Лейтенантом я стал раньше, чем начал платить налог за бездетность. Военное
училище, в котором я учился сразу после школьной скамьи, сделало в середине
1956 года выпуск на один год раньше срока. Командование предвидело большую нужду
в младших командирах и поторопилось с выдачей лейтенантских погон очередному
отряду офицеров.
По молодости лет я в то время не пил спиртные напитки совсем. Если я видел,
что молодые люди пьют водку, то воспринимал это исключительно, как род соревнова-
ний в том, кто больше выпьет. Я никого не осуждал и даже завидовал победителям,
считал, что они проявили больше других мужества, выносливости и самоотверженности.
Тем более, что пьянки среди офицеров действительно всегда превращались в спортивное соревнование. При равной дозе принятого побеждал тот, кто ровнее других
мог отчеканить строевым шагом, пройти и не качнуться по бревну на полосе препятствий или доложить старшему начальнику о прибытии на службу после пьяной ночи и не моргнуть глазом.
Что касается пива, то тут я вообще ничего понять не мог. Мне казалось невероятным то, что можно вообще пить этот отвратительный, пахнущий гнилым болотом
напиток, если есть крем сода или крюшон, а они были везде в изобилии и стоили
дешевле стекла бутылки.
Со временем я начал сильно беспокоиться по поводу моих взаимоотношений с алкоголем и серьезно подумывать о том, что нет ли у меня какого-нибудь физического
недостатка. Старшие лейтенанты советовали мне выпить за раз трехлитровую банку
пива и уверяли, что все наладится. Это я и собирался сделать, да все медлил.
В августе 1956 года в полку стали распространяться слухи, что в Венгрии
началась война и что мадьяры убили много наших младших офицеров. В невероятно
больших потерях обвиняли Главное политическое управление армии и флота.
Дело в том, что годом раньше Главпур провел инспекцию наших войск в Венгрии.
Инспекция установила, что молодые офицеры пьют сливовицу и бегают к венгеркам.
Это было признано недопустимым, хотя при командировании за границу у офицеров
никто и ничего не отрезал. Языком о сексе в то время не мололи, но вычислить тропу лейтенанта до восхода солнца было сложно.
По результатам работы комиссии Главпура всех офицеров, замешанных в пьянке и
неблаговидных поступках из Венгрии отозвали и заменили на тех, кто был благовиден
или пил водку под одеялом, не смея показать нос на улицу. Ежедневный маршрут
их перемещений состоял из хождения в казарму и возвращения домой.
Мадьяры с малокалиберными винтовками стали ночью у подъездов домов, где
проживали младшие офицеры и начали дело в городе. С началом дела войсковые части
были подняты по тревоге. Вестовых мадьяры пропускали, а когда по вызову
выскакивал офицер, то он получал пулю в лоб. По другим местам не стреляли,
чтобы не было раненых.
Частями стали командовать офицеры, оказавшиеся на момент начала восстания
в нарядах, а также те старшие офицеры, которые проживали на охраняемых
территориях. А в подразделениях командование приняли те лейтенанты, которые
пробрались в части из недр Будапешта своими путями, мимо боевиков. Это были
офицеры, которых не раскрыл и не вычистил Главпур. Но их было мало и в Союз
посыпались шифровки с требованием прислать новых офицеров.
Пришла шифровка и в наш полк, который стоял в Лубнах Полтавской области,
где требовалось срочно отправить одного офицера-зенитчика в Будапешт.
Зенитчика, наверное, потому, что стрелять там надо было прямо в небо, с узких
улиц по крышам и верхним этажам домов, откуда вели огонь боевики из войскового
стрелкового оружия. В шифровке не было указано ни чина, ни звания, но все и так
знали, что если требуется офицер, то это лейтенант или старший лейтенант,
командир взвода.
Дату не помню, но в тот день в аэропорту Будапешта венгры, якобы,
обстреляли самолет Анастаса Микояна, пытавшегося уладить конфликт миром.
