Мне снится сон. Всегда один и тот же. Всегда один и тот же день. Который я хочу забыть, но заставляю себя помнить.
23 мая. Год 2317 шестого Поколения. Инленд. Восточная провинция Тирельской империи. Ясное, раннее-раннее утро, солнце еще только золотит край неба. Какая-то птаха заливается первой утренней трелью, но услышав лязг доспехов, топот ног и копыт, смех, отрывистые команды и весь прочий шум, что сопровождает армию в походе, испуганно замолкает.
Я еду верхом на черном как ночь коне, поодаль и чуть медленнее длинной, закованной в сталь и клетчатые красно-белые накидки, колонны тирэльской пехоты. Гремящая железом змея появляясь из-за одного поворота дороги, исчезает за другим.
Они сильны, молоды, и благодаря мне, уверены в себе. И мне, хоть я и старше самого старого из них раз так в шестьдесят, передается часть их задора. Они смеются, широко раскрывая рты над малейшими шутками, хлопают друг друга по плечам. Они многое прошли вместе, много потеряли, сдружились и зачастую понимают друг друга не то, что с полуслова, а с полужеста. Впереди последний из восставших городов и конец войне. Весь мир и будущее в нем видится таким же, как это теплое, ясное, безоблачное утро. И хотя я и далек от их наивности, я ловлю себя на том, что мне приятно их общество, их грубые шутки, подначки.
Меня обгоняют копейщики и, нестройный лес длинных с красной оковкой копий на несколько минут превращает мир в мозаику из треугольников и ромбов. В глазах начинает рябить и я, понукнув пятками коня, скачу в голову колонны. Дорога взбирается на холм, и я, поднявшись на него, останавливаю скакуна на его вершине.
Скам, город с изумрудными стенами. Сейчас, когда солнце еще не поднялось из-за горизонта, внешняя городская стена выглядит как темно-зеленый широкий пояс, охвативший чресла города, разбогатевшего на торговле шерстью, непомерно разжиревшего и оплывшего вниз с высокого холма, на котором был изначально основан. И как всякий долго прозябавший в бедности и дорвавшийся до богатства, Скам погряз в чванстве и самоукашательстве. Сначала золотом и самоцветами переполнились храмы и соборы города, потом ратуша и длиннющие базилики гильдейских собраний, бирж и банков, а затем вычурными кичливыми украшениями заплыли и купеческие дома. И как всякий бесящийся с жиру, Скам пытался не удержать свой аппетит, а подобрать растущий живот поясами. Так появилась сначала одна стена, потом вторая и, наконец, у подножия холма третья. Но и она не удержала плывущие во все стороны городские телеса – неизбежно и за третьей стеной, то тут то там появились мастерские, химические лаборатории, кузни, красильни, мануфактуры, то есть все то, что приносило Скаму баснословную прибыль, и чему, по причине шумности и вонючести, не было места в пределах городских стен. А рядом с мастерскими выросли дома и лачуги рабочего люда. И по неизбежному правилу котла человеческих жизней – ее чуть дальше от города возникли кварталы бедноты.
Как богач, помнящий из какой грязи поднялся сам, Скам поспешил отгородиться от грязи и бедности, творящей вокруг него уже не стеной, а ее высотой и богатством. Городской совет нанял гномов для увеличения толщины, высоты стены и ее украшения. Сколько подгорные мастера запросили за работу, я не знаю, но, часто имея дело с этим народом, смею предположить, что казна города опустела самое малое на четверть. Однако полученное золото гномы отработали на совесть. Городская стена поднялась на шесть локтей, толще стала – на двадцать, с внешней стороны вся, сверху донизу, покрылась пластинами полированного базальта в два локтя толщиной. Где гномы отыскали базальт такого цвета и как умудрились укрыть им всю стену за одну ночь – никому неизвестно, но когда лучи первого солнца осветили ее – она засияла, будто была сделана из одного огромного изумруда.
Только дожи Скама забыли, что среди владык мира мало тех, кого можно назвать поистине мудрым и благородным. Чаще они умны, хитры и коварны. И еще очень завистливы.
