Мой персональный ад

Алёна Княж
Мой персональный ад

Они умирали не менее четырех дней.
На трупах не осталось ногтей, волос, были подрезаны носы и уши. Скорее всего, раз за разом отрезался небольшой кусочек плоти, а не все целиком. Раны неровные и очень неаккуратные, оружие явно не было острым и уж тем более речи не идет о какой-либо санитарной обработке.
Мышцы ног атрофированы, они вряд ли могли самостоятельно стоять под конец жизни, так как в клетках, где, судя по уликам, их держали до экзекуции, они не могли выпрямиться во весь рост. Возможно, помещены они были туда задолго до того, как клетки стали им малы.
Это были ее дети.
Черт побери, она носила их под сердцем девять месяцев, ухаживала за ними и кормила их не менее двух лет, а потом попросту заперла обоих в клетки, относясь к ним хуже, чем к животным. На маленьких тельцах были многочисленные старые рубцы и свежие следы от острых предметов, точечных ожогов, синяков.
Маленькие тельца кишели паразитами еще при жизни, многие внутренние органы были воспалены или плохо функционировали: серьезные проблемы с желудочно-кишечным трактом, язвы желудка, кисты, воспаления и засилье грибка. Невозможно представить, чем кормила — и кормила ли их вообще, - эта чудовищная мать. Обезвоживание, надломленные голосовые связки — не представляется возможным, сколько дней и ночей напролет эти крохи провели в непрекращающихся рыданиях.
У трупа девочки не доставало обоих мизинцев на руке. Крошечные косточки фаланг пальцев нашли в желудке мальчика. Их клетки не сообщались друг с другом, скорее всего мать отрезала и скормила пальцы ему сама.
Я — профессионал. Я должна быть способной держать под контролем эмоции, но, читая детали дела и рассматривая фотографии, я не могла не думать о тех извращенных мучениях, которые я желала этой мерзкой твари.
Борясь с эмоциями, я не могла остановиться в своих мыслях о том, что такие люди должны быть просто истреблены, чтобы ген, отвечающий за способность творить подобное насилие, не распространился, но понимала, что это просто-напросто ненаучно и непрофессионально. Враг должен быть обнаружен и изучен, лекарства и методики лечения должны быть изобретены, и не важно, какой формой этот враг обладает. Изучить и излечить.
Уже несколько моих коллег отказались от работы с данным пациентом, потому что у них не хватило душевных сил преодолеть ненависть и отвращение. Я твердо решила, что обязана перебороть себя и сделать все возможно для диагностики и исследования. Ведь если не я, то кто?
К личной встрече с пациентом я готовилась долго. Материалов дела было недостаточно и мне пришлось наблюдать видео записи поведения преступницы в палате. Сначала я представляла себе, как мягкая, белая комната с одной-единственной кроватью по центру, наполняется ядовитым газом, и убийца скрючивается, кричит от боли и страха и медленно умирает. Как на нее обрушивается потолок, как ее расплющивает бетоном и перекрытиями в кровавое месиво. Не могу соврать, что меня не наполняло чувство глубочайшего удовлетворения от подобных фантазий. Но в упорной борьба против эмоционального «я» мне пришлось победить, чтобы продолжать изучать дело и способствовать исследованиям.
В день первой встречи я не узнала себя в зеркале. На меня с той стороны смотрела какая-то абсолютно холодная, бесстрастная машина, и мне хотелось верить, что мои решения и исследования будут абсолютно не предвзяты во благо науки. Собрав волю и профессионализм в кулак, я вошла в палату, где на кровати сидела она, пристегнутая за обе руки и ноги к кровати.
К моему удивлению, вместо ожидаемой ненависти на меня напало жуткое разочарование.
Ева последние недели вела себя очень тихо и ничем не отличалась от безобидных полоумных, на которых я вдоволь насмотрелась еще во время учебы. Она была жалкая и вся какая-то бесцветная, обычная женщина с соседнего дома, которая кормит у подъезда бездомных кошек, выползая к ним каждое утро в своем потрепанном халате и шаркая тапками.
