Туман. книга пятая. глава одиннадцатая

               
       ПРОДОЛЖАЮЩАЯ ПЕРЕСКАЗ СОБЫТИЙ ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА ГЕРОЕВ.
               
                Какова игра, таковы и призы.
               
                Русская народная пословица.



                КИРИЛЛА  АНТОНОВИЧ.


Время остановилось. Для нас, с Модестом Павловичем, остановилось. Словцо «ТРЕВО» никак не соглашалось быть понятым, разгаданным и предметно пользуемым.

Оно, будто в насмешку, рассыпало вокруг себя множества предположений, догадок, расшифровок, толкований и прочей возможной белиберды, коя, в свою очередь, превращало в таковую субстанцию любую гипотезу, преподносимую одним из нас.

Совестно упоминать, но подобное топтание на одном месте, в близости от наклеенных буковиц, начинало злить! Но, при всём при этом, два здравомыслящих мужа, вооружённых опытом разоблачения страннейших событий, на деле оказались лишь заурядными статистами, перечисляющими вероятные возможные смыслы, помещённые в это самое словцо.

Мы, признаюсь, сочли весьма важным то обстоятельство, что некие предположения о значении буковиц, сочленённых в пятизнаковое «ТРЕВО», имели вид довольно осмысленных, а некие из них даже претендовали на право быть помещёнными в когорту «разумных». Но, на том всё и останавливалось.

Для иллюстрации приведу таковое соображение – сие словцо суть пароль. Прекрасно! И, тут же логика, эта стервознейшего характера дама, в сей же миг требует обоснования действий, творимых с подобным атрибутом из военного, либо из шпионского миров. Что я имею в виду, спросите вы? А такое – кому следует преподнести сие словцо? А окажись пред тобою несколько человеков? Кому направить, из всех встреченных, известный пароль? Всем? Никому? В начертанном виде, либо устно? Куда будет открыт доступ, ежели будет произнесено «ТРЕВО»? А не понадобится ли ещё одно подобное парольное словцо, дабы имелась вероятность покинуть то самое место, в кое возможно попасть при помощи первого, и столь часто тут упоминаемого? И так далее, и всякое подобное. Вот и остановились мы и в размышлениях, и во времени.

И тут, посреди этого вязкого безвремения, как случалось и ранее с нами, неизвестно кем даденою подсказкою прозвучали слова Модеста Павловича, моего самого дорогого друга.

--Это всё пустое! Это даром истраченное время!

Я не стал переспрашивать о той смысловой нагрузке, коя была вложена в его восклицания. Ибо, где-то в душе, и понимал, и предугадывал мысль, в предисловии к которой находились все сказанные им предложения.

--Всё, в исключительном смысле всё, выдуманное нами в отношении вот этого, - мой друг, подойдя к окну, постучал перстом по наклеенной бумаге, - будет, нами же, осмеяно, отклонено, оболгано и оправдано одновременно!

Далее последовала короткая пауза, ожидавшая, видимо, любого словца с моей стороны. Она так и осталась не тронутой. Я продолжал молчать.

--Хорошо! Раз вы не решаетесь сказать, то скажу я! Надо идти в подземелье с тем, что у нас имеется, а там уж видно будет. И, разумеется, иду я.

Смело, как и всё необдуманное, и решительно, как и всё малопонятное. Ещё и с сомнительною осмысленностью, с минимальной надеждою и с абсолютной непредсказанностью последствий. И, как ни старайся назвать сие пожелание, и как не взывай к здравомыслию, это предложение настолько же способно вывести нас из сиюминутного неведения, настолько же способно погубить любого, кто отважится спуститься в подземелье.

Я уж было отворил рот, чтобы оспорить таковую решительность, замешанную на полу ребяческой и полу армейской бесшабашности, прозванной «а, будь, что будет» но, тут же, со всею очевидностию, на кой был способен мой рассудок, понял две вещи. Первая – мой друг прав, а вторая – идти следует мне, и только мне! В разе крайнего обстоятельства – с Василием Соловьёвым. Соображения, продиктованные вероятною сомнительностию моего решения, не приемлемы. Об этом я и сообщил другу, ожидавшему моего ответствования.

И можете себе представить, что довелось мне выслушать от Модеста Павловича, в качестве посылов к исполнению его же предложения только им самим, и никем более на всём свете! Вышедший, равно как и я, из мыслительной оторопи, он дал волю своему красноречию и дару убеждения. Дважды он решился приказать мне, грозя, попутно, всеми возможными карами на мою голову за ослушание его приказа.

Сошлись же мы на том, что мой друг останется в приёмной комнате дожидаться Карла Францевича, и наблюдать за неприкосновенностию шкафа. Точнее – входа в оный.
Сочту разумным опустить пересказ наставлений, даденных моим другом, а также увещеваний, предостережений и истребованных от меня слов чести, обязывающих мен исполнить в точности всё им сказанное.

--Вы, Модест Павлович, точь в точь, как моя Циклида. Вы не обратили внимания на мои лета, как на причину принятия решений по собственному произволу? Я способен, что уже не раз доказывал ….

--Я боюсь вас потерять ….

Милый, милый человек! Он сам готов вложить голову во мрак подземелья, а жизнь в когти неизведанности, лишь бы не потерять меня! Мне стоило прожить эти годы, и пережить столько странно-страшного, чтобы натурально услыхать сии слова!  Я был тронут! Но, решения своего не поменял.

Я, как мог, и насколько у меня доставало сил сдерживания волнительности, ответствовал другу с тем же теплом и заботою, но только о нём.

Завершив эту впечатлительную часть беседы, я и сам сделал напутствие Модесту Павловичу.

