«ВАСИЛЬКИ, ВАСИЛЬКИ…»
Сколько лет уж прошло, сколько пройдено-пережито, сколько слёз пролито и горя выпито – не счесть, а слова той красивой песенки всё ещё звучат в голове частенько, словно деликатная заноза засела и свербит иногда, шалит, как неопасная ранка, лишь тревожит в особые дни, когда накрывает ностальгия, когда приходят во сне те, кто уж давно там, за гранью бытия и людской жизни.
– …Ну, Маришка, как настроение? Пузико после обеда не тянет?
Тётка Мария склонилась и заглянула в глаза племяннице. Дождавшись отрицательного покачивания белокурой головки, выпрямилась.
– Прогуляться со мной хочешь? Пока мамка с папкой отдыхают?
Когда пятилетняя кроха опять кивнула, протянула большую натруженную руку, что совсем не была похожа на женскую.
– Хорошо. Давай поищем твою панамку… Так… Вот и мой платок.
Прикрыв обе головы, огляделась, зачем-то взяла пёстрый ситцевый передник, сложила и сунула в карман хлопкового «весёлого» платья в горошек.
– Воду брать?
Девочка решительно мотнула головой.
– И правильно. Захотим пить, из арыка напьёмся. Пошли.
Маринка семенила за идущей неспешным шагом тётей и искоса рассматривала её: высокая, мощная, монументальная, сбитая, как мужчина, но всё равно статная и красивая. Особенно поражали волосы: русые, «конские», густые и толстые, заплетённые в неизменную двойную корону на благородной голове.
Когда Мария решала вымыть это богатство, совершалось настоящее действо: наливались три огромных таза воды, раскладывались три вида мыла, у ног стояло ведро для ополаскивания, а на полочке рядом – флакон с нашатырём.
После распускания корон море пшеничных волос с трудом погружалось в первый таз с прохладной водой, долго старательно топилось, потом намыливалось хозяйственным тёмным зловонным мылом. Пена тут же сворачивалась с шипением, словно огрызалась и ругалась. Ополоснув волосы, тётя перемещалась к второму тазу с горячей водой и размыливала брусок с земляничным мылом, что почти исчезал в копне, но пена уже не пищала, а тихо посапывала. Смыв вторую маску, ополоснув, переходила к третьей лохани с подогретой водой из колодца – мягкая и по-особенному пахнущая. В ней пряди домывались детским мылом, а иной раз и привозным, столичным, если удавалось купить из-под полы. Ополаскивание заканчивалось одинаково: из ведра на голову лилась остро пахнущая смесь воды и нашатыря – иначе волосы потом не расчесать!
Если было лето – волосы сушились на воздухе в тенёчке, «на продуве» небольшом, если зима – возле горячей печки, разложив полутораметровое богатство на скамеечках.
Расчёсывалось особыми костяными гребнями не спеша, с тихим ворчанием хозяйки: «Вот ведь народились… Уж навились… Сладу в вами нету…» Когда пряди высыхали, действительно старались тут же завиться в крупные локоны, но Мария ловко заплетала в две косы, вырезав предварительно несколько прядей с затылка – тяжело уже было носить эту «шапку Мономаха».
Сейчас волосы Марии смиренно спали на голове, прикрытые ситцевой светлой косынкой, только несколько прядок шаловливо выглядывали на висках и шее – нежные кудрявые колечки.
Марине нравилось играть с ними, когда тётя пряла шерсть или вязала и делала вид, что не замечает мелкой проказы девочки.
Марина любила бывать у тёти, правда, случалось это очень редко – родители работали, не до поездок было.
Только в большие праздники удавалось три-пять дней погостить: на майские, когда сумасшедше цвели колхозные яблоневые сады, когда одуванчики вырастали до метра, и можно было плести из них огромные венки, когда трава доставала до груди – присел, и нет тебя!
Или вырывались пару дней летом, как сейчас: июль, оглушающая жара, поля созревшего хлеба и головокружительные ароматы разморённых на азиатском солнце трав.
– Воон, видишь? Синие такие? Нарвём?
Оживившись, Мария потянула девчушку на край хлебного поля.
– Я их называю васильками. Не они, конечно. Здесь настоящих нет…
Склонившись, стала срывать кисти сине-фиолетовых цветов.
Стебли скрипели, с трудом поддавались разрыву, резали девочке нежную кожу ладошек.
– Не рви… Я сама. Они такие крепкие! Как у пересохшей конопли!
Нарвав букет, несколько раз стряхнула, изгоняя вездесущую пыль, с наслаждением опустила лицо в цветы, вдохнула густой аромат.
