Медовый месяц
Свадебный тарантас остановился у захаровской избы. Жених лихо распахнул хлипкие ворота из жердей и пропустил робеющую невесту вперёд. Дружки жениха подхватили с подводы сундук с приданым и понесли в дом. Смущённая невеста замерла у порога. На неё уставилось несколько пар любопытных глаз.
– Сундук в сени тащите! – распорядилась мать Фёдора. – В избе и так тесно!
Надменное фарфоровое личико свекрови обрамляли тёмно-русые волосы, убранные в замысловатый узел. На свадьбу любимого сына она нарядилась в свое лучшее крепдешиновое платье и модный приталенный жакет.
– Милости прошу! – встречала Анисья Михайловна молодых хлебом-солью. – А ты чего там застыла?! Проходи в дом, невестушка!
Треть избушки Захаровых занимала печь, за цветастой занавеской теснилась рубленная деревянная кровать, в углу красовался покосившийся стол, сколоченный на скорую руку, другую стенку подпирал широкий топчан, покрытый самотканой дерюгой.
– Не разучилась ещё корову за сиськи дёргать в своём городе? – неодобрительно зыркнула Анисья на разодетую невестку.
В моде она знала толк. Сама любила приодеться и на людях пофорсить. Она ревностно разглядывала новомодное платье из тонкой шерсти пюсового цвета, дорогущие хромовые сапожки и шёлковый платок снохи.
– Не разучилась, ани , – сверкнула тёмно-карими глазами и сразу потупила взгляд Еля.
– Тишка, глянь, какую фифочку наш Федька отхватил, – шепнула мужу Олька, приземистая, грудастая бабёнка лет тридцати.
«Фифочка» стояла посередь избы и ловила на себе испытывающие взгляды новых родственников: «Поддастся – не поддастся. Можно ли будет ею понукать».
– Ну, дорогая сношенька, принимай хозяйство. Притомилась я уже спину гнуть. Теперь ты будешь за хозяйку в доме.
– Хорошо, ани.
– Вот доёнка. Корову сама будешь доить. С утра надо печь растопить, хлеб поставить.
– Мамуля, оставьте вы свои скучные разговоры до завтра! – вмешался жених. – Пора уже спать ложиться. Тишка с Олькой тоже, небось, домой торопятся?! – плутовато подмигнул он невысокому, кареглазому старшему брату. – Дочка-то ваша, небось, мамку давно заждалась!
Захаров находился в прекрасном расположении духа и совершенно не замечал душевных страданий жены. Наконец-то он привёл в дом настоящую жар-птицу. Невеста с тёмно-каштановыми волосами, чистой белой кожей была чудо как хороша. Её щёчки с милыми ямочками медленно заливал румянец. Федор едва дождался, когда они смогут остаться наедине.
– Какая ты! – с трепетом дотрагивался он до её пылающего лица, нежно перебирал тяжёлые, шелковистые косы.
– Тихо. Нас услышат.
– Родишь мне наследника, – горячо шептал Фёдор, нетерпеливо прижимаясь к груди молодой жены. – На руках носить буду.
В первую совместную ночь бедная невеста боялась шевельнуться. Насилу вытерпела ласки ненавистного и совсем чужого ей мужчины, не испытав ничего, кроме боли, стыда и отвращения. За ситцевой ширмочкой беспокойно ворочались братья мужа, на печке вздыхала свекровь.
Для дочери Альтук не было секретом, откуда берутся дети. Ещё девочкой, крутясь под ногами у взрослых, из приглушённых разговоров, недомолвок, она составила себе картинку семейной жизни. Мама нередко принимала роды у соседских женщин.
Послесвадебное утро началось с растопки печи. На полатях сладко спали свекровь и золовка Соня, на деревянной лавке беззаботно посапывали Митька и Володька, на супружеской постели досматривал счастливые сны новоиспечённый молодожён. Он работал бухгалтером в конторе, в трёх шагах от дома, поэтому мог поваляться в постели ещё пару часов. Пока топилась печь, Еля подоила Пеструшку и по скрипучему снегу пошагала на родник за водой.
