Глава из книги «Шуйские зори» Книга 1. Грусть и радость детства
Этот мальчуган появился у наших соседей совершенно для меня неожиданно – где-то в конце 1945 года. Я увидел его катающимся с крыши их дома, в то время, когда сам испытывал прочность покрытия нашего ветхого сарая. Этот вариант развлечения мною был уже давно освоен и доставлял истинное удовольствие. Сарай был высокий, крыша очень крутая. Внизу, у сарая высился огромный сугроб, в который я погружался почти по пояс, совершенно не опасаясь ушибиться. Скатывался, быстро залезал по двери вновь и безостановочно продолжал эту карусель.
У моего нового соседа ловко так пока не получалось – чувствовалось отсутствие опыта освоения крыш, хотя он визжал и кричал не меньше меня. Крыша их дома была более пологой и выходила в наш сад с многочисленными кустами смородины, так что прыгать туда незнакомому мальчишке вроде бы было и неудобно. Поэтому он кое-как доезжал до карниза, затем останавливался и переваливался в свой двор, где тоже высились огромные сугробы. Чаще всего он летел в него, как и положено, ногами вперёд. Но бывали случаи, что терял ориентировку и приземлялся вниз головой. Как уж он потом умудрялся быстро выкарабкиваться из снежных объятий, мне было просто непонятно. Но он почти не отставал от меня в скорости. И был страшно доволен, как и я тоже.
Покатавшись вот так каждый на своей крыше минут пять-десять и показав друг другу свою удаль и бесстрашие, мы оба пришли к выводу, что развлекаться вдвоём на одной крыше было бы значительно веселее. Наш сарай куда более подходил для подобных занятий – это было видно невооружённым глазом. Поэтому мой новый сосед сразу согласился на моё предложение сменить свой железный полигон на крутой дощатый настил.
Перебраться в наш огород можно было бы и через калитку. Но он предпочёл нырнуть в него прямо с крыши – куда-то между кустами смородины. Решив проехаться с ветерком, сосед забрался на самый верх крыши и с восторженным воплем, набирая скорость, устремился вниз.
Однако в этой затее мы не учли одного важного обстоятельства – именно того, что наш Бобка не всегда сразу признавал моих новых знакомых, и для этого обычно требовались некоторое время и мои разъяснения. Пёс в данный момент отдыхал в своей будке. Но, вероятно, восторженные визги и крики нового соседа заставили его насторожиться и выйти в сад для выяснения обстановки. Увидев на соседней крыше незнакомого мальчишку, несущегося явно в наш огород, Бобка, не раздумывая, устремился ему наперехват, заранее предупреждая незнакомца о необдуманности этого поступка и о его возможных неблагоприятных последствиях.
Я в этот момент находился на самом верху сарая и с восторгом наблюдал за действиями своего нового знакомого. Увидев неожиданный выход на арену ещё одного действующего лица и предвидя возможные последствия его вмешательства, я закричал на собаку, призывая её к смирению. Но Бобка отлично знал свои обязанности по охране вверенной ему садово-огородной территории и не обратил на мой призыв никакого внимания, тем более что я находился далеко от него. Я понёсся что есть духу вниз, на помощь соседу, но, как на зло, в спешке зацепился ногой за выступающую доску сарая и улетел с этого трамплина намного дальше обычного, погрузившись чуть ли не целиком в соседний сугроб. Если учесть, что я влетел в него на сей раз вниз головой, то можно догадаться, сколько времени потребовалось мне на высвобождение из снежного плена.
Когда я, наконец, выбрался на поверхность, освобождая глаза и рот от наполнившего их снега, то пришёл в ужас от истошного крика, предвидя возможный оборот событий. Хотя Бобка и был небольшой дворнягой, хоть и любил иногда поиграть с мальчишками, но при случае мог и ухватить незнакомца за заднее место – тем более оказавшегося ни с того, ни с сего в наших владениях.
Я открываю залепленные снегом глаза и вижу, что мой новый приятель висит на краю крыши, ухватившись за что-то руками и лёжа на ней животом, в то время как ноги его болтаются в воздухе, но довольно высоко над землёй, так что Бобка не в состоянии до них добраться, хотя и прыгает изо всех сил в сугробе. Сосед, продолжая орать, прилагает неимоверные усилия, чтобы вновь взобраться на крышу, но это ни к чему не приводит, и его живот медленно, но верно соскальзывает с карниза. Я громко кричу ему, чтобы он держался, и спешу через сугробы на подмогу.
Сосед на какое-то время затормозил своё продвижение, уцепившись в крышу ещё и подбородком, а, возможно, и даже зубами (по крайней мере, на этот момент вопли с его стороны прекратились). Но зато Бобка, вероятно, подумав, что подмога идёт именно к нему и мы сейчас уже вдвоём будем «доставать» нарушителя, запрыгал ещё яростней и почти дотянулся до ненавистных валенок, которые вдруг стали болтаться из стороны в сторону, разбрасывая надетые на них непонятно для каких целей галоши.
Пёс сразу переключил внимание на одну из них и начал трепать её, вымещая на ней всю накопившуюся злобу. В это время валенки быстро поехали вниз, а за ними и всё остальное, что принадлежало моему соседу, и с истошным криком рухнуло как раз в центр огромного куста смородины, застряв в самой его середине.
Бобка, секунду поразмыслив, чем же ему сейчас важнее заниматься в первую очередь – продолжать ли трепать галошу, или же добывать новые трофеи у незваного пришельца, устремился всё же к нему, не выпуская, однако, галоши из пасти и тряся ею из стороны в сторону. Но я уже был на месте событий и показал псу, как надо вести себя в присутствии хозяина. Бобка отбежал в сторону, но сувенир свой мне не отдал. Я же поспешил на помощь потерпевшему, ноги которого торчали из куста, а всё остальное было надёжно спрятано среди снега и веток.
