Назад, Глава 14. ...И наконец двойная фыркация...: http://www.proza.ru/2018/04/04/2003
Глава 15. ...И полная пустота.
На короткое неповторимое мгновение небо стало коричневым. Помню, я ещё подумал, глядя,
как все приседают и накрывают головы руками, что это наверняка неспроста.
М. Парр, Вафельное сердце
Не знаю, нужно ли здесь говорить о полноте пустого, но я скажу. Однако же начну от противного, поскольку полнота кажется более ясной.
Итак, в чём заключена она, пустота полноты? В её непрестанной жажде, всегда обновляющей наполнение. И именно жажда сохранения того, что есть, существующая в полноте и выдающая в ней неполноту, делает её по настоящему полной. Потому что в любви, постижении, дыхании и всём остальном не может быть остановки. И даже если, кажется, созерцающий замирает – это не остановка; наоборот, в это время он более всего жив, а значит, действен.
Но вот пустое, словно бы от всего отрешённое, что может видеться не жаждущим... Может ли оно быть полным? Да. И здесь пустота соединяется с полнотой. Потому что поистине пуст предстоящий, захваченный созерцаемым, весь словно бы перешедший в то, что созерцает... Так влюблённые отсутствуют здесь, пребывая друг с другом.
Если я запутал вас, то так тому и быть, потому что к тому и стремился. Потому что именно так и Роман Наречник плыл теперь в Реке, проходящей сквозь горы, лёжа спиной на воде и глядя в безоблачное летнее небо, приближающееся к полудню. Течение позволяло ему лежать, однако, не давало выплыть на берег. А потому, прекратив изнуряющие попытки, клисс просто лежал и смотрел.
Трудно сказать, было ли это его плавание преследованием, знал ли он, куда именно попала или отправилась Дори, оставив ентойев. Хотя, как говорится, если смотреть на всё позитивно... то куда бы ты ни шёл в этом случае – всегда идёшь к своей цели.
Другое дело, что он приближался теперь к разделению, где одна часть Реки уходила под землю, другая же уклонялась всё далее на восток. Он перелёг на грудь и попытался плыть к тому рукаву, что шёл по земле, но, видно, слишком долго он бездействовал, глядя в небо – у него уже не получалось справиться со всё более усиливающимся притяжением земных пустот. И он, решив не тратить сил, вновь лёг на спину. И тогда наконец небо стало тёмным и его охватил полумрак, постепенно ставший совершенною темнотою. Река уже шла в глубине гор. Только слышался шум вод, умножаемый сам на себя многократно повторяемым эхом горного жерла.
Река всё текла и текла – и это значило, что где-то в этой толще горного камня она имеет и выход, а потому... А потому Наречник в свою очередь всё лежал на воде и ждал.
Это продолжалось довольно долго, пока вдруг вода не стала менять своего напряжения, делаясь словно более густой. Да! Русло делало поворот, впрочем, довольно плавный, так что клиссу удавалось отстраняться от стен горного русла. Теперь можно было бы и выбраться из воды, только вот куда, если вокруг одни стены? И он всё плыл и плыл вместе с тёмной водою.
Наконец ход воды стал ещё более быстрым, Наречника прижимало к правой стене и ему уже очень с большим трудом удавалось отталкиваться от стены, чтобы не быть истёртым и изодранным о горную породу. И тогда впереди забрезжил свет! Это близился выход. Только вот Наречнику никак не удавалось вернуться на середину Реки, которая окончательно уклонилась на север, – он так и оставался прижатым к правому, восточному берегу. И когда уже выход из горы был совсем близко, восточная стена вдруг словно отступила, исчезла и клисса выбросило течением на берег.
Который вообще говоря не был берегом. Это были огромные массы грязи, нанесённой сюда потоком за все прошедшие времена, пока Река проходила сквозь горы. Всё неродственное воде выбрасывалось перед самым исходом наружу, оставаясь в этом едва освещённом пространстве среди грязи, густой, но не настолько, чтобы можно было по ней идти. Клисс попытался плыть по ней, ползти или хоть как-то двигаться в сторону от воды, видимо, полагая, что там эта грязь должна сделаться твёрже и обратится в годный к хождению берег. Но твёрже она не становилась.
Наконец он уже не мог двигаться дальше. Его затянуло вначале по пояс. Потом по грудь. Потом по шею... На глазах его не было слёз. Он просто молчал и ждал, что будет дальше. А дальше движение остановилось. Он мог на чём-то стоять, он мог дышать в этом вязком месиве, поскольку грудь его отчего-то не была сжата... но выбраться отсюда не мог.
