Много времени прошло. Вдруг с каким-то шальным вертолётом в лагерь свалилась Вера. Даже не на день, а на час. Пришла к Лене и сказала:
- Я прилетела на твой суд. Как ты решишь, так я и поступлю. Я беременна от Руди. Если ты скажешь, чтобы я сделала аборт, — сделаю.
- Ты же заранее знаешь мой ответ. Когда ты жила с Ваней Чекалиным, твоим мужем, у вас не было детей. Тогда ты говорила, что не можешь иметь детей. И вот чудо — можешь! Я же не убийца. Аборт снова может сделать тебя бездетной и — навсегда. Конечно же — рожай.
- Но у меня к тебе просьба. Не говори Руде, что он — отец. Пусть это будет только мой ребёнок. Как Лёша — твой и только твой.
- А вот этого я тебе обещать не буду. У Лёши есть отец.
Через час она улетела.
Лена обратила внимание, что её работяги отпускали вслед Вере пошлые словечки, а рабочий Лёня прямо спросил Лену:
- Зачем эта профура сюда прилетала?
Её возмутило это словечко, но Лёня остался непоколебим:
- А кто же она? - Профура, конечно.
Лена подумала, что про хасынскую жизнь Веры, они, видимо, знали намного больше, чем она, кто-то привозил или присылал им слухи. И они переживали за свою Лену.
В душе она негодовала: «Мой суд... Какой фарс!». Она не исключала, что могла бы оказаться на месте Веры? Но, чего при этом не могло быть — она не смогла бы действовать втихую, из-за угла. С самого начала она, Лена, была бы честной и открытой с подругой. И ещё — для неё абсолютно неприемлема стадность в любви. Для неё — это чувство, оно интимное, и только для одного. А двойственная, тройственная любовь... Зависть, достижение цели любыми путями — это не про неё. Так что «шпага» ей не нужна. Или она — единственная, или её нет. Она просто скажет: «Это не моё», - и уйдёт. Такой «он» — не для неё.
Вскоре она получила письмо Веры: «Ленусик, только об одном прошу: я не хочу, чтобы знал Рудя. Было бы лучше, чтобы он пораньше уехал. Хочу потом кричать во всю глотку: «Моё, только моё!». Я ведь собственник».
Лена ответила, что в ноябре-декабре уедет из Хасына насовсем. В ответ: «Леночка, ты меня немного обрадовала. Дело в том, что я не знаю, куда мне податься. Рожать буду в ноябре, и хочу сразу взять большой отпуск. В Хасыне оставаться неохота. Домой тоже не хочу. Домой, конечно, обязательно поеду, но хотела бы уже разрешённой. Что посоветуешь? Хотелось бы быть рядом с тобой. Уже через месяц могу идти в декретный, но могу и подождать».
Лена записала в дневнике: «Бывает же святая наглость! Но милосердие — выше справедливости. Рожай спокойно. Тебе пока нельзя волноваться. Ну что же, побудем вместе до границы — твоих родов. А потом навсегда — врозь!Навсегда... Банальнейшая история: чтобы завладеть им, она рожает ему ребёнка. Вот и вся шпага. К тому же, похоже, они оба присвоили меня. Но я не стану раскрываться. Просто придёт время — и я её откину, как и не было. Драм не будет...».
В мае бурение пошло более интенсивно, долина реки разбуривалась поперечным профилем скважин через каждые 50 метров. Одну буровую вела Елена, другую — техник Игорь. У Лены подобралась голубоглазая бригада буровиков — восемь парней, и все с голубыми глазами. Днём на оформление документации она ходила с Лёшей, но чаще скважины закрывались ночью и, уложив Лёшу спать, Лена топала на огонь костра, на котором прокаливались шлихи. К тому времени промывальщик уже заканчивал отмывку материала проходки от лёгких фракций и оставшиеся в лотке тяжёлые фракции сливал в железный совок. Лена прожаривала содержимое совка на костре, по окончании все пустые породы чернели, а золотинки оставались жёлтыми и блестели. После продувки она подсчитывала количество золотинок, высыпала их в пакет и подписывала номер скважины, глубину проходки и иные сведения.
Закончив все дела по подсчёту и оформлению итогов дневных проходок, разложив пакетики и «закрыв» скважину, Лена садилась у костра «на чаёк», сопровождаемый байками и шутками ребят. Чаще других заводил Лёня.
- Лен, и на что ты родилась такой пигалицей? Ни Богу свечка, ни чёрту кочерга. Вот у меня в колхозе была баба — вот это да! Бывало пойду к ней на ночь, а утром вставать неохота. Меня уже ищут по всей деревне, а войти к ней в дом не даёт мой пёс, караулящий у порога. Стучат: «Лёня, выходи, мы знаем, что ты здесь!». А моя накроет меня одной ляжкой и одной сиськой и кричит: «Открывай! Видишь, никого здесь нет!» Вот это настоящая баба была.
Лена с трудом могла представить, какая это была баба, если сам Лёня — весьма крупный мужик.
Она жалела своих работяг — сверху начальство периодически «резало» расценки за проходку, уменьшая их заработок. Поэтому в нарядах она делала приписки по «пустым» породам. Таким образом, она вела борьбу с руководством, в результате которой люди получали зарплату намного выше, чем буровики другой бригады. Иногда в проходках из гранитной крошки Лена растягивала одну проходку на две-три, и кто-то из ребят говорил:
- Ох, Лен, посадят когда-нибудь тебя, и нас заодно.
Она отвечала:
- Не боись, прорвёмся!
Во второй бригаде буровики бунтовали и говорили Далматову:
- Давай нам Лучинину вместо Игоря.
Начала вскрываться река. Появились длинные промоины с бурлящей в них водой, и бурение пришлось приостановить. В один из чудесных солнечных дней Лена услышала за палаткой крик:
- Ленка, беги скорей сюда!
Она выскочила и побежала на зов. На берегу реки у промоины уже стояли парни, а на другом берегу металась Белка. Она визжала, готовясь прыгнуть в бушующий поток. Кто-то ахнул: «Если прыгнет, её быстрым течением утянет под лёд». Лена в страхе замерла. Белка забежала вверх против течения и бросилась в воду. Она успела выкарабкаться на берег у самой нижней кромки промоины. Ещё несколько метров, и её затянуло бы под лёд. Она выскочила на лёд и с визгом бросилась к Лене... С тех пор она равнодушно относилась к оленьим упряжкам и больше не пыталась убежать за ними.
Горностай Стайка стал совсем неузнаваем. Он больше не потешал жильцов палатки своими забавами и вообще перестал обращать на них внимание. Стайка оборудовал где-то под полом своё гнездо. Ночью он пытался выдернуть и утащить пуховой платок с полки, и на Лену сыпались оттуда пузырьки с тушью, ручки и карандаши. Лена с Лёшей лепили из пластилина птиц, вставляли в них куропаточьи перья. Стайка выдернул все эти перья и утащил их под пол. Он весь был в своих серьёзных заботах.
Река вскрылась и освободилась ото льда. Пошла вверх по течению кета и горбуша. Весь верхний слой воды кипел от прыгающих друг через друга рыбин.
На другом берегу реки разбили лагерь эвены. Они занимались заготовкой рыбы. Мужчины раскладывали улов рыбин на берегу реки, а женщины приходили им на смену и делали всего два движения рукой: одним — вспарывали рыбе брюхо, вторым — швыряли потроха вместе с икрой обратно в реку. Геологи, увидев такое кощунство, стали носить им вёдра и они кидали потроха с икрой не в реку, а в вёдра. Во всех палатках и балках появились тазы, полные икры-малосолки с воткнутой в неё ложкой. Все объедались икрой — проходя мимо, с удовольствием лакомились из таза, на ходу раскусывая икринки.