На самом ли деле Скам настолько возгордился, что решил отколоться от империи или это была всего лишь хитрая интрига Тобарада Леворукого, тогдашнего владыки Тирельской империи – скрыто во тьме времен. Известно лишь, что осенью года 2316 имперские сборщики налогов наткнулись на закрытые ворота Скама и были облиты с его стен помоями.
Уже через сутки войска империи пересекли границу Инленда. Возможно мятеж все же назревал потому, что вместо испуганных и ничего не понимающих пейзан войска натолкнулись на хорошо укрепленные города и поселки. Озлобленное, хорошо вооруженное население и многочисленные отряды наемников устроили имперцам такую встречу, что Тобард «в чадолюбии и милосердии своем, чая о благе подданных и спасении невинных» обратился к Совету за помощью «во устрашение восставших и избежание непотребной жестокости и напрасных жертв». Совет рассмотрел письмо императора и в помощь войскам отправили меня, Фреки Вотанскира, мага средней руки, выпускника Академии. Сколько Леворукий отвалил золота за это, мне неизвестно, но, учитывая немалый боевой опыт, который уже был у меня за плечами, думаю, что плата была солидной. С моей помощью дела у тирельцев пошли лучше и уже чуть больше чем через полгода единственным оплотом восставших остался только Скам.
Я стою на вершине холма (хотя это скорее не холм, а длинный низкий вал) и смотрю, как в недосягаемости для городских баллист, растекаются наши войска. Уже тянутся к небу дымы костров, поставлены палатки для командования, реют вымпелы, ржут лошади, слышен лязг металла из походных кузниц, развернутых по эту сторону вала. Справа от меня рабочие спешно собирают требушеты. Я не стал лишать вояк единственного оставшегося им развлечения. И стоит признать, что в паре мест, у той же Перуджи, например, их камнеметалки сэкономили мне довольно много времени и сил. Но здесь их громоздкие, неповоротливые машины не то, что не нужны, а попросту бесполезны.
Ко мне подбегает запыхавшийся вестовой и, еще не отдышавшись, вываливает:
- Ваше Магичество, Вас вызывает лорд…
- Передай своему лорду, что я иду, - я не даю бедняге договорить и поднимаюсь к штабным палаткам.
Вояки, холеные, разные: тощие как волк холодной зимой и разжиревшие как боров по осени, штабные крысы и боевые псы. Всех их объединяет одно – взгляд. В их глазах плещется страх вперемешку с ненавистью, которую они пытаются считать презрением. Только один седой как лунь полковник, с морщинистым тяжелым лицом смотрит иначе. С уважением. Зимой я помог его полкам пробить кольцо окружения, в которое под Асколой угодила часть армии ведомая Бейнардом Беспутым, братом императора. И он видел, как я пощечиной привел в чувство, бьющееся в истерике, Величество, которое вопило о том, что оно выбралось бы и само. Хотя за день до того Бейнард, пытаясь «выбраться сам» попросту утопил во вздувшихся от зимних дождей Аскольских топях почти четверть своих войск. Мы вывели уцелевших солдат и, вечером следующего дня адъютант полковника принес мне золотую оливковую ветвь. Полковник родился на юге империи и, на его родине такой подарок - знак уважения. Как я узнал потом, после подавления мятежа полковник за этот жест был ложно обвинен в измене и казнен.
К моему удивлению император Тобард оказался умнее брата и отстранил его от командования. На этом, однако, императорское благоразумие закончилось, ибо командующим он поставил человека, хорошо умевшего только одно: к месту упоминать о своем родстве с властвующей фамилией. И мне поначалу стоило неимоверных усилий стоять и молча выслушивать бред, который он нес, водя рукой по карте и расставляя на ней игрушечных солдатиков. Но со временем мое терпение натренировалось, и я уже старался просто не зевать в открытую, слушая его диспозиции. Но сегодня он превзошел самого себя. Даже у самых безмозглых из его свиты глаза на лоб лезли от предложенного плана сражения, в котором мне предлагалось с умным видом стоять около шатра его превосходительства и наблюдать за триумфом тирельского военного гения.
