Век позолоченный серебром

Иван Атарин
   Елизавета Сергеевна, завуч училища, поймала меня в моей мастерской - я знал, что учительница эстетики не пришла и будут кого-то искать, чтобы учить детей не учить ли, но задействовать их надо и могут поймать и меня: группа-то моя?
Так уже было и я, как услышал, что учительницы нет, бегом, по-английски, удалился в свою мастерскую, закрылся в кабинете, залег на диван и затаился.

  Этот, уважаемый мной человек, оказалось, еще и анализировать может! Как сыщик, тихонько подошла к двери, стучит потихоньку и приговаривает:
- Леонид Ильич? Леонид Ильиииич? Я же знаю, что ты там - не может быть мастерская открытой если в ней нет никого! Открывай! Я тебе ничего плохого не сделаю…

- От тебя, пожалуй, уйдешь, - подумал я, как Черчилль, избегающий встреч со Сталиным из-за того, что тот постоянно настаивает на открытии Второго фронта - как раз про эту их встречу я и читал, и представлял себе этого Уинстона, сначала сжавшегося в кресле, как я на диване, под пристально-тяжелым взглядом Иосифа Виссарионовича, а потом и смущенно вставшего: тот тоже, не хотел вставать, но сам, не зная почему, почему-то вставал?

- Всё! Сейчас погонит в класс, - подумал я и закрыл книгу. - Или кто-то сдал, или сама сдогадалась - не дура, правда.
Открыл дверь и заулыбался ей вежливо и радостно, как этот Спенсер Леонард, когда врал в очередной раз Иосифу Виссарионовичу, что будет скорое открытие Второго фронта или, как я, в последний раз, лгал участковому тоже, что я ничего не видел, хоть я и всё видел...

  Зашла и мельком глянув на меня, видно, действительно, не собиралась что-то плохое сделать, окинула быстрым взглядом всё вокруг и сказала:
- Так я и знала, что это ты умыкнул старый директорский диван! Мы ведь его старшему мастеру хотели поставить? А ведь говорили, что ты хозяйственный - теперь, верю!

  Она, замолчав неожиданно, как-то нежно смотрела на диван, потом добавила:
- А я его помню когда он еще молодым был... Да и я-то тогда девчонкой была! А теперь, вот, оказался он в слесарной мастерской - абсолютно важная мебель еще сталинских времен и кабинетов: смотри какая кожа и даже новизной отдает?!

- Так я всё проанализировал, - смущенно сказал я. - Прикинул и понял, что старшему мастеру он не нужен: четверо сядут, а остальные куда? Нас много, мастеров-то, будем драться там за место на нём, вот я его и унёс от греха подальше. А новизна? Так я его помыл-почистил, сходил к знакомому сапожнику, взял краски обувной, закрасил потёртости и покрыл "кожной" мазью - блестит теперь! Сталинский он, это точно, печать внизу есть - «Фабрика Микояна». А вы - никому, Елизавет Сергевна, я ведь вам доверился? Время пройдет - забудется. Да и я, сплю на нем, иногда, он мне нужнее, чем старшему мастеру.

  Она села на диван, попрыгала на пружинах и опять заулыбалась:
- А мягкий-то какой! Он таким и не был никогда: не один что ли спишь тут, иногда? И радиола тут у тебя, и пластинки фокстротные, и плитка, и даже этажерка старинная: её-то откуда спёр?

- Елизавета Сергеевна? - я скосил голову и затряс ею. - Вы, косвенно-издалека, намекаете что ли, что я тут с барышнями время коротаю? От вашего намека у меня прям мурашки стыда и румянец по щекам: вы же знаете, как я вас уважаю и везде возношу вашу порядочность, и везде ставлю вас в пример почти дворянской приличности? А вы? У меня ведь комната в общежитии есть! И вы, как мой руководитель, понимаю, из-за своей занятости, конечно, не смогли посетить своего молодого специалиста в его доме, а то бы узнали, что у меня там самая лучшая комната и первый этаж: кому надо, приходят когда захотят и прямо через окно, если комендантша в дверь не пускает. Так что, незачем мне тут с кем-то и иногда спать…

- Ладно, Леонид Ильич, сам знаешь, зачем я пришла: обыкновенная эстетика и всего лишь один урок - справишься, а потом отлежишься!
- То-то и оно, что о прекрасном надо речь вести: они проходят «Серебряный век», а что я могу? Мне бы про гайки, резьбу или про фитинги, а не про величие культуры и времени...