Дело испортили вертолётчики. Они прилетели к эвенам, дали им бутылку
спирта и забрали вёдра с икрой. С тех пор эвены стали умнее и соглашались отдавать потроха только за спирт. Пришлось ребятам ловить рыбу самим. Но зато в моду вошли рыбные котлеты, сочные, вкусные, большие...
Шёл июль. Солнечное, ветреное и бескомариное лето. Лена с Лёшкой с удовольствием сбросили верхние одежды, бегали под солнцем в трусиках и загорели, как негритята.
Алёше было уже целых 5 лет, и он стал очень самостоятельным. Играл во взрослого. Кто-то спросил Лену, имея в виду Рудика:
- А где твой опекун?
На вопрос она ответила вопросом:
- Лёш, а кто тебя опекает?
Он деловито, не отвлекаясь от своего дела, ответил:
- Никто не опекает. Я пошёл на линию.
Линия — это профиль, в двух километрах от лагеря, где находилась буровая.
Лена с Алёшей переселились в щитовой вагончик-балок, жить в нём было удобнее, чем в палатке. В летнее время печку в балке почти не топили. Лёша начал учиться читать и писать — получалось неважно, зато очень любил дуэтом с мамой читать стихи, в основном, громко ударяя на окончания слов. И ещё — петь песни — тут уж кто кого перепоёт: Лена пела громче, чтобы направить его на мелодию, а ему мелодия была не важна — лишь бы громко и весело. Любимая песня: «Под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги». Лена отметила, что сынишка совсем не ныл и не капризничал, — сказалось воспитание и доводы логикой, а также условия жизни и материнский пример. Она по-прежнему заносила в дневник его интересные высказывания. Лёша:
- Я руки уже терел.
- А киты кораблей едят?
- Пальто я уже повешал.
Лена — Алёше:
- Лёха, ты как чурбан. Как все мужчины — негибкий.
- А зачем гибнуть?
Лёша отлично форсировал ручьи и сопки, ничего не боялся, старательно делал всё, что делают взрослые: крутил гайки на тракторе, таскал стланик на топливо в общую кучу, стирал вместе с Леной в одном тазу, мыл золото в лотке на буровой, прижавшись чистым костюмчиком к закопчённому боку корыта-градирки. Все подыгрывали ему, обращаясь с ним по-взрослому, всерьёз. А иногда вечером сынишка вдруг крепко обхватывал Лену руками, прижимался и замирал, — ей даже не по себе становилось от такой крепкой любви. В такие минуты Лену охватывала тревога за его будущее — слишком он был согласный со всем, всё его захватывало, всё было интересно, и вовсе не было в нём протеста и сопротивления. Как он будет идти по этой жизни с таким мягким, податливым характером? Ей хотелось, чтобы он был адаптирован в этом далеко не мягком мире.
Базу партии вновь переместили на 10 километров, поближе к шурфовочному участку. Всё оборудование и балки перетаскивались по голой земле на санях с полозьями из толстых железных труб. Во время перемещения на новый участок Лена с Алёшей находились в своём балке. Каждый сборно-щитовой домик стоил 10 тысяч рублей (по цене двухкомнатной кооперативной квартиры в Москве), был очень тяжёлый, крепления плохо переносили переезд. То один, то другой полоз саней выдвигался вперёд, и домик начинал деформироваться то по одной, то по другой диагонали, крыша хрустела и ломалась, и угрожала свалиться прямо на жильцов.
Лена смотрела на лес на склонах сопок и думала, что зимой, когда работы было мало, мужики в партии вполне могли бы срубить из брёвен отличные дома, но, видимо, это никому не приходило в голову. Проще жить в палатках, чем напрягать силы и извилины...
Во время переезда на новую базу они заметили возле самых полозьев куропатку, сидящую на гнезде. Птицу почти задело полозом, рядом с гнездом бежали собаки, но куропатка, прижавшись к своему гнёздышку, не поднялась и не улетела, осталась лежать на яйцах. Потрясающее мужество.
После переезда вагончик, в котором обитали Лена с Алёшей, перекосился, и перестала закрываться дверь. Ночью спать с открытой дверью было неуютно, тем более, что поблизости появился медведь.
На новой базе тракторист построил бутовый домик с большим окном, привёз жену с грудным ребёнком, в сенях поставил бочку и засолил в ней рыбу. Как только тракторист уехал на участок, пришёл медведь и, учуяв запах рыбы, начал курочить стену сеней. Не справившись со стеной, он забрался на крышу, сорвал с неё доски, залез вовнутрь и занялся бочкой с рыбой. Молодую женщину от медведя отделяла тонкая перегородка, и она чуть ли не сходила с ума от страха. На следующий день приехал тракторист и, узнав о случившемся, сделал засаду с ружьём, медведь не приходил. Как только уехал — косолапый снова объявился. Молодая мама с ребёнком решила переселиться к радисту Первушину.
А на участке мишка позабавился на складе взрывчатки в сторожевой будке. По одному ему известной медвежьей прихоти, он забрался на железную пружинистую сетку кровати и передними лапами начал царапать оргалитовую стенку будки. Непрошеный гость изодрал когтями всю стенку вертикальными бороздами, усеял обрывками стены весь пол.
Дверь Лене мужики починили на следующий день, к тому же косолапого балок не заинтересовал, обошлось без приключений.
На новом участке у них завелось четыре собаки разных мастей. Возле балка обитал толстый круглый и вредный дикий гусёнок, которого почему-то не обижали собаки. А маленькие цыплята-куропашата стайками лезли на человеческий голос, мешались под ногами, лезли в костер. Их собирали и уносили в сторону, а они опять сбегались. Очень милые детки, меньше цыплят с красивой окраской. Лена была очарована красотой первозданной свежести здешних мест, ветром, солнцем, буйством природы и обилием всего живого вокруг. Она вспоминала городские термитники и недоумевала, как можно постоянно жить в в их каменной тесноте и замкнутости.
Шёл август, последний летний месяц. Лена с сынишкой раненько утром шли вдоль реки на шурфы. Завидев гриб-боровик, Лёша говорил: «Мама, опять буровик». По дороге они обычно пели песни. Придя на участок, Лёша пристраивался возле закопченной градирки, к промывальщику. А Лена шла документировать шурфы.
Лена знала, что парни воруют золото, за этим усмотреть невозможно. Но они особо-то и не таились. Приезжая в гости друг к другу с разных участков, они показывали пробирки с золотыми «клопами», хвастаясь своей добычей.
Работяги удивлялись на геологов: «Странный народ эти геологи! 10 лет их учат в школе, потом 5 лет в институте, и всё для того, чтобы отрешиться от всего на свете. Для этого двух классов вполне достаточно...»
Сами же они в быту неприхотливы. Им нужно не так много: спецодежда да еда, хорошие долота для бурения, своевременная починка тракторов (доставка запчастей), возможность заработать. Дошли слухи, что в Охотском районе рабочие собрали в кучу промприборы, взорвали их и ушли совсем.
Как-то прибывшее на день начальство попыталось согнать людей на собрание по принятию соцобязательств, никто не пошёл. Предложили: «Пусть «папа» пойдёт и что-нибудь там накалякает. А мы тут ни при чём».
Проходили выборы в какой-то там Совет. Прилетал вертолёт с ящиком для голосования — мужики разбежались по кустам, так и улетел ни с чем.