Я по сей день горько сожалею, что в тот день ум возобладал над спесью и жадностью. Знай я, что мне уготовала судьба, я простоял бы у палаток весь день, не шевельнув и бровью. Но вояки общими усилиями родили тактику, которая ничем не отличалась от предыдущих сражений: я вместе с ударной частью армии, прикрывая ее магическим щитом, дохожу до ворот, выношу их и далее действую по обстановке.
Перед началом битвы я слажу с коняшки и отдаю повод подбежавшему пехотинцу. Лошади – животные солнечные и на дух не переносящие той магии, которой я собираюсь заняться.
Рабы из числа плененных крестьян умирают, как им и положено: один за одним, молча, не доставляя лишних хлопот, а я накачиваю себя силой, которая выделялась, когда они расставались с жизнью. Для вящей внушительности я добавляю парочку эффектов. От умирающих к моим раскинутым рукам тянется полупрозрачное красноватое свечение, а ледяной ветерок развевающий мои волосы, легким инеем ложится на траву вокруг моих стоп.
Тысячу сто рабов убили тирельцы в то утро, чтобы столица восстания – Скам - пал пред ними
От силы, переполняющей меня, в груди начинается сильная дрожь. В ушах на грани слышимости повис хрустальный звон, а голова слегка кружится, как бывает, когда часто-часто дышишь.
Я выхожу вперед и поднимаю «Щит». Отряды, отобранные, прореженные и вымуштрованные самой войной сплачиваются, сжимаются в сплошную шеренгу. И без команды, отстав на один шаг, идут за мной.
Мы доходим до мастеровых кварталов. Распахнутые ворота и двери, разбросанный скарб, говорят о том, что людей здесь нет.
Пес, брошенный бегущими в страхе хозяевами, захлебывается лаем, рвет цепь, защищая свой дом. Упреждая наших поспешливых стрелков, я касаюсь разума собаки, внушаю ей панический страх и щелчком пальцев развеиваю ошейник. Пес стремглав уносится, стремясь затеряться среди домов и улиц.
Беги, мохноухий, ты оказался благороднее тех, чей дом защищал.
Вслед убегающему псу все-таки щелкает арбалетная тетива, но я разворачиваю болт, и горе-стрелок дергается и повисает на руках товарищей оглушенный ударом тяжелой стрелы, скользнувшей по шлему.
- Я не промахнулся, - предупреждаю я тихо. Очень тихо, но меня слышат: луки, арбалеты и прочее оружие исчезает в чехлах, как по мановению волшебной палочки.
Мы подходим ближе. До ворот и стены еще шагов шестьсот.
Раздается глухой удар противовеса и тяжеленный камень, мелькнув над городской стеной, ударяется в мой «Щит». Я делаю вид, что пошатнулся. На стенах раздаются радостные вопли. И через время необходимое для перенацеливания требушетов слышаться уже три таких удара и три многопудовых камня летят в мою сторону. Я понимаю, что второго шанса защитники Скама мне не предоставят, и потому стараюсь сделать все на совесть. За секунду до того как снаряды коснулись бы «Щита» я тку на их пути пространственную воронку. Канал ее, направленный в сторону города, свернут, подобно морской раковине, в сужающуюся спираль, и всего через мгновение снаряды, с жутким воем раздирая воздух, несутся уже к городским стенам со скоростью самое малое втрое превышающей начальную. Да и я чуть-чуть добавляю от себя.
БАМ-БАМ-БАМ! Камни один за другим вонзаются в городскую стену. От излишнего усердия я немного перестарался и промахнулся: камни вместо середины, попадают в стену на два метра ниже донжона. Для непосвященного ока все выглядит так, будто часть стены взорвалась и испарилась. Но я-то видел как первый камень, от удара разлетелся в мелкие куски, разбив гранитные пластины и оставив зазмеившиеся в кладке трещины. Второй снаряд пробил в стене огромную дыру, а третий, ударившись в рушащийся кусок кладки, вместе с ним и обломками донжона упал в самом городе, причинив многие разрушения и смерти. Торжествующий рев подобно морскому валу накатывает на меня сзади. И как я не пытаюсь сохранить хладнокровие, довольная улыбка все же растягивает мои губы. Только беснующаяся в груди Сила превращает улыбку в оскал.
