34
С директором мы ехали в Москву вечерним поездом в одном вагоне, но в разных купе. Билеты заказывала секретарь. Скорее всего, места выбирала она не по своей воле. Впрочем, могло быть и так, что двух свободных мест в одном купе не оказалось. Но, как правило, устроившись на своих законных местах, едущие одной компанией имеют обыкновение навещать друг друга, а то и вовсе «отмечать» отъезд, так что на правах подчинённого я должен был ожидать визита директора в своё купе, что собственно, вскоре и произошло. Ну, значит, действительно, двух свободных мест в одно купе не было.
Сергей Дмитриевич держал себя запросто, ничуть не выказывая своего старшинства и по возрасту, и по положению. Осведомившись, хорошо ли я устроился, и, заметив извиняющимся тоном, что как-то неудобно получилось с местами, Сергей Дмитриевич предложил пойти в ресторан, тем более что время приближалось к ужину. В поездах почему-то возникает острая потребность перекусить, как только пассажиры устроятся на местах после посадки, и больше нечем им заняться. И, действительно, захотелось поужинать. Но мне совсем не хотелось ужинать вместе с директором, чёрт бы его побрал! Я прекрасно понял, что он подготовился к такому ходу, и продолжает свою «дружественную» хитроумную атаку на меня с целью склонить на свою сторону, вот только в чём заключалась эта цель? Поддержать его внутреннюю институтскую политику? Или у него родился какой-то план выхода из того положения, в каком очутился институт не без его помощи? А, может, он уже разузнал, что именно будет обсуждаться у министра, у него ведь много связей в Москве: кто-то мне говорил однажды, что сын его обретается где-то в верхах, не в партийных – это уже в прошлом, но подпольные партийные связи работают, и ещё как. Всё это пронеслось у меня в голове, пока я делал вид, что размышляю над предложением Курганцева. Да, не продумал я заранее такого поворота, а точнее, продолжения вчерашнего утреннего разговора с директором. А надо было. Хотя бы для того, чтобы поужинать перед отъездом на вокзал. Не успевал. Решил: поужинаю в вагон-ресторане. Но не с этим же партийным проходимцем!
И я, как можно доброжелательно, ответил:
– Спасибо, Сергей Дмитриевич, за приглашение, но я перед отъездом плотно поужинал, а сытый голодному, как вы знаете… – и я виновато развёл руки в стороны.
– Ладно, – сухо произнёс директор. – Встречаемся завтра в Главке министерства.
Я понял, что до приёмной Главного управления нам лучше не встречаться. Так что мой ужин в ресторане не состоялся. Хорошо хоть проводник предложил чай, а к нему ещё и печенье.
В Москву мы приехали утром, на часах было около семи. С вокзала я позвонил Кондрашовым, зная, что если остановлюсь в гостинице, и об этом они узнают когда-нибудь – будет мне «выволочка», как любил говорить Георгий Васильевич. Он, кстати, встаёт рано, и своим звонком я их не разбужу – Нина Ивановна уже хлопочет на кухне. Разумеется, они тут же приказали мне немедленно прибыть к ним, благо от Комсомольской площади на метро без пересадок до них было рукой подать.
Кондрашовы, конечно, встретили меня, как всегда, радушно. Позавтракали, и, приведя себя в надлежащий «столичный» вид, мы втроём с Георгием Васильевичем и Ниной Ивановной отправились по своим «конторам». Георгию Васильевичу, увы, служебный автомобиль уже был не положен: до замминистра он ещё не дослужился.
Предваряя встречу у министра, все приглашённые лица собрались в приёмной отраслевого главного управления. Собралось человек десять, если со мной. Начальник главка сообщил приглашённым, что речь пойдёт о состоянии дел в главке – министр хочет лично разобраться в сложившейся ситуации в отдельных подразделениях. Подробностей начальник не сообщил. Было ли толчком к тому наше письмо – это предстояло мне услышать на предстоящем совещании.
В десять тридцать все были в кабинете министра. Министр был ещё тот, из когорты долгожителей в нескольких составах Правительства, как и в предыдущем Правительстве молодых реформаторов, не так давно проведших давно ожидаемый дефолт. За дефолтом последовала отставка Правительства, и большинство министров сменилось в нём, но только не наш.
Когда министр завёл разговор об институте, я уже имел представление, какие вопросы будут задавать Сергею Дмитриевичу, тем более что министр нарисовал картину совсем не такую, как она была описана в нашем письме. Да, он посетовал на неблагополучное положение с финансами, которые почему-то распылялись по второстепенным направлениям, в том числе на ремонтные работы, вместо того, чтобы сконцентрировать их на выполнение главной на сегодняшний день задачи – выполнение международного договора. Так оно и получилось. Курганцеву пришлось разъяснять, на какие цели были направлены финансовые средства, предназначенные на выполнение международного договора, из-за чего сроки его выполнения оказались под угрозой срыва.
– Срыва не будет, все работы ведутся по графику, коллектив прилагает огромные усилия, чтобы институт вовремя выполнил доверенную ему ответственную работу, и найдёт резервы для выполнения поставленной цели! – бодро, совсем как в памятные многим присутствующим на совещании годы застоя, заверил директор министра.