  Вышли из кабинета вместе, она оглядывала теперь мастерскую:
- Молодец! Давно я тут не была, а ты, и правда, хозяйственный - все по-своему покрасил, переставил верстаки. А этот станок откуда приволок? Вроде не было тут такого?
- С завода Сантехизделий. На экскурсию группу водил, там у мастера взял и выпросил: поломаный он был, но восстановили мы его, работает теперь, трубы гнёт. Вот, Елизавета Сергеевна, смотрите, целая гора труб, всё пацаны ухайдокали этим станком, интересно им их гнуть: может я всё же на завод поеду, труб попрошу, чем эту эстетику?

- Поезжай, Лёня, только потом, после эстетики. Жаль мне тебя, а может себя - скоро в армию тебе. Жаль, хозяйственный ты и нужный оказывается. Закрывай свою мастерскую и пошли, звонок уже звенел. А с детьми, чтобы им интересно было, выберешь одного, самого продвинутого и веди с ним беседу - уверена, что весь класс подключится и всё пойдет своим ходом и даже времени не хватит всё обсудить. Песни попой с ними: ты ведь поешь, говорят? Почитай им эти песни, как будто бы это стихи, да и свои - слыхала я, балуешься. Вот и вытянешь на разговор: не впервой ведь?
- Не беспокойтесь, Елизавета Сергеевна. Просто, хотелось бы, чтобы с толком был разговор - эстетика, это ведь шаг в культуру! И не болтать бы впустую, а чтобы хоть что-то у них и в голове осталось. С утра на завод хотел, пока там начальство не разбежалось, потому что много чего надо выпросить. И, договоримся: только со своей группой занимаюсь, а у других, если Алла не придет, я - пас, увольте! У меня и своих дел хватает…

***
  Группа моя сидела в кабинете эстетики, явно приготовившись к безделью и я сразу посадил их на место, бросив журнал на стол и устраиваясь в каком-то необычном, старинного фасона кресле:
- Не тут-то было, господа хорошие! Я вам не Алла Борисовна Ипатьева, у меня не поспишь: ну, вы меня знаете, а я вас давно изучил. Кабинет, правда, не узнаю: это кто ж его так уделал-то? Даже рояль тут, то есть пианино, тьфу-ты, фортепьяно есть, - поправился я, оглядывая этот инструмент и знакомый мне кабинет, но теперь похожий на какую-то монашескую келью, даже со свечами воткнутыми в подсвечники сзади меня и сзади последнего ряда парт и тяжелыми, темными шторами на прежних светлых и веселых окнах.

- Это графиня Ипатьева так его устроила! - сказал Полянский, самый грамотный теоретически, мой ученик. - Её и зовут-то до мягкого знака фамилии, а потом добавляют: - ..., какая графиня!

  Полянский, я не знаю зачем он к нам попал и почему: у меня все дети из неблагополучных семей - то отца нет, то матери, то и вообще никого, а у этого все есть. На первую линейку даже родители его приезжали: интеллигентные люди, образованные. Я даже хотел у них спросить, что может быть отклонения какие у вашего сына, но воздержался, подумав, что в процессе всё само выяснится, а так и обидеть можно. Выяснилось, наконец-то: протест это, обыкновенная война отцов и детей! Начитанный парень, умный и самостоятельный.

Меня он не стеснялся, потому что работал со мной. Платили нам, молодым специалистам, мало, денег хватало только на нормальную жизнь, без кутежей и шалостей: а кто не хотел в молодости покутить-пошалить? Приходилось подрабатывать: я сделал маленькую бригаду и мастерили мы водяное отопление по частным домам - в моду входило, да и нам по профессии.
Однажды, прямо в мастерской, спросил:
- Кто пойдет со мной работать, чтобы подзаработать? Работа тяжелая: надо будет таскать батареи отопления, радиаторы эти, нелегкие. Бегать сюда, в мастерскую, гнуть по моим эскизам уголки и утки, и снова бегом назад - не посидишь, но платить буду как надо и на равных.