Так простоял он час... другой... третий... И было так: почти полный сумрак подземья, шум воды и собственное его дыхание, почти не слышное за этим шумом. Видимо, чтобы хоть что-то изменить в этом неизменном, попытался он разговаривать сам с собой. Но кроме:
– Н-да-а... вот это попал... Но, если Дори здесь нет, то значит, она выбралась... А это значит, что и я смогу! – больше ничего в голову ему не приходило.
Зато пришло на голову. Точнее, пришёл. Хотя, может и пришла – кто их знает, этих Накисомых. Это было уже время, клонящееся к закату, когда лучи стоящего низко солнца, хоть и ослабленные теснотою подземья и удалённостью от выхода, проникали внутрь и достигали места, где был заключён Наречник. И, думаю, он смог увидеть (потому что он как раз и вертел головой), что место это – Пещеры. Самые настоящие, сто-локтитовые и даже сто-логмитовые, а может, и столо-гмитовые, – не знаю... Ну, так или иначе, мы говорим об одном и том же.
И вот тут-то, только он повертел головою и, изумившись, сказал об этом – то есть, о всяких там сотнях локтитов и логмитов, как некто, уже сидящий у Наречника на самой макушке, пояснил ему, что именно это за место.
– Знай, клисс, что ты попал в Лио-зягревый тазон! – и это было сказано столь торжественно, я бы даже сказал, грандиозно и величественно, словно вечное изречение, что... клисс не выдержал и рассмеялся.
– Что ты смеёшься? – пискляво-жужжаво рассердился говорящий. – С тобой разговаривает главный представитель племени ку...
– Пф!.. Можно даже сказать, уникальный тазон... – невоспитанно перебив говорившего, выпалил клисс и опять захихикал.
– Так ты ещё и перебиваешь! – вообще рассвирепел этот намакушечный кто-то. – Ну ладно. Больше не стану тебе ничего говорить!
– Да брось, не обижайся... – примирительно сказал клисс. – Просто... Бедные, бедные, бедные – в каком же вы месте живёте... – и опять непослушные губы предательски прыснули.
– Смейся, смейся... – сказал кто-то. – Сам-то ты где находишься, сообразил? Ну вот так-то! Так что постепенно тебе расхочется смеяться. Потому что всё равно придёт время, когда смеяться будешь уже не ты...
– Да я уже и не смеюсь, – сказал Наречник, но тут же заметил: – Хотя да – с последним твоим утверждением уж точно не поспоришь.
И опять, не удержавшись, прыснул.
– Слушай, ну хватит уже, – возвращаясь к тону терпения сказал всё тот же некто. – Что уж за разговор у нас такой получается... Сделал бы милость, подумал – раз уж ты понял, что мы тут такие бедные – как радуемся мы всякому вновь прибывшему... Ну как? Представил?
– Ага, – сказал Наречник и не рассмеялся.
– Ну хорошо, – осторожно сказал кто-то, видно, всё ещё подозревая подвох. – Тогда давай знакомиться... Я у тебя уже на плече.
Наречник повернув голову и, скосив глаза, увидел сидящее у себя на плече накисомое существо, которое, манерно поклонившись, произнесло:
– Я главный представитель подземного племени кужжей. Моё имя – Завоксин.
– Ну, здравствуй, брат Завоксин, – ответил Наречник. – А я неглавный представитель племени клиссов и зовут меня Наречник.
– Очень приятно, – ответил Завоксин. – Видишь, как хорошо быть учтивым? Теперь тебе не будет так грустно, когда мы тебя будем есть.
– Как... что?! – изумился Наречник; брови его теперь были там, где ещё недавно сидел Завоксин. – Есть?
– Ну да, – невозмутимо ответил кужж. – Я предпочитаю быть в хороших отношениях со своей пищей... Да ты не бойся, мы не прямо сейчас тебя будем есть, – теперь была кужжева очередь смеяться. – Мы подождём, пока ты умрёшь. Ну, или почти умрёшь... Если, конечно, сдашься. И... в общем-то не самого тебя, а только твою оболочку, но... Так что если хочешь жить и не быть съеденным – не умирай! Хотя, честно говоря, я не знаю, как тебе это возможно. Но, раз уж сюда попадают только особенные, ты уж подумай – вдруг у тебя тоже получится... Ладно, брат, пока, пойду я. Сейчас другие тебя навещать приползут, – и, опять манерно поклонившись, удалился, ловко перебегая от комка к комку в охватившей Наречника грязи.