--Я прошу вас вот о чём – ожидайте нашего доктора, да следите за шкафом. Вы понимаете, что это лишь часть текущих дел. Если  я верно разглядел наших господ-попечителей, то они скоро отойдут от той словесной атаки, кою я предпринял супротив них. Думаю, что они отважатся на разведку. Раз мы прибыли в приют в их отсутствие, то могли разговорить кого-нибудь из педагогов. Либо из числа приютской детворы. Они, верно, захотят, узнать о нас и о разговорах многое, ежели не всё. И вот тот, кто отправится на разведку, будет, как мне видится, самым главным, и самым опасным человеком. Простой исполнитель не отправится вопрошать о нас, тут надобен опыт для вовлечения собеседника в нужную откровенность! Поэтому я и прошу вас, соблюдите крайнюю степень внимания в общении с любым персонажем этой странной труппы. Обещаете мне быть осторожным и внимательным?

--А вы обещаете мне того же?

Такой у меня друг – из равновеликих опасностей, стоящих перед нами, большей он считает ту, коя угрожает не ему, а мне! И … нет, довольно об этом, а то расчувствуюсь, словно гимназистка.

--Да, Кирилла Антонович, вы как-то говорили, что подзабыли нечто такое, а позже припомнили? Что это была за важность?

--А-а, да-да! Благодарю, что напомнили! Я подметил, что у секретарши на обеих ладошках по шести перстов! И весьма странно то, что сии вспомогательные отростки, кои располагаются ниже мизинного перста, полностью анатомически схожи с остальными, и имеют способность к сгибанию в тот момент, когда остальные пять распрямлены. Как я понимаю, это не атавизм, и никак не рецессивный признак организма, а равноценный член корпуса тела, приравнённый к прочим! Я счёл это … скажу, пока, так – весьма странным. Весьма.


                КАРЛ  ФРАНЦЕВИЧ.



От подобного, к тому же сказанного ребёнком, в пору не только удивиться до полнейшего онемения, но и впасть в крайнюю стадию прострационной каталепсии, кою не всякий психиатр возьмётся излечить.

--Ты, Маша, приучай себя с измальства  говорить старшим правду, поняла меня? Тем более докторам. Что это ты надумала – без головы? Он, что, кукла? Как же он говорил с тобою?

Задавая ребёнку вопросы, схожие на нравопоучения, я не мог не думать о том, что эта девочка настолько естественна, насколько и правдива. А с иной стороны, есть ли у меня опыт общения с детьми? Если и есть, то не больший, чем простое поглаживание чада по голове, да одаривание сладостями.

Девочка подняла плечики, развела в стороны ручки и, поглядев на меня, как на не разумное существо, ответила.

--Говорил он, понятное дело, ротом! Что тут не понятного?

--Следует говорить – ртом. А где же у него рот, коли головы нет?

--Вот тута, - радостно сообщил ребёнок, и устремил свой перст себе в живот, немного выше пупа.

--Нет, она определённо придумывает! – Мысленно уговаривал я себя, прося вслух описать внешность собеседника. И со всеми подробностями.

И то, что поведала девочка, более всего походило на пересказ действительно увиденного, а не на придумку.

--У него от сих и до сих ровность. – Маша провела линию от одного своего плечика и до иного. – А тута – космами волосья … ну, как копна.

Оказалось, снова-таки благодаря её жестам, «тута» - это место, где у человеков находится шея.

--Глаза большие … вот такие! – Вошедшая во вкус девочка принялась живо показывать руками и перстами то, на что не доставало слов. При показе громадности глаз она сотворила перстами овал, никак не меньше гусиного яйца. – И глядят они отседова (перст правицы указал на места под ключицами). Маленько пониже – нос. А рот я уж указывала. Не веришь?

--Не знаю … а ты бы поверила в такое, расскажи тебе нечто подобное я?

--Тебе бы поверила.

--А …, - теперь я не представлял, что мне надлежит спросить? С иной стороны, мифические песиглавцы и существуют, и в здешних местах водятся, отчего же безголовым-то не развестись? Господи! Что я говорю?! Какие безголовые?! Нет, не могу я поверить в её россказни! Но, и отделаться от навязчивой правдоподобности не в силах! Надо продолжить беседу, чтобы утвердиться в мысли, что ребёнок всё выдумал. Либо, чтобы однозначно принять на веру услышанное.

--А-а-а …, снова начал я говорить, не подозревая даже, что может последовать за сим протяжным «а».  – О чём вы говорили?

--Он поспрошал про то, откудова я, и не хвораю ли. А после просил стоять перед зеркалом молча.

--Перед зеркалом ….  Ты, стало быть, любовалась собою?

--Ничего я не любовалась! Я же говорю,  что зеркало большое … вот такое вот! – Девочка привычным уже жестом развела ручки в стороны, чтобы я сам смог представить себе громадное старинное зеркало. – И до верхушки было столько, что тебе и не достать, понял? Оно на полу стояло. Рама, такая … красивая. В ангелочках, лентах, лошадках и в узорах разных, как на подносе разрисовано. Я такой дома видала … когда дома жила.

--Геральдический щит?

--Чего?

--Прости, отвлёкся. Значит, ты вошла в комнату, где стояло зеркало, так?

--Да, тока оно стояло вот тако, - подобрав подол своего «изысканного платья», Маша подошла к единственному участку стены, не заставленному шкафами. Она прижалась спиною к оной, и снова развела в стороны ручки.

--Тута, тока тама, было зеркало, а меня поставили тута. И велели раздеть одёжу.
Девочка отступила на несколько своих шажков, что соответствовало двум шагам взрослого человека, и принялась стаскивать с себя рубище.