– И откуда же вы будете брать резервы, позвольте полюбопытствовать, Сергей Дмитриевич? Вы что, выбрали почти весь фонд заработной платы и перевели его в резерв?
– То есть, как – фонд зарплаты? Я о других резервах, – вырвалось у директора. – Я имею в виду повышение производительности труда, уплотнение графика и так далее, и тому подобное. Многое можно ускорить, если хорошенько покопаться в наших возможностях!
– А, извините за назойливость, платить – чем будете коллективу, который вы будете так напрягать?
– Естественно, деньгами, – удивился вопросу Сергей Дмитриевич. – Деньгами, – повторил он. – Больше нечем! – И он деланно рассмеялся.
Затем вопросы начали задавать приглашённые. Сергей Дмитриевич, словно классный футбольный вратарь, отбивал их. Сначала мне это нравилось, но через некоторое время стало казаться, что всё это как-то несерьёзно, что идёт виртуозная игра в кошки-мышки, и, наконец, до меня дошло, что этот спектакль ставится с какой-то целью, которую мне нужно определить.
Наконец, к делу снова подключился министр, до этого лишь выслушивавший вопросы к директору и его ответы.
– Здесь присутствует ещё один представитель института – заведующий лабораторией Карелич Юрий Кириллович, он же председатель профсоюзного комитета института, – подчеркнуто и с расстановкой произнес министр последние слова. – Хотелось бы выслушать его видение обстановки, сложившейся в институте.
Мне ничего не оставалось делать, как изложить существо того, что было уже изложено в письме министру. Я намеренно не затрагивал того, что говорил директор, отвечая на вопросы. Но зато попросил разъяснить, почему, как только мы приступили к работе, из министерства прибыла так называемая «группа по координации инвестиций в научно-лабораторные исследования и разработки», в составе которой были и уважаемые товарищи – я назвал тех из них, кто здесь присутствовал, – и скоординировала бюджет проекта таким образом, что сейчас им приходится задавать вопросы директору института, как и чем он будет платить заработную плату сотрудникам, не говоря уже о валютных закупках аппаратуры и материалов, которые у нас в стране не производятся.
В огромном кабинете министра наступила тишина. Лица у всех были задумчивы. Похоже, каждый из этих государственных чиновников решал очень непростую для себя задачу: что сейчас сделать с этим идиотом, невесть откуда появившимся в этой цитадели государственной вседозволенности.
Первым нарушил тишину начальник главного финансово-экономического управления.
– М-да, – глубокомысленно изрёк он. – М-да, – припечатал он меня взглядом к столу. – И что же вы предлагаете, молодой человек?
– Юрий Кириллович, – подсказал министр.
– …Юрий Кириллович? – не дал упасть своему вопросу начальник главка.
Кажется, я начал понимать, к чему идёт дело. Мог и ошибаться, но внутри меня успел поселиться азартный чёртик, который нашёптывал, что понимаю правильно. Главное – держаться, не отступать, как бы ни давили. А куда они денутся?
– Предложение простое. Предлагаю восстановить бюджет институтского проекта в том виде, каким он был предусмотрен первоначально. По моему убеждению, расчёт был произведён правильно. И, если вы помните, исполни-тельная смета предыдущего проекта полностью подтвердила правильность расчёта его бюджета. Почему на этот раз должно быть иначе?
Снова установилось молчание. Соображали. Переглядывались. Пауза чуть затянулась. Министр обводил взглядом своих оруженосцев.
– А вы конкретнее, конкретнее, – прибегнул к избитому партийному приёму заместитель министра по экономике. – А то, понимаешь ли, все мы горазды критиковать, а вот конкретного предложения редко услышишь.
Меня начало слегка потряхивать.
– А что может быть конкретнее возврата к исходному бюджету? Или вы предлагаете мне этим заняться?
Чёртик меня дёрнул ляпнуть такое! Впрочем, так им и надо! И мне стало легко и даже смешно. Потому как в кабинете случилась малая немая сцена. Все присутствующие воззрились на меня, словно в кабинете министра тявкнул ящер юрского периода (интересно, ящеры – они тявкали или как?). Конечно, это было неслыханно: чтобы такое кто-то когда-либо произносил в этом кабинете, исключая, разумеется, министра. Но здесь сидели искушённые в своём деле люди, воспитанные партийно-бюрократическим искусством возможного, то есть искусством превращать сказку в быль, используя для этого всего лишь отработанную десятилетиями идеологическую болтовню. Конечно, они тут же возмущённо зароптали, обращаясь друг к другу: вот, видите, до чего дело дошло, это что ж такое деется? Директор мой сидел, весь красный, и только крутил головой к сыпавшимся ему вопросам. Взгляды, бросаемые при этом на меня, не сулили мне ничего хорошего. Удивил меня министр: он сидел и рассматривал каждого из присутствующих, как будто видел их впервые. Наконец, министр громко сказал:
– Так, успокоились, товарищи!