Но, стоило мне войти в кабинет, она немного напряглась, будто чуя затаившуюся во мне угрозу.
Я вас не знаю.
Здравствуйте. Меня зовут Анна Петровна. Я здесь, чтобы помочь вам.
Я сама поразилась отстраненности своего голоса и подумала было, что она сейчас раскусит меня и не откроется.
- А вчера приходил Дмитрий Николаевич. Он внимательный, - качнула головой Ева.
Я присела на заранее приготовленный стул и разложила свои бумаги на специальном складном столике.
- Как себя чувствуете сегодня?
- Дмитрий Николаевич не пришел. Надо бы, чтобы Дмитрий Николаевич пришел.
- Изломова, я спросила, как ваше самочувствие?
Я сдержала порыв гнева и ждала ответа. Поводив глазами по полу, больная что-то пробормотала.
- Как спалось? - продолжила я, делая пометку в документах.
«Снятся ли тебе маленькие изуродованные тела твоих детей, мразь?».
- Сегодня приходили Данечка с Санечкой. Очень радовались, - улыбнулась она. - Такие красивые и радостные были. Санечка было пожаловалась, что братик ее обижает, но это она преувеличивает. Он не такой, он же просто игрался. А когда нам можно будет погулять с ними? На улице, наверное, уже совсем тепло, деткам нужно гулять.
«Они никогда не увидят больше ни весны, ни белого снега, мразь».
Повисло молчание; я добавила еще пару заметок.
- Как вы обычно проводили свои дни до того, как оказались здесь, Ева? - продолжила я через какое-то время.
Больная нахмурилась, зажевала губу, зачмокала.
- Ну а что с детишками делают. Они только ходить начали, мы гуляли и общались. Играли. Картинки смотрели. Мультики всякие. Данечка машинки любил, Санечка зверье всякое плюшевое. Обычные детки. Я очень скучаю... можно мне к ним, можно? Позовите их. Они же по мне тоже скучают...
- К сожалению, это невозможно.
На мгновение мне подумалось, что она сорвется и начнет истерику как в прошлый сеанс, который на том и закончился. Она билась головой о кровать, кусала себе руки, успела отгрызть аж кусочек кожи с предплечья, прежде чем ее обездвижили санитары. От воспоминания об этом мое собственное плечо немного засаднило, и я поерзала.
Ожидаемой реакции не случилось. Возможно, признак улучшения? Я оставила знак вопроса.
- Вы всегда хотели иметь детей, Ева?
Больная мерзко захихикала.
- Ну так все хотят, нет? Все говорят, надо рожать. Все говорят, надо, надо. А как растить, не говорят. Говорят, говорят, говорят...
Взволнованный голос перешел в бурчание.
Я выждала еще пару секунд.
- Что случилось с вашим мужем?
Женщина замерла на кровати и молчала. Пальцы бесцельно поглаживали матрас, отчего крепления наручников мягко позвякивали.
- Вы думаете то, что он оставил вас, заставило вас делать то, что вы не желали?
Наручники задребезжали и бормотание усилилось. Я замолчала.
- Кто причинил зло вашим детям?
Это был будто взрыв. Она вдруг стала ногами и выгибаться, несвязный крик переходил в визг, в воздух взлетали капельки слюны, растрепанные волосы и ее ноги. Захлопали двери, и в комнату ворвались санитары. Не помню, как, но уже мгновение спустя я оказалась в коридоре, еле стоя на трясущихся ногах.
- Анна Николаевна... Анна Николаевна, сюда, пройдемте сюда.
Сильные руки подхватили меня под локти и слишком требовательно потащили по коридору. Я хотела возмутиться, я хотела кричать в голос удаляющемуся визгу больной, но руки тащили меня прочь, а потом настала тьма.
Больше я не помню ровным счетом ничего. Объявили тревогу, здание наполнил дым, свет то потухал, то загорался, уши закладывало от сирены… Возможно, я упала в обморок. Возможно, про меня просто забыли, но очнулась я в полном одиночестве. В воздухе исследовательского центра висела какая-то пыльная дымка, аварийные сигналы молча крутились вокруг своей оси, а вокруг не было ни души, как и не было никакой видимой угрозы.