Я ухватился руками за одну из ног, стараясь помочь высвободиться из снежно-веточного плена, и... получил второй ногой в лоб, от чего в голове у меня странно потемнело, а в глазах засверкали молнии. Но я не оставил приятеля в беде и продолжал тянуть, пока не освободил его и от валенка. На какое-то мгновение в воздухе сверкнул серый, мокрый носок, норовя угодить мне прямо в нос, но я уже был начеку и успел увернуться от удара.
В этот момент с другой стороны куста показались высвободившиеся руки и голова с широко открытым ртом и мигающими глазами. Я поспешил в этом направлении и протянул соседу валенок. Тот смотрел на меня непонимающе, не зная, возобновить ли вопль, или можно обойтись без него. Я объяснил, что бояться уже нечего, так как знакомство с Бобкой состоялось. Оставалось только отобрать у него сувенирную галошу, что оказалось нелёгким делом, так как пёс явно считал её уже своей законной собственностью, добытой в честном поединке, и носился с ней по всему огороду. Наконец это мне удалось, и мы с новым приятелем смогли познакомиться поближе и заняться планировавшимися мероприятиями. Звали его Генкой.
По вечерам мы чаще всего собирались мальчишеской ватагой за железнодорожной насыпью, скрываясь от всевидящего ока родителей, и предавались нашим мальчишеским забавам. Играли в лапту, в ножички, а также и в запрещённые игры – в чеканку и орлянку, наполняя карманы медяками либо выворачивая их наизнанку перед более удачливыми товарищами. Иногда к нам присоединялись и незнакомые ребята. Однажды с нами захотели поиграть незнакомые девчонки с Кладбищенских улиц. Мы вначале даже обрадовались – вот где можно будет поживиться! А они вдруг так пошли щёлкать наши денежки, что, если бы не наши старания, ушли бы мы все с пустыми карманами. Вдобавок ко всему, эти восьми-девятилетние девчонки оказались такими матершинницами, что уши вяли. Правда, им ещё далеко было до нашей соседки – тёти Клуши, но их репертуар во многом превосходил все наши мальчишеские познания. Даже наш Генка, которого обычно трудно было чем-то поразить, порою, слушая их, раскрывал рот от удивления...
Когда солнце начинало клониться к закату, мы, устав от шумных игр, усаживались в густую траву на насыпи и начинали бесконечные рассказы, когда каждый придумывал всевозможные забавные или страшные истории, выдавая их за чистую правду. Непревзойдённым рассказчиком был Генка. Историй он знал великое множество, а может быть, и просто придумывал их по ходу дела, развивая тему, исходя из настроения слушателей. Героями его рассказов были либо он сам, или его старшие братья (которых никто из нас никогда не видел). То они кого-то спасали, пробираясь по лесам и болотам, то бились с фашистами, то переплывали реки и озёра; то бежали от бандитов; то ночевали в дремучем лесу, встречаясь со стаями волков и медведей. Мы только рты раскрывали, не зная, верить или не верить. Пытались сами придумать что-то подобное, но получался явный вздор.
А сколько Генка знал анекдотов, прибауток, куплетов и песенок явно не из школьной программы. Он мог рассказывать их часами, но предпочитал громкоголосое пение, несколько стушёвывая при этом особо неблагозвучные слова и фразы. Кое-что из Генкиного репертуара удалось перенять и остальным мальчишкам. И мы, уже все вместе, участвовали в хоровом исполнении его художественных произведений.
Этот вариант культурно-просветительной программы обычно осуществлялся на железнодорожной насыпи. При этом вся команда во главе с Генкой весело маршировала строем и орала во всю глотку запрещённые цензурой произведения отечественной фольклорной классики. Правда, мы решались на такое громкоголосое исполнение лишь с наступлением сумерек, справедливо полагая, что по голосам трудно будет разобрать личности особо ярких исполнителей.
И действительно бабуси с улицы, обычно оккупировавшие в эти часы скамейки и завалинки у своих домов, и представить себе не могли истинных участников этого многоголосья, рассматривая эту процессию не иначе как «шпану с соседних улиц, не имеющую ни стыда, ни совести». Но вот любопытные и всё замечающие девчонки частенько задавали нам потом нескромные вопросы по поводу особенностей нашего репертуара, а также некоторых деталей нашего вечернего туалета, оставлявшего почему-то не совсем прикрытой нижнюю половину тела. И если бы не всегдашние Генкины находчивость и остроумие, мы бы все чувствовали себя далеко не в своей тарелке.
Да, безусловно, Генка внёс в нашу мальчишескую жизнь много нового и интересного. Он всегда что-то придумывал, предлагал, но очень уж не настаивал на своих предложениях, соглашаясь и с аргументами товарищей. Поэтому в компании с ним было всегда легко, свободно и весело.
Взрослые соседи с улицы относились к нам с Геной весьма доброжелательно. Исключение составляли лишь двое – дед Фёдор и тётка Клуша. Отношение деда к нам, да и ко всем остальным мальчишкам, периодически менялось и имело явно выраженную сезонную зависимость. Зимой и весной он был даже приветлив, отвечая на наши поклоны кивком головы и непременным «Моё почтение». И даже то, что мы иногда пускали свои корабли в его канаве в мартовское половодье, сильно не портило наших взаимоотношений. Но вот когда зеленели деревья, отцветали яблони и наливался соком его чудесный «белый налив», наши отношения становились всё более натянутыми и переходили в явную конфронтацию к моменту полного созревания яблок.
В эту пору дед в каждом из нас видел потенциального агрессора, посягающего на его частную собственность, и с подозрением встречал каждое наше приближение к его владениям. Генке же приходилось ходить к себе домой через его проходной палисадник. Поэтому в его лице дед усматривал основную угрозу своему урожаю, вместе со мной, конечно, поскольку я чаще других бегал к нему в гости.
