Назад, Предисловие: http://www.proza.ru/2018/03/27/2146
Отцовский опыт научил Грегори, что лучшим способом контролировать дочь было
позволить ей поступать по-своему, так как она всё равно сделает по-своему.
Эдгар Берроуз, Тарзан и запретный город.
Единство. Вот, что совершает ночь, прикасаясь к земле, опускаясь на землю, делая её собою, а себя – ею. Пустынные и переполненные недра, начало, созревание, рост, медленное движение ростка и открытие лепестков, сходящее на вздох напряжение бутона, прозрачная, как тишина, роса и падение плода... Всё в ней.
И теперь, когда море предстояло Бобредонту и его друзьям, Бобриэль окружал лес, огромный, как сама она, уходящая собой, живою – в неисследимые глубины веков. Огромный, как Человек, следы Которого есть повсюду, всякое растение, всякий камень и дерево благоухают Им... Так всегда говорили в Училище вожжевания. И это было правдой.
Бобриэль поставила маленькую палатку и легла в ней, оставив полог открытым. Закрыла глаза и, протяжно вздохнув, опять открыла их навстречу ночи. Бесчисленное небо далёких звёзд было над нею. Здесь, на этой поляне, куда уже не достигают огни Города, они всегда видны так. Где-то там, в удивительном мире, проходят стада китов, великие стаи птиц, поющие голосом или только крыльями, – переплетаясь с тоскливыми голосами китов, хоть это и невозможно, строят они свои созвездья, – лесная чаща, всё равно что водоросли, взлетающие и опускающиеся мерно в изумрудных или серо-зелёных волнах, прибрежные дюны, поросшие осоковидной жёсткой травой, кое-где ковылём или вереском, ещё реже там встретишь сосну или можжевельник, и вдруг – среди меняющих форму песчаных холмов открывается разрушающийся корабль, и опять – чаща леса, испанский мох на ветвях, и мягкой подушечкой – зелёный в щёлках между камней дорожек...
Глубина твоя, ночь, наполнена, ты жива.
– ...Но где же здесь Человек? – заканчивая непроизнесённое предложение, прошептала Бобриэль и уснула.
Впрочем, то удалось ей не надолго: ручьи с сильным течением и подо льдом находят себе путь. И она проснулась. Было уже, может быть, за полночь.
Не думайте, что она проявила неосторожность, откинув полог и ничем не защитившись – просвет палатки был закрыт специальной сеткой, которую даже Бобриан прокусывает не с первого раза. Ну, а если будет второй раз, то само собой, опытный вожжевальщик к этому моменту уже проснётся и займёт оборонительные позиции на всех рубежах. Одновременно. Ну, то есть, ему не потребуется для этого какого-нибудь ещё времени, кроме одного.
И так и случилось. Заслышав какой-то странный шорох, а точнее, звук, словно бы ударили дубиной по дереву, а потом тут же ещё раз, а потом... нет, больше никто дубиной не бил. Потому что зачем? Всё равно какие-то двое уже вопили во всё шипение. Если только это можно назвать вопить. Ведь при этом им приходилось зажимать рот, чтоб остаться неуслышанными.
Да, так вот, заслышав какой-то странный лёгкий звук в общей массе текучих, вечно изменяющихся и вместе с тем одних и тех же лесных звуков, Бобриэль проснулась. Приподнявшись на локте, она прислушалась... На самом деле нет ничего проще, как найти иголку чуждого звука в стогу обычной лесной ночи. Но нет, звук не повторялся. Подождав ещё несколько мгновений, Бобриэль опять легла. Полог оставался открытым, а защитная сетка – нетронутой.