В те времена, если надо было рискнуть жизнью одному офицеру, то предлагать
это сделать двум офицерам никогда не приходилось. Соглашался первый. Согласие
требовалось потому, что не было объявлено ни войны, ни мобилизации. Командир
полка, полковник Рогов, вызвал на беседу лейтенанта Барвинка. Но беседы не было,
а был подход, согласие и отход. Лейтенант Барвинок должен был вылететь в
23 ноль ноль, а время было часов 12. Аэродрома в Лубнах тогда не было и я думаю,
что нет и теперь и его надо было доставить к самолету в один из соседних городов,
то ли в Пирятин, то ли в Ромодан. На все про все могло уйти 2 часа. На проводы
оставалось 9 часов.
Дома, квартиры или семьи ни у кого из молодых офицеров не было. Отцы, матери
и другие родственники не в полном составе, но конечно были у каждого, однако
далеко, в других краях. Обедали мы чаще всего в офицерской столовой недалеко от
части, где обед стоил 7 рублей 40 копеек. При денежном довольствии командира
взвода это было недорого, особенно для меня, поскольку я получал на сто рублей
больше других, другим лейтенантам уже было по 20 лет и с них за бездетность брали. Однако, к концу месяца денег не хватало и мы ходили обедать в столовую
"лубенградской", как мы ее окрестили, пимокатной фабрики, где обед стоил 3 рубля
20 копеек.
Вот из этих двух столовых, которые как-то напоминали семейную обстановку,
мы и решили проводить нашего товарища в Будапешт.
В проводах из офицерской столовой приняли участие старшие офицеры. Все они
были фронтовиками. Они пожелали удачи лейтенанту Барвинку и каждый рассказал
свою военную историю.
Часа через 3 на минуту зашел начальник штаба полка, чтобы назначить старшего
машины для отправки отъезжающего. Искать кандидата ему не пришлось, кто будет
старшим машины было ясно с начала застолья. Он быстро нашел меня, назначил и
определил для перевозки артиллерийский тягач моего взвода. Может показаться
странным определение для перевозки в аэропорт тягача. Но этот артиллерийский
тягач был совершенно обыкновенной бортовой машиной "ГАЗ-51" без каких-либо
переделок для использования в военных целях. Он возил на прицепе счетверенный
14,5 мм зенитный пулемет, знаменитый тем, что давал хороший сноп огня, наводку
можно было осуществлять по трассам. У этого пулемета было только два недостатка:
отсутствие броневой защиты расчета и быстрый перегрев стволов.
После инструктажа старшего машины проводы лейтенанта Барвинка переместились
в "лубенградскую" столовую, где посидели и посоревновались без помех.
В 21 час мы с отъезжающим выехали в аэропорт и в 23 ноль ноль прибыли к самолету.
Отправкой руководил командующий артиллерией дивизии. Должность командующего
была всего лишь подполковничьей, но для младших офицеров он был прямым начальником. На лейтенанта Барвинка, которого я прикрывал своей тенью от прожектора, он даже не взглянул. Он тронул меня за рукав и показал на сходни
самолета.
В военном училище я был натренирован выполнять команды любого начальника
гораздо быстрее, чем пес Мухтар выполнял команды великого Никулина.
Поймав жест подполковника, через секунду я был в самолете, а еще через
полчаса самолет приземлился в Жулянах, под Киевом. Группу офицеров, в которой я
оказался, встретили и привезли в штаб Киевского военного округа, где разместили
на остаток ночи в казарме сержантской школы. Утром мне выдали пистолет "ТТ",
два магазина патронов к нему и сказали, что со мной лично в 15 часов будет
говорить генерал, кабинет которого расположен на третьем этаже. Но уже в 10 часов
всю группу собрал подполковник и отвез в Борисполь, а в 15 часов я приземлился в
Будапеште.
Читатель может усомниться в правдивости рассказа, но для меня в нем нет ничего
удивительного. Вся моя жизнь была в случае. В детстве меня вынимали из-под
трактора без единой царапины, доставали из Енисея, когда я еще совсем не умел
плавать, находили обмороженным без признаков жизни, снимали с "Перьев" красноярских "Столбов" на гнилых кушаках. И все обходилось.
