К исходу ночи я, кажется, уже мог спать стоя. Татьяна не отвечает: телефон выключен. Снег повсюду: он опускается занавесом с неба, встречным потоком поднимается вихрями с земли, стоит стеной, отменяет любые цвета, кроме оттенков белого. Метель искривляет пространства, делая расстояние в сорок шагов труднопреодолимым и сравнимым по протяженности с сороковой параллелью; переметает все земные и небесные пути, меняя местами стороны света, равнины и вершины. Снег неумолимо и методично заполняет ниши и поры, скругляет прямые линии и углы, наметает белые барханы. Слепит, оглушает, подавляет. Свист ветра – единственная форма звука. Люди молчат. Часы не ходят. Самолёты не летают. Бал снежной королевы. Я бы не раздумывая прыгнул в её сани, если бы они могли унести меня отсюда.
К девяти утра я уже знал в лицо всех немногочисленных братьев по несчастью, пережидающих ненастье под одной со мной крышей. Надежда, а скорее, самообман, оглушающее бессилие, усталость не дали мне вернуться в гостиницу. Я продолжал своё бдение, своё послушание со слепой и беспочвенной верой, что вот-вот небо прояснится и мы улетим.
Я вышел на улицу освежиться и избыть липкую и тягучую дремоту. Ветер немного утих: монотонный и упругий снеговей сменили пульсирующие удары порывистого ветра. Тяжелые снеговые тучи разрешились от бремени, поднялись, посветлели и расступились, пропуская в оранжево-розово-серые прорехи робкий рассвет.
По бархану в косых лучах восходящего солнца, проворно перебирая кривыми и короткими лапками, пробежала ящерица, брызгая в стороны белым песком. Пунктир оставленных ею следов медленно тает, заметаемый ветром. Высоко в небе плавно и беззвучно скользит чёрная птица, круг за кругом выискивая скудную и пугливую пустынную жизнь, чтобы принести жертву во имя спасения своих голодных птенцов.
Показались две фигуры, бредущие мне навстречу размеренно и легко ступая, прикрывая лица и глаза от солнца и песчинок, несомых ветром пустыни. Сначала это были два чёрных, контрастных силуэта на фоне ярко-синего неба, затем странники начали спускаться по пологому склону и у подножья бархана их силуэты стали светлыми и почти слились с белым песком. Они быстро приближались, их длинные, светлые одежды стали различимы и оказались длинным плащом у одного и белым халатом у другого. Расстояние между нами не позволяло разглядеть лиц, но я вдруг понял, что знаю их, вот только не могу вспомнить имён. Они громко разговаривали между собой, и я разобрал обрывки их диалога. То, что я услышал, напомнило детскую считалочку или неизвестный мне до этого вариант игры в города:
Х а л а т. Один – это я.
П л а щ. Два – дважды влюблён.
Х а л а т. Три – трижды был третьим и трижды три – лишним.
П л а щ. Четыре – умножим: дважды два предан.
Х а л а т. Пять – пятью запятнан.
П л а щ. Шесть – номер печали.
Х а л а т. Семь – лицемерьем измерен.
П л а щ. Восемь – август-наследник.
Х а л а т. Девять – дева-надежда.
П л а щ. Ноль – кольцо смерти, конец и начало.
Они прошли мимо, умолкнув и чуть замедлив шаг, чтобы внимательно посмотреть на меня, но судя по их реакции, я представился им неодушевленным предметом, неорганичным для деталей ландшафта, привлекающим, но не удерживающим внимание, или пустынным миражом, впрочем, не настолько любопытным, чтобы изменить направление шагов и более пристально ознакомиться со мной. Я так и не смог припомнить, кто они. Эта странная пара двинулась дальше, возобновив свой разговор, но слова, относимые попутным ветром и сливающиеся с шорохом песка, стали неразличимы.
Порыв ветра вернул меня к реальности, прекратив эту потустороннюю географическую галлюцинацию. В нашем тусклом зимнем мире по-прежнему снег и холод.