Надо признаться, что Фёдор не очень ошибался в своих опасениях, так как одна из его яблонь действительно привлекала наше внимание. Она росла у самого забора, широко раскинув густые ветки, сплошь усыпанные белоснежными, почти прозрачными плодами. Когда яблоки созревали и начинали опадать на землю под тяжестью своей спелости, мы только и ждали случая, чтобы ухватить по дороге несколько близлежащих плодов.
Но дед всегда бдительно охранял свои владения, постоянно находясь на наблюдательном пункте – у окна, завешенного занавеской. К тому же поутру он успевал собрать основную часть упавших за ночь яблок, лишая нас тем самым этого удовольствия. Создавалось впечатление, что он не мог допустить потери ни единого яблочка из своего урожая. Следует оговориться, что у нас в саду тоже росли отличные яблоки вместе с грушами, сливами, вишнями, смородиной, малиной. Однако яблоки Фёдора почему-то привлекали нас куда в большей степени и всегда возбуждали нашу творческую активность.
Надо сказать, что Фёдор охранял от нас не только свои яблоки, но даже липы, росшие перед его домом, на которые мы любили лазить. По всей видимости, он рассматривал эти наши «восхождения» как существенный элемент тренировок в освоении его яблоневого сада. Поэтому он непрерывно гонял нас со своих деревьев, часто заставая врасплох и иногда успевая пройтись веником или метлой по свисающим книзу объектам. А иногда нам доставалось и гибкими прутьями, оставлявшими на задних частях нашего тела весьма заметные и чувствительные отметины.
Конфликты с дедом Фёдором на этой почве происходили довольно часто, но всё же главный эпизод с его участием произошёл на его яблоне, на которую мы однажды всё-таки решились взобраться. В пылу творческого азарта по сбору наиболее спелых плодов мы даже не услышали, как открылась калитка, и в ней появился дед, значительно раньше положенного срока (он тогда уходил по воду на колонку). Последующее было довольно прозаично. Дед с явным удовольствием снимал нас с верхних сучковатых веток с помощью граблей, закреплённых на длинной палке (старик явно специально спроектировал и заранее заготовил этот нестандартный инструмент для подобного случая!). Удивительно ловко орудуя им, он быстро освободил нас от излишков и без того лёгкой одежды, прикрывавшей нижние части тела, чем вынудил к безоговорочной и немедленной капитуляции. Нет необходимости описывать все детали нашего расставания с этим «гостеприимным хозяином», но в данном случае одной крапивой мы не отделались. Особенно досталось мне – как налётчику-рецидивисту.
Недели две после этого мы бегали от деда, как от огня, не помышляя уже не только о его яблоках, но даже о безобидных липах. Между тем урожай дедом вскоре был полностью собран, и он вновь стал замечать наши дальние приветствия. Начинался очередной осенне-зимний период наших взаимоотношений, не предвещавший обеим сторонам серьёзных неприятностей.
Получая от деда Фёдора временами хорошую взбучку, мы, однако, не испытывали к нему явной неприязни, так как внутренне понимали справедливость его действий. И рассматривали наши взаимоотношения с ним, скорее, как соревнование в ловкости, проверяя одновременно себя на смелость. Но вот кого мы не переваривали по-настоящему, так это была тётя Клуша (так звали её на нашей улице) – соседка справа. Она непрерывно досаждала нашей семье, выкидывая всевозможные фокусы, порой далеко не безобидные.
Заодно доставалось и нам с Генкой, когда мы нечаянно попадались на пути этой взбалмошной старухи. Попадало нам буквально за всё – за то, что мы носимся, «как ошалелые» по улице, перед её домом, за то, что «лазаем» по деревьям, что «орём, как оглашенные» перед окнами, что мячами «пинаемся», играя в футбол. А когда наш мяч действительно угодил однажды в их огород в её присутствии, то шуму было на целую неделю. Мяч она, правда, через несколько дней вернула, выплеснув в ведре помоев на нашу сирень, но предварительно проткнула его в нескольких местах и измазала варом в назидание на будущее.
Естественно, находясь по соседству, Генка видел её некоторые «спектакли» и был поражён феноменальными способностями её голосового аппарата, а также уникальными знаниями чисто отечественного фольклора. Безусловно, кое-что мы с ним сумели тогда позаимствовать из её потрясающего лексикона. Однако использовать даже мелкие фрагменты её диалекта на практике оказалось нам совершенно не под силу, возможно, потому что в нём начисто отвергались логика и всякий речевой смысл. Мы тогда так и не смогли понять причин всепобеждающей силы её словесных аргументов.
Но ещё большее впечатление произвёл на Генку её так называемый «демонстрационно-показательный» метод убеждений (по украинскому варианту), который она временами (под настроение) ещё применяла в ту пору. Узрев как-то в щель забора необъятные размеры её демонстрационного аппарата, он вначале минут десять катался от хохота по нашим грядкам, не в силах остановиться. Потом сразу предложил вариант противодействия посредством использования её демонстрационного экрана в качестве мишени для наших стрел и других снарядов. И нам было очень жаль, что не удалось привести эту идею в исполнение, так как соседка вовремя прекратила свои демонстрации, убедившись в достаточности одного своего словесного превосходства над всеми окружающими её соседями, вместе взятыми. А жаль! Эффект мог бы быть впечатляющим!
Нет, как хотите, а всё-таки не правы те взрослые, которые говорят, что у мальчишек, якобы, нет и не может быть чувств по отношению к противоположному полу. Забыли они своё детство! А может, и не у всех чувства проявляются одинаково. Но вот у нас с Генкой они, уж точно, были выражены в высшей степени, и мы сами на этот счёт не имели никаких сомнений.