Товарищи успокоились и стали смотреть на министра. Министр взял документ, лежавший перед ним, и пробежался глазами по нему, ища, что бы такое из него зачитать. Нашёл быстро, и стал зачитывать. Это было наше письмо министру. Он зачитал предложение, подкреплённое расчётами, о предоставлении институту возможности самому планировать текущее финансирование проекта в пределах предварительной валютной сметы на работы, проводимые институтом. По окончании работ, с учётом возможных корректировок проекта, будет составлена исполнительная смета, которая только подтвердит обоснованность затрат на проект – коллектив института уверен в этом.
Зачитав выдержку из письма, министр полуспросил-полупредложил:
– Ну, что ж, давайте обсудим это предложение Юрия Кирилловича?
Обсуждение свелось к рассуждению заместителя министра по экономике о том, что в министерстве имеется не только такой замечательный институт, но и другие организации, нуждающиеся в экономической поддержке, чтобы хоть как-то выжить в такое непростое время, и что мы вынуждены осуществлять эту поддержку, оперируя теми средствами, которые имеем, в том числе и благодаря деятельности института и т.д., и т.п.
В общем, обычный бюрократический приём ещё доперестроечного периода.
Закончилось совещание тем, что министр, поблагодарив всех за проведенную работу, заверил, что в ближайшее же время будут приняты решения по всем обсуждавшимся вопросам. И объявил: «Все свободны».
Честно говоря, я ожидал, что в мой адрес прозвучит что-то вроде: «А вы, Штирлиц, останьтесь». Но не прозвучало.
Остался Курганцев, директор.
35
Конечно, я подъезжал к своему родному городу с волнением. Я не был в нём почти пять месяцев. Долго для первого раза. Пётр Михайлович, приятель Георгия Васильевича, встретил меня радушно – он знал, что я приеду, и, наверно, готовился. Во всяком случае, в квартире был образцовый порядок – можно было подумать, что Пётр Михайлович тоже только что прибыл из Афганистана. Хотя, вообще-то, Георгий Васильевич познакомил меня с ним перед моим отъездом на учёбу в Москву. Так что мы встретились как добрые знакомые.
Первым делом, конечно, я стал обзванивать своих школьных товарищей, у кого были телефоны. Отозвались двое, тоже студенты, уже сдавшие сессию здесь же, в университете нашего города. Условились встретиться назавтра. А до завтра отзовутся и другие, ведь не все ещё собрались на каникулы. А может, кто и на работе – не все же учатся.
Интересно, всё-таки, ощущаешь себя в родном городе, поотсутствовав в нём всего лишь полгода. Замечаешь столько нового, а старое, к которому ты, казалось, привык, приобретает такие черты, каких ты раньше не замечал, и вот это сочетание старого и нового производит такое впечатление на тебя, становится таким родным и нужным тебе, что, кажется, никуда отсюда больше не уедешь – это твой город, твоё место, твой дом.
В день приезда, обзвонив друзей-одноклассников, я отправился на кладбище. Было морозно, но не так, как в Москве. В моём городе суше, нет той слякоти, что в Москве. Хотя снега больше. Но на кладбище были расчищены от снега главная аллея и дорожки, а снег был чист, покоен и торжественен. Многие могилы были расчищены, от дорожек к ним вели тропинки, тоже расчищенные на ширину лопаты. Я подосадовал, что не сообразил зайти в сторожку, попросить лопату, но потом понял, что сделал, в общем-то, правильно, хотя и не думал так делать: надо было сначала разыскать могилу родителей. Мне казалось, что я запомнил навечно её место, но ведь зимой оно изменилось – это был совершенно другой некрополь. Пришлось искать номер сектора, его-то я запомнил. Когда нашёл, оказалось, что тропинка в направлении могилы уже расчищена, а соседнюю
с могилой родителей очищает от снега женщина. У неё была и лопата, и метла.
Возле могилы была устроена скамья, под которой был оборудован ящик, и там, вероятно, хранилось и то, и другое. Я подошёл и, поздоровавшись с женщиной, остановился перед могилой моих отца и матери. Мысленно я поздоровался с ними, и в моей голове зазвучали их голоса. Закрыв глаза, я стоял долго, слушая родные голоса. Сколько я так стоял, не знаю. Не хотелось открывать глаза, и, наверно, я зашатался. И тут же почувствовал, как меня подхватили под руку. Я очнулся – возле меня стояла женщина-соседка. Она участливо спросила меня, поддерживая: «Вам нехорошо? Я дам вам водички, попейте. Я беру с собой бутылочку горячей, чтоб не замёрзла, воды. Попейте». Она отвернулась к сумке, что стояла на скамье, достала завёрнутую в бумагу и полотенце бутылку и, вынув пробку, подала бутылку мне: «Пейте, пейте – она ещё тёпленькая. Вам надо попить. Не стесняйтесь». Я взял бутылку, сделал несколько глотков и сразу почувствовал облегчение. С благодарностью протянул обратно бутылку, и тут из моих глаз хлынули слёзы. Как ни старался я сдержаться, ничего не выходило. Они просто дождевыми струями лились из меня. Женщина бросилась ко мне, обняла, прижала к себе, отчего я заревел ещё пуще, и она затряслась в рыданиях вместе со мной, и так мы, обнявшись, стояли минуту-другую. Потом женщина, погладив меня по щекам, со словами: «Ну вот, ну вот, постой ещё немножко» – отошла к своему занятию, а я, постаревший на несколько лет, продолжал стоять перед красной пирамидкой с именами моих отца и матери.