Полянский, с его-то жизнью и обеспеченностью, вдруг первым задрал руку вверх? Я еще спросил его: - А можно ли тебе тяжелое? У тебя ведь зрение, очки и таким тяжелое поднимать нельзя? - Он сказал, что всё можно и я его взял - он казался мне интересным и очень начитанным.

***
Алла Борисовна, преподаватель эстетики, была фифой по воспитанию и всему внешнему виду, и за глаза её звали графиней. Странная, себе на уме, но меня уважала, не знаю за что. Постарше была почти на три года, но смотрелась девчонкой, потому что худенькая, всем довольная, вроде бы у нее вся жизнь впереди и, вообще, никогда не кончится. Губки яркие, прямо красные, кожа светится беломраморная и шевелюра у неё - тяжеленная, ухоженная копна. Интеллигентка в очечках и одним словом - порода! Таких в фильмах вроде, как «Еще раз про любовь» или ещё где, но где-то я уже видел. Вроде бы, знала французский, но сейчас изучала испанский и я, как продвинутый в языках, потому что знал казахский, татарский и вообще, все языки тюркских народов, выучил для нее приветствие на испанском - и я её уважал!
На вечеринках, когда она стояла и улыбаясь, мечтательно оглядывала окрестности актового зала, я тихонько подкрадывался к ней сзади и говорил по-испанско-русски:  - Хола! Я тута!

Она, повернувшись по-графски всем своим маленьким корпусом, приподняв головку гордо подбородком вверх, искоса смотрела на меня и начинала меня учить:
- Леонид! К даме, культурно, не подходят сзади. Леонид! Чувства надо слышать интуитивно и не обязательно думать, что они исходят из моей талии.

От таких поворотов у меня всегда опускались руки:
- Алла Борисовна! Ну, какая у меня культура, сами посудите - в деревне я рос! Вы можете себе представить: сидишь, с сенокоса потный и усталый, с мозолистыми, натруженными руками, жуешь хлеб из ржаных отрубей, с крошевом из редиски, огурцов, помидоров, зеленого лука с жидкой сметаной, а тут куры ходют и клюют тебя в пальцы ног, подбирая с них крошки, падающие из торопящегося, жадного рта? Экономили на всем, ничего не выкидывали: у нас даже рояля не было, да что там рояля, даже гармошки! Денег на хлеб тоже не было - сами пекли, но жили хорошо - крапиву не жрали, лебеду не ели! А вы, про какую-то культуру сзади? У нас там, хоть откуда подходи после тяжестей той работы. Рады уже за то, что подходишь и с благими...

- А вот намерения, Леонид, по вам всё видно, а вы всё шутите. Сначала надо отдежурить без происшествий, а потом, может быть и послушать о ваших благих намерениях...

При этом, она надвигалась на меня и нюхала, как овчарка лазутчика, нюхала чего-то? Я отодвигался и отодвигался, потому что не хотел чтобы она унюхала то, что мы уже потребляли, борясь с предстоящей скукой обычного, субботнего вечера для учащихся, где нам надо обязательно отдежурить и если она донюхается, то начнет лекцию о вредном алкоголе, который притупляет самые тонкие чувства человека...

***
 Вечер пройдет и много еще чего пройдет, и я провожу её из своего общежития, а комендантша остановит меня по пути назад и заявит:
- Леонид! Это - твоя девушка! Она мне очень нравится, никак те, своей культурой и даже внешним видом и одеждой. Но, мне жаль её и ты не обижайся: в следующий раз, когда ты скажешь, проходя с ней мимо меня, что это твоя девушка, я ей прямо в глаза скажу, спрошу у тебя: - Новая что ли? Вчера, вроде, другая была? - Так и знай...

Наталья Михайловна, комендантша наша, позволяла мне всё, чего не позволяла другим, но, говорят, кому-то такое уже устраивала. Я её и после этого уважал, но забоялся и стал завидовать всем женщинам: надо же, как они друг дружке  помогают - вот же женщины! Нам бы так дружно...

***
- Леонид Ильич? - оторвал меня от моих дум голос Полянского.
Я не подумал о том, что он хочет сказать, а подумал о том, что он, кажется, входит в авторитет, потому что я и сам вырос в таких коллективах, где знают, кому можно говорить, а кому следует рот не открывать, пока не скажут, что уже можно: надо же, как быстро он? Хотя, что: парень-то умный и с собственным мнением на всё, даже и на историю! По работе знаю.