На улице девчонки были все как бы свои. С ними мы просто хорошо проводили время и веселились, как и с ребятами. В школе же я непрерывно влюблялся то в одну, то в другую, но почему-то только в отличниц. Именно это достоинство для меня всегда являлось определяющим (по крайней мере, до восьмого класса), и никакая, даже очень красивая, внешность в те годы не могла «пересилить» «высокие умственные качества» моих избранниц. Правда, особым умом наши девчонки (впрочем, как и все мальчишки того возраста, не исключая и меня) не отличались, но пятёрки по всем предметам в моём представлении говорили сами за себя. Поскольку же ни одна из наших отличниц не могла долго выдерживать груз первой ученицы класса, то и чувства мои постоянно переключались с одной на другую – ту, которая в данный момент занимала первенство по русскому, чтению и по математике (пение, рисование и физкультура для меня были не в счёт, поскольку я не придавал им существенного значения в нашем интеллектуальном развитии). Потерявшая же лидерство подружка сразу превращалась для меня в обычную, как и все остальные, девчонку, ничем особым не привлекавшую моё внимание.
К той же, которой я был увлечён в данный момент, чувства были весьма серьёзными. Её внешность, поведение, ответы у доски воспринимались мною как некое совершенство; в её присутствии я испытывал какое-то внутреннее томление, а дома грезил её обликом, желая скорейшей встречи с нею. Правда, вступать в единоборство с кем-то из мальчишек за свою избранницу (как Тому Сойеру) мне не приходилось, так как ни один из пацанов наших классов не питал к отличницам особых чувств – может, потому, что сами они особыми успехами в учёбе не блистали, считая общеобразовательный процесс делом не столь уж необходимым для их мальчишеского развития... Так и продолжались мои «страдания» в одиночку – то по Нинке, то по Шурке, то по Вальке, то опять по Нинке, которые, вероятно, и не догадывались о моих чувствах...
По-видимому, что-то аналогичное овладевало в тот период душой и моего друга, который неоднократно с восторгом рассказывал мне об одной из красавиц их второго «а» класса (только другой – тринадцатой школы), расписывая все её удивительные качества в самых ярких красках и выражениях. Я спрашивал Генку, удалось ли ему подружиться с ней, то есть поговорить, посидеть рядом, помочь в чём-нибудь. (Я почему-то не в состоянии был этого сделать). Генка хвастался, что и сидел с ней за партой, и на контрольных подсказывал и подарил ей два цветных карандаша. А однажды даже защитил её от какого-то «шпаны» из третьего класса, подбив ему глаз.
Как я завидовал ему тогда! Подарки я не решался делать, да и хвастаться особо перед своей избранницей мне было нечем. Мои отличные оценки на неё не производили впечатления, а то, что я однажды на физкультуре не смог залезть на пожарную лестницу (один из немногих в классе) явно не способствовало поднятию в её глазах моего авторитета.
Своих красавиц мне ни разу не удалось показать моему приятелю, а вот его таинственную фею однажды мне всё же посчастливилось увидеть. Дело было у нас на улице, где мы с Геной занимались всякими важными мальчишескими делами. Лазили на наши огромные дубы, с которых сбивали жёлуди и срезали ветки для луков; отрабатывали приёмы борьбы на мечах и на палках; искали жужелиц под огромным камнем, лежащим у дороги, который мы вдвоём еле сдвигали с места; кидались комками земли, пытаясь докинуть ими до железнодорожного полотна, либо попасть в ворону, глазевшую на нас с самой верхушки липы и сопровождавшую противными комментариями все наши боевые действия... Или же скрывались от взоров нашей соседки – тёти Клуши, совершенно не выносившей мальчишеских восторгов и поносившей нас на всю Железнодорожную.
В один из моментов нашего боевого единоборства, когда я с трудом увернулся от мощного Генкиного удара палкой, направленного точно по моему кумполу, и уже сам собирался ответить ударом в не менее чувствительное место, как тот вдруг остановился и уставился в направлении железнодорожного полотна. Я с трудом успел затормозить движение, чуть не слетев по инерции в канаву, и тоже устремил свой взор в ту же сторону. Ничего особенного не обнаружив, спрашиваю приятеля: «Ты чего?!» – «Она!» – только и сумел ответить Генка и, как ошалелый, помчался к железнодорожной насыпи. Я сразу же всё понял и, конечно, последовал за ним.
Мы резво взбежали на насыпь и замерли, будто в гипнозе, восхищенно глядя на девочку, двигавшуюся в нашу сторону. «Она не там живёт, – промолвил Гена. – К кому-то ходила...» Он, конечно, знал всё о своей красавице...
Тем временем фея приближалась. Она легко ступала по шпалам, то прыгая через них, то семеня мелкими шажками, то вдруг вскакивала на рельсу и пробегала по ней несколько метров... Конечно, она давно заметила нас, но делала вид, будто ничего особенного не произошло, и спокойно продолжала своё движение, весело поглядывая по сторонам. Поравнявшись с нами, красавица лишь чуть опустила головку, сделала несколько воздушных прыжков на одной ноге и снова засеменила, как и прежде. Мы же оба стояли, как истуканы, не в силах оторвать от неё взгляда и не в состоянии вымолвить ни единого слова.
Да, девочка на самом деле была необычная – каких я раньше ещё не видел: с огромными чёрными искрящимися глазами, с чёрными, как смоль, волосами, завитыми маленькими кудряшками, которые густой круглой шапкой покрывали её красивую головку. В её миниатюрной фигурке, во всех движениях ощущалась какая-то необыкновенная лёгкость, чего я до этого никогда не замечал у знакомых девчонок. От неё исходили удивительная жизнерадостность и озорной задор, что всегда так нравилось мне у девочек. По всей манере её поведения было видно, что она уже не раз сталкивалась на своём пути с такими же, как мы, обожателями и интуитивно чувствовала, как вести себя в подобных случаях...