Что со мной было – я не мог себе объяснить. Скорее всего, это была реакция на то, что произошло пять месяцев назад и осталось внутри меня невыплаканным горем. Всё, что происходило в эти пять месяцев в моей московской жизни, своим активным, занимающим все мои мысли и поступки сценарием, не предоставляло случая уединиться душе, пережить и оценить произошедшую в моей жизни катастрофу. И только сейчас, здесь, стоя перед высоким снежным холмом, под которым скрылись мои родители, до меня начало доходить, кто я теперь, и как мне быть. Ранее это были всего лишь неясные чувства, какие-то внутренние позывы к осмыслению жизни; они зрели в глубине сознания – сейчас же они вырвались из удерживавшей их оболочки повседневности, как выстреливаются созревшие семена многих растений, и с этой минуты стали руководить мною.
Я поблагодарил женщину: её участие в моём переживании оказалось таким необходимым мне, оно словно было подстроено кем-то – я был не один в своём горе.
На вид женщине было лет около пятидесяти. Она уже завершала работу, оставалось немного убрать снега, отгрести его в сторону, где была небольшая полянка возле аллеи. Я взялся помочь ей; она сказала, что если я хочу очистить от снега могилу, она подождёт, торопиться ей незачем. Со снегом я управился быстро и только тогда обратил внимание на точно такую же пирамидку с шильдочкой на соседской могиле. На шильдочке были фамилия, имя, отчество мужчины и даты его рождения и смерти. Получалось, что мужчина умер в ноябре месяце прошлого года в сравнительно молодом возрасте – пятидесяти лет. Увидев, что я обратил внимание на шильдик, женщина подсказала мне тихо: «Муж мой. В Чернобыле был. В самом пекле. Сгорел за полгода». И она рассказала мне, что на самом деле произошло на Чернобыльской атомной электростанции, как пытались бороться с последствиями аварии, бросая почти незащищённых людей в самый центр разрушенного реактора, собирая специалистов по тушению пожаров со всего Союза. А её муж был начальником одной из пожарных частей города – его отправили в Чернобыль через несколько дней после аварии. Я был потрясён. Ведь всё то время, пока я сдавал экзамены в школе, потом готовился к экзаменам в институт, ездил в Москву, потом к морю, встречался с Элей – всё это время в Чернобыле шла смертельная борьба с радиацией, которая, оказывается, распространилась на огромной территории Союза, и от которой пострадало много людей, и ещё неизвестно, сколько пострадает. Как же так получилось, что мы и не задумывались над тем, какая беда постигла страну. Да, мы обсуждали в школе это событие, но оно прошло мимо нашего сознания, представления о том, что это такое, чем оно опасно, и вообще, – это было далеко от нас и беды от него мы не чувствовали.
С кладбища я вернулся другим человеком.
Назавтра, как и договаривались, устроили встречу: были ребята, с которыми я созвонился, и ещё две девушки из нашего же класса. Сходили в кафе-мороженое – это было заведение городского общепита в одном из парков города, в котором можно было спокойно посидеть, действительно, как в кафе: с мороженым, кофе и даже с шампанским – в других местах, даже ресторанах, уже ощущался дефицит продуктов, так же, как и в магазинах города. Впрочем, на рестораны мы не рассчитывали. Мы и в кафе провели неплохо свой маленький вечер встречи. Новостей у всех было много, их хватило для обмена на весь вечер. Я был благодарен своим одноклассникам: они были очень внимательны ко мне, понимали, что лучше не расспрашивать меня, довольствовались тем, что я рассказывал сам, и вопросы задавали только: а помнишь?..
За время, проведённое на каникулах в родном городе, встречался ещё с группой одноклассников, которые объявились через тех, кто уже знал, что я приехал. Конечно, было интересно и радостно встречаться со школьными друзьями. Вот только в школу я не пошёл. Хотелось навестить, но не пошёл. Не хотел сочувствия, скрыть которое учителям вряд ли удалось бы. Ладно, будет ещё время. Свидимся.
Зато мы подружились с Петром Михайловичем. Это был человек средних лет, преподавал историю философии в местном университете, был не женат и, кажется, не торопился обзавестись семьёй. Квартиры своей не имел по причине сильной уступчивости нуждающимся в жилплощади, по его мнению, больше, чем он.
В месткоме университета к этому привыкли и перестали ему предлагать жильё, будучи заранее уверенными, что очередная молодая мать-одиночка, стоящая в очереди на квартиру гораздо дальше Петра Михайловича, уговорит его уступить ей «однушку», как называли однокомнатные квартиры. Пётр Михайлович был весьма эрудированным человеком да к тому же, хорошо играл в шахматы, чем и занимались мы с ним по вечерам. Да и собеседник он был хороший, и мне просто здорово повезло общаться с ним. Он очень много полезного из своей философии, точнее, из её истории, мне открыл. В институтах в то время философия очень даже приветствовалась наравне с основными предметами, без неё и инженер был не инженер. Так ли это – мне предстояло ещё не скоро узнать. Но, как бы там ни было, а время летело быстро. Значит, мне было не так уж плохо, чему в большой мере способствовало общение с моим квартирантом. К концу моего пребывания дома у меня возникла одна мысль. Она заключалась в том, что мне будет лучше жить и учиться в своём городе. Я здесь себя лучше чувствую. Это мой город, и здесь мой дом. Плохо ли, хорошо ли я сделаю, не знаю. Поживём – почувствуем. И я решил сделать шаг к реализации замысла.