В Будапешт я прибыл после Микояна. До Микояна было совсем плохо. Стрелять
ни в каких вариантах, самозащита там или не самозащита, не разрешали. О самозащите и думать никто не мог, слова такого не было ни на языке, ни на бумаге.
Венгров не трогать и точка!
Венгры работали парами. Под шум толпы первый венгр подходил к танку, доставал
из сумки большую бутыль сливовицы-первака и обливал танк. После него подходил
второй венгр и чиркал спичкой. Если танк был рядовой, то сгорали три солдата
и сержант, а если танк был командирский, то сгорали три солдата, сержант и
лейтенант. По слухам, вместе с убитыми у подъездов младшими офицерами, наши
потери там составили десять тысяч женихов. Под тяжестью потерь стрелять Москва
разрешила.
В Будапеште мне передали взвод погибшего лейтенанта Морозова. Я принял двух
сержантов и двадцать рядовых, три счетверенных пулемета и три тягача "ГАЗ-51",
точно таких же, на одном из которых 17 часов назад я провожал на войну
лейтенанта Барвинка. Мелкашка пробивала эти "тягачи" навылет.
Весь личный состав взвода был старше меня по возрасту, а сержант Сбитой и
ефрейтор Махарадзе были старше на 7 лет. Сержант Сбитой был украинцем, но носил
тяжелые русские усы. А ефрейтор Махарадзе был из красивых грузин. Он был высок,
строен, несколько застенчив и, как это часто бывает с красивыми грузинами,
был в свои 26 лет весьма заметно лыс. Моим годком был только санинструктор
рядовой Матвеев. Он только что окончил фельдшерскую школу и через знакомую
сотрудницу военкомата сумел призваться в армию на год раньше срока, чтобы
покончить с этим делом и ровнее выстраивать свою жизнь.
Никаких там бронежилетов или чего такого на солдатах не было. Слухи о броне-
жилетах уже появлялись, но идея надеть их на русских солдат отвергалась с
негодованием, как снаряжение презренной полиции.
Познакомившись со взводом, я заглянул в кузова машин. В каждой лежало по 12
запасных стволов, ленты и ящики с патронами. Я приказал расчетам, одному из
которых за отсутствием третьго сержанта предстояло быть моим, начать тренировки
по снаряжению лент и замене стволов, а сам пошел получать боевую задачу.
Задачу мне поставил командир батареи капитан Ковтун. Он сказал:"Перед вами
улица. Длина улицы 1200 метров." Капитан сделал паузу потому, что в соответствии
с боевым уставом я должен был сказать и сказал:"Вижу. Понял." Капитан
продолжил:"Улица перекрыта тремя баррикадами. Все баррикады подавлены. В домах
справа и слева на верхних этажах и на крышах засели мадьяры и ведут
интенсивный огонь из всех видов стрелкового оружия по всему, что движется. В
конце улицы цветочная клумба. Задача взвода: к концу светлого времени суток
дойти до клумбы и вернуться обратно, надежно подавить все огни. Вопросы?"
Я спросил:"Кто мои соседи?" Капитан сбился с официального тона и сказал, что
понимаете, товарищ лейтенант, тут не совсем война, что командование не хочет венгров перебить, а хочет только прекращения огня, и поэтому по параллельным
улицам никто не пойдет, чтобы венгры могли уйти по домам. Собственный тон и слова
разозлили капитана и он бросил:"Дешева русская кровь!" А мне, еще более зло,
приказал:"Все, лейтенант, идите и ждите сигнала. Да помните, что у вас только
одно прикрытие- дульный срез пулемета!"
Вернувшись во взвод, я увидел на травке гору перчаток совершенно не армейского
происхождения. У горы стоял батарейный старшина и мои солдаты. Все весело
примеряли перчатки. Заподозрив неладное, я спросил старшину:"В чем дело?"