Между тем, фея уже довольно далеко удалилась от нас, продолжая идти всё той же лёгкой и непринуждённой походкой. Мы же всё стояли и стояли, провожая её глазами, как заворожённые. Наконец Генка вышел из ступора и выдавил из себя: «Отличница! А какие волосы!» Да, она действительно была создана для покорения мальчишеских сердец...
Но почему Генка молчал? Почему стоял, раскрыв рот, не в силах что-нибудь сказать ей, спросить, пригласить к нам в гости?!. И это Генка, который один мог заговорить целую толпу острых на язык девчонок! И чего тогда стоят все его рассказы о подвигах во имя своей очаровательной принцессы и об их совместном времяпровождении!.. Значит, и ему, так же, как и мне, непросто подойти и заговорить с нравящейся девчонкой. Во всём этом есть какая-то тайна. Ведь с другими-то легко и играть, и разговаривать, и даже ругаться! А тут – на тебе! Чем-то будто околдовывает тебя, чуть ли не гипнотизирует!.. Ведь на самом деле стоишь, как дурак, и слова вымолвить не можешь! А без неё томишься в каком-то ожидании, и даже во сне видишь!.. И почему именно с ней?! Ведь есть и другие, и даже более красивые и весёлые, чем та же Шурка! А вот нет, не притягивают!..
Спросить бы у кого об этих тайнах. Да ведь засмеют же! Или застыдят, чего доброго! Нет, об этом лучше только с Генкой беседовать. Друг друга так хорошо понимаем... И мы беседовали, и не раз, и не два. Но так и не смогли разобраться в этой сложной научной проблеме. А потом, при встречах с избранницами, по-прежнему были немы и беспомощны...
…У нас с Геной оказалось много общих интересов, начиная с рисования, рассматривания книжек с картинками, посещения кинотеатра «Родина», любви к природе, желания творчества и пр. И это сразу объединило нас, и мы творили, созидали и развлекались уже вместе. Зимой по вечерам рисовали у меня дома, приготовив все домашние задания на завтра (оба мы учились во втором классе, только в разных школах – я в 10-й, а Гена в 13-й). Рассматривали великолепные издания «Жизнь животных» Брема, «Жизнь растений» Кернера, и «Жизнь земли» (так кажется) Неймайера. Делали зарядку с этими же книгами в руках, подымая их над головой и стараясь продержать дольше другого. Затем неслись в сад и катались с ледяной горки, сооружённой нами же в очередную оттепель и залитую водой. Или же катались на санках с железнодорожной насыпи.
Летом лазили по дубам, по крышам, читали там детские книжицы, мастерили луки со стрелами и упражнялись в стрельбе на точность и на дальность. Часто ходили в «кустики» и в ближайший лес за цветами. Когда поспел урожай ягод, значительную часть времени проводили у нас в саду, вкушая кисло-сладкую смородину, сладкую малину и великолепную владимирского сорта вишню. Пытались разнообразить нашу диету рано спеющими яблоками с яблонь деда Фёдора, но после того, как потерпели однажды на его дереве серьёзное фиаско, прекратили (на время) подобные «яблоневые восхождения».
Иногда нам разрешали ходить в кино, и мы с восторгом смотрели военные «боевики», где наши нещадно били фашистов. И нам сразу хотелось играть в войну и тоже уничтожать вторгшихся к нам захватчиков. Появлялись самодельные ружья, автоматы, пулемёты – в основном оружие индивидуального пользования и ближнего боя. Мы с другими мальчишками делились на две команды (естественно, никто не хотел быть «фрицами») и носились вокруг железнодорожной линии, прячась и разыскивая своих противников.
Определённый интерес у нас вызывали так называемые «запретные» игры: «в стеночку» и «в чеканку». Здесь была прямая материальная выгода, сулившая при благоприятной ситуации несколько стаканов семечек с Хитрого рынка, и даже стаканчик ряженки и молочный сахар, в широком ассортименте всегда находившиеся в торговых рядах.
Частенько мы с Геной обсуждали свои «любовные» проблемы. У каждого из нас были нравившиеся нам девчонки, и вопросы взаимоотношений с ними, конечно же, волновали нас обоих. Каждый восторженно расписывал красоту и иные достоинства своей избранницы, мечтая о встречах с ней и о подвигах, свершаемых для неё, на её глазах и в присутствии остальных мальчишек и девчонок. И каждый из нас хотел показать другу свою избранницу.
Июнь 1946 года. Приближается день моего рождения. Как обычно, готовимся отметить эту дату – всё-таки будет уже десять лет. Гена на полгода моложе. Его дата зимой. На день рождения решил пригласить друзей с улицы. Генка активно включился в подготовительно-организационный процесс. Прежде всего, нужны были угощения, а с ними было не густо.
Ну, на компот, чай (возможно, с сахаром) ещё можно было рассчитывать. Может быть, даже на яичницу с маслом – куры неслись отменно. Я хотел угостить всех гоголем-моголем, но столько сахару мы не смогли собрать. Надеяться на ягоды с огорода тоже не приходилось. Вишни висели ещё зелёные, клубника только цвела, о яблоках и говорить нечего. Оставались «хитро-рыночные» деликатесы. На это мне бабушкой с мамой было выделено аж целых пять рублей! Это было немало, но на всё желаемое не хватало.
Обещал помочь Гена. Правда, вместо ожидаемых трёх рублей он получил дома рубль с копейками. Но всё равно вместе с моими это был уже капитал. А мы приложили к нему и все наши выигрыши последней недели (в чеканку и стеночку) и в итоге собрали около восьми рублей наличными. Купили на них несколько красных яблок, на каждого по большому куску молочного сахара, несколько стаканов семечек и орехов. Остальное вызвалась приготовить бабушка. И на следующий день наш праздничный стол просто ломился от яств.