Достаточно опытный маг разгадал бы мою хитрость. Но такого мага там, на городских ли стенах, за ними ли нет и быть просто не может. Потому, что любое трезвомыслящее создание, узнав какая армада движется к Скаму, включило бы инстинкт самосохранения и драпало бы во все лопатки. Или маг запросил бы такую цену, что Скам перешел бы в его полную собственность лет этак на восемьсот.
Так, что я, не опасаясь, иду впереди всех, поддерживая щит, надежно укрывавший наступающую армию от постепенно слабеющих волн из стрел, камней и прочей метательной мишуры. Надо отдать должное властителям Скама – город очень хорошо укреплен и подготовлен и не будь здесь меня – самое меньшее половина тирельской армии полегла бы, даже не добравшись до широченного рва, окружавшего город. И будь у города маг, они, наверное, даже могли бы рассчитывать на победу.
- Быстрей! – рявкаю я на рабочих, собравших плавучий мост для переправы через ров и без понукания махавших молотками так, что их стук сливался в барабанную дробь. Рявкаю я больше для порядка, сил более чем предостаточно. Да и защитники города здраво решили не тратить снаряды впустую. Вот если бы они еще сами открыли ворота. А то жутко не хочется тратить Силу еще и на то, чтобы расковырять эти массивные и прочные даже на вид створки, каждая высотой в три моих роста. Сдаваться горожане могут и не сдаваться, иначе никакого веселья не получится, но вот создавать дополнительные трудности с их стороны я вынужден признать невежливым. И потому как только ноги мои коснулись земли перед воротами, я на секунду снимаю щит, закрывавший атакующие отряды и выбрасываю вперед правую ладонь, широко раскрывая ее и вкладывая в заранее сплетенное заклятие весь свой боевой азарт. И как только оно надежно проникает в структуру ворот, поднимаю «Щит», благо что самые догадливые из защитников снова взялись на луки и арбалеты. Запоздалый ливень стрел бессильно осыпается нам под ноги.
С заклинанием я переборщил. Жахает так, что от яркой вспышки приходится заслоняться руками. Ворота взрываются, обрушив арку и правую привратную башню.
Самые нетерпеливые из солдат рвутся в образовавшийся пролом. Я в полголоса матерюсь: лучники на уцелевшей части стены не зря свой хлеб едят и первая волна ложится, даже не добежав до груды камней образовавшейся на месте ворот. Длинных тяжелых черных стрел, так не похожие на краснооперённые и тонкие стрелы наших лучников так много, что тела похожи на мутировавших ежей. Бесполезная трата снарядов. Нашим лучникам хватило бы двух-трех стрел.
Тирельские лучники – лучшие лучники!
Однако самые нетерпеливые дохнут хоть и глупо, но не бесполезно. Это зрелище остужает пыл остальных, и они хоть и, подбадривают себя криками и бряцают мечами по маленьким ромбовидным щитам, но всё же за край мерцавшего магического барьера не вырываются. А я, собрав смертные вопли, хрипы и стоны умирающих, боль и ужас их агонии зажимаю в правой руке «Волну ужаса». И ступив на мостовую за воротами, сворачиваю «Щит» и, подняв к небу, разжимаю кулак. От раскрытой в сторону защитников ладони несется волна удушливого смрада, и первые их ряды рассеиваются как туман под солнцем: иные безвольно падают на колени, кто-то роняет оружие и бросается наутек, несколько человек умирают от слепого ужаса порождаемого моим заклятием. Остальных доканчивают стрелы и мечи нападающих.
После этого город обречен. Нет, он не сдается. Подстегиваемые отчаянием и слепой приверженностью своей вере горожане дерутся до последнего. Но это похоже на агонию. Тело еще живет, движется, пытается что-то сделать, но, по сути, оно уже мертво. И движения становятся все более конвульсивными, дергаными, бессмысленными, пока, наконец, последняя судорога не станет апофеозом смерти.