Для этого надо было посетить наш городской институт радиоэлектроники и разузнать относительно моего перевода в него из родственного московского. Не совсем аналогичного, но это же не из областного ВУЗа, хоть и союзного значения, да в столичный ВУЗ, верно же?
Мне повезло: проректор института по учебно-научной работе был на месте и к тому же никем не занят. Студенты же были на каникулах. Разговор состоялся обоюдоприятный. Договорились, что я окончу первый курс и тогда подам заявление на перевод. Причина будет уважительной: в мае мне исполнится восемнадцать лет, я освобождаюсь от опеки, принимаю во владение квартиру, соответственно, переезжаю на жительство в свой город – и все дела. Проректор начертал вполне реалистичный путь моего возвращения к родным пенатам. На том и расстались, довольные.
Да, но мне же ещё надо будет объясняться с Кондрашовыми! Как я объясню Георгию Васильевичу и Нине Ивановне, что основная причина моего бегства из Москвы – это Эля?!
36
В приёмной меня задержал референт министра.
– Юрий Кириллович, на минуточку, – обратился ко мне мужчина лет тридцати пяти и предложил пройти с ним. – Я референт министра, – он назвал свою фамилию. – Можете называть меня Александром. Пройдёмте ко мне.
Мы прошли в одну из двух боковых дверей, имевшихся в приёмной, помимо министерской.
– Кофе? – полувопросительно-полуутвердительно предложил Александр. – Сейчас соорудим.
Он достал из шкафа-горки электрическую кофеварку довольно сложной конструкции, налил в неё из стоявшего рядом большого хрустального кувшина воды, удовлетворённо хмыкнул, и включил кофеварку в сеть. Пока доставал чашки, тарелочки, печенье, кофеварка уже зашипела. Референт проделывал всё очень споро, не делая лишних движений, без суеты. Видимо, это было частью его работы – готовить нужных посетителей для переговоров с министром. Когда достал и открыл коробку с кофе, в нос ударил такой аромат, какого я ещё никогда и нигде не встречал – это был неземной аромат. Александр посмотрел на меня и заулыбался.
– Почти все так реагируют на этот запах. Нравится? Это настоящий кофе, йеменский.
Я, сглатывая слюнки, только и смог кивнуть. Мы оба рассмеялись. Александр умел расположить к себе.
Пока пили кофе, завязался разговор сначала о вкусе кофе, затем о том, о сём – в общем, как обычно бывает в таких случаях, чтобы перейти к делу. И в нужный момент референт поинтересовался, как идёт моя работа над докторской диссертацией, чему я немало удивился, и уж совсем был ошарашен, когда он тут же продолжил, не требуется ли мне какая помощь в моей работе над докторской. Слава богу, я почти не выдал ни своего удивления, ни ошарашки; может, только слегка вскинувшиеся брови могли быть замечены референтом.
– Спасибо, – сказал я. – Работа над диссертацией идёт по плану, материала достаточно и даже с избытком, так что думаю, через полгода-год можно будет говорить о готовности работы.
– Полгода – это хорошо. А зачем вам год? УложИтесь в полгода, разве это плохо?
– Постараюсь, конечно. Вот закончим проект, думаю, хорошо вам известный, и мобилизую все силы на досрочное выполнение и перевыполнение, – с улыбкой глядя на референта, ответил я. А сам думаю: «Чего это он так настойчиво предлагает мне полгода? Как будто ему самому это надо». И заметил, что референт чуть-чуть стал нервничать. Улыбался, но уже не было того радушия, которое было в начале беседы.
– Да, да, конечно – поспешил он меня заверить в своей солидарности с моими планами. – Конечно, проект должен быть выполнен к сроку, указанном в Договоре. На сегодня это ваша главная задача.
Я развёл руками: дескать, а что поделаешь, раз надо.
– Александр Александрович, – раздался голос секретаря в переговорном устройстве. – Ваша очередь!
– Ну, что ж, пошли, Юрий Кириллович!
Александр Александрович, открыв дверь в кабинет министра, жестом предложил мне войти первым. Я успел заметить, что взгляд министра был направлен не на меня, а на референта, и выражал он вопрос типа: «Ну, как?». «Никак!», видимо, был ответный взгляд референта, потому что министр на мгновение поморщился, но тут же изобразил радушие на лице:
– Проходите, садитесь вот сюда, пожалуйста, – сказал министр, выходя из-за стола и указывая на кресло, приставленное к переговорному столику; сам сел напротив. Референт сел на стул совещаний, ближайший к столу министра.
– Сергей Дмитриевич проинформировал меня, как идёт работа в институте над проектом, Юрий Кириллович. Худо-бедно, но институт справляется с графиком производства работ. Конечно, трудности, о которых вы написали в письме, имели, как говорится, место. Но, надеемся, что они преодолимы. И вы, Юрий Кириллович, должны помочь нам это сделать. Ваши предложения нас заинтересовали. В них есть рациональное зерно, и кому, как не вам, извлечь из него максимум пользы для института и в целом для министерства. Как вы думаете?