--Стой-стой-стой! Вот это – лишнее! Где же ты увидала безголового?

--Тама! – Перст Маши указал на зеркало, которое, на самом деле, было «тута, тока тама».

--Милая, зеркало, суть такая вещь, которая показывает только того, кто перед ним стоит.

Сиротка равнодушно сдвинула плечиками, вздохнула и проговорила.

--А я видала. Он был тама. Он на полу сидел.

--Ничего не понимаю, ни-че-го! Да, Господь с ним, всё едино иного от тебя я не добьюсь. А он, безголовый, много говорил?

--Мало. Сказал, чтобы я оборотилась. Вот так, - ребёнок совершил оборот вокруг места, где она стояла, и снова стала перед мнимым зеркалом. – После сказал, что я хорошая, и ему в понраву.

--Дальше-то, что было дальше?

--Пришёл какой-то дяденька. У него в руке была свечка. Почти, что чёрная. Тока она не горела, как другие свечки, а сильно коптила. Он стал водить своей свечкой вот так … а потом вот так, - руки девочки описали в воздухе овал, и что-то схожее на движение часового маятника. – И всё. Боле не помню. Проснулась я тута, меня баба Зина по щекам хлестала.

--А каков из себя тот дяденька, который со свечкой?

Прелесть общения с девочкой Машей была в том, что её скудный словарный запас, имевший причиною малолетство, с лихвою возмещался весьма образной жестикуляцией, на редкость точной и понятной.

В ответ на моё любопытство о внешности, ребёнок сперва призадумался, нахмурил бровки, потянул носом воздух и приступил к ответу, более схожим на театральный номер.

--Тута, - девочка потёрла ладошкой свою голову, - ничегошеньки нету! Ни одного нет! Волосья тока под носом. А руки в варежках.

--В смысле – в перчатках?

Поднятые плечи, призванные передать мне то ли вероятное согласие, то ли неудовольствие моей нескончаемой непонятливостью, послужили своеобразной точкой, завершающей нашу беседу.

И тут же, словно испугавшись чего-то, пока ещё не увиденного, а оттого и непонятного, Маша, вдруг, сжалась в такой комочек, что стала ещё меньше, нежели та маленькая девочка, выпущенная мною из палаты.

--Что стряслось?

Не отвечая, девочка попятилась назад, не сводя глаз с двери и, натолкнувшись на мою ногу, замерла.

Всё стало понятно, когда в процедурную вошла Зинаида Рукавишникова.

--Довольно вам тута свиданичать, - продолжая идти, проговорила повитуха, - ей отдыхать пора. Ну-ка, марш в палату!

--Дяденька доктор, не отдавай меня ей! Мне страшное чудится! – Зашептала Маша, обхватив мою ногу своими ручками.

--Будет довольно, когда я так решу! Успокойся Машенька, успокойся!

--Не тебе командирствовать! Ты тута человек временный, потому ….

--Для чего ты её запираешь?

--Хворает, оттого и запираю.

--Она не больна, это я могу констатировать со всей ….

Но, баба Зина никак не была настроена на светскую беседу медицинского толка, поэтому она просто схватила ладонью за рубаху, служившую девочке одеждой, с решимостью силком отправить ребёнка под замок.

Уж и не припомню, думал ли я в тот миг о том, что всё сказанное Машей имело самое прямое отношение к цели нашего прибытия в приют? Что виденное ею позволяло укрепиться верою в то, что до сей поры бытовало, как сомнительного свойства вероятность? Что она, того никак не желая, стала нужным свидетелем и, что не менее важно, обязана стать обязательным участником беседы с Кириллой Антоновичем и Модестом Павловичем нынче же вечером? Что упомянутый ею «дяденька» определённо мне напоминает виденного сегодня человека? Не могу припомнить, чтобы я про такое думал, когда машинально ухватил своею правицею руку повитухи, сдавил покрепче, и сказал строго.

--Запоминай, старая – никто не имеет права мне указывать, как поступать! Никто не станет препятствовать моему разговору с пациентом! Никто не имеет права в моём присутствии так обращаться с ребёнком! Отпусти её, и проваливай! Отпусти девочку! Ну!

Меж нами тремя остановилось время. Маша, как мне показалось, вовсе перестала дышать, а лишь сильнее прижалась ко мне своим худеньким тельцем. Повитуха зыркала на меня с таким негодованием, коего я раньше, да и позже тоже, ни у кого не видал. Белки её глаз стали краснеть, а коричневатые зрачки сузились до величины малой точки, и принялись светлеть до прозрачно-голубого колера. И дышала старуха с хриплым присвистом, показавшимся мне угрожающим.

--Не стращай меня своими зенками, старая ведьма! Будет так, как я сказал! Теперь же – ступай прочь!

Для пущей убедительности сказанного, я постарался … как бы точнее выразиться? Я постарался вытряхнуть Машу из лапы бабы Зины. Для того я сильнее сдавил её руку, и резко поднял оную, отрывая сжимающие персты от одеяния ребёнка.

--Как же ты пожалеешь! – Не сказала, а прорычала старуха, отпуская девочку.
Опустив глаза, чтобы поглядеть на состояние ребёнка, я подметил ладонь повитухи, коя резво выскальзывала из моей руки в надежде резво юркнуть под складку блузы. Ладонь бабы Зины была о шести перстов.



                МОДЕСТ  ПАВЛОВИЧ.



--Нет, Кирилла Антонович, никуда вы не пойдёте! Согласен принять во внимание ваше рвение, переросшее в азарт, но … сегодня, во всяком случае, путешествия в подземелье не случится.

--Да, что ж это такое, а? Мы всё обсудили, ведь так?