«Ради чего эти люди живут и вкалывают? - размышляла Лена. - Наверное, они надеются на что-то доброе впереди, воображают какие-то неведомые мечты. Сегодня им нужнее всего — метры проходки, чтобы завтра были деньги. Дальше эти мечты, как волны о берег, разбиваются в отпуска. Всплеск изобилия, пьянки, а потом — снова метры и снова отпуска — замкнутый круг, из которого мои дорогие бывшие зэки вырваться не могут».
Ребята постоянно ловили рыбу, и Лена охотно готовила рыбные блюда, кормила рыбаков и Алёшу. Прилетел в очередной раз Рудик и попал на сочные рыбные котлеты. Елена стояла у стола, крутила фарш, потом жарила, котлеты получились вкусные, мужики попросили ещё. Она опять стала к мясорубке и до того ухайдокалась, что даже пустила слезу и убежала в стланик-кедрач. Рудик догнал её и крепко прижал к себе. Лена прохлюпала ему в плечо:
- Что это за жизнь такая: работа — котлеты, работа - котлеты... Осточертело всё.
Он пожалел её, погладил по головке, как маленькую, и пошёл сам крутить фарш на котлеты.
После ужина они сидели в балке вдвоём, и он читал Лене свои записи о волнах безграничного тепла к ней, сменяющегося полным безразличием. Они говорили о причинах этого явления. Труднообъяснимое явление. «Наверное это от несовпадения двух начал в человеке: разумного и животного, - думала Лена. - И ещё из-за того, что нет искренности. Один одевает на себя маску, получается — обман, у другого — подозрение. Общий вывод: лучше не играть, а быть честными». Она определила его состояние как раздвоенность, когда человек не знает, на какой из двух разъезжающихся стульев сесть. Тогда появляются и неуверенность, и ложь, и совесть не чиста. Обо всём этом она размышляла, только вслух не сказала, боясь быть неверно понятой. Она не хотела предъявлять ему никаких претензий или казаться ревнивой. «Может быть это моя ошибка, но до срока своего отъезда отсюда я не хочу опережать события. Всё решится судьбой: чему быть, того не миновать».
Как бы то ни было, но этот разговор разрушил какую-то стену между
ними, и у обоих появилась радость освобождения, ощущение, что после отъезда Лены они не потеряют друг друга.
Рудик проезжал на вездеходе мимо старых шурфовочных профилей и рассказывал.
- Представляешь, Ёлка, там, где мы били шурфы, начали расти деревья. Срубили свежий ствол, воткнули верхушку в землю, она пустила корни и дала ростки. Уже большие и все в листьях. Через 15 лет здесь опять будут разведывать и увидят простенькую аллею, со вкусом посаженную. А здорово — на месте шурфов — деревья.
Вечером за ужином разошёлся один из рабочих по имени Борис, которого, по выражению Рудика, «можно убить, но нельзя остановить» — громким гортанным голосом, ставя жирные точки в конце изречений, резким утвердительным тоном, то поджимая толстые мягкие губы, то вдруг срываясь на истерический надрыв, доказывал, что всем людям нужен бог. «Бог», в его понимании — это любой вождь, поводырь:
- Никакие люди, никакие государства никогда не жили без вождя — разве это не доказывает, что человеку нужен бог?!
Рудик прервал его тираду:
- Ты имеешь в виду, что стаду баранов нужен пастух?
- Понятно, ты хочешь сказать, что я баран! Но вот завтра по-трезвому я тебе докажу. Вот завтра докажу! - он часто заморгал своими по-детски ясными голубыми глазами и замолчал.
Вошёл Генка-«якут». Рудик обратился к нему:
- Тебе нужен бог?
- Нет. То есть... да, нужен. Люди в какой-то степени — стадо баранов. Чем-то они должны себя объединять, иначе будет хаос.
- Тебе лично нужен бог?
- Мне?... Нет.
- ?!?!?!
Лена размышляла о том, насколько противоречива человеческая сущность. Они, эти «философы» раздваивались: с одной стороны — живой человек с его радостями и болячками — это «Я»; с другой — безликое «МЫ», не включающее собственное «Я». Это «Мы» часто голосует за то, против чего выступает «Я» того же человека. А Бог? — в её понятии вообще нечто иное, духовное, не имеющее ничего общего с поводырём, пастухом.
Вечером любители пофилософствовать собрались в балке, выпили и подняли базар: Рудик вступил в противоречие на сей раз не с наивным Борисом Колпиным, а с умным, сильным, спокойным и убеждённым «папой» Далматовым. Сперва пели песни, а потом перешли на «а ты кто такой?».
Рудик поделился своими планами о том, что собирается бросить геологию, перспективную работу, где можно сделать карьеру, и податься работать на Колымскую трассу, шоферить. Далматов зацепил:
- Рудик, я до сих пор не могу понять тебя. Что тебе надо? Почему ты собираешься увольняться, идти работать шофёром? Человек с высшим образованием, умный, должен быть там, где от него полнее отдача.
- Я никому ничего не должен. И, по-моему, лучше быть честным человеком, чем умным, нечестным инженером.
- Да, но ты не должен падать ниже себя.
- Разве шофёр ниже инженера? Разве Иван Завадинский ниже тебя, Далматов?
- Да ниже. Я смогу провести машину везде, где проведёт он. Но он на моём месте не потянет.
- Во-первых, ты не сможешь провести машину везде, где проведёт он. А во- вторых, он не захочет тянуть там, где тянешь ты.
- Хорошо, Рудик, я тяну не туда, а ты куда лезешь? Ты же пускаешься в лёгкую жизнь! Тебя учили! Ты, как и каждый, должен отдать максимум себя, своих знаний!
- Максимум себя я отдам только на любимой работе. Ясно, куда я лезу? А теперь скажи, куда ты лезешь.
- Я не знаю, куда лезу. Во всяком случае, не бегу от трудностей, как ты.
- Только в своих трудностях ты останешься один. Ты здесь — царь, и любой
ниже тебя. «Завадинский, я тебя уволю!», «Миронов, уволю!». До тебя
никак не дойдёт, что главный — не ты, а они. Далматовы уходят и приходят, а они остаются, вкалывают, копают шурфы, бурят. Когда ты достанешь их за горло, они пошлют тебя *** — и уйдут. Все уйдут. Ты останешься один, с новобранцами, с молодняком.
- Не останусь.
- Валер, останется?
Валера Царев, электрик, москвич, мастер на все руки, худощавый высокий парень интеллигентной наружности и с походкой — низом живота немного вперёд. Он внимательно и азартно следил за разговором «по-крупному» и теперь спокойно с улыбкой ответил:
- Останется. Рудик, прав, Иваныч. Останешься один. Они дотянут сезон и уйдут.
- Не уйдут! Кроме твоего и его, есть ещё наше! Была бы идея.
Снова вступился Валера:
- Нет, Иваныч! Твои идеи ушли в прошлое, теперь они никому не нужны.
Далматов как-то сник. Его самоуверенность перешла в набыченное упрямство:
- Чёрт с вами! Идите! Уходите! Я останусь один.
- Посмотрим, что ты наработаешь.
Через минуту Далматов схватился за новую соломинку:
- Их удержит совесть.
Тут уже Валера вошёл в разговор основательно:
- Нет, Иваныч, на совесть ты не дави. Ты на это не имеешь права, потому что сам её топчешь.
- Я?! Как?
- За примером далеко не пойду. Сначала наедине ты мне сказал: работай на трёх специальностях, проведу по пятому разряду. Потом то же ты сказал на собрании. Свидетелей много. Я работал. Но шёл месяц, другой, a разряд у меня четвёртый. Я не претендую на пятый, мне этого достаточно и в дальнейшем, но дело — в принципе, в совести. Моя совесть — не лошадь. Нечего на ней ездить.