Я думал. Только, наверно, не так, как думал министр. Я думал, что же он скажет дальше, и не готов был к такому вопросу. И взгляд, которым я уставился на министра, скорее всего, говорил ему, а точнее, вопрошал: «Ну?».
– Что – ну? – не выдержал министр.
– Я думаю над вашим вопросом, то есть я думаю над тем, что вы хотите сказать, – сказал я то, что думал.
– Вы всегда говорите то, что думаете? – улыбнулся министр?
– Почти. Сейчас – да.
– Тогда продолжим. Что вы скажете на то, если министр подпишет сегодня же приказ о назначении вас директором института?
– Я сначала трижды подумаю, а потом скажу.
– Значит, вы не готовы к такому повороту дела, которое заварили?
– Нет, на такой поворот я не рассчитывал. Если бы рассчитывал, то вряд ли вообще заваривал такую кашу.
– Вот, вот, видите? Вот так – все! Как заварить что-нибудь – сколько угодно мастеров, а как только расхлёбывать – так сразу в кусты.
– Так это смотря чью кашу иметь в виду: чужую кашу пусть расхлёбывают те, кто её заварил. Я свою кашу расхлёбывать не отказываюсь.
– Ну, ваша каша не так уж и плохо заварена. И если вы не отказываетесь от неё, давайте, расхлёбывайте. А мы поможем, – он помолчал, пристально глядя на меня. – Думать будете долго? Что, вам и в голову не приходило? Тут, – он постучал по письму, лежавшему перед ним, – очень толково всё продумано. Осталось самая малость – ваше согласие.
«Чёрт бы тебя побрал!» – кричал во мне мой внутренний голос. «Чёрт бы тебя побрал! – чуть не заорал я. – Ну, надо же – так повернуть!» – но сдержался, хотя внутренняя борьба отражалась на моём лице, и министр это хорошо видел. Да, он был умён, ничего не скажешь. И у меня вырвалось:
– Сергея Дмитриевича – куда?
– Останется вашим замом.
– Нет! Нет, и ещё раз: Нет!
– Нет – чему?
– Нет – вообще моему согласию!
Министр уставился на меня, будто увидел только что. Рассматривал долго, может, целую минуту. В таких ситуациях время страшно замедляется. Я был зол. Смотрел прямо перед собой. Будь что будет, но только не так.
Наконец, министр как-то по-свойски, как бы уступая старому знакомому, сказал:
– Хорошо. Договорились.
Договорились мы и о том, что после обеда меня примут начальники главков, непосредственно связанных с работой института – об этом начальники будут извещены референтом, он подготовит мне нечто вроде графика приёма у начальников главных управлений.
После обеда в министерской столовой – очень недурственной, между прочим, – я начал наносить визиты в главки. Как я понял, цель их была в том, чтобы представить свою почти директорскую персону начальникам главков, с утра познакомившихся с ней всего лишь как с возмутительницей их спокойствия. Удивительно, но все те, которые утром смотрели на меня недоброжелательно и даже с возмущением, после обеда оказались очень дружелюбными и внимательными собеседниками, никак не выказывавшими своего начальственного статуса: говорили, чуть ли не на равных. Впрочем, я обладаю скверным качеством для руководителя – не умею ломать шапку перед вышестоящим. Главное же, чего я достиг, как мне казалось, в переговорах с теми, от кого будет в значительной мере зависеть моя деятельность на посту директора института – это их уверения в готовности помогать мне, создавать мне «режим наибольшего благоприятствования», как выразился один из этих начальников. Это выражение меня почему-то неприятно кольнуло, но я принял его за искреннее желание помочь общему делу: в конце концов, то, что делал институт вместе с другими партнёрами, поддерживало существование и самого министерства – тут, казалось, не до жиру.
Договорившись с управлением финансов на завтра решить конкретные вопросы финансирования института, к концу дня я зашёл к референту, как было договорено на приёме у министра. Вместе с ним мы ещё раз зашли к министру. В его кабинете я и написал на приказе: «С приказом ознакомлен», и поставил свою подпись.
Вечером я был у Кондрашовых. Посидели. Повспоминали. Со времени последней посиделки у них прошло уже больше года. Мне очень хотелось узнать, где Эля, и что с ней, однако я сдерживался, вопросов не задавал. Но Нину Ивановну провести было трудно.
– Юра, – сказала она, поймав момент, – по-моему, тебе хочется спросить, что и как с Элей. Или я ошибаюсь?
– Нет, тётя Нина, Вы не ошибаетесь, – ответил я. Георгий Васильевич при этом молчал, что-то переживая в себе.