Клисс проводил его взглядом и вздохнул:
– Ну вот тебе и задача... Не умереть. О, кстати, он сказал «тоже»?.. Хм... Интересно, как это получилось у Дори? Ведь он о ней же, наверное...
– Дори? Ты сказал Дори? – донеслось до Наречника.
Это был... даже не знаю, как и сказать. Шелест – не шелест, шорох – не шорох, писк – не писк... Что же? Просто не знаю. Нет слов для такого звука. Однако оно слышалось. И оно говорило:
– Наречник, я здесь, рядом... Ты сказал «Дори»? Ты её знаешь?
– Да, – ответил клисс, – я Наречник и я её знаю. Причём очень давно. А ты кто? И откуда ты её знаешь?
– Я черкавий и у меня даже имени нет, так что я не буду говорить, где я, иначе тебе может стать неприятно... Вы, большие, отчего-то не любите нас, Накисомых... А Дори знаю не только я, но и все мы, черкавии, а также верчи, ерчваки и прочие...
– Да-а... – качнул головой клисс. – А я ни одного из названных тобою не знаю... Надо же, сколько существ ещё в мире есть! Если только ты их не на том языке называешь...
– Да знаешь ты нас, знаешь! – засмеялся черкавий. – Все вы нас знаете! Только знать не хотите.
И Наречник тоже засмеялся в ответ.
– Ну хорошо, – сказал опять клисс. – И как же вы знаете Дори?
– О-о... – вздохнул черкавий. – Как же нам её не знать-то... Она же нас тут всех... можно сказать спасла!
– И каким же это образом? – спросил опять клисс, и в его голосе появились напряжённые и холодные нотки.
– Да ты не бойся, мы её не съели, – понял черкавий причину клиссова беспокойства. – Мы тогда сытые были, а про запас оставлять всё равно толку нет никакого... Мы её выкопали и она ушла. Но перед этим... Ты даже не можешь себе представить!
– Неа, – честно подтвердил клисс. – Вот тут ты стопроцентно прав: то, что сделала здесь Дори, я даже представить себе не могу.
– Она нам стихи посвятила! – выпалил черкавий и аж покраснел о гордости.
Вот ведь как – самого его видно не было, а вот то, что он покраснел, стало заметно. А впрочем, может, это просто лучи закатные...
– Ну, и санитарную обработку местности также провела... – добавил ещё черкавий. – Чувствуешь: ничем не пахнет?
– Ага, – подтвердил клисс. – Только рекой и всё.
– Ну да, – сказал черкавий. – А мы даже и не знали раньше, как приятно, когда там, где ты живёшь, ничем не воняет. И даже пища...
– Н-да... – пожевал клисс губами воздух. – Может, о чём-то другом поговорим?
– А, да, прости, – поспешил извиниться черкавий. – Ты просто ещё не привык. А так – представь: ты найдёшь приют в наших жизнях... Ну, не весь, конечно, а только оболочка – сам весь ты нам недоступен, но всё же... Впрочем, ладно, давай о другом... Да собственно о нас же. Хочешь, я тебе Дорины стихи прочитаю?
– А то! – утвердительно замотал головой клисс.
И маленький черкавий прочёл дрожащим от волнения... э-э... даже не знаю, что у него там... ну, хорошо, дрожащим от волнения голосом:
Черкавии, верчи, ерчваки
Проходят насквозь темноту,
В замедленном времени накипь
Счищают и ждут, налету
Считая пустые мгновенья,
И вот, не расходятся врозь
Событий неведомых звенья,
Сплетённые в венчики роз.
В глубинах незримых живые,
Они стерегут тишину,
Пробелы в размеренном выев,
Неславное, бедное – внутрь,
В сокровища тайные сводят,
И множится времени плод
Молчанья прозрачной погодой,
Где всходят поющие воды,
В земли обратившись тепло...
И, прочтя, черкавий поспешил добавить, скрывая волнение:
– Дори сказала, что это шуточные стихи...
– Да-а... – вздохнув, протянул Наречник. – Но вот вопрос: в самом ли деле она шутила?
– И я тоже так думаю, – очень довольный, заявил черкавий. – И потому мы, черкавии, очень гордимся, что Дори посвятила стихи именно нам, а другие, живущие здесь, например, ткилюйи – завидуют...