Далматов готов был провалится сквозь землю. Он сидел красный, как рак.
- Что ты говоришь? Неужели я мог это сказать? Что я, пьяный был, что ли? Ведь по пятому разряду я не имею права тебя ставить по инструкции, это от меня не зависит!
- Не знаю. Есть факт, есть свидетели.
Далматов выпил ещё пол-бутылки водки и отключился.
Появился... прошёл... Просто раз — и нет. Улетел Рудик. После месячного житья в ожидании и неопределённости, как на перроне у Лены настало даже облегчение. Одинокое, спокойное. Никто к ней не заходил. А если кто-нибудь отваживался, ребята заклёвывали его смешочками. Она никуда не ходила — неохота. Состояние полудрёмы.
Только ночью не шёл сон. Иногда впадала в дрёму — и долго снилась их троица: у Верки какое-то горе, и Рудька, чтобы отвлечь её, предложил ей слазить на стрелку крана на страшной высоте. Она лазила, упиваясь риском, смеясь от мысли, что можно сорваться и покончить со всеми своими болями. Но она никак не могла добраться до шаткой тонкой верхушки стрелы. А Лена с Рудиком стояли внизу. Чёрная ночь. Вера забиралась наверх целую вечность. Осталась тонкая вершина стрелы. Рудик крикнул: «Спускайся! Дальше не надо!» А она всё поднималась, и красивая фигурка в чёрной куртке и узких брюках качалась вместе с вершиной. Она машет сверху, смеётся и спускается к ним. После спуска на её лице — радость.
Лена проснулась среди ночи от тревожного крика гусей. Подумала: «Здесь же они не гнездятся. Неужели показалось?».
Она встала, распахнула дверь, вышла. Свежее тёплое утро. Впервые увидела, что кусты на склоне сопки пестреют яркими пятнами: красными, жёлтыми, зелёными. 1-е сентября. На ручье возле пекарни сидели пять больших гусей. На их крик выскочил рабочий Коля с ружьем. Гуси сразу поднялись и улетели. А Лена пошла досматривать сны.
Днём вновь началась возня переездов. Сначала — в другой домик, потом, на другой участок. Целый день Лена рубила дрова, заготовленные Рудиком, — жаль было оставлять. Потом — переезд на участок. На реке Авекова их домик полоскало на поверхности, как тряпку. На полу журчала вода. При продвижении по суше выломало оба полоза и домик корёжило, как спичечный коробок. Лена сидела внутри его на постели и была в восторге от невиданного зрелища: то вдруг один из углов дома превращался в острый, и стена со скрипом уезжала куда-то вперёд, то уезжал вперёд потолок, увлекая за собой визжащую трубу.
На участок прибыли с отвалившейся стеной и дверью, стену закрепили на одном болте. Теперь Лена с сынишкой обитали в странном жилище: по всем стыкам стен — щели до полуметра. Стенка с застеклённым окном уцелела, но дверь совсем не закрывалась. Первую ночь Лёшка не спал. Ему всё чудились звери, лезущие в эту чёрную открытую дверь. Попросился к маме.
Утром, выйдя из домика, Лена увидела перед дверью чудесный вид: невысокий, пестрящий осенними пятнами, обрыв. На нём — стланик и берёзка, нежно волнующиеся от ветерка. Под ногами — жёлтый песок и тьма голубики.
Ребята, переехавшие сюда раньше, изготовили брагу. Перепившись, начали тянуться в домик Лены. Прежнее дружеское расположение превратилось в навязчивое приставание, как только они поняли, что её отношения с Рудиком претерпели крен. Мужики стремились утешить Лену так, как они это понимали. По пьяному убеждали, что она в чём-то неправа, требовали участия, рассказывали об уважении, о своей «трагической любви» к ней. Она знала, что всё это стоит грош. Она знала, что волнует их теперь как самка, а человека в ней они уже не видят... «Рассыпься мой домик в щепки, окажись я без дров, заболей — они по-прежнему лишь будут объясняться в любви. Их не волнуют щели в моём доме. Хорошо, что тепло, и меня они тоже не волнуют».
Лишь некоторых из парней она принимала всерьёз. Салим Гелаев не лез, не утомлял своей «трагической любовью». Он просто мимоходом как-то бросил в её посудину несколько рыбин, и это внимание было дороже всяких излияний. Последний из трёх братцев...
Лена обратила внимание на Диму Миронова, это был совсем молодой юноша, крепкого сложения, с ясным лицом. Светловолосый, с красивыми голубыми глазами. Лицо спокойное, приветливое, просто излучало свет. Его чувства казались искренними, но — слишком самолюбив, боялся насмешек и пересудов. Она всех выслушивала и про себя думала: «Я вас, мальчики, очень люблю, но пожалуйста не нудите, не будьте назойливыми как мухи».
Впрочем, такими они были только по пьянке. А по-трезвому всё менялось: каждый боялся не только заходить к ней, но даже не смотрел в сторону её домика, потому что остальные сразу начинали издеваться, высмеивать. Они были рады, зайди она к ним, но сами такой роскоши себе не позволяли. Лена поддерживала эту обстановку, при случае подыгрывала издевающимся. Это был прочный заслон. После работы она укладывала капсюли, задерживалась и наблюдала, как все спешат скорее удрать домой, чтобы не оказаться с ней вдвоём и не идти вместе домой. Ночи чёрные. У порога её домика иногда стоял Вова Нелидов, но она проходила мимо. Лёня у костра говорил Лене:
- Что-то ты закрутила мозги всем парням.
- Нет, Лёня. Я не виновата.
- А кто же, я, что-ли? Жили-жили, и вдруг все взбесились. Чуть подвыпьют — в ножи друг на друга кидаются.
- Нет, Лёня, просто кобели учуяли сучку не на привязи, вот и бесятся. Потом порежут друг друга, а на меня собак повесят, хотя я с ними не играю. Да и зачем мне, Лёня, играть? Если захочется, я могу любому по своему выбору сказать: «Давай, я с тобой поиграю денёк». Верно?
- Да... верно. Я тоже предпочитаю прямоту, и всё это верно.
Потом Лёня сказал ей, что она своей женской сутью истрепала мужикам все нервы. «Но ничего, мы соберём собрание и для всеобщего спокойствия большинством голосов женим тебя».
Дима по пьянке вдруг объявил всем: «А что если мы любим друг друга! Что тут такого?». Лена не подавала ему никакого повода. Больше того, уже длительное время она следила за собой. Не делала игривых жестов, не произносила двусмысленных слов, не уделяла кому-либо большего внимания, чем остальным, — старалась не возбуждать кобелей. И всё-таки чувствовала какой-то накал. Бурильщик Петя после пьянки смотрел на неё напряжённо и злобно и уже не раз спрашивал:
- Лен, почему ты ко всем — с интересом, а в мою сторону даже не смотришь?
Однажды мужики собрались на рыбалку, Лена — с ними.
На рыбалке было весело, все хохотали до слёз почти без повода. Варили уху. Лена попросила удочку у Вовы и ушла в тальник рыбачить. Он пошёл за ней.
- Знаешь, Лен, я серьёзно говорю: сделаю для тебя всё, что захочешь.
Она закинула пару раз удочку и ушла. Села в кустах над водой. Под ногами река. Быстрое, монотонное движение воды, а над ним — серые облака. Ей была неприятна эта обхватывающая текучесть. Между пальцами, между руками, между кустами ивы. Ни остановить, ни рассмотреть, ни вылепить — мимо, мимо, мимо... неуловимо, однообразно. Бесконечно бегущая вода в реке напоминала время, скользящее в никуда...