--Да, обсудили лишь ваш мотив, и вашу же логику. А из моего – ничего.

Кирилла Антонович опустил ладошку на ровень пояса, словно прижимая поднимающееся в кадке тесто.

--Хорошо! Каковы ваши новые аргументы?

--Это, - начал я, сотворив жест рукою себе за спину. Получилось, на мой взгляд, великолепно. – Шифр. Либо пароль. Либо, к чему я склоняюсь более всего, приглашение. Именно приглашение кого-то в приют! Прочтённое от левой руки к правой, словцо вероятно представляет некий пропуск сюда. Сюда, это из подземелья, через шкаф в приёмную комнату. Улавливаете? Для входа сюда пользуют словцо «ОВЕРТ». А вот для выхода из приюта пригодится обратное «ТРЕВО». Оспорить хотите?
Я не решусь дать толкование взгляду моего друга, который скользнув по мне, зацепился за оконную штору, а после, сызнова, вернулся к моему лицу.

--То есть, вы считаете ….

--А если не считаю, то дайте мне иное предположение, и ступайте в подземелье с гордо воздетой главой! На самом деле я уверен, что мы не в полной мере домыслили об истинном значении сих буковиц.

--Допускаем, что я соглашаюсь. Что вы предлагаете?

--Ничего. Ровным счётом ничего. Кроме ожидания. Кстати, мне припомнилось такое, как наши артиллеристы так изловчились палить по движущимся целям. Они производят залп с таким расчётом, дабы снаряд летел в то место, в коем цель должна появиться, понимаете? Снаряд, да и бомбарда падают туда, куда и направляются цель. Это я и предлагаю. Мы тут нашумели изрядно, оттого и стали той самой целью. Теперь же тот, кому предназначался сей пароль, просто обязан сотворить залп по нам. Но, не буквальный, а сымитированный своим прибытием в ответ на команду, наклеенную на стекле. Только мы с вами знаем, что команда изменена, потому и выстрел будет непредсказуемый. Очень надеюсь, что это подземелье имеет один вход в приют, у коего я и намерен дождаться гостя с неверным паролем. А самому идти в погреб … не своевременно. Такое у меня предложение

--Знаете, а я соглашусь с вами ….

--С чем вы тут соглашаетесь, Кирилла Антонович? Я вернулся не один! Вот, полюбуйтесь на эту юную особу. Мария, не прячься! Прошу любить, жаловать и внимательно выслушать её рассказ. Но, если возможно, не в приютских стенах.

--Вы, стало быть, что-то разузнали?

--И разузнал, и разглядел. Подробности первого у Маши, а второе – у повивальной бабки по шести перстов на ладонях.

--Это, действительно, новость! Она, правда, сродни моей – у местной секретарши также по шести перстов! Честное слово, у них тут гнездо шестипалых злодеев!

--Это, насколько я помню, называется полидактилией. Вещь малоизученная, а оттого считающаяся либо небольшим уродством, либо большой отметиной диавола. Тут на ваш выбор.

Конечно же, мне льстило моё присутствие при академической беседе двух просвещённых мужей, однако время требовало действия, да скорого, а не бесед о малоизученном.

--Господа, господа! Ступайте в дом, накормите ребёнка и побеседуйте, хорошо? Я сейчас заступаю в караул. Захотите – смените меня.

--Да, и вы не без новостей ….

А договорить гоф-медику не довелось. Кирилла Антонович мягко взял его под локоток и вывел. Я остался ожидать … даже не представляю чего, или кого. Одно успокаивало – револьвер был под рукою.



                КИРИЛЛА  АНТОНОВИЧ.



             РАЗМЫШЛЕНИЯ, ОТ КОИХ, КАКИМИ БЫ ОНИ НИ БЫЛИ, НИКУДА.



Мне бы обрадованному быть оттого, что знание, столь великое числом, просто-таки свалилось на меня! Оно и для тренировки ума, и для расширения просторов познания, и для непрекращающегося самосовершенствования! Раздолье, одним словом, для разума пытливого философа-естествоиспытателя и, так уж вышло, что и для естествооткрывателя. Всё так, только самую малую малость омрачает то обстоятельство, что сии изыски, в прикладном познавательстве природы, довелось проводить в окружении вероятностной беды. А дабы последнее прозвучало не слишком трагично, то в предчувствии оной.

Не последней, по степени виноватости, есть эта девочка, по имени Маша. Уж коли придирчиво относиться к её, с позволения сказать, рассказу, то ничего в нём такого важного и нету. Ни логики, ни продуманной последовательность (коя говорила бы о предумышленном составлении подробностей повествования), ни полагающегося многословия, так свойственного людям, перенесшим что-то неведомое. У неё на всё самые обычные ответы, иногда упрощённые до обыденно-небрежного кивка головою.

 Всё же, полезность беседы с нею была очевидною. И обозначена та полезность крохотными обрывками, коими так изобиловала её детская непосредственность.

Вот, к примеру, зеркало. Когда я упросил её детально описать отражательную часть оного, то сей же час получил ответ, что на поверхности были, как она сказала, «грязнющие пятна». Я же склонен думать, что то никакие не пятна, а местами отслаивающаяся амальгама. Оттого и видела девочка того, кто пребывал по ту сторону зеркала. А пребывающий там, в свою очередь, таким же макаром разглядывал стоящих перед зеркалом детей. Мне таковое толкование кажется весьма убедительным.
Нет, разумеется нет, не в зеркальных переглядках беда, и не о них подробности, меня взволновавшие. А в том, что она, не делая того, подтвердила и слух, да и догадку, кою я старательно отгонял от себя прочь, не позволяя ей овладеть своим рассудком полностью.