А в это время в лесной глухой чаще Бобрисэй и Бэмс Шваркенбаум всё ещё зажимали друг другу рты. Дело было в том, что они решили проводить Бобриэль в её странствии. Ну, то есть, каждый из них решил, но не знал, что другой решил это тоже. И вот, сидят они в охранной засаде, каждый со своей стороны (так случилось, что они оказались недалеко друг от друга), и, когда уже стало совсем тихо, и наступила обычная шумная лесная ночь, вдруг в этой бесконечной сети звуков и запахов почувствовался какой-то лишний... И само собой, что бодрое сердце стража не выдержало и понудило, запасшись дубиной, тихонько пойти навстречу лишнему. Пока каждый из них не засветил другому дубиной по лбу. Но ведь разбудить Бобриэли никак нельзя! Ведь догадается тогда, что за ней, как она выражается, «шпионят», – а на самом деле боятся за её безопасность и здоровье, – и тогда... Что будет тогда ни тот не другой не знали, потому что до сей поры не было ни одной промашки. Но думать об этом всё равно не хотелось.
Ну, что ж, позажимали они рты, пыхтя и вопя в тряпочку, да и отпустили. Потом немножко шёпотом ещё покричали от боли (точнее, повыдыхали; удалось почти без звука). Потому что шишары на лбах выскочили у обоих будь здоров. Поймав последние из летающих перед глазами искр, Бобрисэй прошептал:
– Бэмс, ты как?
– Спасибо, ничего... – раздался ответный шёпот.
– Ну, что, по позициям? – ещё раз спросил Бобр.
– Ага, – ответил Клов, и они на цыпочках вернулись каждый на свой пункт сторожения.
Как и подобает настоящему мастеру вожжевания. Само собой, после этого они всю ночь были начеку. Так что и глаз не сомкнули. Потому что как их сомкнуть, если такие финики вокруг них выросли, сиреневого причём цвета. Тяжёлая-то ведь рука у обоих.
И вот так мирно и тихо переночевала Бобриэль в лесу у подножия Северных гор за Городом.
Хаотичные, разрозненные лесные звуки составляли его призрачную, как гладь океана, тишину. Но цикады, кузнечики и прочие подобные, так уютно журчащие летними вечерами и ночами, ещё не пели – всякому пению своё время.
А после, как всегда и бывает, настало утро.
Но в эти края, лесные глубины горных подножий, утро всегда приходит издалека. Или, лучше сказать, издалека начинает своё повествование, издалека заводит свою речь, прежде чем сказать о самом главном. Множество одежд, облачений, сомкнутых лепестков скрывают золотистые тычинки в сердцевине розы, как и подобает такому цветку. Так и солнце в этих краях окружено всегда множеством предысторий.
В это утро такой предысторией для Бобриэли был соловей. Обычный, серенький соловушка, неизвестно как залетевший в эту чащу и решивший вдруг присесть неподалёку от её палатки. Должно быть, сюда его завела прихотливая песнь, ищущая напоминаний, условий, словно бы лепестков. Трудно сказать, кто из них кого разбудил. А только песнь зазвучала тотчас, как Бобриэль коснулась рукою защитной сетки, чтобы откинуть её и выйти наружу – всякому вожжевателю по утрам пристало делать зарядку, а Бобрианскому – ещё и водно-эквилибрические упражнения, если, само собой, тому способствует местность. В предгорьях местность, конечно, не очень способствовала, но хотя бы росу здесь найти было можно. И – какая досада! – тут соловей. А ведь наиважнейшим принципом вожжевания, как уже упоминалось, является всматривание, а ещё вслушивание и, само собой, многое другое. И как же можно тогда прервать его, как можно оборвать внезапно обратившуюся к тебе жизнь со странным своим и непостижимым словом? Ведь не иначе как самые эти места звучать теперь, участвуют в этом звучании всеми своими поверхностями, гранями, выпуклостями и изломами, всем самым незаметным своим составом, хвоинками, муравьями, росой...
И она ждала и ждала, не отнимая руки от сетки.