- Это она притащила сюда пианино, - Полянский кивнул на этот черный музыкальный инструмент в углу, - сказала, что они новое для дома купили. - Мы чуть не сдохли его затаскивая - тяжелый, ужас! - Полянский смеялся. - Потом она принесла кресло, на котором вы сидите, сказала, что ему сто лет и на нем только графья сидели! Потом принесла шторы, зашторивает теперь окна так, что тут ночь становится. Зажигает свечи и читает нам всякие ужасы, что мурашки по коже - вроде бы из китайского и скоро заставит нас кланяться каждой матрешке со скрещенными, китайскими ногами: вон они, у нее в серванте стоят...

- Ладно, Полянский, - я засмеялся, оглянувшись на стеклянный шкаф. - Она добрый человек и серьёзная женщина и, не думаю, что плохому научит вас. Тонкая натура она - языки разные изучает, культуре прекрасного будущего учит вас и... Ладно, теперь надо к уроку переходить, а я не знаю, про что говорить, потому что тема у нас сегодня сложная - «Писатели и поэты «серебряного века». Может мне песню спеть на стихи тех поэтов? Я-то смогу, а ты на рояле сможешь? То есть, на этом, на фортепьяно мне подыграть?
- Смогу! Но только Мурку в три аккорда, что сейчас все гитаристы играют: хватит такого?
- Вот эту песню: - «Отговорила роща золотая..» или эту «Ты жива еще моя старушка...»? Одним словом, Полянский: может по Есенину, сообща, вдарить нам дуэтом?

Класс засмеялся, друг мой отказался, а я подумал: - Смейтесь, смейтесь! Сейчас я этого Полянского заставлю смеяться - в такой ли оборот возьму.

- Вот ты, Анатолий, получил хорошее образование, я имею ввиду, в детстве, потому что если не хотел повышать образованность, то родители обижались и заставляли. Много читал, это заметно и сейчас тоже с газеткой подмышкой ходишь, а что ты скажешь о поэтах, писателях, о времени нашем? Что у тебя за мнение? Народу расскажи: как и что у нас? У меня не было детского, у меня ведь только среднее образование.

- Знаю, что у вас только среднее. - Полянский засмеялся. - Росли вы, конечно, хорошо: трехэтажный дом, воспитатель при вас и спортзал. Бассейн, вовремя завтрак, обед и ужин и, может быть, что даже манеры вам преподавали - по вам это тоже заметно.
Он засмеялся, я закачал головой, соглашаясь.

- Вы думаете, Леонид Ильич, я не знаю, где ваш детдом стоит? Вы правы, я учился под давлением родителей: вам и не снилось, что это такое - каторга! «...это тебе надо обязательно знать, это выучить наизусть, ты должен всегда учиться, всё это тебе пригодится и я проверю, и если нет, то ты не...» - мнения и разговоры всех родителей одинаковы! Вам этого, слава Богу, не довелось пережить...

- Не знаю, Полянский, но думаю, что лучше бы довелось. Теперь бы не учил того, что ты в детстве выучил и имел бы возможность только расширять и углублять свои знания. - Я вздохнул и развел руками, он тоже.
- Так вот, друзья мои, - я встал, осмотрел класс и перешел к теме. - Сегодня мы поговорим о писателях, поэтах - они несут нам наше прекрасное, нашу культуру и так далее. Я начну с девятнадцатого века, а ты, Анатолий, расскажешь нам про двадцатый. Можешь начинать готовиться: век наш, век свежий, ты в нём живёшь, тебе и карты в руки...

***
- Все устроились? - я строго оглядел каждого из своих пацанов. Разные они: кто развалился, как в баре, кто склонился, спать видно устраивался или Родину вспоминал - почти все они у меня приезжие. Слушали они, не слушали, но смотрели на меня и я начал идти из истории к этому славному "Серебряному веку".