Праздновали во дворе, в вишнёвом саду. Там был оборудован деревянный столик с двумя скамейками по краям. Дополнительно вынесли нужное количество стульев и утрамбовались за столом все. Даже Бобка принял участие в этом праздничном мероприятии, надеясь получить со стола что-нибудь вкусненькое.
Как проходил сам процесс празднования, конечно, в деталях не помню. Помню только, что бабушка предоставила нам полную свободу действий, и мы, естественно, не стали произносить торжественные речи и читать стишки в честь юбиляра, а сразу принялись за основное дело – «дегустационно-поглотительную» процедуру, доставившую нам много приятных минут.
На «жаркое» нам были поданы по несколько жареных на растительном масле рыбёшек, наловленных нашей общей бригадой в течение последних дней и ожидавших своей участи в ванне с водой. И мы уплели их с превеликим удовольствием. Затем последовали макароны – и тоже с маслом и гарниром из квашеной капусты и солёных помидор, принесённых Анисимовыми. После небольшого перерыва был подан чудесный компот с абрикосовыми косточками (в каждом стакане), к которому мы приложили по кусочку молочного сахара. А на основной десерт всё-таки был мой любимый гоголь-моголь, и даже с сахаром! И каждый терпеливо сбивал его себе в чашке и тарелке, получая в итоге божественный нектар, который пробовали до этого далеко не все друзья из моего железнодорожного окружения.
А после начались рассказы и игры. И Генка снова рассказывал нам о своих героях-братьях, которые всю войну ходили по вражеским тылам и громили фашистов, совершая бесчисленные подвиги. Здесь, в присутствии девчонок, он не решался дополнять рассказ своим песенным репертуаром (военного и послевоенного времени), соблюдая кодексы нравственности и благочестия. Подобное он оставлял только для чисто мужского (то бишь, мальчишеского) коллектива, поражая меня знанием бесчисленного количества анекдотов, прибауток, куплетов и песенок далеко не из школьной программы.
Играли вначале в яме с песком. Потом оставили там маленьких девчонок, а сами (уже почти взрослые) пошли на улицу, где были простор и полная свобода для нашего творчества. И даже вездесущая тётя Груша не препятствовала на сей раз нашим забавам, тем более, что её младшая дочка Тамара тоже была сегодня на всеобщем приёме. Правда, она не принимала участия в наших развлечениях и в основном молчала, но от деликатесов всё же не отказалась.
Однажды вместе с Геной мне удалось сходить в лес за брусникой. И повели нас туда ни кто иные, как Хромовы, с которыми (точнее, только с тётей Грушей) мы были в вечной конфронтации, в связи с её взбалмошным характером. Кто уж предложил мне тогда присоединиться к ним – наверное, не тётя Груша. Но она лично возглавила шествие. Пошли также Клава и Тамара. А я упросил допустить к походу и моего закадычного друга Генку Серебрякова. «Пошто его-то? – было воспротивилась соседка. – Чай вдвоём всю ягоду истопчете!» Но всё же согласилась под нажимом Тамарки – с ней мы всегда были в дружеских отношениях.
Помню, я запасся большой корзиной, Генка тоже захватил что-то существенное. Женская семейная дружина Хромовых вооружилась вёдрами, бидонами, корзинами, и мы в четыре утра тронулись в путь. Так рано я ещё не ходил в лес, и всё для меня было необычно. Поначалу хотелось спать и даже немного познабливало от утренней прохлады. Солнце ещё не взошло, и только-только начинал алеть восток. Женщины двигались довольно резво, и я скоро согрелся. Генка тоже чувствовал себя хорошо, и мы трусили в ожидании чего-то совершенно необычного, радостного. Я никогда ещё не ходил в лес за ягодами, а брусники и вообще не встречал в лесу. Как она растёт? Как её собирать? И сумею ли собрать хоть немного. Хромовы обнадёживали: «Сеча большая, вся в ягодах. Ягода уже поспела, крупная. Сейчас на сечу никто не ходит. Так что на всех хватит – только бери да бери…»
Вышли на окраину города. Миновали Буровский завод, пошли дорогой, а потом тропинкой вдоль железнодорожной насыпи. Ближе к лесу насыпь становилась всё ниже, хотя и там, недалеко от Китова, в ней был сделан очередной виадук, и через него протекал маленький ручеёк. Возможно, в былые времена это была и речка, впадавшая в Сеху. Вода в ручейке была чистая, струящаяся между камней. И мы с ребятами даже пили её, не ведая обо всех последствиях такого эксперимента.
Вскоре тропинка свернула направо, к опушке леса, и соединилась с проезжей дорогой, ведущей, видимо, к одной из ближайших деревень и далее к Тезе. К этому времени как раз показалось солнце, сверкнувшее золотым краешком из-за горизонта, и алые, яркие краски восхода стали быстро тускнеть, уступая место бледно-голубому небу. Светились только одни небольшие облачка, разбросанные по небосводу.
Вот мы и в лесу. Идём какое-то время дорогой, затем сворачиваем на зелёную тропинку, снова меняем направление. Идём уже довольно долго. Далеко же запряталась эта сеча. Наши проводницы о чём-то разговаривают. Это их места. Где-то неподалёку их бывшая деревня. Конечно, все места тут знают. За грибами, за ягодами часто ходили… Лес любят… Но что-то заставило их в город перебраться. Дедушка говорит, что это непросто было сделать… Мы с Генкой идём и болтаем. Точнее, больше говорит Генка.