– Вот ещё, была нужда! – внезапно прозвучал чей-то ответ. – Иди-иди, черкавий, отсюда, теперь наша очередь пищу инспектировать... э-э... знакомиться. Ага, ну вот так-то. Ну что ж, брат Наречник, будем знакомы. Я – ткилюйя.
Клисс, посмотрев прямо перед собой, и в самом деле увидел прехорошенькую... ну, эту... ткилюйю. С закручивающимся панцирем, зрительными рожками... Как всегда в общем.
– Бедный черкавий даже не знает, что свои стихи получили и мы, ткилюйи, а также вместе с нами и кужжи. А они только и знают говорить, что подземье это «Мир черкавий»! То-то и оно, что они гордятся. А за этим потому ничего другого и не видят.
– Да ладно, – улыбнулся Наречник. – Не сердись на него, он же такой маленький.
– Ну... хорошо, – согласилась ткилюйя. – Значит, ты друг Дори?
– Да, – серьёзно сказал Наречник. – Я её друг.
– Угу, – придирчиво осматривая клисса своими глазами на ножках, буркнула ткилюйя. – Ну, может быть. Что, хочешь, чтобы я тебе стихи Дорины прочитала? Те, которые для нас.
– Очень, – ещё более серьёзно сказал Наречник.
И ткилюйя прочла:
Я столько знаю слов, летучий сумрак,
Что не охватишь небо до конца
И дальних звёзд торжественный рисунок
Черты преображённого лица
Подскажет. Мир, наполненный стихами
Мне будет нитью в глубине садов
Твоих темнот. Необъясненья камень
Мне даст опору, трепетом следов
Ещё живых откроется, прохладный,
Росой покрытый посещения... Взойди,
Молчанья полноводного простая сладость
И небо начертай, что будет впереди,
Над нами, и повсюду, – горизонтом
Не скованное, как песочный ток –
Прозрачностью стекла, когда, разорван
Плодом, падёт последний лепесток
И все в тебе соединятся строки...
Когда окончили звучать слова, клисс и ткилюйя немного помолчали. Потом клисс сказал:
– А что для вас Дори сделала?
– О-о, о чём спросил! – хмыкнула ткилюйя. – Ну хорошо, скажу тебе. Она научила всех нас, подземных, и не только ткилюйев, как просветить тьму. Надо время от времени в темноте закрывать глаза.
Наречник подождал, не будет ли ещё чего сказано, и, так как ткилюйя молчала, спросил:
– И что дальше?
– Ну... – несколько смущённо ответила ткилюйя. – Смотреть внутрь... – и посмотрела на Наречника, какова будет его реакция.
А у того образовавшаяся было полуулыбка сползла с лица и он задумался.
– Да, – через некоторое молчание сказал он. – В этом – есть, – и он не сказал что, потому что это означало – всё. – Надо только понять, как именно это делается. Ну, смотреть внутрь.
– А ты можешь нам помочь понять? – спросила ткилюйя.
– Милая ткилюйя, – вздохнув, ответил Наречник. – Как бы я хотел сказать, что могу... Ведь вы тогда мне поможете освободиться, наверное, так?.. Но я не знаю, могу ли я. Может, могу, а может, и нет. Надо ведь попробовать. Я и сам себе-то толком этого объяснить не могу, потому что объяснять никогда не пробовал... Просто смотрю – и всё...
– Ты умеешь смотреть внутрь себя?! – изумилась ткилюйя.
– Ну... – засмеялся клисс. – Не во внутренности свои, конечно, а... ну, внутрь, туда, где у нас бывают всякие настроения – радость, там, печаль, созерцание, любовь...
– А-а, вон что! – ткилюйя даже краем своей гибкой стопы себя по макушке хлопнула. – Так слушай! Ты же уже и объяснил! Я поняла!
– Да? – удивился клисс. – Надо же...
– Да-да! – подтвердила ткилюйя. – Я не знаю как и что именно, но... я... я почувствовала!
– Ну, я рад, – вздохнул клисс и закрыл глаза.
– А хочешь, я расскажу тебе о устройстве нашего мира? – спросила ткилюйя.
– Угу, – мотнул головой клисс.
Если б он стоял, я бы сказал, что он едва держится на ногах, но так как он висел где-то в грязевом пространстве... Как это будет называться? Едва висел? Как-то не очень. Но всё же что-то в этом роде.