Январь, наконец, смилостивился и к Сочельнику щедро засыпал деревню снегом, украсил белыми искрящимися на солнце шапками соломенные крыши небольших домов и хилые сараи из плетёнки. Из-под наметённых сугробов едва выглядывали неровные колышки старых заборов. На тёмном небе мерцали редкие звёзды. Еля с горечью посмотрела на одинокую луну: « А в Камышлове девчонки сегодня в город поедут. По выходным они всегда на „Кукушке“ катались, песни пели, плясали. Весело будет. По магазинам пройдутся, потом в кино...» Еля страстно любила кино. Особенно индийское. Но в деревню фильмы привозили очень редко, да и денег не было. В груди так защемило, что захотелось плакать. Теперь ей никогда не стать прежней и беззаботной, не вернуться в Камышлов, не выучиться на мастера.
И всё из-за этого выскочки Захарова. Он без спроса влез в её жизнь и проехался по её мечтам, как немецкий танк по пехоте. Она злилась на Фёдора и негодовала на мать. Всю жизнь ей придётся терпеть нелюбимого мужа.
С такими невесёлыми мыслями она прошла мимо конюшни и спустилась в овраг. На утоптанном берегу речки недовольно фырчали лошади, которых спозаранку пригнали на водопой. У родника уже толпились расторопные хозяйки.
– Ну что, Анисья тебя в первый же день впрягла в хозяйство? – пытливо заглядывала в глаза соседка Тинка. – Даа, попала ты в семейку! Что мамаша, что дочь, два сапога пара!
– А Сонька чего дома сидит? Хворает, что ли? – вмешалась в разговор другая.
Тётки оживлённо судачили между собой:
– Такая кобылица вымахала, а на работу в колхоз не ходит!
– Вот Анисья всю жизнь больной прикидывается, а сама здоровее любой девки, вон какая румяная да гладкая.
– Любая молодуха позавидует!
– Не знаю я ничего, – отбивалась молодая жена Фёдора от словоохотливых тётушек.
– Оставьте её в покое! – вступилась тётка Мария, опрятная, невысокая женщина. – А ты не робей, девка. Будет время, заходи ко мне запросто по-соседски.
С первых дней Анисья указала невестке на установленный в доме порядок:
– Вот смотри и учись. Утром опару разделишь на две части. В деревянную кадушку замесишь пшеничного теста, а вот в эту маленькую – ржаного. Володеньке доктора запретили чёрный хлеб. У меня тоже живот от него пучит.
– М-а-а-м, опять бурду какую-то сварили! – кривил полные, чётко очерченные губы Володенька, которому пошёл двадцать второй год. – Каждый день одно и то же! Ничего стряпать не умеют! – брезгливо водил он алюминиевой ложкой. – В больнице сейчас, наверное, котлеты дают, – мечтательно закатил он глаза оттенка медного купороса.
– Сыночек, ну где же мы тебе котлетки возьмём?! Хочешь толчёнку? Или кашку пшённую?
– Очень даже вкусно! – с аппетитом уминал суп с лапшой невысокий, худощавый Митька. – У нас так никто не варил.
– Что бы ты понимал?! – морщился Владимир. – Ты вкусного ещё не пробовал!
По причине слабого здоровья он зимой на колхозную работу не ходил, томился от скуки, не зная, чем себя развлечь. Целыми днями читал книжки или рисовал какие-то картинки в альбоме. Три раза в день мерил себе температуру. Важно выуживал из нагрудного кармана необычный приборчик, с которым почти не расставался, с гордостью демонстрировал соседям сверхточный инструмент. Имея намерение удивить жену Фёдора, достал термометр из картонного футлярчика и неожиданно сунул в тарелку.
– Интересно, сколько здесь градусов?
– Ну, сколько? – замер Митька, перестав жевать.
Стекло предательски хрустнуло, и ртуть жирной струйкой вытекла в горячий суп.
– Треснула, зараза! Не успел посмотреть!