Пришлось подниматься и звать на помощь. На мои крики никто не откликнулся. Руки-ноги на проверку оказались целы, голова в порядке, ни дыма, ни гари не ощущалось. Возможно, это была учебная тревога. Или кто-то из новеньких напортачил с системой безопасности.
Я сразу отправилась искать кого-нибудь, кто бы мог прояснить ситуацию. По пути я все так же никого не встретила. В центре мирно горели компьютеры, на столах лежали бумаги, на полках стояли книги, не было похоже, чтобы место пострадало или чтобы его по крайней мере в спешке покинуло несколько человек. Я снова позвала, но никого не услышала в ответ.
Выйдя в коридор с палатами, я увидела, что все двери распахнуты настежь.
Кроме одной. Кроме двери ее палаты.
Прежде чем пойти и проверить, как больная, и там ли она вообще, я попробовала связаться с кем-нибудь по служебному телефону и мобильному. В обеих линиях мне ответила тишина.
- Ничего не понимаю…
Интернет на рабочих компьютерах был отключен, судя по значку в правой части панели задач, а стоило мне прикоснуться к мышке, как система сбросила учетную запись и запросила административный пароль. Больше я не пыталась ничего предпринять. Хорошо. Даже будь она там, с одной больной уж я как-нибудь справлюсь.
Вооружившись шокером, наручниками и шприцом с успокоительным, я отправилась к больной. Красный свет тревоги бегал по полу и потолку, раздражая. Я осторожно подобралась к окошку в двери и заглянула внутрь. В палате царила непроглядная тьма.
- Ева!.. Ева, вы там? Отзовитесь! Вы знаете, что случилось?
Центр ответил мне неизменной тишиной, и все так же бешено кружился свет аварийки.
- Я вхожу, Ева. У меня электрошокер, поэтому не пытайтесь ничего предпринять. Вместе мы выйдем наружу, потому что тревогу явно не включили просто так. Итак, я захожу…
Я прикоснулась электронным пропуском к устройству замка, и магнит мягко выпустил дверь. Без резких движений, я отворила дверь и застыла на пороге. Темнота, будто материальная, нависала из глубины палаты, словно плотный ядовитый газ.
- Ева?..
Тьма мне не ответила.
Я протянула руку к наружному выключателю света и, замерев на долю секунды в страхе, нажала кнопку. Свет, непривычно тусклый, совсем не такой, как должен быть, от одной-единственной слабенькой лампы на потолке выхватил из тьмы кровать и сидящую на нем больную.
Я еле заметно выдохнула. Чего я боялась? Чего ожидала? Думала, что она бросится на меня из тьмы с перекосившимся в оскале лицом как в фильмах ужасов?
- Ева, сейчас я закреплю ваши руки, и мы выйдем наружу, вы готовы?..
Больная не ответила, сидя боком на кровати, ко мне спиной. Ее руки шевельнулись, будто она что-то переложила на коленях.
- Данечка не мог сказать слово «мама». Это же банальное слово. Ма-ма. У Санечки это легко получалось, а он не мог. «Ма-ма», ну легкое же слово.
Я затаила дыхание.
- А тут она как будто улыбается, только гляньте. Такая хохотушка!.. Иногда закладывало уши… Иногда мне казалось, будто моя голова сейчас замкнет. Бах! И искры, искры! ЗАМКНУЛО!
Ева всплеснула руками, и что-то легкое упало на пол.
Я тихо и медленно, чтобы не спровоцировать ее, стала обходить комнату вдоль стены, туда, куда что-то упало. Больная что-то продолжала бормотать, переходя на хихиканье.
Я добралась до белого прямоугольника и аккуратно подняла, хотя я уже догадалась, что увижу, стоит мне перевернуть этот плотный лист.
Даже в полумраке я различила темную кровь вперемешку с грязью, неестественно распахнутый рот, из-за которого маленькое безжизненное лицо с выпученными от предсмертной агонии глазами, казалось дьявольски ужасным.