– Юрочка, милый, – на глаза Нины Ивановны навернулись слёзы, – нам давно надо было поговорить, но как-то не получалось вот так собраться, в такой обстановке…
Нина Ивановна промокнула глаза платком, успокоилась и продолжала:
– Эля по-прежнему работает в Латинской Америке. Работы у неё много, наше посольство в этой стране совмещает представительство ещё в двух странах. Эле нравится такая работа, она не даёт ей скучать – некогда. Конечно, ей нелегко там. Но она иногда звонит папе, бодрится, говорит, что ей так и надо работать, а здесь в Москве ей было бы скучно. Ну, вот так у неё получилось, – она немного помолчала и продолжила: – Ты ведь знаешь, Жора тебе говорил, что она разошлась с мужем перед тем, как уехать в Центральную Америку. Не сложилась у них жизнь. Поженились они после окончания второго курса института. Жить у нас они не захотели, сначала снимали, а потом купили квартиру – тут им и мы, и его родители помогли, так что можно было жить. Но вот Эля забеременела, хотела родить, но муж настоял на аборте. Эля не хотела, она советовалась со мной, что не часто с ней бывало, надо сказать. И всё же уступила мужу, сделала-таки аборт. Мы с Жорой очень переживали. Очень. Как чувствовали, чем это могло кончиться. Так и случилось. Детей у неё больше не будет. Вот так, Юра…
Нина Ивановна снова замолчала, а я сидел, как ошпаренный кипятком. Или замороженный – тело кололи горячие иголки, а в голове звенели куски рельс, по которым бухали то ли молотом, то ли кувалдой.
– Почему же я не знал всего этого? – вырвалось у меня совсем не по-делу.
– А что бы ты сделал? – спросил Георгий Васильевич. – Что-то делать было уже поздно, да и вряд ли надо было тебе что-то предпринимать. Эля была во власти этого человека. Я и сам удивлялся, как она переменилась, встретив его. Он обладал какой-то магической силой воздействия на неё. Честно скажу: он не нравился нам. Мы и видели-то его один раз до свадьбы, да на импровизированной студенческой безалкогольной свадьбе, а так – всё мельком. Он всё время был чем-то занят, всё время торопился. Так что мы толком его и не знали.
– Ну, а потом, после окончания института, они всё ждали ребёнка, – продолжала Нина Ивановна. – Муж сам уже всё чаще заговаривал о детях, но они так и не появлялись. Начал возить Элю по большим специалистам-врачам, но вывод у всех был один: детей у Эли не будет, – помолчав немного, она продолжила: – Отношения у них были, как тебе сказать, – уже не те, что в начале их совместной жизни, но Эля была преданна ему. Как уж он к ней относился, не могу с полной уверенностью сказать, но, по словам Эли, хорошо. Она у нас скуповата на такие темы разговаривать. Но, наверно, так оно и было.
– Каждый из них был увлечён своей работой – тут, на-до признать, что оба они люди творческие, увлекающиеся, – подключился Георгий Васильевич. – Оба заочно учились в аспирантуре, каждый по своей специальности. Эля работала в МИДе, муж – сначала в министерстве внешней торговли, а потом в крупной компании по внешнеэкономическим связям. Эля, правда, бросила аспирантуру – муж настоял. Сам-то он защитился. Вот так они и жили, пока пару лет назад Эля не обмолвилась, что, наверно, разведётся с мужем. Что мы могли ей посоветовать? Она ведь с нами не советовалась, когда собиралась выходить за него замуж. Разберутся сами, считали мы. Вот они и разобрались.
Закончив такую не самую приятную для меня тему, мои благодетели – я это вполне искренно, вкладывая в это определение лучшие его свойства – перешли к расспросам про моё житьё-бытьё. И тогда только я вспомнил, что я-то уже директор института, и надо было представиться, что ли. Рассказал историю вызова в Москву, и чем это для меня кончилось. Поудивлялись, посмеялись сначала, но потом Георгий Васильевич почему-то задумался.
– Ты знаешь,- сказал он, – что-то мне не очень нравится эта твоя история. Как бы тут не было чего-то задуманного против тебя. Сейчас такие истории как раз так и решаются – человека, покусившегося на правила игры в вышестоящем эшелоне руководства, выдвигают, так сказать, в авангард борьбы с недостатками, а потом начинают аккуратно так ставить ему палки в колёса. И в результате: «Что ж это ты, голубчик, оказывается, и сам-то, того, не без греха, а?». Может, я немного и преувеличиваю, но нечто подобное я уже встречал в практике наших современных чиновников. Так что будь очень внимателен буквально во всём, особенно в мелочах: именно они и оборачиваются крупными неприятностями. Запомни это хорошенько!
Я внимательно слушал Георгия Васильевича. Казалось, запомню всё, что он говорил, хотя в то же время слишком уж простыми истинами казалось сказанное им. Ну, что – я не знаю, что надо доверять, но проверять? Ещё как знаю! Хорошо запомнил, как президент США Рональд Рейган говорил Михаилу Горбачёву, что надо, мол, друг другу по-русски «довьеръять, но провьеръять». Я так и напомнил Георгию Васильевичу эти исторические слова Рейгана на русском языке. Георгий Васильевич посмеялся, но сказал очень серьёзно: «Вот, вот! Рейган знал, что надо было говорить и делать. И самое главное – делать».
Назавтра с утра заехал в министерство, к обеду подписали финансовое соглашение, и, откушав в великолепной министерской столовой, отбыл с копией приказа министра на вокзал.