Давно мною была прочитана книжица некоего купца-негоцианта Иоахима Гольдарба, воспринятая мною, как малонаучная придумка торговца, подвизавшегося своим ремеслом на Мурманских и Архангельских землях. И писал тот самый Гольдарб о местных жителях, с коими ему довелось встречаться и водить беседы. В его книжке были и  рисунки, но о них позже.

Так вот, люди, с коими он встречи описывал, поведали ему совершенно иную историю создания жизни на Земле нашей, отличную от повсеместно рассказываемой. Поведали тому купчишке, будто сошли на Землю Боги пришлые, коим понравились девы земные, от Евы, прародительницы, пошедшие. И входили к девам те Боги, и оставили по себе потомство, называемое эфраимами. Великим было то потомство числом, и ростом велико – говорят, что до пяти сажон! Но стало то потомство только полубогами, потому, как от земных дев рождение имели. И дадена им была вся Земля наша во владение от края и до края, только проку от того не было. Гордыня возгорелась в их сердцах такая, что многие из них решили самолично менять Божии творения по своему произволу. И стали они случаться со зверьми дикими, да птицами небесными. И стало родиться страшное! Появились уродища вида ужасного – и без голов, да с глазьми на груди. Иные и вовсе циклопами рождались! Были и полулюди, и полукони, были и двух, а то и трёхголовые! Случались и песиглавцы, и козлоногие, и таковые, что и поверить не можно, ежели сам не увидишь такого, а только прослышишь о таком! И тогда поняли полубоги, что натворили беды от гордыни своей, и попрятались в пещеры глубокие от кары своих породителей, Богов, значит. И только немногие эфраимы, что были без греха животного соития, прижились среди люда земного, обучая их разным премудростям. Старые люди сказывали, что и Ермак Тимофеевич, что на Сибирь ходил с двумя сотнями казаков воевать хана Кучума, и был тем самым эфраимом. Евоная кольчуга от плеча до плеча была в два с половиною локтя!

А те, которые с грехом, да без разума, от земных дев полученного, одичали в отшельничестве. И стали они озоровать по пустынным трактам да дорогам, обирая путников, а иные принялись ночами грабить селения, да деревни.

Читал я ту книжицу, да посмеивался. Однако рано пташечка запела, как бы кошечка не съела! В том толковании, что рано  высмеивал чужие рассказы. Эта девочка Маша, походя, упомянула о человеке с собакой на голове. А в зеркале, по её воспоминаниям, был безголовый, до мелочей походивший на рисунки Иоахима Гольдарба, упокой, Господи, душу того голландца-торгаша.

Вот и вышло на поверку, что это не мифические персонажи наведываются в Погу, а натурально сущие, весьма вещественные и бытующие в дне сегодняшнем незаконнорожденные чада эфраимов! И, даже это, суть половина беды! Иная половина в том, что они, в силу своего урождённого телесного безобразия, должны скрытно жить от людей! Что и делают, подчиняя, либо запугивая местных поселенцев.

Имею нужду признать, что их скрытность и понимаема, и объясняема. Даже, чего греха-то таить, вызывает некое сострадание. Но! По всему выходит, что пропажа двенадцати душ детей суть их рук дело! Мещанин Занозин с внуком, да, в придачу, с охотниками-односельцами, тоже им в вину! Теперь и это чадо, по имени Мария, готовилась им же для каких-то нужд?! А для каких? Для пропитания? Человечинку почитают за деликатесную пищу? Может, для продления бытия своих тел расчленяют детские тела, и пользуют органы вместо своих износившихся? Ух, ты! Вот это меня понесло! Стоит у Карла Францевича полюбопытствовать, возможно ли такое? Хотя, почему и нет? Не ради особого же обучения они отобрали одних только мальчиков? Нет, пардон, не одних! Маша не укладывается в логику их предыдущих деяний.

И ещё. Секретарша и повитуха, обе по шести перстов на ладонях имеют. Подозреваю, что и на ступнях ног такое же число будет. Эти две дамы сами по себе такие … э-э, странные, либо у них есть …, как бы так выразиться, атаман? Считаю, что атаман должен быть непременно! И кто же он? Думаю, что не из числа педагогов, это очевидно. Кто же тогда? Один из попечителей? Да, обязательно из них! И хорошо бы, чтобы атаман был только один. Как его имя? Не берусь утверждать, но из головы не идёт тот, кого секретарша прозвала убиенным – господин Шоринцев. Да, и господин ли он?

Уже совсем стемнело …. Теперь переживай о Модесте Павловиче! Зачем нужно было так строить приют, чтобы окна приёмной комнаты выходили на противуположную от меня сторону? Вот, что ни говорите, а вокруг меня одни вражины!



                МОДЕСТ  ПАВЛОВИЧ.


Хорошо же мы распределили обязанности! Они беседуют в доме с Машей, а я жду чего-то такого особенного … ну, прямо, откровения с небес! То, что мы тут делаем, не более чем кутерьма, оттого и поступки наши толкуются задним умом. Не думаю, что открою великую тайну, ежели сделаю следующее допущение – никто сегодня из недр подземелья не появится, и вряд ли хоть кто-то из приютских чинов соблаговолит направиться в ночное путешествие сквозь шкаф. И причиною тому послужит моё сидение в позе секретаря в приёмной комнате. Одним словом, пугаю я. Либо отпугиваю.