- Бесит! Бесит! Постоянно нужно наказывать! Одно и то же. Одно и то же! Говорю! Говорю! Говорю! – бормотание стало громче и яростнее, я спешно отступила в темноту, фотография с места преступления тряслась в моих руках.
- Откуда у вас материалы дела, Изломова?
Она будто не замечала меня. На мгновение она затихла, взяв одну из фотографий в руки. Грязные пальцы медленно скользили по изображенным лицам, со своего места я не могла понять, чьим. Внезапно она запела, сначала тихо, что я даже не сразу поняла, что это была песня, потом чуть смелее, своим хриплым, пропитым голосом.
- … и укусит за бочок…
- Изломова?..
- Вот он вас и укусил. А я предупреждала. Если не спать, укусит. Укусит!!!
Руки, державшие фотографию, затряслись (ее или мои?), лицо скривилось и за секунду фото превратилось в измятый комок, который она тут же начала дергать в разные стороны, кусать и рычать.
- Ева!
Утомившись, она бросилась рыдать, выкинув ненужную уже бумагу в сторону. Рыдания перемежались с воем и хлюпаньем, неким подобием слов, поток которых закончился так же неожиданно, как и начался.
- Ну, что встала? Тебе тоже их жаль, да?
Изменения в голосе и поведении были такими резкими, что я не сразу сообразила, что обращалась она ко мне.
- Ну? Жалко же? Маленькие и беззащитные. Они ничем не заслужили такую мать.
На пару секунд она замолчала.
- Но я тоже не заслужила, чтобы остаться одной! Совсем одной! С ними! С ними двумя!!!
Она тыкала пальцем в фотографии и брызгала слюной.
Я почувствовала, как с таким трудом прирученный гнев снова безудержным зверем поднимает свою страшную голову откуда-то из глубины.
- Это они свели меня с ума… они! Он меня бросил! И я не могла! Я никак не могла что-то придумать! Я была такой плохой матерью! Это все они! Они меня сделали такой! Они и все вы! Все вы! Заставили меня!
Ее голос переходил то в шепот, то в визг, она то и дело подпрыгивала на кровати, махала руками, разбрасывая фотографии и материалы дела. Изуродованные трупики брата и сестры падали мне под ноги.
«Ах ты мразь… ты все еще чувствуешь себя жертвой…»
- Ева, успокойтесь, сейчас я подойду к вам и закреплю руки, - начала я.
Она будто успокоилась от моего голоса и замерла.
- Ха-ха… Себе закрепи.
На мгновения я вдруг осознала, что не замечаю краем глаза метание красного огонька, да и вообще ничего больше не вижу, кроме выхваченного из тьмы кусочка кровати с Ольгой на ней...
- Ты ненавидишь меня. И не хочешь понять. Не хочешь услышать и посочувствовать. Мне никто никогда не сочувствовал.... ни когда я хотела спать, ни когда я хотела побыть одна, ни-ког-да.
Мои кулаки сжались от гнева сами собой, фотография смялась в пальцах.
-  Ты думаешь, ты святая? Ты все делаешь правильно? Жалея маленьких мертвых детишек? Ну да ведь?
Она повернулась ко мне, и меня поразила бесцветность и злоба ее полумертвого лица. Но буквально через мгновенье гнев заглушил все остальные мои чувства, и я представила, как это лицо разрывается на части, как из кровавой дыры глотки лезут и лезут огромные тараканы, разрывая плоть своими мерзкими ртами... По моей шее проскользнуло щекочущее ощущение.
- Заткнись, ты! Тварь! Сейчас ты у меня попляшешь! Я скажу, что ты сама себе нанесла увечья!
Не помня себя от злости, я ударила ее по лицу рукой и почувствовала сдачу, видимо она увернулась и сумела меня ударить. Она смеялась.
Я схватила ее запястья и скрутила.
- Ты... будешь вечно... гореть в аду... за свои деяния, тварь... вечно!
Ее губы дрожали то ли в усмешке, то ли в плаче. Я видела, как побелела кожа на ее запястьях там, где мои руки упорно их скручивали до такой степени, что мои собственные запястья заныли, а кожа покраснела.