Он ответил:"Понимаете, товарищ лейтенант, тут неподалеку спортивный клуб.
Так я занял у венгров боксерские перчатки. Это тренировочные перчатки, почти как
обыкновенные, но у них на ладошке под кожей зашита деревяшка. Они ведь с детства,
боксеры то, по груше стучат. Если в горсти ничего нет, то кости вырастают
вогнутые, а надо, чтоб выпуклые, тогда кулак крепче. Вот они и зашивают в перчатку деревяшку, чтоб было что сжимать." Я все понял, но старшина для верности
добавил:"Стволы-то менять горячо, вот деревяшка и прикроет."
Построил взвод. Спросил, как учили, нет ли больных. Больных не было.
Поставил задачу. Назначил наблюдателей. Вытянул взвод в колонну, определил
интервал для стрельбы с колес, убрал людей в укрытие. В курилке солдаты говорили,
что их погибший лейтенант сказал, что военные венгры с оружием ушли в отпуск,
а после возвращения из отпуска будут хвастать, сколько настреляли русских.
Ждать сигнала долго не пришлось. Наблюдатель передал сигнал капитана. Я дал
команду:"К пулеметам!" Сам занял место стреляющего на первой платформе, выкинул
сигнал "Делай, как я!" и мы поехали.
Заметив в начале улицы такую жалкую козявку, как "газон", победители танков
начали стрелять с большой дальности. Им хотелось поскорее записать козявку
в свои победы. Для них это было рано, а для меня в самый раз. Глаза схватили
все огни и я начал поливать.
Наблюдать результаты стрельбы по домам с черепичными крышами было легче,
чем с железными. Когда сноп огня через гнезда боевиков прошибал потолки,
железная крыша только пучилась и дырявилась, а черепичная крыша взлетала высоким
красным рассыпчатым, как салют, куполом.
Стволы стали дымить через две минуты и я знал, что еще через минуту они начнут
плеваться бессильным огнем. Знали это и мадьяры. Чтобы не лезть в зону убойного
огня, мы сделали остановку для замены стволов. Боевики тут же оживились, но на
улицу выкатился второй пулемет. С его подключением улица заполнилась пылью и
видимость сократилась. Было замечено какое-то движение на первых этажах,
хлопнула граната. Только этого и ждал третий пулемет. Он начал обмолот первых
этажей. Там были только магазины. Стеклянная крошка и куски цокольного бетона
летели внутрь домов и на улицу. Видимость еще упала. Можно было видеть теперь
только дульные срезы 12-ти стволов пулеметов, освещавшиеся на долю секунды
выстрелом.
Когда мы подошли к клумбе, то оказалось, что объехать ее непросто. Расчеты
отцепляли пулеметы от тягачей, а командирам пришлось помогать водителям
развернуться методом "пеший по конному", когда пеший приплясывает впереди машины
и показывает, куда крутить баранку. За этим занятием я почувствовал, что кто-то
дернул меня за правую ногу. Я огляделся, но в складках моих "жимми" ничего не
обнаружил. Мы, наконец развернулись и пошли обратно. Боевики еще не разбежались,
вспышки их выстрелов реже, но появлялись. Нажимая на педаль огня, я почувствовал,
что сапог на правой ноге хлюпает, но платформу пулемета не кровянит.
За всю службу в армии это были единственные сапоги, которые не пропускали влагу. Все остальные сапоги я получал со складов, где они пересыхали и всегда
текли. Только первые офицерские сапоги достались мне свежими по причине
досрочного выпуска из училища.
На возврате подул ветер и я увидел, что вся улица полна пожарных машин.
С пожарными на улицу прорвалась комендантская рота, выстрелы смолкли, а мой
взвод вернулся на исходную позицию.
