кудрявостью на своих головах, рассредоточившихся по фронтальной стене здания, с беспокойным видом поглядывали на ледяные, сосулистые глыбы, нависшие над кромкой крыши. Встретив строгими взглядами шеренгу губарей, два полковника дали мудрое указание для проведения опасных работ:
- Осторожней, там!
             На двухскатной шиферной крыше штаба, утопая по колено в плотном снегу, оба губаря вышли на боевой рубеж – на метров пять от среза крыши. Остановились, тяжело переводя дыхание, посмотрели друг на друга молча: кому из них идти на подвиг дальше. Потом Гиви рассудительно произнёс:
- Я – тяжелее. Когда призывали, во мне сто килограмм веса намеряли.
- А во мне по призыву, - вздохнул Синцов, - намеряли сорок восемь килограммов… Думаешь, я сумею спланировать?
- Я тебя держать буду, - уверенным, густым басом пообещал Гиви, показывая на свёрнутый в круг чёрный телефонный кабель.
             Взяв лопату, как гранату перед взрывом вражеского дзота, обмотавшись при помощи Гиви по поясу кабелем, Синцов стал впечатывать свои сапоги в снеговой наст, приближаясь к обрезу крыши. Полковники внизу, придерживая одной рукой папахи на макушках, другой рукой указывали направление атаки.
- Вон там, боец, правее… правее…
- Ну, смелее ты!.. Вон там бей!.. Левее, левее…
- Да не бойся ты, подходи ближе!.. Ну что ты, какой робкий, как снегурочка под ёлочкой…
 
        ***

        К вечеру туман стал заметно редеть, поднялся ветерок и запахло настоящей весной. На дощатых нарах - кулак под щёку, шинель на голову – и опять сон в полусон будешь сниться сам себе в своей будущей жизни. Как зародышу, готовившемуся к настоящему началу своей биографии.
         Утром в окно камеры светило яркое солнце. Опять – жидкая пшёнка и чай без сахара: чтобы штрафное наказание совсем уж курортом не казалось. Во время тюремного завтрака послышался из-за стен гауптвахты до противности знакомый гул разогреваемых перед полётами турбин самолётов.
- Полёты будут, - хмыкнув, сказал со значительностью Синцов.
- А мне что, - спокойно отреагировал Гиви. – Они лётчики, вот и летают, Может быть, будь у них много баранов – они бы и не летали.
- Вон, уже разведчик погоды пошёл… Верещит, как кузнечик, миг семнадцатый…
           Минут десять Синцов прислушивался к звукам извне, потом сказал с некоторой тревогой:
- Во-о, дают… Наверное решили наверстать план по полётам в простых метеоусловиях.
- И что такое это значит? Что ты так встрепенулся?
- А то, что у моих салабонов сейчас там, на стартовом командном пункте мозги лопаются под наушниками. Они же пока больше пяти целей вести не могут. А уже штук восемь-десять в воздухе. А вон ещё, слышно, взлетают…

           Зашёл в камеру мужичок и с важным видом примкнул к стенкам нары на висячие замки. Погремев связкой ключей, осмотрел контролирующим взглядом всё вокруг и удалился опять же важно, будто носитель высшей справедливости. Гиви, присев у стены на корточки,  взялся вслух размышлять над интригами среди офицерского состава в своём стройбате: кто из них победит, сторонники чачи из томатной пасты или один непьющий. А на Синцова вдруг напало беспокойство, что он даже заходил кругами по камере. А вдруг отомстят отцы-командиры, назначат дембель на самый крайний срок: скажут, а не подготовил смену себе вот и расхлёбывайся. Вот лейтенант Кашников-Какашников радоваться будет мстительно. Так кто ж виноват, что штатные подмены так в штабе просчитали неправильно, и не успевают с молодого призыва науку освоить. Тем более, если попадаются такие ребята, что не хотят так жить и служить, как «батарейка на разряд мощности».

         Изведёт, с ума сведёт эта мучительность дембельских ночей – и чем ближе к концу, тем мучительней эти ночи. И в томительном ожидании день воспринимается как месяц, а лишний месяц как целый год.  Наблюдал Синцов в прошлом такие дембельские метаморфозы, когда в непосредственной близости к свободе превращались ожидающие демобилизации  в дневных лунатиков, с лица спадали и кусок, как говорится, им в горло не лез. Особенно такое заметно проявляется с того момента как выдадут обходной лист, чтобы обойти несколько инстанций, в которых, сверившись с какими-то ведомостями, вычеркнут тебя из списка должников перед родиной.
          Со стороны аэродрома продолжал доносится непрерывный гул влетающих истребителей, будто они стартовали один за другим, как тарелочки на полигоне для стендовой стрельбы.
- Синцов! – крикнул зычно, войдя в камеру, мужичок с ноготок. – На выход! За тобой пришли. Амнистия на тебя вышла, - и улыбнулся по-человечески, по-доброму.
           Гиви вскочил и полез обниматься в полном умилении.
- Я так думаю, кацо, меня тоже скоро освободят. За меня хорошие люди вступятся, так думаю, в конце концов. И ты, брат, настоящий джигит, стойкий. Я хоть и мало с тобой, но в этой тюрьма быстро человек видно… - Гиви в полной сентиментальности приобнял Синцова за плечи. – Как говорил мой дед: не прись против ветра, как тупой баран, не лети по ветру, как мелкий мусор – сам будь ветром. Ты – джигит, Серёга.
        Гиви пообещал встречу на свободе, как только он сготовит новую чачу, с шашлыком, много травы для приправы и где-нибудь в тихом месте на болотах за гарнизоном.
         У ворот гауптвахты Синцова поджидали прыщавый местный сержант и рыженький молодой сержантик из его батальона.
-  Пошли, пошли быстрее! – как-то причитающе, с паникой замахал сержантик Синцову рукой. – Там такое! Ой, комбат всех на уши поставил. Велел тебя срочно на полёты направить. Не знаю, что случилось – но сплошная тревога. Комбат сапогами топочет...
- Понятно что, - усмехнулся Синцов, - допрыгались до предпосылки к лётному происшествию. Но мне сначала надо умыться, побриться, в порядок себя привести… Выпить кофе, принять ванну и прочее всякое. Без паники, Вася.
           «Вот-вот, - думал Синцов по пути в казарму, - а всё это манёвры начальника штаба майора Баянова с его намерением научить родину любить, показать почём фунт лиха. Этот фунт лиха обещал и отец перед отправкой на призывной пункт уже остриженного наголо сына. Теперь вот – он опять остриженный умышленно наголо, но прошли два солдатских года, и насмотрелся он этих фунтов лиха порядочно. Но, кажется, не сломался. Гнулся, да – но не сломался. Как та титановая пластинка, добытая по знакомству недавно в парашютно-десантной службе, из которой самолично выпилил себе подковки на каблуки… И сколько ещё этих фунтов лиха впереди по жизни… И выдержат ли на этом пути даже титановые подковки…»
             Переодевшись и умывшись Синцов шагал по бетонной рулёжке, сторонясь от горячих выхлопов из турбин прогреваемых к вылету истребителей. Шагал чуть ли не строевым шагом, с отмашкой правой рукой, как в молодые годы на строевом плацу, и искры летели от удара подковками по бетонке, точно бенгальские огни на Новый год. И орал во всё горло от нахлынувшего вдруг оптимизма – а всё равно неслышно под рёвом турбин – дембельский марш:
-  А как засияет весеннее солнце// Вихри враждебные прочь улетят// Всем, до последнего даже пропойцы// Нам, скрипя сердцем, дадут обходняк…

                ============   «»  ===========