К одиннадцати утра возникла слабая надежда на прояснение. Аэропорт заполнился алчущими полета. К часу дня надежда, не извинившись, оставила нас. Отлив отчаяния проредил пассажиров. Местные разъехались по домам, чужаки остались нести свой пост и крест. Мир снова погрузился в снежный хаос, оцепенев от холода и воя раненого ветра. В половине пятого пошли вторые сутки моего дрейфа на этой льдине. В шесть вечера Татьяна позвонила и сказала, что, если я сейчас не приеду, она умрёт. Я готов был пойти пешком. Но, нет, не выход. Выхода нет.
Я переместился в бизнес-зал и умостился в неудобном кресле, обитом искусственной кожей, истертой гузнами и спинами нескольких поколений посетителей. Толика уюта и запылённая из-за нечастого использования кофейная машина – вот и все привилегии. Окружающий интерьер своей убогостью открыл тайны наивных представлений туземцев о комфорте и дизайне, их идейного внутреннего аскетизма и скромности бюджета. Мне пообещали, что разбудят и проводят на посадку, если, конечно, погода вдруг станет лётной, поэтому я расслабился, перестал вслушиваться в редкие, короткие и безнадёжно однообразные сообщения диспетчера и уснул. Сон стал единственной потребностью, вытеснив все остальные.
За окном непроницаемая темнота, холодная, беззвёздная ночь. Маленькая Татьяна, зябко свернувшись калачиком, спит, обнимая своего плюшевого Миху. Медвежонок в бледно-желтом свете ночника тревожно блестит черными глазками, охраняя сон хозяйки, и сетует на свое бессилие поправить сползшее одеяло. Я приближаюсь, чтобы укрыть дитя, но внезапный приступ головокружения опрокидывает меня на спину. Дно бездны, в которую я проваливаюсь, оказывается мягким и вязким. Придя в себя вижу белый потолок, тускло освещенный ночником в виде полумесяца в ночном колпаке, и чувствую на щеке тёплое дыхание Татьяны. Ей холодно, но она не может проснуться. Я смотрю на свои пушистые плюшевые лапы, неспособные ухватить край одеяла, чтобы укрыть самого близкого мне, беззащитного маленького человечка. Проснулся от боли в затёкшей шее и ощущения падения в пропасть. На деле никуда не падаю. Попробовал найти более комфортное положение в кресле. Снова заснул.
Кто-то потряс меня за плечо: "Проснитесь". С трудом разлепил глаза: человек в светлом и длинном плаще, сильно поношенном и измятом. Воротник поднят. На шее длинный, намотанный в несколько слоев тонкий, белый (что делает его похожим на бинт) шарф. Впрочем, этот шарф был белым, давным-давно, до первой смены владельца. Привычно небритый старик. Хотя нет, не старик. Ветхая одежда, недельная щетина, красные и слезящиеся (верно, от ветра) глаза делают его на десять-пятнадцать лет старше. Вдребезги разбитая обувь. Запах бродяги. Запах сырости и тлена источаемый, по всей видимости, его абсурдным, не по сезону плащом. Спокойный, отрешённый, выражающий полное равнодушие и отчасти презрение к себе и окружающим взгляд. Независимость того, кому терять абсолютно нечего. Даже длящаяся волею судьбы жизнь не является для бродяги высшей ценностью. Индифферентность, умение быть вне, не требующая усилий способность отделяться и отдаляться от окружающего, навык, выработанный годами одинокой жизни на безразличной улице. При этом мой собеседник не вызывал неприязни, и, если бы не запах, от которого увянут все фиалки в округе, его можно было бы подпустить ближе дистанции выстрела. Ещё бросились в глаза ухоженные ногти и чистые руки. Странный, в общем, тип.
– Вам чего?
– Верни тетрадь! Проси за неё что угодно!
– Какую? Нет у меня никакой тетради!
– Есть. Ты её подобрал, когда убили доктора.
– Бред! Какого доктора? – хотя я понял, что знаю ответ. Но это невозможно!
– Андрея Даниловича.
– Его убили?
– Да. Но тетрадь ты унёс. А Он не успокоится. Ты – следующий, если не избавишься от неё.
– Дневник Августа?
– Да.
– А тебе зачем?
– Эти записи обречены огню. Обладание ими губительно. Слишком много неудобных кое-кому тайн заключено в этих страницах.
– А ты кто? Кто тебя послал?
– Это моя тетрадь. Я не успел её уничтожить.
– Ты – Август?
– Да.
– Ты же умер.