Потерь убитыми не было. Два солдата, рядовые Вилковский и Галустани были ранены. Вилковскому пуля разбила стопу и санинструктор Матвеев унес его в санчасть на руках. В Союзе после госпиталя его комиссовали. А рядовой Галустани
получил сильный ушиб спины. При проходе первой баррикады водитель, рядовой Шульц,
задел правым задним колесом "газона" переднее левое колесо трактора "Беларусь",
брошенного повстанцами. Солдат был в кузове и как раз закончил набивать
очередную ленту патронами. Он рывком встал, чтобы передать ленту на пулемет
заряжающему рядовому Станкевичу. В этот момент "газон" и подпрыгнул, Галустани
вылетел из кузова, как из катапульты и упал на гриф штанги, валявшейся среди
другого имущества и хлама на дороге. Потом он дважды лежал в госпитале, все
признаки ушиба исчезли, но солдат жаловался на боль, а если человек говорит,
что у него болит спина, то ни одна военно-врачебная комиссия не докажет, что это
не так. В конце концов, его комиссовали.
Санинструктор Матвеев где-то застрял и я попросил ефрейтора Махарадзе помочь
мне разуться. Когда он стянул сапог, то я увидел мою кость. Она была очень белая.
До тех пор я видел кости только в супе. Они были желтоватые. А моя кость была
белая, белая. Ее белизну нельзя было сравнить даже со снегом. Снег всегда разный.
Осенью и зимой он белый, матовый, а весной в сугробах он глянцевый, но с
голубизной. Моя кость была белая глянцевая и влажная. Я был так поражен, что
кровь в ту же секунду остановилась. Подошел батарейный старшина с индивидуальным
пакетом, ловко забинтовал ногу и сказал:"Ничего, завтра будете дома."
"Как это дома, откуда вы знаете?" Старшина ответил вечной истиной о том, что он
всегда все знает раньше других, что на продскладе ему выдали все, что положено
для личного состава подразделения на неделю, а для прикомандированных только на
завтра.
Подошел каптенармус Климович. Он принес мне сапоги. "Оденьте ка пока вот эти.
Они, правда, не хромовые, солдатские, но у них раструб шире, ране будет
спокойней."
Пододев новые сапоги, я пошел докладывать командиру батареи о выполнении
задачи. Капитан пожал мне руку и сказал, что все знает. Тогда я начал разговор
о том, чтобы остаться. Капитан ответил:"Я уже был у командира на ваш счет, но он
отказал. Я стал настаивать, тогда командир сказал, чтобы я не совал свой нос,
куда не надо, что есть приказ всех командированных отправить назад в Союз, что
это политика. Так что держите предписание. Номер вашей команды на отгрузку седьмой".
Я вернулся в расположение взвода. У стены стояла настоящая армейская кровать,
заправленная двумя белыми простынями и новым одеялом. Против устава подушек было
две. На тумбочке стоял котелок с супом, а в крышке котелка лежала котлета с
гречневой кашей. Увидев старшину, я понял что все это для меня. Из сумки противо-
газа он извлек целый гастроном: хлеб, соленые огурцы, селедку, бутылку московской
и один стакан. Себе старшина не налил. В батарее было еще два взводных командира,
которые могли бы со мной выпить, но за всю краткую командировку я их так и не
видел. Для них всегда находились службы. Старшина проследил, чтобы я все съел,
особенно суп. Собрал посуду и удалился.
Утром меня разбудил санинструктор Матвеев. Сделал перевязку. А минут через 20
к расположению подкатил пыльный автобус. Из него вышел подполковник и
распорядился:"Седьмая команда на посадку!"
У автобуса ко мне подошел ефрейтор Махарадзе и сказал:"Товарыш лэйтэнант,
приезжай ко мнэ Кутаис жыт. Мой сэстра будэт твой нэвэст. У моего отца только
одын сын, будэт два сын." Я объяснил ефрейтору, что так говорить нельзя, что
у меня есть мои отец и мать. Тогда Махарадзе сказал:"Товарыш лэйтэнант, бери
твой отэц и твой мат, будэм Кутаис жыт. Мой младший сестра будэт твой нэвэст.
у меня только одын отэц, будэт два отэц." Я смолчал.