Наконец пришли. Часа полтора, наверное, топали. Без отдыха. Да мы и не устали совсем. Тамарка вон моложе, но тоже быстро ходит… Сеча большая, широкая. А вокруг густой лес высится. Ёлки, берёзы, сосны. Солнца пока из-за них не видно. Сеча травой заросла, ягодником. А вон и красные ягоды, даже с краю виднеются. Огромные пни стоят, отдельные кустики, молоденькие ёлочки. Видать, давно уже вырублена. Так и сказали Хромовы – «старая сеча».
Оставили вещи все в одном месте – у большого пня, с краю сечи. Клавдия показала нам с Геной, где может быть больше ягод, сказала, что и розовую с белой можно брать, доспеет дома. Я взял свою корзину, Генка – сумку и стакан в качестве «набирки», и мы приступили к сбору.
Ягод было действительно много. И красных, и розовых, и белых. Они висели крупными кистями и были ещё влажные от утренней росы, как и вся трава вокруг. Так что сандалии мои сразу промокли, но я на это не обращал внимания – меня охватил азарт сборщика. Хотелось собрать как можно больше и не ударить лицом в грязь перед «профессионалами».
А сеча тем временем стала наполняться солнцем – сначала западная её часть, затем центральная, а вскоре и вся она заискрилась, заблестела, «задымилась» от восходящих с земли испарений, разукрасилась цветами – жёлтыми, розовыми, белыми, фиолетовыми. Из леса стали доноситься голоса птиц, из которых я узнал только кукушку. Рядом со мной попискивали комары, но лично мне они тогда не доставляли серьёзных неприятностей…
Собирать ягоду было легко. Горсточки так и сыпались в корзину. Сначала я брал только правой рукой; потом попробовал «доить» кисти обеими, и работа сразу пошла быстрее. Тётя Груша с Клавой, сидя на корточках, брали с другой стороны сечи. Тамара была недалеко от них, ближе к центру. И тоже работала, не разгибаясь. Да, тут не приходилось бегать за каждой ягодкой, как при сборе земляники… Генка то напевает вполголоса, то декламирует что-то из русского фольклора. Он не может молчать. Ему нужно общение. Поэтому он и разговаривает сам с собой. И считает собранные стаканы – «Три, четыре, уже пять». Нет бы сразу в сумку ягоды складывал… Но у него свой метод сбора.
У меня слой ягод уже покрыл дно корзины. Неужели меньше, чем у Генки? Да вроде он не так прытко работает. Всё больше встаёт, переходит с места на место, в сумку заглядывает… Может, и мне пройтись? Как у женской бригады дела продвигаются? Подошёл к Тамарке. У той уже почти половина бидончика собрана. Вот прыткая! Может, здесь ягода лучше? Да нет, такая же. Спросил, как у взрослых. «Хорошо, – говорят, – крупная ягода». Показываю им свою: «Такую можно брать?».
– Ох ты, сколько набрал! Бери, бери и розовую – вся доспеет.
В это время со стороны Генки слышится:
– Семь стаканов!
– Чего он всё орёт? – комментирует тётя Груша. – И на воле (на улице) всё мечется! Ягоды тихо брать надо. Не то накличешь чего!
Генка между тем уселся не пенёк и стал горланить свои бесконечные куплеты. Правда, он далеко не всё выговаривал чисто, учитывая возможные последствия со стороны взрослых. И это у него здесь особенно здорово получалось. И мощное эхо с четырёх сторон вторило ему ретушированным припевом.
Меня всегда поражали уникальные поэтические знания моего друга. Нет, школьную стихотворную программу я знал не хуже его. Но вот запретная часть отечественной лирики! Где он смог почерпнуть всё это? У старших братьев? Но они всё время были на фронте. Где-нибудь в эвакуации? Это вернее. У нас на улице всё было куда беднее. Разве что только тётя Груша существенно разнообразила наш городской лексикон деревенским жаргоном. Но у неё не было никакой лирики. Одна только проза с бесчисленным количеством междометий. Да и то она переходила на такой вариант только во время ожесточённых дискуссий с соседями, в том числе и с моей бабушкой, будучи не в состоянии совладать с ней логической аргументацией.
Генка немного перекусил захваченными бутербродами с компотом (по-моему, без косточек) и перешёл на исполнение известных военных песен, типа «Три танкиста» и «В атаку стальными рядами». Ну, эти вещи тогда знали все мальчишки моего возраста, и в этом не было ничего удивительного – патриотическая программа нашего воспитания действовала безотказно – в детских садах, в школах, на производстве. И мы на самом деле были тогда едины и беззаветно преданы и родине, и коммунистической идее, и долгу…
Между тем процесс сбора продолжался, и часа через два у меня уже была почти половина корзины. И когда мы все вместе собрались на обеденный перерыв, соседки аж ахнули от неожиданности: «Во берёт! Такой прыти и у наших девчонок нет!». И даже похвалили меня за старания. Потом добавили: «А этого крикуна в лес нельзя брать… Орёт и орёт. Чего ему неймётся?!» Генка как раз подошёл хвастаться: «Десять стаканов набрал!». Действительно, в сумке у него уже виднелись ягоды.
Обед у нас был скромный – без пирогов и деликатесов: чёрный хлеб с луком и солью, яйцо, простая вода (чай) без сахара. Хромовы предложили нам по солёному огурцу. И мы с Генкой не отказались. У меня для всех была морковь и яблоки – первые поспевшие – «анис». Но соседки почему-то отказались, в первую очередь Тамарка. Она вообще никогда ничего чужого не брала, хотя у самой ни игрушек, ни вкусностей никогда не было. Я поначалу думал, что это черта всех деревенских. Однако в последующем убедился, что в деревне живут и совсем другие девчонки – такие задиристые и разговорчивые, что палец в рот не клади! …Ну, не взяли и ладно. А мы с Генкой уплетали всё за обе щёки.