На участок должен был прибыть вездеход с водкой. Появившийся ненадолго Рудик предчувствовал:
- Тебе бы, Ёлка, лучше вылететь до водки.
Приближалось время её отъезда, но работа по документации шурфов пока удерживала. Прибыла водка, и началась великая попойка. Пили у ребят. Лене надоело держать себя в напряжении, захотелось напиться до чёртиков и забыть обо всём на свете. Захмелела. Разговорилась с Димой. В его глазах и словах — мольба, «трагическая любовь».
- Брось, Дима, ни к чему тебе это.
Он пролепетал в ответ что-то невнятное. Поговорили немного, и Лена собралась домой. Провожать увязался «папа» Далматов. Не успели войти в балок Лены, вдруг ввалилась ватага мужиков. Забрали с собой Далматова и оставили Диму. Он присел рядом с ней, прикоснулся рукой. Лена посмотрела в его огромные, просящие глаза.
- Дима, ну что ты смотришь такими глазами. Если любишь, скажи. Но скажи у всех на виду, - проговорила Лена и спросила, - ты хоть знал женщину?
- Да.
- Не верится. У тебя слишком ясные девственные глаза.
- Можешь не верить, это ничего не меняет. Лен..., прошу...
- Нет, Дима. Пошли лучше погуляем.
Они забрались на сопку напротив. Лена села на самое видное место на лишайник так, чтобы при взгляде с лагеря их фигуры были чётко видны. Ясное безветренное осеннее небо. Свежо. Видно, как возле домиков копошатся люди, кто-то рубит дрова. Дима заёрзал:
- Пошли подальше, в стланик.
- Зачем? Разве здесь не здорово?
- Ладно, пошли по домам спать. Довольно. Кончилась любовь, — и он помог Лене спуститься с обрывчика. Потом пошёл к себе, не оглядываясь.
В этот вечер мужики допили всю водку. Утром их ожидало тяжёлое пробуждение с похмелья.
Лене не спалось. Было очень жаль Диму. Теперь его загложет раненое самолюбие. К тому же, его резкий, решительный уход заинтриговал её. Она чувствовала неясную тревогу, и внезапно в её голове родилась шальная идея: «Нет, Димочка, ты не уйдёшь от меня ни оскорблённым, ни гордо отбросившим меня».
С утра она болталась по домикам, а когда зашла домой, следом пришёл Володя. Он сел напротив и стал говорить что-то сочувственное. Лена даже не пыталась понять, чему он сочувствует, погружённая в свои мысли. До её сознания донеслась только фраза: «ты очень много пережила...». В конце концов ей это надоело:
- Слушай, Вова, я торжествую, а ты мне какие-то панихиды поешь...
- Чему торжествуешь?
- Ну как же, у меня сегодня свадьба.
- Кто жених?
- Собрание выберет.
- Ты не сделаешь этого.
- Почему же, сделаю. И поп будет, и венчание будет.
- И брачная ночь будет?!
- А как же.
- Готов с тобой спорить на что угодно — ты этого не сделаешь.
- Пожалуйста, спорим на американку.
Днём Лена ходила по палаточному городку и улыбалась всем, кого встречала. На вопросы, чему она так радуется, отвечала, что сегодня вечером будет её свадьба.
- А кто жених?
- Выберете на собрании.
Васька «Картавый» уверял, что к свадьбе будет выпивка, и по такому случаю разнюхал припрятанный у кого-то запас. На роль батюшки рекомендовалось призвать «папу» Далматова, и обязать его совершить обряд венчания.
Лена отправилась в мужской домик и увидела, что ничего не подозревающий Дима крепко спал с похмелья в своём закутке. Кто-то из ребят пытался его растолкать, но он зарылся носом в угол, рычал и матерился. Лена подошла и затянула нежным голоском:
- Дим, а Дима-а-а... Возьми меня в жёны на одну недельку! Дима, ну возьми! Он поднялся и проворчал:
- Болтаешь чёрт-те что! - и пошёл к умывальнику.
Лёня дёрнул Лену за рукав:
- Так не честно. Сказано, собрание выберет!
- А я и не возражаю, выбирайте!
На лице Димы — замешательство.
Дальнейшее разворачивалось по какому-то удалому, ни от кого не зависящему сценарию. Впрочем, тон всё же задавала Лена. Лицо Димы было растерянным и сомневающимся. Васька «Картавый» метеоритом носился с невесть откуда взявшимися бутылками. У мужиков на печке шипели шкварки. Салим и Виктор — дружки. Они бегали с полотенцами, принесли хорошее жёлтое шерстяное платье (видимо, выпросили у поварихи), и предлагали Лене:
- Давай, деточка наша, мы тебя переоденем, причешем. Платьице, не бойся, можешь заливать вином, или там чем хочешь.
Потом они повели Лену под руки, усадили за стол рядом с Димой. Лена заметила, что все были приодеты и выглядели празднично. А Васька «Картавый» отсвечивал новыми сапогами. Медленно открылась дверь, и чинно вошёл «папа» Далматов, в рясе: плащ-накидке с капюшоном. Лену с Димой подвели к нему, он простёр над ними руки и затянул сочным басом:
- Благословляются рабы божьи..., - и закончил длинный гимн словами, - да растечётся влага блаженная по периферии нашей. — Аминь!
Застучали побуревшие железные кружки, а потом загремело: «Горько!». Дима залился краской до кончиков волос, но Лена шепнула ему:
- Не бойся, Дима, покажи им, как жить надо. Может, у тебя это лучшая в жизни свадьба.
Дима встал, крепко обнял Лену и поцеловал долгим поцелуем. Все ахнули. Кто-то прошептал громким шёпотом: «Демон, а не девка!». И понеслось! Далматов срочно послал вездеход на базу за водкой. Пели песни про гражданскую войну и комсомол по заказу батюшки, потом лирику, а потом — пляс и танцы до утра. В разгаре веселья Далматов решительно встал, забрал «Митяя-для сэбэ», подошёл к Лене:
- Я — на базу. Уедешь отсюда одна?
- Ну конечно!
Веселье было лихорадочное, возбуждённое. К утру все устали. Лена вышла, Дима — за ней. Он сжал её локоть и спросил:
- Зачем ты это сделала? Всё время я ждал, что ты надо мной очень зло посмеёшься.
- Нет, смеяться над тобой я не буду. Много причин всему, что произошло. Меня потянуло к тебе. А клоунада затем, что не хочу я прятаться по углам. Знаешь, кто всё это осудит? Лживые трусы. Ведь каждый парень готов был встретиться со мной в стланике, в баньке, чтобы потом, когда я уеду, бахвалиться своей победой. Вот, например, Володя, из-за меня кидается с ножом на Толика. А на глазах у всех — боится даже говорить со мной. Въелась в них ложь накрепко. Я хочу им всем доказать, что я плюю на их лживую мораль.
Пришли в домик Лены. За перегородкой мирно посапывал Алёша. Лена предложила:
- Видишь, теперь и прятаться по кустам не нужно. Бери свой спальник и переходи в мой балок на виду у всех
Дима остался. Он не был бывалым, но и не был девственником. Лена спросила, и он рассказал, что недолго жил с женщиной, которая ушла ради него от мужа (правда, после его отъезда они вновь сошлись). Она звала его грелкой с голубыми глазами.
Глаза у Димы и впрямь были чудесные, голубые, большие, длинные и очень спокойные, ясные. Они хорошо отражали внутренние движения его мысли и, из-за этого он их прятал, как только Лена заглядывала в них. А возможно, — из-за не до конца ушедшей девственности или от сомнений, нахлынувших с этой клоунадой. Его тёплые, большие и очень нежные руки гладили лицо Лены, а глаза уходили, как только встречались с её взглядом.