– Да. А ты спишь. Но это не важно. Не отдашь – погибнешь. Он сожжёт тебя вместе с ней. Или я сам это сделаю. У меня очень мало времени, чтобы всё исправить. Значит, и у тебя времени почти не осталось. Я не желаю тебе зла, но у меня нет выбора.
– Но я прочёл больше половины. Местами – любопытно.
– Хочешь спастись – забудь! Никому не показывай. И ещё: остерегайся людей с таким же, как у тебя, именем.
Я проснулся. Там же. И при тех же нерадостных обстоятельствах. Разболелась голова. Пилигрим мне пригрезился. Но насколько правдоподобный был сон! Казалось, запах Августа до сих пор здесь. "Интересно, а Андрей действительно был Данилович? – подумал я, пытаясь оценить связь сна с реальностью, – "мой попутчик отчества не называл; или я не обратил внимания?". И как Август в своем экстравагантном виде, пробрался в бизнес-зал? "Чёрт, это же сон!" – я оборвал нить, потянувшуюся в реальность.
Встал, чтобы размять ноги. Посмотрел на часы: чуть за полночь. За стойкой ресепшен дремлет привратный апостол сего ви-ай-пи отстойника с именем "Людмила" на бейдже, молодая женщина, на расслабленном лице которой читается краткое блаженное забытье и отдых от домашних хлопот (двое детей, скупой на ласку, хмурый Руслан и свекровь, проживающая совместно с ними). Тихо, чтоб не потревожить, прошел мимо неё в уборную. Умылся пахнущей хлоркой и железом старых труб водой, кое-как проглотил таблетку. Нашарил в сумке флакон одеколона, поднял над собой и несколько раз брызнул, чтобы рассеять сомнамбулическое наваждение, подобно тому как, воскурив ладан, церковники отгоняют злых духов.
До утра урывками продремал в кресле без мыслей и снов, без тревожных мистических видений, проваливаясь в кромешную темноту и ненадолго из неё выбираясь в постепенно светлеющую серую действительность. Утром заспанная Людмила проводила меня к выходу на посадку. Яркий день, ясное небо, искрящийся снег, морозец – иллюстрация к обиходному Пушкину.
Мой самолёт коснулся посадочной полосы, когда над профессором сомкнулся свод его последнего пристанища. Я взял такси и сразу поехал в дом Шустова. Пробки. Неискренние слёзы холодного дождя. Низкие тучи, обещающие со дня на день снег. Метроном дворников. Машина увязла в улицах, как пчела в сиропе. Мой возница нервничал и страдал, при этом его печаль выражалась театральными, горестными вздохами. Он пытался заговорить, сокрушаясь о том, как непросто и невыгодно ехать в дачный посёлок, в такую даль и хлябь, да еще "эта погода, чтоб я сдох" и "а у вас там как с дорогами? а то сядем в лужу, чего доброго". Ему было обещано два счётчика, но он начинал опасаться, что погорячился и продешевил, хотя его такса изначально была ориентирована на денежных пассажиров "северного" рейса. Кроме того, его явно раздражал небритый, неразговорчивый тип, который курит, не спрашивая, четвёртую сигарету подряд. Я думаю, что, если бы не мой суровый вид человека, которому нечего терять, он бы меня высадил.
Я вошел в дом профессора. Не заперто. Молчание. Напряженная тишина. Целую вечность окружающую меня тишину тщетно пытались нарушать лишь невыразительный и монотонный стон тоскующего ветра и неразличимый, скользящий шум, по неосторожности производимый моими непогодными собратьями. Приглушённый разговор или вздох звучат выстрелом. Я так устал от тишины! От долгой дороги. От неразбавленного почти ничем и никем в течение последних трёх суток общества себя самого. Я, наверное, неделю буду избегать своих отражений. Я устал от погружающих сознание в трясину прострации каких-то клочков, обрывков мыслей, слов и фраз, наполнявших меня, от монотонных повторов одних и тех же не распознаваемых сознанием звуков, частью доносившихся извне, частью генерируемых воспалённым сознанием, ревербераций бессмысленностей.