После обеда работалось почему-то не так споро. Да и жара действовала. Солнце пекло вовсю, тени на сече почти не было, приходилось терпеть. Хромовы повязали головы белыми косынками, а у нас с Генкой оказалась одна тюбетейка на двоих. Надевали по очереди. Но собирал ягоды уже один я. Мой друг больше восседал на высоком пне, как на трибуне и голосил на весь лес что-то из области нашей борьбы с самураями, затем художественное переложение неких огородных страданий, а также про ухаря купца, ехавшего то ли на ярмарку, то ли с ярмарки с бесконечным возвращением из конца к началу и т.д. и т.п. И периодически среди концертного представления ещё слышалось: «Двенадцать стаканов!.. Уже четырнадцать стаканов!.. Пятнадцать стаканов… Потом опять четырнадцать и даже тринадцать…». Оказывается, стаканы периодически падали, и ягода рассыпалась. Приходилось начинать всё сначала…
Я удивлялся, как долго Генка мог выдержать подобную лирико-повествовательную нагрузку. Меня обычно хватало всего на несколько минут, да и то тогда, когда учительница (Нина Васильевна) к доске вызывала. Я не любил выступать перед публикой. Это меня утомляло, сковывало, тормозило, стесняло. Не любил также читать или рассказывать с выражением. Я монотонно тараторил стихотворение, лишь бы не забыть слова да поскорее закончить это испытание. Генка же ничего и никого не стеснялся. Да ему нечего было стесняться. У него всё вылетало без задержки, логично и последовательно. И главное, его интересно было слушать. На улице мы все заслушивались его. И я недоумевал, почему Хромовым не нравится его лирика и почему они бросают в его сторону такие взгляды!
В конце концов, мы все (кроме Генки) собрали «по полной», распрямили уставшие спины, вытянули ноющие ноги и на какое-то время улеглись отдыхать в тени, с южной стороны сечи. Было, наверное, часа два или три, и скоро надо было трогаться в обратный путь. Я был страшно горд своим сбором! Не только Клава, но даже тётя Груша меня похвалила, сравнивая с деревенскими «лентяями-мальчишками». «Гляди-ка! корзину набрал! Да с верхом! Это пятьдесят стаканов будет! Что у тебя, Клава, – целое ведро!» Тамарка набрала поменьше. Но тоже полную тару. До дому добирались уже не так резво. Шли даже с остановками. Генка сетовал на больные ноги, на жару, на кусачих слепней. И много пил из ручейка, вытекающего из-под железнодорожного «виадука». Я на этот раз воздержался, следуя указаниям бабушки, знавшей об этой «луже»…
Дома у меня были одни восторги. Сколько собрал! Да какая спелая! И чисто как! Только вот не знали, что с ней делать. Часть отобрали на варенье. Большую же половину замочили с яблоками – так посоветовала Клава. Получился десятилитровый фарфоровый бочонок, который хранился в подвале и радовал нас зимой прекрасным брусничным морсом.
После того похода я «заболел» ягодами. Однако продолжения не последовало. Либо соседи не желали в последующем иметь дело с таким «конкурентом». Либо они серьёзно опасались вмешательства в этот процесс моего друга. Или ещё что. А может, и сами они больше не ходили в те края. И мы с Геной переключились на уличные развлечения. Друг же мой вообще не вспоминал об этом походе, разве что о развалившихся (от воды) сандалиях и о кусачих слепнях, досаждавших нам на сече. Мне казалось, что Генка совсем не создан для отдыха на природе, что она его мало волнует. Его стихия – шумные ребяческие компании, где может полностью развернуться его таланту общения и рассказчика.
Я оставался при этом мнении до тех пор, пока не стали выходить из печати его великолепные стихи о природе, в которых Геннадий Серебряков глубоко и всесторонне раскрыл её (природы) душу, показав читателю всю её красоту и одухотворенность. Писать так, «не любя», не чувствуя всего этого, было просто невозможно. Видимо, эти чувства до поры до времени просто дремали в его глубокой и многогранной душе и, конечно, рано или поздно должны были вырваться наружу. И я был счастлив увидеть это!
…Да, действительно, девять месяцев нашей дружбы на Железнодорожной были удивительным этапом в моей детской жизни. Этапом, давшим мне много радости и во многом обогатившим меня жизненным опытом. К моему огромному сожалению, Серебряковы осенью 1946 года переехали в центр города, получив собственную квартиру, и наши мальчишеские пути разошлись. Разошлись, несмотря на то, что мы порой случайно встречались в городе. А потом я даже узнал его адрес, увидев Генку сидящим на подоконнике своей квартиры и молниеносно делавшим карандашные наброски прохожих. Он всегда занимался творчеством и всегда был в первых рядах творящих (из числа лучших учеников нашей 1-й школы). И его имя можно видеть на доске почёта школы в числе лучших людей, много сделавших для нашего российского (советского) общества.
После переезда Гена так ни разу и не приходил к нам на Железнодорожную, видимо, сразу обретя новых друзей и переключившись на новую, уже чисто городскую жизнь. Таков был его характер – весёлый, жизнерадостный, без особых сомнений, глубоких переживаний, разочарований. Не знаю, вспоминал ли он о нашей дружбе. И дала ли она ему самому что-нибудь полезного, жизненно важного? По крайней мере, отдых и рыбалка на Сехе, совместные забавы, длительные беседы о нашей мальчишеской жизни могли бы запомниться надолго. Однако во всём его поэтическом творчестве я не нашёл ни единого упоминания об этом периоде его жизни, о Железнодорожной улице, о ребятах, с которыми он некогда проводил время… Я же возвращаюсь к той поре ещё и ещё и благодарю судьбу, даровавшую мне радость общения с этим жизнерадостным, никогда не унывающим мальчуганом.