– Ну, слушай, – тем временем рассказывала ткилюйя. – Черкавии – ты видел уже одного – они вообще-то добрые, но... ну, обычные. Они очищают грязь. Верчи вредные, влезают в нос, в уши... Точнее, хотят влезть, но пока ты жив и не сдаёшься, не могут. Ерчваки чванливые, от них вокруг дух всегда тяжкий. Им после того, как Дори очистила наше пространство, показываться здесь строго запрещено. Потом идём мы, ткилюйи. Наше дело – ткать пространство и время. Мы ткём и самую нить жизни. Кто сдаётся и попадает к нам – исчезает, и мы ткём пространство и время из него. Мы – Парки подземья. Слышал о таких?
– Угу, – еле слышно ответил клисс; как видно, силы его были уже на исходе.
– Ну вот, – ничего не замечая, продолжала ткилюйя. – У нас тоже есть свои существа типа верчей – злисни. Они могут выедать целые куски из памяти, из времён и пространств, но, ты знаешь, как ни странно, иногда это бывает очень полезно. А кужжи... Эй, ты чего? – наконец заметила она, что клисса уже вообще кренит набок. – А-а, да ты, небось пить хочешь! Хорошо-хорошо... Потерпи, я сейчас.
И через несколько мгновений она вернулась с множеством ткилюйй, которые, устроив из себя цепочку, стали поить Наречника, принося ему по капельке воду. И, хоть небыстро, но он всё же смог напиться.
– Спасибо вам, милые... – прошептал Наречник. – Так уже лучше. Рассказывай, что там дальше.
И первая ткилюйя стала рассказывать, а прочие, по её указанию позвав на помощь черкавий, стали ползать вокруг Наречника, занимаясь какой-то известной только им работой. Клисс старался на них не смотреть, а только слушал.
– Ну вот, – говорила ткилюйя. – Остаются кужжи. Что они делают, никто из нас точно не знает. Говорят, они переносят на себе песчинки. Только вот что это за песчинки, никто из них не хочет признаться. Главный у них – Кужж Завоксин. Статусы у них – бегунки, ползунки, прыгунки. Эти все носят. А Завоксин лишь скворчит. Мы все, кроме кужжей, слышим только противный скрип, а они утверждают, что их Завоксин поёт «тик-так». И кроме него так никто не может. Поэтому он – временщик. А ещё у них ыкжуйи, эти вроде наших злисней и черкавьевых верчей...
– Эй, вы чем это тут занимаетесь?! – раздался вдруг возглас Завоксина.
Но ткилюйи и черкавии, на миг замерев, вновь продолжили свою работу. А Завоксин не унимается, бегает вокруг, всё скворчит чего-то. И только тут Наречник почувствовал, что именно делали ткилюйи и черкавии: они раскапывали грязь! И уже плечи его были свободны! У Наречника аж дыхание от радости перехватило.
– Что это вы этого преступника откапываете! – продолжал ворчать Завоксин. – Я про него уже всё узнал!
– Помолчи, Завоксин, – возразила первая ткилюйя, – он – друг Дори.
– «Другдори», «Другдори»! – фыркнул Завоксин. – Мне-то что до этого! Мне ваша Дори ничего хорошего не сделала!
– И как ты думаешь, почему? – спросила его ткилюйя.
– Почему-почему! – ворчал Завоксин. – Потому что!
– Вот видишь, – сказала ткилюйя, – ты сам всё и понял. Так что не мешай нам. Друг Дори здесь не будет сидеть в плену.
– Да вы же год его прооткапываете! – махнул лапой кужж. – Тоже мне, помощники... Э-э, да что с вас взять! Ладно, пошёл я.
– Постой, Завоксин, – сказал вдруг клисс.
– Ну чего тебе? – недовольно буркнул кужж, но всё же остановился.
– А у тебя есть брат? – спросил клисс как можно осторожнее.
– А ты откуда знаешь? – удивился кужж. – Есть. Воксин его зовут. Только мы в ссоре.
– Вот потому я и знаю, – ответил Роман Наречник. – Потому что когда кто с братом в ссоре, не может и с не братом быть в мире. У меня у самого брат есть, так что я знаю.
– И как же твоего брата зовут? – медленно спросил Завоксин.
– Игорь его зовут, – ответил Роман. – Игорь Непогод. Он изобретатель.
Завоксин замолчал. И Наречник тоже молчал. А ткилюйи и черкавии продолжали свою работу.
– А мой – ягоды разводит, – вдруг сказал Завоксин, когда уже прошло много времени.
И вдруг что есть лап кинулся прочь. Ткилюйи с черкавиями от удивления даже на минуту работать прекратили, глядя ему вслед. Но Наречник, несмотря на всех труды, не мог пошевелить ничем, кроме головы. Ну, и плечами ещё немного.