- Наш век - трудный для страны: три великих войны, весь народ пере-воевал, но и девятнадцатый, названный поэтами «золотым», пушкинским, был не легче - страна приобретала, приращивала свои территории и тоже воевала. Страна бедна, почти не образованна, лишь пять-десять процентов живут, остальные существуют. Основная профессия для тех кто живет - военный. Это - образованные люди. Вспомните гусар - все из дворян! Пушкин и Лермонтов, кстати, тоже не из крепостных и тоже близки к военным, и особенно, к вечно воюющему Кавказу. Писать гусары умеют, но когда им писать? Образ даже создан, что они картежники, гуляки, развратники и дуэлянты! Но, есть и увлеченные, что пишут, а потому, что массово, как сейчас, никто не пишет, все они становятся известными, а кто пишет получше - знаменитыми. В тот век страна потеряла возможно и великих, потому что не у всех даже бумага и карандаши были, а о грамоте народной и говорить нечего - редкость. Почти не было женщин-писателей - единицы! Была тогда вот такая у нас культура и всё равно...

Кто-то, сзади, отрыгнув вслух, оборвал мою яркую речь, сбросил меня с мысли на самом пороге моего исторически-философского заключения о том веке и я понёс, забыв про женщин, которым в тот век не до писательства было, да и не модно, наверно, и вернулся к гусарам.

- Эти гусары, всё же были культурными людьми и так, как кто-то сейчас, не позволяли себе срать на общество! Кто это у нас такой свинячный? Нельзя что ли сделать это не для всех?

Встал Малышкин, извинился за «вырвалось».
- Так вот, Малышкин! Если бы во время гусаров такое, ты пошел бы отсюда вон и никогда бы сюда больше не вернулся: гусары выпивали по восемь бутылок шампанского за ночь, но не позволяли себе «рыгать от» и при всех! Это - позор и изгнание из общества и компании навсегда! Кто из вас уже пил шампанское? Руки поднимите...

Я насчитал троих, которые шампанское, а не шипучее и поднял одного вопросом:
- Как выпьешь, чего хочется? Вспоминай, напрягайся...
- Отсвинячиться хочется, как Малышкин. Газы изнутри прут...

- Вот! Это и есть культура: выпить восемь бутылок и ни разу, ни гаммочки, уважая общество. На этом я и закончу о том веке, из-за тебя Малышкин! О том, золотом веке, давшем нам таких великих, как Грибоедов, Гоголь, Достоевский, Крылов и еще многих, и поговорим теперь о тех, кого знаете вы. Ты кого-нибудь назовешь рыгальщик Малышкин? Из того века писателя? Только не надо мне про «Муму», хоть и Горький тоже из того самого века.

- «Муму» написал Тургенев, а не Горький! - Кажется, Малышкин не обиделся на меня и улыбался. - Ха-ха! Как же вы так, Леонид Ильич?
- Правильно, Малышкин! Это я тебя проверял. - Я тоже засмеялся, хотя, на самом деле, я оговорился и по серьезному сказал. - Это уже хорошо, Малышкин, что ты писателя и даже Муму знаешь!

- А я про Муму даже и анекдот знаю! - засмеялся уже во всю Малышкин, прощая меня видно совсем!
- Ну, расскажи тогда, если уж и такое знаешь? Но, только без «картинок».
- Девчат же нету?
- Всё равно нельзя!

- Ну, ладно, без картинок тогда. Плывут двое в лодке: она такая, прямо вся в облаках - чувства любовные её переполняют! Он - серьезный. Набычился, гребет веслами, щебет ее слушает и ненароком, всё меж ног ей заглядывает. Она ничего вокруг не видит, кроме чувств своих, возвышенных. Ну, как наша графиня она! И спрашивает она его:
- Милый! Ты Анну Каренину читал?
- Нет! Не читал.
- А про Наташу Ростову читал?
- Нет, про эту тоже не читал.
- А что ты читал-то?
- Я Муму читал и...

Класс отсмеялся и я снова спросил Малышкина про писателей:
- Выходит, не знаешь ты никого из девятнадцатого?
- Не помню, но, может быть, Иванов?
- Ты ещё и хитрый, Малышкин? Таких писателей, с именем Иванов, в каждом веке по десятку. Ладно, только не забывай про культуру! Будь гусаром и не унижай людей общества, в котором находишься, своими низменными чувствами и желаниями. Прячь их...