На другой день всем в лагере было не по себе. Парни быстро и как-то прилежно здоровались с Леной, старались бочком поскорее прошмыгнутъ мимо. А в палатках и домиках между собой орали до хрипоты, одни — нападая на неё, другие — оправдывая. Лена никому не навязывала своего общества: пусть прокричатся. Потом у кого-то внезапно созрела бражка.
К ним в домик заглянул Вася-«Картавый» с бутылкой браги. Сидели, попивали. Заметив, что Дима какой-то поникший, Васька выговаривал голыми, грубыми словами с милой беззубой улыбкой:
- Что печалишься, Димыч? Разве так уж плохо тебе поиметь бабу недельку?
Этот человек, худощавый, приятный на лицо, неутомимый, прошедший три заключения, очень много знал, и был всегда себе на уме. Трудно было понять, можно ли ему довериться, оставшись в пути вдвоём, но он был честен и упрям. Он никому не давал себя в обиду. Во время свадьбы Вовка вдруг склонил голову ему на грудь и тихо запел какую-то большую тоску. Вася-«Картавый» бросил ненавидящий взгляд на Лену, но заметив, что она смотрит в его сторону, заиграл сразу своей приятной беззубой улыбкой. По пьянке он с удовольствием изливал Лене свою настрадавшуюся, страшно ненавидящую душу. Она чувствовала в нём бессердечную жёсткость, прикрытую милой улыбкой, и была уверена, что при случае он бы её не пощадил. В обычной обстановке он не страшен, но в пути один на один с ним было бы, скорее всего, жутковато. Однажды они поссорились с Вовкой Нелидиным, и Васька, спокойно попивая водку, пообещал отрубить Вовке ногу, чем привёл того в настоящий ужас. Вовка кинулся на него с топором, но тот только улыбнулся, — и топор Вовки так и повис в воздухе. На Вовку жалко было смотреть. Но со временем всё улеглось.
Дима пил вместе с Васькой брагу и приговаривал:
- Эх, Вася, Вася, куда вы меня втянули! Что вы со мной сделали!
На следующий день Лена, напомнив Диме о вечернем разговоре, спросила:
- Жалеешь?
- Жалею. Дурак! И больше всего зло берёт на свою слабость.
- Так можешь уйти.
- Теперь уж подписался...
- Ты учти, что я плюю на все мнения, у меня есть своё. Я тебе дам хороший искренний совет. Переберись в свой домик, пошли всех подальше, обругай меня самыми паскудными словами — и ты будешь реабилитирован в глазах ребят. Ведь только их мнение мучает тебя.
- Не такая я сволочь, как ты думаешь. Да и при чём тут их мнение?
- Хорошо, давай говорить по-другому. Если бы мы встречались тайно от всех, ты был бы доволен?
- Пожалуй, да.
- И потом бы похвастался перед ребятами своей победой?
- Ты знаешь, я болтать не люблю, но своим ребятам всё же сказал бы.
- И как это назвать?
- Так, как ты называешь. Может быть, трусость.
- А может, — это пакостная шкода, которую вы возносите, как победу. А женщина вам вместе с жалостью к вашей природе, вместе с большим пониманием, кусочек своей души отдает. Вы же это осознаёте до момента, а потом плюёте в свой же колодец. Вот и вся ваша «победа!». Уходи, Дима. Я больше не хочу ничего.
И тут он рванулся к ней так, словно, уйдя от неё, потеряет что-то важное в жизни.
- Нет, Лен, нет! Я тебя обидел. Опять дурак! Никуда я не уйду. Никуда.
- Чудак ты человек. Не можешь ты меня ничем обидеть.
Он не ушёл. С этой ночи Лена узнала зрелого мужчину, страстного и сильного. Она смотрела в его глаза, и он больше не отводил взгляд, но в глубине его двух голубых озёр появилась боль. Она поняла, что это боль от предчувствия близкого расставания. И жёсткость на его лице сменялась ласковой улыбкой, когда их взгляды случайно сталкивались. Они мало говорили, молча думали...
Спустя несколько дней прилетел вертолёт. Дима был на смене. Лена улетела. Навсегда...
Спустя немного времени после своего отъезда, Лена получила краткое письмо из полевой партии от Салима Гелаева. В нём было печальное известие о том, что светлый, солнечный человек Дима Миронов погиб. Вытаскивая застрявший в дуле ружья патрон, он нечаянно задел капсюль. Выстрелом ему раздробило ключицу, и он умер в вертолёте по пути в больницу...
=====================
Чем можно объяснить произошедшее с Леной в последние месяцы пребывания в полевой партии на Тайгоносе? Сама она упорно стремилась не истолковывать свои любовные связи как бунт против действий Рудика: «Если сказать, что это был какой-то протестный акт, то это будет неверно. Это была не показуха для Руди», писала она в дневнике. Лена искренне полагала, что, стала свободной, раскрепощённой, и могла позволить себе вольности и прихоти, которые прежде не допускала. Безусловно, что её кумир существенно повлиял на её взгляды, воззрения, отношение к окружающему. И всё же, мне кажется, — основным мотивом её «вольницы» был неосознанный протест, вызванный его охлаждением, его связью с Верой, и его, по сути, предательством. Хотя она убедила себя, что имело место предательство духовное: «Рудя предавал меня, без договорённости обсуждал с ней мои записи и дневники»... Когда женщина чувствует, что теряет любимого человека, она способна на безумные поступки, которые никогда не совершила бы, если бы объект её обожания был ей предан, осчастливил своей теплотой и нежностью... И ещё. В натуре Лены было что-то импульсивное, шальное, разгульное, цыганское, что не поддаётся объяснению и не вмещается в обычные рамки морали.
Хотя по натуре Лена была свободолюбивым человеком, но в её рассуждениях, изложенных в дневнике, просматривается некая противоречивость: с одной стороны — она любила, боготворила и преклонялась перед своим божеством и ни в коем разе не хотела его терять. А с другой, — потерпев неудачу в первом браке, она совсем не хотела как бы «входить в одну и ту же реку дважды», связывать себя новыми узами, даже несмотря на испытываемое огромное чувство любви. Она хотела сохранить свою свободу. В этой ситуации она выбрала именно её — свободу. Она даже не пыталась вступать в борьбу за его любовь и, казалось, всё делала, чтобы Рудик решил вопрос «кто лучше» в пользу подруги-соперницы. А, возможно, это была просто покорность судьбе...
Ещё сложнее объяснить мотивацию поступков Рудольфа. Конечно, он обладал незаурядными способностями и умом, эрудицией и обширными познаниями, имел великий дар убеждения и мог подчинить своему влиянию волю женщины. Именно этими качествами он покорил умную и любознательную Елену. Но как человек он был в большой мере циником. Свою теорию «сексуальной свободы» он отождествлял со свободой Личности. Скорее всего, он изобрёл её для оправдания своих любовных связей, — не просто создал — воплотил в жизнь, но и сам в неё уверовал. Свести двух любящих его женщин с намерением создать «тройственный союз» — безусловно, поступок циничного, потерявшего всякие понятия о милосердии человека. Для Елены это стало шоком и гранью, которую она, несмотря на обожание своего кумира, не смогла переступить.
Рудольф и сам был весьма сложным и противоречивым человеком. С одной стороны: «Если я застану тебя с кем-либо, спрошу: «Хорошо ли тебе с ним». А с другой — «Первый раз ты была не со мной...»...