– Н-да-а... – вдохнула первая ткилюйя. – В одном Завоксин прав – мы долго так работать можем. Для нас-то ведь времени почти нет, а у тебя оно существует... Даже не знаю...
Она хотела что-то ещё сказать, как вдруг опять появился Завоксин и с ним – множество кужжей, которые принялись помогать ткилюйям и черкавиям!
– Вот это да! – изумилась ткилюйя.
А Завоксин, не обращая внимания на её возглас, подбежал прямо к носу Наречника и протягивает ему ягоду. Да только Наречник его не видит – солнце-то уже зашло.
– Так, понятно, – сказал тогда Завоксин. – Эй, малый, слетай за светлячками!
И через минуту множество светлячков осветило ужин Наречника.
– Это тебе от моего брата, Воксина, – говорил Завоксин, вкладывая в рот Наречника ягоду за ягодой. – Мы помирились.
– М-м-г-м! – изумился клисс.
– А что? – повёл плечами Завоксин. – Неужто все могут быть с братьями в мире, а я – нет? И я тоже могу.
Вот так Наречник научился языку Накисомых. До того он мог понимать лишь Кучнекиза и Корзетсу, но и это не потому, что сам вошёл в их язык, а потому что, наоборот, они вошли в слова, понятные всем, словно бы из состояния Накисомых став больше. А теперь Наречник, сойдя в подземье, в малое, почти в ничто, смог услышать их.
И мы, благодаря тому, что Наречник находится там, можем видеть происходящее в темноте, где все тоже знали Дори Мэдж, чудесную клиссу.
– Во всех концах знают её... – задумчиво сказал Наречник, наблюдая за работой Накисомых. – Но как же мне тогда её найти, если она – везде? Она – везде, значит, частично и здесь, но всё же её нет со мною... Вот парадокс.
– А ты любил её? – спросил его какой-то маленький кужж.
– Да, – ответил Наречник и вдруг всё лицо его сжалось. – И любил... и люблю... Но я трус и предатель. Я служил Тёмной долине.
– И как же ты смеешь надеяться на её любовь? – презрительно спросил тот же самый кужж.
– Не знаю... – понурясь, ответил Наречник и, помолчав, опять поднял голову: – Но я надеюсь.
– Во-от здо-орово-о!.. – восхищённо выдохнул кужж.
И клисс заплакал.
– Ну, Наречник, не плачь, – забегал кужж, – если ты её действительно любишь, то она это обязательно почувствует, вот увидишь!
– Да? – улыбнулся клисс сквозь слёзы. – Ты точно знаешь?
– Нет, не знаю... – смущённо ответил кужж. – Но ты ведь надеешься!
– Да, я надеюсь! – засмеялся Наречник. – Тебя как зовут-то, малыш?
– Меня? Эхнатон, – ответил кужжик. – У меня тоже есть брат, и даже не один, а целых три – Охнатон, Ахнатон и Ухнатон. А родителей зовут Фон и Фара. Наша семья из рода Целлижуж. Мы – гудетели, утешаем подземных музыкой. А мама ещё и родственница светлячкам!
– Вон, значит, вы какие, – ласково сказал Наречник.
– Да-а... – махнул лапкой Эхнатон. – Как говорит папа, мы – результат неточности, оттого и здесь... Музыкальной неточности то есть.
– Понятно, – улыбаясь на ширину плеч, ответил Наречник, который, кстати, этими самыми плечами уже вполне свободно мог шевелить.
Только вот руку достать из грязи пока не получалось.
Получилось её достать уже утром, пока только правую. К тому времени Наречник успел уснуть, проснуться, опять уснуть и опять проснуться, опять уснуть и окончательно сбиться со счёта усыпаний и просыпаний, так что, казалось, и самое время исчезло. Только светлячки светили и неутомимые Накисомые трудились и трудились, расчищая вокруг него загустевающую грязь.
И тут, на самой грани яви и чего-то иного, когда Наречник, словно некое заклинание, всё бормотал и бормотал одну Дорину строчку, ещё из юношеских её стихов: «И сердце обновляет сон...», – в это самое, говорю, время – в Пещере этой появился свет. Уже иной, не светлячковый, а большой и великий, светлее, чем свет дня... И увидел клисс покрасневшими от страшной усталости глазами, как в просвете Пещеры идёт к нему Человек.
Дальше, Глава 16. Место горной травы: http://www.proza.ru/2018/04/04/2088