– Чудо…
Маринка нюхала ладошки, согласно кивала, дакала, морщила носик. Ей запах нравился тоже, но для неё был слишком прян и сложен, сильный и напористый.
Только будучи взрослой, узнает, что те «васильки» были горным шалфеем.
Потом шли дальше, рассматривали стену ржи, ели почти созревшие зёрна, что перетирала между ладонями тётка, вздыхали над раздавленной лягушкой.
– А ведь скоро будет дождь… Раздавили мокруху – жди мокряди. Примета верная. Проверим.
Мария задумалась, завела девочку под яблоню-дичку в стороне от дороги, сорвала пару плодов, протёрла о тёплый бок, с кривой усмешкой протянула:
– Покисли душеньку…
Сама же загрустила, на синие глаза даже набежали слёзы, тяжело завздыхала, тихо бормоча под нос:
– Как тогда… С Филиппкой… Лето, хлеба, яблоки-косорылки, крик перепёлок… – непослушные слёзы покатились по щекам, немного изрытым оспой. – Как же я его любила… Столько лет уж кануло… Ничто и никто не заменил… Не ушла любовь и память… Бедный мой муж…
Маринка тихонько отвернулась, заметила невдалеке кустик баранчиков-«калачиков»*, оборвала семена и стала разворачивать, есть, покачивая головой: «Как горох…»
Мария всё бредила, утирала крупные слёзы кулаком. Опомнилась, ругнулась, достала из кармана платья передник, надела и отёрла лицо подолом. Вновь впала в ступор, что-то рассказывая вполголоса.
Марина не сразу расслышала, затем стало интересно.
– …Завидовали по-чёрному! Родня называется… Всё тянули с нас деньги и продукты… И так бы помогала – не зверь же, знала, что голодают… Так нет, людьми не были, как хапуги базарные! – грозила кому-то кулаком, сердилась. – То ж надо, а… Обокрали, когда приехала к ним жить! Тайком посуду таскали и на сеновале прятали! А то им мои фарфоровые тарелки были нужны… Да ясно же – на продажу! Да сама бы подарила на день рождения! Воры… Братья-сёстры называются… Хуже чужих… И снохи туда же… Нелюди… Конечно уехала! Как только стало возможным – сорвалась прочь! Только не с вами, змеи! Пусть сирота… Одной лучше жить… Себе хозяйка… Не пропала… – помолчала, справляясь с давней обидой. – Потом приезжают с таким честным лицом: «Здравствуй, родная!» Бессовестные. В глаза прямо смотрят… Никто не извинился…
Пришла в себя с трудом, отряхнулась от груза прошлого, покосилась на девочку: ела кислющее яблоко и забавно сопела. Вздохнула: «Хорошо, что ещё кроха. Не поймёт. И слава Богу. Это мои грехи. Ей ни к чему».
Встрепенулась, повеселела.
– Ну, ты вдоволь накислилась? Пошли к арыку?
Туда несла племянницу на руках, а Маринка держала охапку «васильков».
Надышавшись, Мария стала красиво напевать известную песню: «Разбрелись возле тихой реки Васильки, васильки, васильки. Словно песня без слов, Говорят про любовь Голубые огни васильков…»**
Девочка с замиранием слушала мягкий голос, грустила, переживала, радовалась с тётей, а она с упоением пела: «…Для меня нет красивей цветов Васильков, васильков, васильков. Потому что в глазах Для меня дорогих, Вижу цвет васильков голубых…»
Не допела, словно поперхнувшись вновь всколыхнувшейся память далёкого прошлого, замолчала.
Так в молчании и пришли домой.
Вечером Маринка улучила момент и спросила папу, почему Мария плачет часто.
Погладил по голове тёплой ладонью, внимательно заглянул сверху в глаза:
– Муж с войны не пришёл. Был врачом. Погиб. Не спрашивай её. Молчи…
Кивнула, угукнула и побежала на улицу – завтра уезжать, нужно попрощаться с соседскими ребятами.
Когда ехали в село, заметила в руках старой казашки на обочине дороги букет «васильков». Видимо, собрала для лечебного сбора. Смотрела на фиолетовые цветки, а в голове звучала грустная и нежная мелодия песни: «Васильки, васильки…»
* Просвирник низкий (Malva pusilla).
** Автор текста Халецький Я. Композитор Аедоницкий П.
Апрель 2018 г.
Иллюстрация с картины Линды Жакобс «Букет шалфея».
http://www.proza.ru/2015/09/19/956