***
Я понял, что надо уже и Полянскому дать возможность высказаться, не зря ведь что-то пишет, да и времени... Поэтому закончил:

- А вот теперь перейдем к теме: Анатолий расскажет вам о «Серебряном веке», веке споров, раздоров и даже отрицаний вечности Пушкина и Лермонтова. Расскажет уже о наших с вами современниках поэтах и писателях, где уже и женщины начинают показывать свои таланты, потому что становятся равноправными - прошла Великая Октябрьская революция!

Кто сказал, что это «Серебряный век» нашей культуры, я не знаю, но помню одну строчку из творчества Анны Ахматовой:
- «И серебряный месяц ярко, над серебряным веком стыл».

Может быть она, а может быть и кто-то, но поэтов и писателей увеличилось в разы - страна становилась грамотной и было уже чем и на чем писать, да и крепостных не стало.

После революции в стране полная неразбериха: то кулаки, то колхозы, то НЭП, то правители воюющее за кресло и никак ещё не определившиеся куда надо вести страну - одни проблемы.
Также и в культуре: те же ссоры, споры и раздоры, но всё же есть личности и исторические, по-разному оценивающие состояние нашей культуры и молодой нашей страны.

В стране исчез патриотизм, потому что и народ в растерянности! Народ не понимает куда его ведут, любить кого или не любить, и я бы хотел, Полянский, чтобы ты отбросил лирику и рассказал бы нам о поэтах восхваляющих страну, воспитывающих в народе патриотизм и любовь к Родине.

- Это точно! - сказал, вставая, Полянский. - Умнел народ! «Обманутых мужчин становилось всё больше и больше»! - так мой отец говорит, если тема о равенстве и образовании.
Но, тогда - да! Женщины плотным строем входили в мир писательский. Ахматова, Цветаева, Арсенева - это только поэты, а вообще, в культуре, их становилось даже больше, чем мужчин.
А, вот о патриотизме, я ничего не вспомню, кроме как: « к любым чертям, с матерями катись, любая бумажка, но эту..» Вот и всё! А дальше, поэт говорит про советский паспорт, который в штанах у него, но как он говорит стихом, я не помню - Маяковский не был в нашей школьной программе...

- Зато я помню и подскажу тебе, Полянский. Правильно - это Маяковский! Знаменитый поэт «Серебряного века» про паспорт советский патриотично пишет. Это стихотворение я со сцены читал, тогда я активным артистом был и со сцены не слазил. Поэт, ничуть не перебарщивая, гордится паспортом нашей страны в вагоне поезда, где едут зажравшиеся, по его стиху, империалисты из каких-то маленьких стран, навроде Дании, Польши, которых "...и на карте-то трудно найти.", как он там выразился!
Хороший пример придумал ты, Анатолий! Главное в нем вот это:

- «Я достаю из широких штанин дубликатом бесценного груза. Читайте, завидуйте, я - гражданин Советского союза!»

- Я понимаю, но смеюсь, Леонид Ильич! - заявил Полянский. - Почему он такой злой на небедных иностранцев? И почему из штанин? У него что, карманов нет, что он паспорт в штанину запрятал?
- Вот и патриотизм, Полянский! Гол, как сокол, даже рубашки на нем нет, но гордится своей Родиной и с презреньем относится ко всяким богатым! Если бы он, к примеру, написал: «...под бостоновым пиджаком, слева в кармане из шёлка, красная книжка, её достаю - с зависти дохнут немцы!». Это не он, Полянский - это мой, такой смешной экспромт, балуюсь я, иногда, рифмами! И как можно Родину славить, патриотизм воспитывать, если ты от жиру лопаешься потому, что у тебя всё есть? Они голода не видали, эти империалисты, им кажется, что так, как у них - у всех, или уж также должно бы быть у всех. Откуда у них будет патриотизм и что они могут о нем знать? Наверно, так и думал поэт в том поезде и я с ним согласен.

В классе ничего не происходило и я спросил:
-Кто-то из вас может еще что-то про патриотизм сказать? - было тихо и я добавил - Если нет, то может быть вопросы какие-то возникли? - Ко мне не было.

Аллы Борисовны тоже так и не было, а класс загудел, заспорили с умным Полянским, поддерживая Маяковского, но скорей всего меня, от уважения, а я за-мечтал о прошлом...