=====================
Начало ноября. После трёх дней, проведённых в Гижиге, Лена с Алёшей улетели в Магадан. В аэропорту столкнулись со знакомым, старшим геологом из соседней партии, обосновавшимся в Магадане. Он считал Елену счастливейшим человеком, способным с лёгкостью устремляться в дорогу, менять места работы: Анадырь, Камчатка, Тайгонос, завидовал её свободе:
- Я тоже, наверное, скоро «сорвусь» куда-нибудь. Но вот только страшновато — здесь у меня всё: работа, положение, квартира, друзья. Сомнения гложут. Вот напишу обобщающую работу по геологии Охотского района и «сорвусь».
Добрались до Хасына. Здесь — спокойная, будничная размеренная жизнь, все заняты обустройством собственных жилищ. В домах уют, красота, порядок. На третий день Лена встретила бывшего мужа Анатолия и услышала от него неожиданные слова:
- Как я тебя теперь понимаю! Какой я был дурак тогда, перед нашим разводом! Влип я сейчас классически и оказался на твоём тогдашнем месте.
- Доказал Хасыну свою независимость от меня, как обещал? - спросила Лена.
- Состояние такое было. Чтобы как-то отвлечься, можно сказать, по пьянке связался с женщиной, влип. Я тогда сразу понял, что это не моё, и сказал ей: «Ничего у нас не выйдет, моя душа не отошла от прежней женщины». А она своё: «Моей любви на двоих хватит!». Какой я дурак! И ведь столько хороших девчат знаю, а вот... Она сейчас бегает за мной повсюду, как помешанная, говорит, что я тайно собираюсь уйти к тебе... Знаешь, я наверное, уеду в Москву и буду жить один, потому что здесь опускаюсь с каждым годом. Когда я приеду и буду свободным, заезжай ко мне просто так, в гости. У меня к тебе одна просьба: считай меня другом.
Елене осталось прожить на Колыме несколько дней. Рудика не было — уехал в Ленинград искать жильё для Веры. Вдруг она получила от него письмо. «Ты думаешь, я здесь? Нет, я там, здесь я манекен выхоленный, с каменной мордой, хотя бегаю, баламучу родственников, достаю комнату... Приедет ли она рожать в Ленинград? Было бы здорово, ты ж понимаешь, Ёлка! Я очень соскучился. Заклинаю: позвони сразу, как прибудешь в Москву. Мать, конечно узнала всё. Первая реакция: «Ты знаешь, что ты большая сволочь?». Отвечаю: «Знаю, ма». Она: «Гарем развёл... Хочу их обеих видеть».
«Ну конечно же, Рудь... Ёлка всё понимает! Но зачем так пугать маму?» - подумала Лена. И в её сознании возникли строчки:
На попутном ветру шатаясь,
И с шальною мечтой в глазах
Я дороге шепну: «Святая»
И не гляну больше назад.
Вместе с Леной в Москву летела Вера. Анатолий провожал их в аэропорту Магадана. Он вытащил из кармана толстую пачку крупных купюр и протянул Лене:
- Лен, у меня много совсем ненужных мне денег. Возьми, тебе в дороге пригодятся, а я всё равно их пропью.
Лена отодвинула его руку и сказала:
- У меня у самой денег навалом, так что пропивай.
В Москве у Веры жилья не было, и Лена привезла её на квартиру к своей маме. Она не понимала, какая непобедимая гуманность заставляла её сопровождать в долгом пути из Колымы Веру, помогать ей, поддерживать. Но жить рядом с Верой ей совсем не хотелось. Она оставила Лёшу и Веру с мамой и ненадолго поехала в Ленинград к Рудику — на последнее рандэву.
Они бродили вдвоём по огромному Эрмитажу, и Лена ошалела от увиденной роскоши и произведений искусства. Она удивлялась, что в первом веке новой эры люди были такими же, как нынешние. Пили из рюмок и сверкали кольцами и бусами. В Питере Лена познакомилась с друзьями Рудика, среди которых был известный поэт, стихи которого ей очень нравились, в них было много грусти и романтики. Одни друзья Рудика считали, что умные интеллигентные люди живут только в Москве и Питере (снобы), другие — что в столицах только бараны и скоты пустоголовые. Они считали Рудика и Лену идеалистами, восхваляющими Север и Восток.
- Ну скажите, что именно вас тянет туда? - спросил Лену один из них.
- А чёрт его знает. Наверное мы дикие в душе, а сколько волка не корми...
Читали Евтушенко «Письмо Есенину» и другие его стихи. Хорошие. Спорили о том, оправдана ли его продажность в духе «Братской ГЭС» ради того, чтобы печатать то, что не напечатали бы без его приспособленчества...
В Москве Лену ожидал скандал. Пока она была в Ленинграде, мама наткнулась на её дневники. Прочитав записи об апрельском приезде на Тайгонос Веры, она пришла в крайнее возмущение и выгнала Веру из их дома. Потом она по телефону известила о прочитанном всех родственников. Три родные тётки Елены рыдали и по очереди орали ей по телефону, что она потеряла гордость, опустилась, погрязла в разврате, состоит в гареме, потеряла стыд, забыла о сыне...».
Лена сказала маме:
- Прочитав мой дневник и рассказав о моей личной жизни родственникам, ты совершила мерзкий, грязный поступок.
От этих слов мама Елены впала в классическую истерику с битьём зеркал, тряской, криком. Она рыдала, пучками рвала с головы волосы:
- Как вы спали: втроём или по очереди?! - хрипела она. - Я не знала, что моя дочь — проститутка!
А Лене и без того было скверно и одиноко. «Мне очень, очень плохо, но ничего — я переболею и выздоровею, - записала она в новом дневнике. - Всё равно у нас с Рудей всё должно было кончиться. Это было абсолютно неизбежно, мы с ним просто такие, что расставание было неотвратимо. И кончилось всё для меня далеко не худшим образом. Какой смешной, он ещё планирует что-то на троих (или, точнее, — четверых). А я уже свободна. Я свободна. Только «Ёлки» у тебя уже никогда не будет. Ты это ещё осознаешь»...
Родственники по-прежнему орали в трубку, что она, Лена, испачкалась в грязи и тому подобное. С самого утра мама сидела на кровати в рубашке, всклокоченная, рыдала, кричала, выдирала на себе волосы. Лена вдруг взглянула на эту сцену как бы со стороны и, увидев сумасшедшие, вылезающие из орбит глаза матери, поняла, что этот страшный спектакль разыгрывается только перед одним зрителем и ей нужно немедленно выйти из зала, иначе она и впрямь сойдёт с ума.
Лена позвонила одной из маминых сестёр и решительно сказала, что маме очень плохо и что она уезжает. Какие проклятия посыпались на её голову! Она быстро оделась, схватила сумочку и поехала на вокзал. Прыгнула в поезд и помчалась в Ленинград к Рудику и изгнанной из Москвы Вере...
Они с Рудиком провели изумительный день, гуляя в огромном старом парке в Пушкине среди пышных жёлтых крон, шагая по листьям и мягкой зелёной траве, и — вспоминали. Вспомнили последнюю весну на Тайганосе, когда снег основательно растаял, и от него остались только проталины, местами, в распадках достигающие выше пояса. Тогда их потянуло на вершину ближайшей сопки. Половину дороги — ползком, половину — проваливаясь по пояс в мокрый снег, они забрались на чёрный гребень, прогретый неистовым весенним солнцем, и рухнули под круглый куст стланика. На горизонте выросли голубые пики скал, внизу сверкала огромная голубая наледь реки Пылгина, и внизу по тонкой ниточке-дорожке, как по ручейку, медленно плыли чёрные точки — ребята, шли на шурфы. По склону поднимался пятнистый олень. И они были одни. И всё это было для них. А потом из-за кустов вышел Салим Гелаев с ружьём. Он достал из рюкзака большой солёный огурец и кусок хлеба, протянул им, сказал что-то обычное и ушёл своей тропкой...