Бесшумно прикрыл за собой дверь. Немногочисленные траурные посетители. Все только что вернулись из города мёртвых, оставив там нового насельника, в его прежний дом, ставший пристанищем тишины и скорби. Примерно два десятка траурных гостей, замёрзших, сдержано суетливых и преувеличенно предупредительных. Какая-то сковывающая неловкость; несколько участников панихиды друг другу малознакомы, и оттого ощущается некоторое напряжение. Самое тяжёлое для большинства позади. Второй акт классической постановки: последний взгляд, три горсти влажной от дождя, липкой глинистой земли (переиначенный обычай насыпать курганы), краткая прощальная речь, шарканье, стук лопат и шорох укрывающей гроб земли; суровые и растерянные лица мужчин, обезумевшие, опухшие от слез – самых близких женщин, вороньё вкруг: на крестах и оградах окрестных могил, искусственные цветы и венки, немного живых (а на самом деле умирающих) цветов; список провожатых в бесконечность можно составить по надписям белым и золотым на чёрных лентах. Теперь можно немного расслабиться: самая трудная часть смертной работы сделана.
Финальное действие. Те же и я. Занавешенные зеркала, портрет с лентой, чёрный креп. Рюмка, покрытая хлебом. Всё, как определено для таких случаев. Выверено многолетней человеческой историей и практикой. Пронесённые сквозь века элементы язычества вплетаются в более позднюю, константинопольскую традицию.
Дождливый, промозглый полдень, состарившийся до срока, выглядит как сумерки. Зябко и неуютно. Негде укрыться от произошедшего и непоправимого. Боль, оглушающая, парализующая, беспощадная, неожиданная и подлая, как выстрел в спину.
Татьяну и Ольгу Николаевну я нашёл не сразу. Всем распоряжалась Надя. Она первая увидела меня и выразила мне свои соболезнования как члену семьи. В ответ на сдержанное, подобающее моменту, любопытство некоторых гостей сообщила, что "да, молодой человек Татьяны, Саша. Да, в смысле жених. На самом деле милый мальчик. Просто издалека, немного опоздал, только что с поезда".
Так профессор Шустов из царства теней обручил нас и представил своим гостям. Жених я был завидный: мятая, несвежая рубашка, трёхдневная щетина, красные глаза, замедленные реакции.
Татьяна попросила всех в гостиную: "Там накрыто". Увидела меня. Вздохнула с облегчением, не сдержалась, бросилась мне навстречу, расплакалась. Я обнял её: "Прости, непогода". Извиняюще кивнула: "Я знаю". Чёрная косынка. Запах какого-то лекарства. Провела ладонью по моей колючей щеке.
– Я побреюсь.
– Не надо. Я привезла тебе рубашку. Надо идти. Они ждут.
– Там же Надя.
– Да, там Надя, она помогла. Так всё неожиданно, – дрогнули плечи, горестный исполненный боли вздох, готовый сорваться в плач.
– Я тебя люблю.
– Спасибо.
Гости рассаживаются. Тишина. Случайно звякнут приборы, кто-то придвинет стул. Жесты. Взгляды. Скудные и трудные слова. "Человек с большой буквы… Выдающийся… Земля пухом". Спазм горла раздвигает глоток. Обжигает. Выдох. "Надёжный, всегда готовый прийти на помощь..." – "Передайте соль, пожалуйста" (вполголоса). Коллега. Настоящий, верный товарищ…" – Спи, дорогой друг…" – "А вы, значит Татьянин жених?" – "Интересы коллектива превыше собственных…" – "Всегда... " – "Помянем..." – "Невосполнимая потеря... " – "Никогда... " – "Учитель... Основатель... " – "Ну, что сразу "Коля"? Спросить нельзя? Я же Танюшку-то во-о-от такой помню…" – "На личном примере... " – "Никогда не забудем…." – "Покурим? " – "А дождь-то всё не унимается…".
Гости начали не спеша расходиться небольшими группами или по одному. Ещё раз вспоминали усопшего, выясняли, кто кем ему приходится, ну то есть приходился, путаясь с глаголами настоящего и прошедшего времени. Вспоминали и обнаруживали общих знакомых из числа живых и, в основном, к случаю поминаемых уже упокоившихся.
Вдову Надя с Татьяной увели наверх, к себе. Уложили, чего-то накапали. Уснула. Татьяна присела рядом со мной. Я обнял её.
– Как ты?