***
Алла Борисовна, как-то придумала игру в рифмы: гуляли у меня в комнате общежития и уже выпили по бутылке Шипучего на нос, когда её потянуло в поэзию. Её тянет на любовь к Родине и обязательно в стихах, когда она слегка раскраснеется и станет совсем собой - одухотворенной и счастливой от такой радостной жизни. От счастья и настроения того вечера, она находилась, видно в небесах и прямо оттуда зафантазировала:

- Слушайте меня все! Надо придумать про Родину с презрением к проклятым империалистам! В стихах чтобы и... И как Маяковский, примерно. А что, сейчас самое время правды! Кто будет лучше всех, тому любое желание исполним. Пять баллов тому, кто первым сдаст и пять баллов за строчку, и чтобы по теме...

Она рвала мой блокнот, выдавая каждому по листку и, сказав:
- Время пошло! Десять минут тишины и результаты на стол. Я - и жюри, и комиссия, и подарки...! - и села ко мне на койку с собственным листком в руках.

Сама писать она ничего не стала, а подсказывала мне, чтобы никто не слышал:
- Маяковский. Про паспорт. И, по-грубее, со злом таким, чтобы уши вяли. Ну, империалисты же, чего их-то жалеть?
- Ты такая возбужденная, а я империалистов никогда не видал. А желание исполнишь или так, сама себе наобещала? Я ведь напишу, а ты, я понял, приз будешь выдавать?

Она заулыбалась, отвернулась и всё равно я первым сдал, хоть она и мешала, постоянно заглядывая в мой листок. И лучше меня написали, но она выбрала мой бред. Взяла листок и начала читать:

Кто к нам нагло прёт, рыло толстое?
Буржуазным несёт, с нищих ссосаным.
Выгоняй-толкай забугорное, в пропасти,
Бей блюдей пинком злобным в ярости.

- Леонид! - она недоуменно смотрела на меня. - Будто бы кто-то откуда-то свалился и с кем-то разговаривает? А без «Б» нельзя было обойтись? Поясни?

- Это я, Алла Борисовна, представил себе русского офицера, разговаривающего с денщиком - сотника, например. А без «Б» не обойтись, надо показать твердое, русское "уважение" ко всяким лезущим к нам империалистам. Ну, как у Маяковского, сама же говорила?
- Ладно! Продолжение напишешь?
- Оно там - листок переверни.
Она перевернула:
- О! И правда. Слушайте дальше, что он тут наобещал и наверно, напугал империалистов.

На ходу подковой в пах, ломай челюсти,
Тут она несдержалась, засмеялась и сказала: - Совсем по-зверски...

По потомству сапогом - шпорой рви!
Тут, вообще, головой закрутила и прослезилась, почти.

В поколениях запомнят пусть, сволочи.
Нерожденными сидят ... пленниками.

- Где сидят, Леонид? Что под точками?
- Где нерожденные сидят, пока они не стали рожденными? Хоть и шпорою, но ведь не всем попадешь и порвешь? Каждый пусть догадывается сам, но лучше, если бы они не рождались такими злобными. Если я первый, то где мой приз?

Все засмеялись когда она уставилась в потолок, закрыла глаза, вытянув губки. Недождавшись немедленного, открыла один глаз, скосила его на меня и не разжимая зубов, промычала:
- Ты набрал сорок пять баллов, так что бери свой приз...

Пришлось взять. А потом, когда все уже разошлись и мы лежали в койке, дышали с ней в унисон, уставившись в потолок, она разговаривала сама с собой, катая голову по подушке из стороны в сторону:
- Музыка! Одна музыка в голове!
- Шуман?
- Почему, Шуман?
- Ты такая шумная, когда у тебя музыка в голове, а тут общежитие тихое.
- Ах! Пусть все знают и завидуют какая у меня музыка! И вообще, надо снять все железные занавесы и наслаждаться этой музыкой всю жизнь...

Она вытянула руки кверху, потягиваясь, как кошка после ночной охоты и, наверное, уже в своем счастливом будущем была, как это обычно с ней бывает, но я - я всегда всё испорчу:
- Занавесы? А мне весной в армию. Не хочется, чтобы ты тут, без меня, в одиночку, слушала молодых исполнителей. Я их тоже хочу с самого начала послушать...

Иван Атарин.