Приют уж затих в соответствии с распорядком дня … нет, право, стоит ли мне высиживать здесь всю ночь? С утра же, отдохнувшие, направимся на поиски нового приключения в подземное царство. Для общего успокоения могу пойти и проверить, как расквартировался личный состав, а после и сам отправлюсь отдыхать.
Вот ещё странность – не ощущаю никаких предчувствий! Ни малейших! А было бы забавно поведать Кирилле Антоновичу о каких-то внутренних и трепетных наитиях, эдаких, с чертинкой и бесовщинкой! Однако ничем таковым похвастать не могу, а просто так придумывать мне не к лицу. Хотя … вру. Причём, самому себе. Одно единственное предчувствие таки завелось, как мышь в амбаре – не будет мне сегодня ни сна, ни отдыха. И на кого пенять, что я не удалился из этой комнаты ещё до того, как подобное ощущение дало о себе знать, да и во весь голос! Ушёл бы минутою ранее, и всё! И совесть чиста, и голова на подушке. Медлительный я стал, по всему видать – к старости.

И чем же себя занять? За окном хоть глаз выйми, в приюте тишина такая, что слыхать, как по небу ползёт луна. Может, пострелять? Давненько я не упражнялся в стрельбе!

А какие ещё глупости приидут сегодня в гости? Нет, определённо надобно себя чем-то занять! И чем же? Что тут имеется в столе у шестипалой мадам? Перья, бумага, нож для бумаги, сургуч, булавка …. Стану извлекать по одному предмету и пытаться пользовать их не по прямой принадлежности. Итак, на первом месте у нас … встречайте! Дамы и господа! Позвольте представить вам булавку, собственной персоной, обладающей странной фамилией - Английская!

--Не спится?

Одним из моих достоинств, кои я таковым считаю с первых дней своей сознательной жизни, есть то, что внешне я никак не реагирую на нежданный испуг, приключившийся со мною в это самое мгновение, когда раздались эти слова. Сей испуг сотворил со мною всё, что причитается получить испуганному человеку. Но, внешнюю оболочку моей натуры, испуг не поколебал.

А вот в середине меня творилось неописуемое! Сердце, замерев на один короткий миг, оборвалось, и устремилось с возрастающей поспешностию вниз, к штиблетам. Упав в них, оно породило звук такой силы, что он легко смог бы заглушить полковой оркестр, исполняющий марш «Пластунов».

Признаюсь, что простым падением важнейшей частицы моей сути, дело не закончилось. В голову ворвалась обжигающе холодная бомба, тут же разорвавшаяся миллионом острейших игл. Либо английских булавок.

Я умудрился поднять глаза. В стоящем передо мною господине я с лёгкостью признал … этого … как его …  не убиваемого … Шоринцева! А по имени-отчеству … а на кой чёрт мне сдалось его имя? Лысый, да  с маленькими усиками, Александр Иванович! О! Само припомнилось имечко-то! Только не припоминается, как сей господин в перчатках, прошествовал до середины комнаты! Пальнуть бы в этого лазутчика, да Кирилла Антонович, с Карлом Францевичем, не поймут.

Надо успокоиться, и выиграть время для восстановления боеспособности. Интересно, каким способом? А таким – следует задать простенький, да глуповатый вопросец.

--А вам?

Слова, вылетевшие из моих уст, повыдёргивали все булавки из головы, а воздух, вышедший разом со звуком слов, словно высвободил местечко для возвращения в своё законное ложе милого моего сердечка.

Пошевелив пальцами ног в штиблетах, я убедился, что сердца там, в действительности, нет. Значит, я снова в седле! И в строю! И в ….

--У меня, знаете ли, традиция ежевечерних обходов приюта. Все ли воспитанники в кроватях, прибрано ли на кухне … порядок, понимаете ли, поддерживаю.

Этот разохотившийся наводитель порядка не переставая разглагольствовать на ту же тему, неторопливо вышагивал ко мне за спину. То есть, к окну.

Я решил подняться на ноги. Повёл плечами, как будто от озноба, и остался стоять на месте, преграждая путь господину Шоринцеву.

--Э-э, позволите пройти? – Любитель ночного порядка указал на окно, как на конечную цель своего манёвра.

--За окном сплошная темень, а ваши воспитанники уже отдыхают в своих спальнях, а не там. – Я скопировал его жест.

--Дело, как я погляжу, не в воспитанниках, верно? Отчего вы не допускаете меня к окну?

--Не люблю, когда малознакомые люди заходят мне в тыл.

--Заходят в тыл …, - медленно повторил мои слова попечитель. – Стало быть, вы военный человек, верно? И где вы служить изволили?


--В армии.

Господин Шоринцев поелозил средним перстом левой руки по своим усикам, неожиданно улыбнулся и … отошёл на исходную позицию.

--Как-то не заладился у нас с вами разговор. Может оттого, что мы так мало знаем друг о друге? И о действительной цели вашего прибытия в Чудь. Вот, к слову, ваш спутник, Кирилла Антонович, он сразу дал понять, что серьёзность его намерений, подкреплённая выдержками из устава приютных домов, есть не более, нежели ширма, за которой находится истинная цель вашего присутствия здесь. Вот и скажите мне, в чём заключается эта цель, тогда и я, как и остальные господа попечители, окажем вам всяческое содействие и любую помощь. Не хотелось бы показаться неучтивым, но «липовое» выступление вашего … э-э, сотоварища, есть не что иное, как оскорбление всего попечительского совета, выражающееся в полнейшем к нам недоверии. Мы, уверяю вас, заслуживаем иного отношения, нежели продемонстрированный нам водевиль.

О-о-о, дорогой мой, это называется пристрелка! Палишь наугад, в надежде, что противник ответным огнём обнаружит себя. Слабенький приёмчик для слабенького собеседника. По-первам, я тебя раскусил, потому и вести себя стану соответственно, а во вторую голову это чёртово предчувствие, будь оно не ладно, просто осуществилось в самом противном своём воплощении. Что ж, моя очередь палить в господина Шоринцева.