– Как я? Вот так... – Татьяна опустила голову мне на плечо. – Устала. Спасибо, что приехал. Мне было очень плохо... Без тебя…
– Всё будет хорошо, – я не знал, что нужно говорить.
– Да. Будет хорошо… – Татьяна сидела неподвижно, прикрыв глаза.
Какие-то незнакомые мне женщины суетились, убирая со стола, Надя что-то тихо им говорила, указывая, куда убрать посуду, где взять полотенца. Она взяла на себя роль распорядительницы, верного друга семьи, пришедшего на помощь. Поручила мне Татьяну: "Пусть отдохнёт, без неё управимся" – и бесшумно скользила по дому, изредка бросая на нас внимательные взгляды. Мне показалось, что сквозь её заботу о лучшей подруге сквозит зависть. Обыкновенная. Женская. Переутомился. Надо выспаться. Зажжён весь свет в доме. Слишком ярко. В глазах будто рассыпан песок.
– Поедешь домой? – спросила Татьяна.
– Нет, останусь здесь, с тобой.
– Я тебе постелю в гостевой спальне. Наверху. Ты, наверное, устал? – её вопросительное предложение прозвучало как повествовательное. На интонации уже нет сил.
Интонации неважны. Неважен сейчас и смысл слов. Просто что-то нужно говорить. Нужен звук голоса, чтобы не дать тишине снова заполнить пространство и вытеснить весь воздух. Нужно только, чтобы кто-то был рядом, чтобы было, кому положить голову на плечо. А слова могут быть любые. Просто слова. Специальных слов утешения не существует. Сейчас все на свете слова не заменят легкого касания пальцев, внимательного взгляда, заботливо поправленной пряди волос, тепла рук, звука дыхания.
Нужно только дождаться, когда наступит, когда начнётся завтра. И замерший мир начнёт снова вращаться. Наполнится звуками, заботами, суетой. И тишина отступит. Остановившееся время снова раскачает маятник, потом обретёт грани: утро станет отличаться от вечера, полдня не будет проходить за полчаса, а ночь не будет длиться целую зиму. И только эти несколько дней останутся в памяти одним бесконечно долгим и трудным днём.
Все ушли. Ранний вечер? Глубокая ночь? Кажется, вечер. Ольга Николаевна спит. Я и Татьяна. Подошла Надя, накрывая заботой: "Давайте-ка я вам чайку принесу, горячего". – "Спасибо". Опять оглушающая тишина.
– Как там, в твоей Сибири? Холодно? – Татьяна зябко повела плечами.
– Холодно. И снег. Много снега. Очень много. Там сейчас всё из снега: земля, небо, дома, дороги, даже люди.
– Снежные люди?
– Снежные. С ледяным сердцем.
Надя принесла чашки и позвала нас. Татьяна медленно поднялась и, будто во сне, медленно подошла к столу. Мне пришлось присоединиться к подругам.
– Спасибо, Надя, за помощь. Спасибо за всё. Дальше справимся сами, вам бы тоже отдохнуть, – я намекнул, что теперь беру управление на себя.
– Ну что вы, Александр, – Надя проигнорировала моё интеллигентное "до свиданья". – Друзья для того и существуют, чтобы вовремя приходить на помощь.
Я мысленно добавил: "И вовремя уходить", но усталость и апатия не располагали к витийствам. Немедленно спать…
Рано утром я уехал, забросил вещи домой, надел джинсы, водолазку и куртку, явился в офис, несмотря на вторник, в пятничном наряде, без галстука. Кабинет шефа пустовал. Приказ о моём назначении в полном соответствии с подписанным контрактом уже висел на доске информации, рядом со вторым приказом о назначении меня ещё и осликом и.о., до приема на работу нового генерального.
Я опоздал на час, к этому времени наш муравейник обычно живо суетится в привычной офисной рутине, коридоры, что твой хайвэй, пронзают тела летящих в беспримерном трудовом порыве сотрудников.