У наружного диспетчерского пункта аэропорта Будапешт играл оркестр
венгерских коллаборационистов. Их массовик-затейник устроил для отъезжающих
русских офицеров викторину, типа "Угадай мелодию". Ошибиться было трудно.
Тот, кто узнавал Дворжака, получал в подсумке с вышивкой бисером и ременной
бахромой бутылку сливовицы, а тот, кто возражал и говорил, что это не Дворжак,
а Сметана- получал бутылку паленки. Вызывало удивление, почему музыкально
одаренные венгры играли русским офицерам мелодии чешских композиторов.
В аэропорте самолеты садились и взлетали каждые 10 минут. Машина работала
и в тот же день, но без заезда в штаб Киевского ВО, я оказался в Лубнах.
На КПП части собрался консилиум младших офицеров. Все обсуждали мою рану.
Мнения разделились. Одни говорили, что меня надо отправить в госпиталь в Полтаву,
а другие утверждали, что до Полтавы и так заживет. Подошел начальник ГСМ,
капитан Нечипуренко. Он был фронтовиком, но без высшего образования ходил в
капитанах уже третий срок и по возрасту годился нам в отцы. Нечипуренко заключил:
"Ни, сыну, до ликарив не ходы. Таку рану, як у тэбэ, солдату заборонэно носиты.
Так воны ж начнуть ниткамы та голкамы стягуваты края раны до купы. А на тоби ж
ни чого нэма, костомахи та шкира, того и гляди, порвэться. Начнут подризаты,
а там така жилка проходит рядом, зачиплять и будешь кульгатый, а тоды комиссують.
То тебя осколком як бритвою полознуло. Заживэ."
Быть хромым в мои планы не входило и я доложил командиру полка, что во время
командировки имел порез ноги и нуждаюсь в новых сапогах. Сапоги мне выдали через
четверть часа, а вместе с ними и семь суток отпуска без права выезда за пределы
гарнизона.
Обмануть сержанта, начальника медпункта полка фельдшера Маргаряна мне не
удалось и он подробно описал мою рану в медкнижке офицера, но с докладом к
полковнику не пошел, решив взять лечение на себя. Вскоре меня повысили в должности, назначив командиром первого взвода- старшим офицером батареи в другой
гарнизон. При переводе в другую часть медкнижки выдавались офицерам на руки и я
свою порвал, а в другой части мне выписали новую без звука.
А на другой день мы с лейтенантом Барвинком решили лечить мою рану березовым
листом, но берез в Лубнах не было. Республика берез не разводила. Тогда мы
взяли такси и попросили шофера отвезти нас в лес. Он повез, но леса под Лубнами
мы не нашли и поехали вдоль железной дороги. Здесь мы заметили березы. К осени
лист уже был жесткий и сухой, но еще зеленый. Мы обложили им рану и перебинтовали
ногу. Назавтра рана была чистая и свежая. Все лишнее березовый лист оттянул
далеко от краев раны. Она стала еще шире, но кость больше не было видно. От
края и до края кость была покрыта красной, как кровь, тканью. На другой день
ткань на ране покрылась тонким эпидермисом, как цельное молоко покрывается тонкой
пленкой перед тем, как закипеть.
Через неделю новая кожа окрепла, рана перестала отдавать влагу и больше
никогда меня не беспокоила.
Лейтенанту Барвинку ничего не было. Он все выполнил беспрекословно, точно и
в срок. Был готов на большее, а в пьянке замешан не был. А то, что старший
начальник отправил в Будапешт не его, а другого, так это его дело. Все прошло
благополучно потому, что старшие начальники тогда не отказывались от своих
распоряжений, если даже отдавали их кивком головы.
Медаль за Венгрию мне не дали, хотя я и был представлен, но в списках меня
не было.
Лейтенант Барвинок тоже медаль не получил, хотя в списках он был, но представлен не был.
С тех пор, если в компании случалось выпить, то уж я пил, как следует,
чтоб куда не послали.