--Мне ничего не известно об этой цели, названной вами «истинной», равно, как и об иных, закамуфлированных целях, находящихся в ведении Кириллы Антоновича. Этот вопрос разумнее задавать ему.

--Позвольте, но вы же вместе с ним были и тут, и на собрании попечителей ….

--Да, был. И что с того?

--Я был уверен, что вы осведомлены ….

--Нет, не осведомлён.

--Чем же тогда вы занимаетесь в приюте? Говоря «вас», я подразумеваю только вас одного.

--Если вам будет угодно, то я осуществляю охранную миссию. Более вам знать не надобно.

Так-так-так, попечитель разом смолк. Понимает, что я обманываю его, но не понимает, в чём именно заключается обман. Что ж, жду его выстрела.

И то, что возможно считать выстрелом, случилось.

--Простите, вы курите?

--Нет.

--А я вот грешу, покуривая хорошую табаку. Пристрастился, знаете ли, к сигарам. Дорогое удовольствие, он отказаться от него в силах. Не желаете ли одну испробовать? У меня хорошие, кубинские «La Gloria Cubana».

Я покачал головою, давая отрицательный ответ.

--С вашего позволения я выкурю одну, повинуясь своему ежевечернему ритуалу.

Загорелась спичка, занялся скрученный табачный лист, и приёмная комната наполнилась новым ароматом.

--В те времена, когда я только начинал покуривать сигары, и был в этом статусе полноценнейшим профаном, само собою мне открылось некое ароматно-философское содержание сигар, состоящее, по моему разумению, из трёх отдельных, простите за подобное словечко, глав.

Попечитель затянулся несколько раз, создавая на кончике сигары не тухнущую шапочку красновато-оранжевого жара. А сам дым, попавший в рот, он принялся перекатывать от щеки к щеке,  словно это был и не дым вовсе, а так, вода.

Выпустив несколько струек голубоватого воздуха, господин Шоринцев продолжил.

--Первая глава названа мною «Знакомство». Сия особа, - он наглядно показал, что «особою» он именует свёрнутые табачные листы, - будучи девственной и своенравной, щиплет вас за язык, обволакивая лёгкой горчинкой нёбо. Она, как и положено юной и малоопытной деве, считает вас недостойным её прелестей, оттого и дерзит без меры в расчёте на вашу нетерпеливость и поспешность в выводах. Но, вы те таков, верно? Вы затягиваетесь снова, - это действо совершилось в действительности, - демонстрируя своё хладнокровие перед наигранной взбалмошностью. Это, поверьте, производит на неё впечатление, что и позволяет перейти во вторую главу, названную мною «Дружба». Как только вы искурили треть сигары, вы получаете узнать обо всех тонкостях характера той, кто более не своенравная … э-э-э, лошадка, а взрослеющая дама. Тут уж то самое хладнокровие, кое упоминалось прежде, вам понадобится как никогда.

Что он несёт?! Дама, сигара, лошадка …. Тихий и монотонный голос, резкая перемена в беседе и не сходящая с лица полуулыбка – всё это казалось спокойным, не значащим ничего и каким-то обволакивающим. Ей-Богу, ещё чуть-чуть такого разговора, и я начну раскачиваться под ритм его слов.

--Каждая, верите ли, каждая затяжка даёт ощущение чего-то нового, нежданного и чувственного. Удерживая дым в плену щёк и уст, вам станет доступна лёгкая терпкость дубовой коры, пряность лавра и ромашки. Сии ароматы, сменяющие один иного, и есть тот неспешный рассказ, который ведёт сигара, раскрывая именно вам свой характер. И каждая нотка вкуса, расцветающая во рту, это своеобычная речь в нашем понимании. О чём может сказать прогорклый шиповник вкупе с цветущей акацией? А розмарин, сдобренный, невесть откуда взявшейся хвоей? Это, доложу я вам, не разговор о характере, это чистейшая поэзия!

Господи, мне никогда не хотелось так спать, как сейчас! Тело сковалось чугуннейшей из всех чугунных цепей, и название им – ЛЕНЬ. Думать – лень, дышать – лень, моргать – лень, переводить глаза – лень, наблюдать, как Александр Иванович подходит к шкафу и отворяет дверцу – лень, а вот слушать эту сигарную поэму не лень. Что, Модест Павлович, будешь спать? Прикрой глаза, чтобы не видеть более, как попечитель водит сигарой, изображая маятник напольных часов, в придачу, удерживая сигару, словно свечу. А не об этом ли писал читанный мною господин Анри Папюс, как о приёме производства гипнотизма? Сонливость, лень, безразличие, ровный голос, покачивание сигары …. Может, всё вышесказанное стоит расположить в ином порядке? А будет ли в этом прок? А в чём он есть? Может, в том, чтобы устоять перед чарами лысого попечителя, и не упустить главное действо, обязательно свершённое после моего забвения? Нет, сдаваться никак нельзя! Что-то надобно сделать … что-то … что у меня в руке? А-а-а, госпожа английская булавка! Вот вы-то мне помощницей и станете! Теперь важным для меня будет не вздрогнуть, и не подать вида, когда я воткну булавку себе в ногу. Чёрт бы побрал эти сигары и булавки!!! А … сонливость-то, прошла! Что ж, господин Шоринцев, продолжайте, а я прослежу за вами!

--И тут начинается третия глава – «Душа», последняя треть сигары. Теперь она уж не дева, и не дама, описывающая характер. Она – страстная и покладистая наложница, отдающая вам без остатка всё, что скрывалось в первой главе, и о чём был намёк в другой. Вы обретаете ни с чем несравнимый букет. Стократно благоухающий на языке, явственно ощущаемый на устах и так нежелательный к выдыхиванию. От самого вкуса табаки не осталось и следа.