37
Вернувшись в Москву с каникул, первым делом позвонил Нине Ивановне на работу. Я редко когда ей звонил, но по такому поводу надо было: Георгий Васильевич с утра мог быть занят. То есть всё в порядке, Нина Ивановна, всё нормально. Нина Ивановна очень обрадовалась, стала звать приехать к вечеру к ним. Я ответил ей, что не смогу. Мне надо было сходить в институт, посмотреть расписание, потом займусь хозяйственными делами: схожу в магазины – надо накупить тетрадей, бумаг разных – в общем, канцтоварами запастись надо; в прачечную забрать рубашки и бельё – сдал перед отъездом, две недели уже лежат; вот в баню надумал пойти вечерком, то есть планов громадьё на сегодня – всё так и сказал Нине Ивановне. Тётя Нина женщина понятливая: «А, ну да, ну да, это всё надо. Но всё равно, постарайся приехать, а? В субботу вечером, Юра?». Ну что мне было ей ответить? Она же, да и дядя Жора тоже, искренно меня любят – я это чувствую. «Хорошо, – говорю. – Тёть Нин, я вам в пятницу сюда позвоню, ладно?». «Вот и ладно» – согласилась Нина Ивановна. Я ведь не выкручивался. Всё, что сказал Нине Ивановне, спланировал ещё по дороге в Москву, лёжа на полке вагона, перед тем как заснуть.
Первая неделя второго семестра промчалась быстро. Мы, хотя и первокурсники, но уже стали студентами по полному праву: за плечами первая экзаменационная сессия – она даёт такое право называть себя студентом, тем более, если ты подтвердил его отлично сданной сессией, не будем скромничать. Тут будет кстати сказать, что вот эта небольшая эйфория после первой успешно сданной сессии немножко расслабляет первокурсников: они начинают заноситься и к учёбе во втором семестре начинают относиться слегка снисходительно. Я это вспомнил не случайно. Об этом меня предупреждал Пётр Михайлович, тот самый преподаватель, с которым я провёл каникулы в своей квартире родного города. Надо бы ему спасибо сказать при случае. Но я забежал вперёд.
В конце рабочей недели в пятницу я, как и обещал, позвонил Нине Ивановне. Она ждала моего звонка, обрадовалась и сказала, что в субботу вечером – у студентов по субботам шли занятия – они с Георгием Васильевичем ждут меня у себя. Отказываться от визита у меня не было причин, да и должен был я приехать: всё же дядя Жора был моим опекуном. Так что моё нежелание видеться с Элей пришло в противоречие с долгом. Надо было выдержать такое психологическое испытание. И я не огорчил Нину Ивановну, сказав, что приеду.
Я и приехал, как обещал, в шестом часу вечера в субботу. Прихватил с собой привезённые из родного города конфеты – именно конфетами был всё ещё знаменит наш город – и несколько появившихся новых сувениров оттуда же. Чего-то большего, оригинального в городе было не сыскать, всё, что было в продаже – всё было древним и надоевшим. Впрочем, и оно было в дефиците.
Встретили меня только старшие Кондрашовы. Эли дома не было. Родители Эли выглядели немного огорчёнными, но всё же встретили меня с радостью. Расчувствовались от подарков, особенно Нина Ивановна от конфет; потом начались расспросы, причём, рассказывать надо было буквально о каждом часе моего пребывания в городе. При этом накрывался стол, к которому было уже всё готово.
Наконец, уселись за стол, и Георгий Васильевич сказал:
– Мы ведь хотели собраться сегодня вчетвером и готовили Элю к этой встрече. Но, как видишь, Юра, она отсутствует…
– Я знаю, дядя Жора, по какой причине она отсутствует, – почти что перебил я Георгия Васильевича.
Супруги уставились на меня, будто я только что появился за столом, потом переглянулись и снова начали меня разглядывать.
– Так ты всё знаешь? – спросила, наконец, Нина Ивановна.
– Да, я всё знаю.
Снова установилась тишина. Потом Георгий Васильевич, немного смущаясь, встал, подошёл к серванту, открыл в нём мини-бар, достал бутылку коньяка, из-за стекла серванта достал рюмки и всё это поставил на стол. Нина Ивановна с интересом наблюдала за мужем. Георгий Васильевич налил в рюмки коньяк, поднял свою и сказал:
– Я предлагаю тост за появление настоящего мужчины!
– Жора, – запротестовала Нина Ивановна. – Может, ему рано ещё коньяк? Он ещё и не пробовал, наверно…
– Пробовал, – сказал я.
– Ну вот, видишь? – нисколько не удивился Георгий Васильевич. – Да и успех в первой экзаменационной сессии отметить надо. Так держать, Юра! Только так!
Удачно переведя разговор на другую тему, Георгий Васильевич оживил общее настроение, и пошли воспоминания об их совместных студенческих годах, сравнения с нынешними студентами, ясное дело, не в нашу пользу – у них всё было лучше. Но потом решили, что у нынешних всё ещё впереди, и, возможно они ещё наверстают, а может, и перещеголяют их. Вспомнили и моих родителей – они же все были из одной группы – как было не вспомнить. Затихли, пригубили по чуть-чуть из рюмок, и больше к ним уже не возвращались. В девять вечера я засобирался домой. Кондрашовы проводили меня до автобусной остановки.
Эля при мне так и не появилась.
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/03/23/1769