Вряд ли можно узнать, сколько прошло времени. Да и было ли оно вокруг? Зато в ячеистом воздухе просвета палатки был виден весь он, щуплая птица, трепещущее его горло, чуть подрагивающие крылья в усилии придать песни ещё каких-то неведомых красок, обхватившие ветку почти до белизны маленькие кулачки... Воздух светлел. Он говорил: о, Ночь, даруй ещё раз переступить таинственный порог твой! Замерев, переступить и пройти в тебе, златоглавое ускользающее молчание, текущая в трепещущих водах моря и лесных лиственных волнах серебристая речь, глубокое, как смерть и рождение, дыхание! В тебе, в твоих неосязаемых ладонях возрастает всё.
И кто-то спугнул его. Где-то шевельнулась, быть может, тень или только лишь признак тени, но он взлетел, – как испуганное восклицание, просто глоток воздуха, выскальзывает из уст, – и вот уже нет его и только подрагивает ветвь, сбрасывая с отяжелевших крайних листьев капли росы. Бобриэль откинула сетку и медленно выбралась наружу. Ещё здесь были сумерки, синеватый, густой воздух, солнце пряталось за спиной гор, но там, далеко на запад, где в сиреневой воздушной плоти скрывается чешуйчатая гладь моря, уже проступали румяна.
Она всё стояла и прислушивалась. Не тревога, не ожидание – что-то иное, что не мог передать ни один вожжевательный термин, открытое, как просто дыхание, неслышное, как дыхание, глубокое, как медленный вдох... Думаю, вам понятно, как трудно было Бэмсу Шваркенбауму и Бобрисэю Бобриану дождаться конца этого ожидания, заставшего их в самых причудливых полупозициях, одного на недовершённом шаге на цыпочках, другого – на одной ноге, с рукою, отодвигающей ветку, чтобы пройти. Да, воистину трудное это дело – воспитание ребёнка. Да ещё лучшего в видении, слышании и во всяком прочем восприятии, не говоря уже об интуиции. Да ещё когда все лапы и весь остальной состав твой закостенел от ночного сидения, глазного несмыкания и умственного неотдыхания. Что ж, тяжёл труд учителя, но, как можно видеть, вполне благодарен.
Она сделала шаг и тут же остановилась. Потому что показалось – и странно, что с двух противоположных сторон донёсся какой-то вздох... Словно вздох облегчения. Ну, так, в общем-то и было. Она подождала ещё мгновение... Ничего. Улыбнувшись и покачав головой, она принялась за обычные утренние упражнения, а два натруженных охранника наконец-то смогли присесть. А потом прилечь. Ничего, что роса прохладна, зато как сон хорош...
Когда они открыли глаза, Бобриэли уже не было, как не было и её палатки. И даже трава, там где она прошла, восходя похожей на серпантин извилистою тропой к уступам Северных гор, почти совершенно сомкнулась!
– Н-да... – озадаченно протянул Бобр, выбираясь из-за своего куста.
– Эге... – покаянно-утвердительно вздохнул Клов, выбираясь из-за коряги. И добавил: – Теперь только осторожно, след не сбить...
И они потянулись вслед за ней, по едва заметному следу.
А Бобриэль тем временем шла хорошо известным ей путём, которым путешествовала многократно – он вёл, как она знала, через несколько горных плеч и ступенчатый каменистый восход к Северным горам, где, в глубине Северного леса, есть ещё одно небольшое плато... на самом деле всего лишь уступ, но он полон тех самых цветов, которые любила её прабабушка Бобрисония, а потом ещё и мама с тётей Бобрилианой... А ведь она, Бобриэль, как известно, похожа на тётю Бобрилиану, пусть это и невозможно. Когда случалось кому-то заговорить при ней о Бобрилиане или, может быть, сама Бобриэль вспоминала о ней, – она всегда улыбалась, едва заметно и удалённо, не так, как улыбаются своей мечте, которая ещё неизвестно, сбудется ли, а как своему подлинному сокровищу хранимому в тайне...
Дальше, Глава 2. Ступенчатые восходы: http://www.proza.ru/2018/03/29/259