– Допрыгался, испытатель! – задорно хохотала беленькая и ладненькая Соня.
Золовка Соня, восемнадцати лет, когда-то училась с Елей в одном классе. Она к плите не подходила, рук не марала, шила себе наряды или читала библиотечные книжки.
– Как же я теперь?! – не на шутку расстроился Владимир.
– Такой ценный аппарат спортили! – поджала пухлые губы Анисья.
– Остался без любимой игрушки, – с насмешкой протянул Митька.
– Тебе бы только зубы скалить, охламон! – одёрнула его Анисья. – Он же денег стоит!
Через неделю после свадьбы Захаров устроил жену на колхозную овцеферму. На бывшей конюшне выращивали овец особой породы–мериносов. На двух работниц приходилось триста голов. Еля быстро освоилась на ферме, по примеру напарницы Валентины определяла на ощупь суягных овец.
При слабом свете фонаря «летучая мышь» вылавливала новорождённых ягнят, чтобы их не затоптали взрослые овцы. Тихонько напевая, подвешивала липовые и кленовые венички. Подрастающие ягнята с большим аппетитом щипали сухие листочки.
Валентина Казанцева – круглолицая румяная жена Егора – постоянно жаловалась на свекровку, Еля сочувственно ей кивала, но о себе предусмотрительно помалкивала. Мама всегда твердила, что сор из избы на люди лучше не выносить.
Альтук же тем временем, не дождавшись вестей от молодых, сама пришла на ферму.
– Здравствуй, доченька. Тепло у вас здесь. Молодец зятёк, в хорошее местечко тебя пристроил. Работа лёгкая. Непыльная.
Она ни капли не сомневалась, что осчастливила дочку, отдав за Федьку Захарова. Кто в деревне самый главный после председателя? Счетовод! Все к нему с поклоном идут. Сколько трудодней счетовод положит, столько хлеба колхозник осенью получит. Парень умный, смекалистый и за словом в карман не лезет. С таким мужиком как за каменной стеной.
– Чего совсем не показываешься, нас не навестишь? Ну, как вы там с Анисьей? Уживаетесь?
Во взгляде дочери сверкнула молнией обида, откуда-то со дна души подняла голову ядовитой змеёй непрошеная мысль: «Предатели! Я вам этого никогда не прощу! »
Дочери хотелось кинуться на маму с кулаками и высказать ей в лицо, всё что накипело. Всякого натерпелась она за этот горький месяц! Всё по вине матери и Полины!
– Всё хорошо, мама!
– Вот и славно. Вот и ладно, дочка, – проговорила ободряюще Альтук и пошагала вон.
– Всё хорошо, мама, – повторила Еля, глядя вслед матери.
Слёзы непроизвольно покатились по её щекам. «За что мне всё это?! – думала она. – Чем я провинилась? Анисья поедом ест. Володя брюзжит и капризничает, как девка на выданье. Нет справедливости на этом свете! Такая видно у неё судьба.
Медовый месяц подходил к концу, Анисья сидела как пришитая в избе, изредка выходя навестить подружек через дорогу и пожаловаться на худое здоровье. Так бежали дни и недели. Утро обычно начиналось с проповеди свекровки, обед сопровождался брюзжанием привередливого деверя. Еля молча проглатывала едкие замечания. Несладко быть хозяйкой в чужом доме. Свои хлопоты в родном доме казались ей теперь детской забавой. Была бы шея, а хомут найдётся. От зари до зари молодуха крутилась между домом и фермой. Кормила быков, убирала в сарае, носила дрова, бегала на колодец. Вёдра с водой в избу, лохань с помоями во двор, вёдра с мешанкой в сарай. С вечера ставила опару, рано утром затапливала печку, стряпала и пекла хлеб.
Бабка Анисья зажила теперь как шамаханская царица и, сидя на своём покосившемся «троне», раздавала приказания, делала внушения, карала и миловала. Теперь она сама вёдер не носила, корову не доила и по утрам не готовила.
редактор Соня Рыжая http://www.proza.ru/avtor/simona862