Александр Иванович на миг смолк. Из-под приопущенных век я различал его движения, жесты и, даже, определённую заинтересованность моим состоянием. Как мог, я изображал безразличие и отстранённость. Ага, вот и проверка!

--Вы слушаете меня? Я вас не утомил?

Расчёт на согласительный кивок головою не оправдался. Мы с булавкой славно вели себя в сём гипнотическом представлении – она торчала в моей ноге, а я изображал статуэтку.

Удовлетворившись увиденным, господин Шоринцев не оборачиваясь, отступил назад, и вышел, спиною вперёд, в коридор. Не сводя с меня глаз, он кому-то призывно махнул рукою. И снова вошёл в приёмную комнату. Думаю, что для закрепления произведённого на меня впечатления, он продолжил говорить. А заодно дождаться того, кому был адресован приглашающий взмах руки.

--Да, от вкуса табаки не осталось ничего. Зато вы ощущаете то солнце, которое выгревает лист, ветерок, собравший в себя все благоухания полевых трав и цветов. Вам не почудится, вы действительно услышите голос сборщика листа, не громко напевающего свою песню. Вы будете допущены к сокровенным беседам множества табачных листьев, висящих под навесом для просушки в тёплой тени. И поверьте, вам будет,что послушать в той ….

Тут в приёмную комнату вошла … повитуха. Вот это явление! Для чего вы собрались здесь на ночь глядя? Выкурить сигару на двоих?

Эта парочка безмолвствовала, общаясь друг с дружкой только взглядами. Потом эта старая грымза подошла ко мне, и принялась заглядывать мне в глаза. Для чего-то помахала перед моим лицом своею шестиперстовою ладонью, дунула мне в нос и потянула за ухо. Ничего-ничего, веселись, старая! Я не жалуюсь на память!

--Ступай, приведи Полину! Она ….

--Знаю! Ключ дай!

Попечитель остался стоять в коридоре, держа под наблюдением и меня, и весь плацдарм, на коем что-то затевалось.

Дальнейшее было скорым, и богатым на события.

Остановив у дверей Зинаиду Рукавишникову в сопровождении освобождённой секретарши, Александр Иванович скорым шагом пересёк приёмную комнату и, зайдя мне за спину, заглянул за штору. Что ж, пора вступать в действо исправленному паролю. Или шифру. Или заклинанию. Что угодно, то пусть и вступает, лишь бы получить понимание творящемуся.

Прочитанное на стекле попечитель шепнул повитухе на ухо, тут же властно одёрнув Полину, попытавшуюся что-то сказать, либо исправить. Но, не случилось. На языке, коего я не разобрал, а потому и не понял, господин Щоринцев быстро заговорил, указывая то на меня (либо на окно), то на пол (либо на подземелье). А после просто сопроводил дам (одну старую, а другую постоянно перечащую попечителю) в шкаф. Отодвинулась задняя стенка, прозвучало какое-то словцо, походившее и на кашель, и на урчание в чреве, и снова движение задней стенки со звуком сработавшей защёлки.

Мне подумалось, что наступило самое подходящее время для выхода из «гипнотическаго сна».

--Александр Иванович, - проговорил я бодрым голосом, с радостью извлекая булавку из ноги, - я совершенно запамятовал, что не сказал вам важную вещь.

Это надо было видеть!!! Это стоит чего угодно, лишь бы увидать то удивление, плавно переходящее в отупение! Такого ранее видывать мне не доводилось и, скорее всего, не увижу впредь! Но запомню навсегда – память у меня хорошая!

--Мы, с Кириллой Антоновичем, самую малость сменили словцо, старательно наклеенное Полиной. Простите, но у нас не было возможности согласовать наш поступок с вами персонально, поскольку на дистанции прицельной дальности вас не наблюдалось. Да, перестаньте вы таращиться на меня! Ваши способности к гипнотизму весьма сомнительны, потому и действуют на меня.

Едва удержался, дабы не сказать, «на меня, боевого офицера с булавкою в ноге».

--Вы … вы … это же … какое … было ….

--Какое было словцо? Э-э-э, дай Бог памяти … э-э … «ТРЕВО». А что, это важно?

Удивление медленно, но неотвратимо отступавшее из сознания господина Шоринцева, мгновенно стало яростью, бессмысленной и безудержной. Одним рывком он распахнул дверцы шкафа, отбросил заднюю стенку и … только в этот миг понял, что натворил. Может и вправду, а может и почудились мне женские вскрики, да скрежет камня о камень. Услыхав то же самое, что и я, попечитель погрузился в пучину, походившую на повторное отупение. До него дошло, что вооружившись порывом исправить ошибку, на кою указывала секретарша, он сдвинул запор, удерживавший пружину смертельной ловушки. Он понял (я в это неистово верю), что я его переиграл.

--Что-то случилось? Мне показалось, что кто-то вскрикнул.

--На свою беду вы слишком много слыхали. И видали.

Разубеждать лысого попечителя я не стал. Используя только слова, как источник убеждения, и только на один короткий миг используя револьвер (уж и не припомню, для какой нужды извлечённый из кармана), я уговорил господина Шоринцева перейти в комнату, до недавнего времени занятую секретаршей.

Не знаю почему, но с ощущением злорадства и самолюбования, я стащил с рук господина попечителя перчатки.

Разумеется, всем я стану в будущем говорить, что я точно знал, что увижу под ними, хотя, это, без сомнения будет лукавством. На самом деле, я и предположить не мог, что увижу его ладони с шестью перстами.