Вечер в питерской квартире. Они остались в комнате вдвоём, и Рудик положил руку на её плечо. Стало жарко, казалось, что она проваливается в тёплую пену. Состояние полуобморочное, и гудит голова. Душно, плохо.
А на улице лёгкой вуалью заморосил дождь. Они с Рудиком — на набережной Невы. Туман. Редкие, мокрые прохожие одиноки и медлительны, как во сне. Рудик совсем не похож на себя. Какой-то тихий, спокойный, нежный.
- Ёлка, ты до сих пор не воспринимаешь себя моей женой?
- Нет.
- Мне наверное лучше расписаться с Верой. Как ты думаешь? Печать ничего не значит ни для тебя, ни для меня, и, в сущности, ничего не изменит. Но ей нужна уверенность, что-ли. Она не хочет терять нас обоих.
- Да, конечно да. Надо расписаться. Но я тебя не благословляю и не осуждаю. Это ваше дело. Только я чего-то не понимаю: печать для тебя не имеет значения, а для неё — имеет. В чём проблема?
- Твоя чаша перевешивает. Но Вера для меня много значит.
Позже Лена записала в дневнике: «Я не сказала тебе, Рудь, что вижу в этом сделку с совестью и что печать для меня — это ещё более жирная точка. Тебе хорошо — значит всё в порядке».
Ей было плохо в Москве, но не лучше — в Ленинграде рядом с ними. Роды Веры приближались, и Лене становилось всё хуже. Она представляла, как Рудик берёт на руки ребёнка, и знала, что увидев это — сразу умрёт. У неё ещё хватило сил проводить Веру до порога роддома. Оттуда — сразу на вокзал — и в Москву. Она отпустила их, двоих, и осталась свободной: «Бог с вами! Честное слово — Бог с вами!» - записала она в дневник по приезде в Москву...
=====================
Елена, которая в сравнении с Верой обладала несомненными достоинствами (внешне она была очаровательной женщиной, к тому же умной, начитанной, интересной собеседницей), отступила и ушла, уехала, вряд ли рассчитывая на продолжение их отношений. И, хотя она считала, что: «Мы с Рудиком расстались друзьями», это был самообман. Время и расстояния разъединили их навсегда.
Аналитический ум Рудольфа фиксировал всё происходящее, он понимал, что Лена — беспокойный, мятежный, независимый человек, рвущийся то на Камчатку, то на Алтай, от неё в любой момент можно ожидать неожиданных, резких поворотов. Ум мужчины более рационален, нежели женский, и Рудольф, несмотря на свою теорию и кажущиеся убеждения, в конце концов, выбрал менее хлопотный и более надёжный вариант. К тому же, Вера ждала ребёнка, и было основание закрыть любовный треугольник женитьбой на Вере. А, возможно, где-то в глубине души он был всё же порядочным человеком, и не мог поступить иначе. Хотя, если бы Лена не уехала, он наверняка жил бы двойной жизнью, в соответствии с установленными им самим правилами...
=====================
А Лена вновь устремилась в дорогу, которая была её божеством. Она отправилась на новое место работы — на Алтай. С Рудиком они ещё пару лет переписывались. Из его писем она узнала, что у них с Верой родилась дочь. Рудик возвратился в Хасын, работал в другой партии, на Варварке. «Всё здесь есть: и море дров, и тепло, и жаркая печка, и письменный стол. Только всё не то — сильная ностальгия по Тайгоносу. И люди не те, не интересные, и пьянки — тайганосские — детский садик в сравнении с этими. Взгляды — хуже рыбьих, скрюченные фигуры на голых панцирях кроватей. Хвост селёдки, повидло и пр... Целуй Лёшку, он считал меня дровосеком. Пусть я останусь для него дровосеком», - писал он Лене из новой партии.
Через год Рудик прислал письмо, что уезжает из Хасына: «Скорее надо бежать отсюда! Чтобы не растерять и чтобы не возвращаться. Бежать надо во-время, задолго до заката. Ведь полтора года назад мы с тобой, в силу обстоятельств, перескочили зенит, хорошо хоть сумерек не дождались».
«Эх, Рудька! - думала Лена. - В сумерки тащил меня ты, это я не стала их дожидаться. Сейчас мне всё больше и больше хочется видеть тебя, хоть ненадолго, хоть на восходе. Когда-то мы с тобой, Рудь, взаимно держали друг друга в полёте. Думаю, — при мне ты бы по-прежнему был на подъёме».
Вера тоже писала Лене много писем. Она раскрывалась в этих посланиях довольно интересно, письма были похожи на дневники весьма незаурядного человека. По словам Рудика, она очень хотела встретиться с Леной, только без него. Вера долго не верила, что Лена никогда не ответит ей ни на одно письмо. Потом замолчала...
======================
Лена прожила очень интересную, насыщенную событиями жизнь. Работала на Алтае, Полярном Урале, в Ямало-Ненецком округе, Архангельской области, на Кольском полуострове. У неё было много друзей, знакомых и много интересных занятий. Она продолжала наблюдать жизнь, думать, и свои мысли по-прежнему доверяла дневнику.
Прошли десятилетия, а точнее — полвека. В старости она не жила уединённо — её всегда тянуло к людям, она дарила им тепло своей души и делилась жизненным опытом. Продолжала общение со старыми и вновь приобретёнными друзьями.
Много места в её воспоминаниях в дневниках занимал он, человек, подаривший ей новую жизнь. С годами она уже не относилась к нему с тем прежним, слепым преклонением. Она прекрасно осознавала, что он, как и все смертные, был полон недостатков...
Эта история привлекла моё внимание не только яркостью незаурядных личностей её героев: в ней, на мой взгляд, явственно просматривается существенное различие психологии мужчины и женщины. Только с женщиной случается иногда безумная, беспредельная, всепрощающая любовь, немыслимая у мужчины. Вряд ли мужчина способен любить безгранично, обожествлять и преклоняться перед своим идолом, безоглядно прощая всё, и сохранить это чувство до конца жизни. Только женщина способна через полвека после расставания с возлюбленным написать: «Моё фанатичное, религиозное духовное преклонение перед Рудей было гораздо сильнее плотской любви. Отрезок жизни, проведённый с моим кумиром, был для меня самым светлым и ярким подарком Судьбы на всю оставшуюся жизнь. Это была школа выдержки и терпения. Стараясь не падать в его глазах, я научилась ни из чего не делать драм, спокойно принимать любые повороты Судьбы, выруливая корабль своей жизни на стремнину, не давая волнам перевернуть его. Я всегда чувствовала, что кто-то неведомый оберегает меня, спасает в экстремальных ситуациях и осыпает добром после полученных ран. Нас с Рудей объединяли общие черты: авантюризм (поиски приключений), свободолюбие, противодействие (вызов) общепринятому. Но мы изначально знали, что скоро расстанемся, т.к. каждый хотел быть свободным и независимым».
Через десятилетия, узнав, что её любимый умер от рака, Лена сделала о нём последнюю запись в дневнике: «Я по многочисленным примерам знаю, что одной из причин этой болезни может быть затяжная болезнь души. Что-то с ним было не так, и некому было его «окрылить». Вера, его жена, с которой он впоследствии всё таки расстался, была приземлённой, а мы с ним — витающими в облаках».