По большому счету моя работа закончена. Стена сломана, защитники и жители города разъединены и деморализованы. И маг менее принципиальный нашел бы опустевшую таверну и скоротал бы остаток дня за бутылочкой вина и копченым окороком. Сколько раз я жестоко казнил себя за эту клятую принципиальность!
Я поднимаюсь на одну из многочисленных колоколен Скама. Судя дымным хвостам разгорающихся пожаров тирельцы захватили едва ли четверть городских улиц. Я в озлоблении стискиваю зубы, схожу по узкой винтовой лестнице вниз, на улицу и запускаю «Жнеца». Заклинание высшее, тяжелое, довольно кратковременное, но эффективное. Невидимое обычному глазу тело заклинания поднимается над городом, замирает и колышется над ним огромным медузьим куполом, из которого вниз тянутся многие тысячи тонких, извивающихся щупалец, слепо шарящих по земле. Стоит хоть одному из них наткнуться на хотя бы раненого человека – тот обречен. В ту же секунду в несчастного впиваются сразу десятки белесых, будто покрытых плесенью, тонких нитей, и человек умирает, превращаясь в иссохший труп. Живых и здоровых щупальца не замечают. «Жнец», выкачивая жизнь и страдания умирающих, перерабатывает эту силу и передает мне. Девять десятых ее тратится на поддержание самого заклинания, но и от той малости, что достается мне, кожу будто колют тысячи иголок, сердце сходит с ума, а с пальцев непроизвольно срываются лиловые разряды молний.
И пользуясь сенсорами «Жнеца» как своими глазами, иду туда, где тирельская армия упирается непробиваемую стену копий, сваленных в кучу камней, стрел и мечей сплоченную в прочнейший монолит обреченной ненавистью восставших.
Если бы не я ряды имперцев поредели бы куда больше. Каждый дом превращен в неприступную крепость, каждый переулок - в укрепленный бастион, из каждого окна в нас летят стрелы, арбалетные болты, горшки с горючей смесью и камни. Каждая улица становится полосой смерти
Но чем дольше длится бой, тем чаще в рядах защитников встречаются женщины и старики, а потом и подростки.
Я знаю, что будет дальше, и всеми силами сопротивляюсь, но по страшному закону кошмара ничего не могу изменить. Вижу, как руки мои плетут заклинание, которое секундой спустя, разносит в щепки ворота хорошо укрепленного дома и отбрасывает вглубь двора его защитников. Первыми в пролом врываются четыре пехотинца с высокими, широкими щитами и, сомкнув их, встают в шаге от ворот. Следом – мечники и по два лучника и арбалетчика. Двое из стрелков начинают пожинать чужие жизни, спрятавшись за щитами и стреляя по команде сержанта, когда пехотинцы на миг размыкали щиты, а двое – в более легком доспехе по паучьи забираются на парапет стены и снаряды их не знают промаха.
Тирельские лучники – лучшие лучники!
Мечники, дав стрелкам небольшую фору, бросаются в бои и их клинки доканчивают то, что начали краснооперые арбалетные болты и стрелы.
Распахивается тяжелая дверь и из проема выпрыгивает пес. Большой, длинномордый, остроухий с черной подпаленной на лапах и боках шерстью. И тут же без звука падает на землю, неестественно для живого существа подвернув голову под мощное тело. В его груди торчит стрела с красным оперением.
Тирельские лучники – лучшие лучники!
Практически в одну секунду с ним из двери выбегает девушка и, пригнувшись, бежит вправо вдоль длинной бревенчатой стены какой-то дворовой постройки. Стрела вонзается ей в ногу, и девушку отбрасывает к стене. И тут же арбалетный болт пробивает ей голову, пригвождая к бревнам. Девушка конвульсивно вздрагивает сразу ногами и руками. Рот ее в агонии широко раскрывается, скашивается, правая нога, скребя пяткой по земле, напряженно вытягивается…и тело затихает.