- Я тоже их любила! Любила по-своему! Но я не могла! Я просто не должна была быть их матерью! И я просила, умоляла молчать, и есть, или спать... Я старалась, - больная не сопротивлялась, заглядывая мне в глаза, и на мгновение, мне показалось, что я заметила отблеск здравомыслия в ее глазах. - Они все, вы все свели меня с ума! И ты ненавидишь меня за это! Именно за это, за то, что не смогла...
Картинка расплылась от слез, подступивших к глазам, я не могла уже успокоить ни гнев, ни желание покалечить ее, а она заулыбалась, сбросив мою ослабевшую хватку.
- Но знаешь, что ты не хочешь понимать? Что ты виновата столько же, сколько и я. Ты тоже мучила их. Ты их тоже убила.
- Ты врешь! Замолчи … ! - я полезла в карман за шприцом с успокоительным, но тут же похолодела.
- Это ищешь? - она показала мне шприц, вытащив его из своего кармана. - В целом не важно. Мы обе в аду. И не важно, кто будет в сознании. Тебе станет легче, если ты меня покалечишь? Отомстишь? Станет? Ты думаешь, освободишься от осознания того, что мы обе это сделали? Простишь? Себя?
- Что ты... что ты несешь?
- Потому что ты — это я, а это наш ад, и ты никогда не избавишься от вины, даже если меня не будет. Мы обе виноваты! Это все сделали мы!
«Это сделали мы, мы, мы сделали, я — это ты, ты — это я, это мы, мы, мы...»
Это не выносимо. Я начинаю бить ее по щекам, царапать кожу, душить... Мое тело ломит, кожа горит от порезов, нечем дышать...


Мужчина в белом халате нахмурился, поправил очки и, низко склонив голову к бумагам, сделал пару записей. Наблюдаемая сидела в углу палаты, за которой врач наблюдал на дисплее, бормоча одно и то же уже на протяжении часа, обращаясь то к блику на полу, то к углу комнаты, то вовсе к кому-то невидимому. Сначала она долго и подробно описывала детали своего убийства, сложным, около научным языком, будто профессиональный следователь, да еще таким серьезно-обвиняющим тоном, что иногда становилось немного смешно. Потом наблюдаемая начала кидаться на пол, вставать и снова кидаться, рыдать и с кем-то ругаться. Если сначала ее слова не были обращены к кому-то конкретному, то после ее тон сменился и был то угрожающим, то плаксивым.
- Ну, что нового, Дмитрий Николаевич? - в наблюдательный кабинет вошел молодой человек, судя по халату, коллега мужчины в очках.
- Мне кажется, она полностью перенеслась себе в голову. Это защитная реакция со стороны ее психики. Она осознала всю чудовищность своего поступка, но как будто не верит, что смогла такое совершить и пытается отстраниться от своей это чудовищной сущности... Разделила себя на себя-убийцу и себя-обвинителя. Таким образом, обвиняя одну свою «сущность», она как бы снимает с себя часть вины, «это не я, это все она!» ... Она хочет жить и пытается выжить, и, скорее всего, она даже не желала по-настоящему причинить вред своим детям... За последние дни наблюдения у меня сложилось впечатление, что она создала в своей голове отдельный мир, и не воспринимает, что происходит на самом деле, полностью живя там, и она не разу «не вышла» даже. Совершенно игнорирует нас и все, что вокруг. Не удивлюсь, что она так и не выйдет. Она-обвинитель в последнее время очень агрессивна. Знаете, это очень любопытно, Алексей. Не хотите взять как тему диссертации? Я думаю, тут просто непаханое поле работы, это будет крайне, крайне занимательно.
- Занимательно? Не то слово, Дмитрий Николаевич. Я бы сказал - "крайне весело". Но, кажется, пора вызвать санитаров. Придушит себя, и мне придется работать со скучными самоубийцами и старческим помешательством, - улыбнулся молодой человек и поднял трубку телефона. - Сплошное веселье!