Тирельские лучники – лучшие лучники!
Все это я отмечаю лишь краем глаза. Как и солдата, по глупости открывшегося мечу пропоровшему его брюхо и теперь подбирающего свои кишки. Как красно-белого лучника на крутом скате крыши одной рукой уцепившегося за стену, а второй рукой и зубами затягивающего спешную повязку на бедре, еще не знающего, что стрела перебила паховую артерию.
Мне нужно прикрыть «Щитом» некстати поскользнувшегося солдата в дальнем левом углу двора. Отбросить незаметно забравшихся на стену и угрожавших арбалетчику защитников дома. Прервать агонию и облегчить страдания умирающего мечника в клетчатой красно-белой накидке поверх доспеха. Метнуться назад, за щиты, где дуболом-сержант поймал глазницей стрелу. Сам глаз уже не спасти, снимаю боль, с хрустом выдергиваю стрелу и наспех заращиваю рану. Надо отдать ему должное: сержант спокойно переносит все это и, поднявшись на ноги, в знак благодарности хлопает меня по плечу и толкает в спину:
- В бой!
Я огненным шаром взрываю маленькую башенку, за которой уместился остроглазый арбалетчик, методично отстреливающий наших. Зачем-то слежу, как поломанной куклой валится по крыше и падает на землю чересчур стройное и хрупкое тело стрелка. Бросаюсь к дому…и замираю как громом пораженный.
Там где сталь сталкивалась со сталью, а проданная храбрость с яростью отчаяния, среди криков, лязга, стонов и хрипов в дверях дома стоит девочка лет полутора от роду. Длинные, еще не знавшие ножниц, вьющиеся на концах волосы, широко распахнутые глаза чуть не в пол-лица. Как она здесь очутилась?! Мать не сумела надежно спрятать свое дитя?! Или не успела сделать этого, пав под чьим-то мечом?!
Кроха, едва научившаяся ходить, неловко переставляя ноги и взмахивая руками, топает к собаке, что лежит в паре шагов от нее. Плюхается на землю подле пса, ложится на него головой и всей грудью, прижимается щекой, замирает, закрыв глаза, поглаживая собачий бок и сжимая в пухлых пальцах длинную шерсть. И хоть это невозможно, но я слышу, как она шепчет, поглаживая собачий бок:
- Тапитосьта. Тапитосесьта.
Я бросаюсь к ней, подхватываю с земли и почти ныряю в открывшийся портал…
С дикой радостью в груди я просыпаюсь, шепча:
- Успел! Успел! Я успел…
И понимаю, что прижимаю к груди подушку. Радость в груди сменяется бездонной ледяной тьмой.
Потому, что в отличие от сна, тогда я не успел. Кто-то из защитников дома, вынырнув откуда-то сбоку, бросился на меня и отнял драгоценные секунды. Когда он осыпался на землю обугленным скелетом, было уже поздно.
Не знаю - случайная ли то была стрела, или тирельский лучник на совесть отрабатывал свое жалование…
Последнее, что я помню в тот день – дикий клокочущий гнев, звериным воем рвущийся из груди.
В себя пришел на берегу Северного океана, окоченевшим до негнущихся пальцев, с отрубленным рукавом и кое-как, навыворот приращенной ниже локтя левой рукой, весь перепачканный сажей, чужой и своей кровью.
Два месяца спустя Тирельская империя в один день лишившаяся всей правящей династии и кабинета министров в придачу, распалась на три отдельных государства: Модую, Мериабар и Торговую республику.
А Совету пришлось организовывать отдельную команду для очистки Скама и местности вокруг него от остатков моего заклинания, поднимавшего мертвецов из могил еще двести лет спустя.
На перевале, стуча градинами в жалобно звенящие окна, беснуется ураган. Я встаю, дрожащими руками наливаю в бокал вино и пью как воду, взахлеб. А потом сажусь в кресло и до утра смотрю в ночью тьму, слыша в ней детский шепот:
-Тапитосьта. Тапитосесьта.