Коллеги встретили меня настороженными, молчаливыми взглядами. Резкие перемены, при отсутствии информации, неясных мотивах "вышнего" руководства, а также моё неожиданное и непонятное (даже возмутительное) назначение в обход двух действующих замов заставило воздух в офисе потрескивать от накопившегося электричества. Нужно срочно снять напряжение, плавно разрядить обстановку и привести доставшийся мне коллектив к присяге, пока короткая пауза безначалия не превратилась в многовластие с вытекающей из него революцией и анархией. В этом случае усмирить народ будет тяжелее и возрастут неизбежные потери. Что сейчас совсем не в моих интересах. Оправдывать высокое доверие – дело непростое, и часто – неблагодарное.
Сухо и предельно вежливо здоровались. Кто-то, кто ещё вчера окликал меня: "Алекс! Забей и айда курить!", сегодня процедил: "Здравствуйте, Александр Сергеевич". Нет, мы так не договаривались, Борис Германович! На счёт и.о. никаких разговоров не было. Я собрался было свернуть к себе, от ресепшн налево и предпоследняя дверь в конце коридора, но возникшая у меня на пути улыбающаяся Оленька жестом типа "милости просим" попыталась отрегулировать моё движение в сторону кабинета шефа. Временно исполняющего обязанности моего кабинета. Да, только кокошника и хлеба-соли не хватает…
Бесконечно мудрый БГ назначил меня временно исполняющим обязанности, чтобы вживить в сознание персонала, что я теперь крут и обласкан и даже после назначения нового директора у стаффа сохранится рефлекс подчинения мне. Влиять на назначение генерального он напрямую не может, но отводимая новому гендиру реальная власть будет ограничена, в том числе и такой вот многоходовочкой с моим назначением и.о. Учись, брат, смотри на умных людей! Назначению нового генерального БГ будет препятствовать до последнего, пока не убедится, что власти в наших руках достаточно. Умно. Решил успокоиться и пока не думать и о своём реальном месте на этой шахматной доске. Название переговорной в сибирском офисе оказалось весьма символичным.
"Ладно, Алекс, – я хотел сказать себе, – забей и айда курить", но вместо этого сурово выдал не отходящей от меня ни на шаг Оленьке: "К двенадцати часам мне нужен квартальный отчёт, к тринадцати пригласите в переговорную начальников отделов и (теперь) моих заместителей".
– Сделаю. Кофе?
– Да, будьте любезны, – я кивнул, – сахара…
– Два, я знаю. А… – Оленька остановилась в нерешительности. Но довольно быстро и почти незаметно взяла себя в руки, подавила встроенное женское любопытство и нашлась: "А… Александр Сергеевич, документы на подписи – сказать, чтобы переделали на Вашу фамилию?"
– Скажите.
– Всё? – Оленька, как породистая лошадь на старте, была готова сорваться в галоп.
– Нет. Распорядитесь навести в кабинете порядок и перенести мой компьютер.
– Там и так порядок. Компьютер сейчас переставим.
– Вы не поняли. Протрите ещё раз пыль на столе. И в комнате отдыха… – я хотел быть уверенным, что, войдя в кабинет, не застану каких-нибудь безделушек, сувениров или других вещей, напоминающих о моём предшественнике, забытых или брошенных за ненадобностью при отступлении. С чистого листа. Жаль, что сегодня не понедельник.
– Я поняла. Всё?
– Нет. Найдите портрет Че Гевары.
Оленька впала в ступор. Неожиданный поворот.
– Повесить в кабинете? – она собралась, сработала блокировка, автоматический режим: то, что нельзя осмыслить, лучше просто исполнять. Начальству виднее.
– Нет. Упакуйте, я позже сообщу адрес, отправите срочной почтой.
На самом деле я не питаю нежных чувств к команданте, это моя маленькая месть всему офису, пусть думают, на хрена он мне сдался и кому я его отправил. Потом подо что-нибудь подтяну этот экспромт.
– Через час всё должно быть готово.
– Че Гевара тоже?
– Пламенного борца – после обеда, кофе – немедленно, остальное – через час.
Через час я сидел в высоком кожаном кресле. Огромный, пустой стол; пустая чашка: кофе выпит; черный экран монитора и опустошение внутри. Голова, как стеклянный купол, из которого выкачан воздух. Надо что-то делать. Это начало новой жизни? Добился чего хотел? Вознёсся?
Стук в дверь, дуга ручки плавно двинулась вниз – Оленька.
– Все собрались.
– Сейчас иду.
Все внимательно и настороженно слушали. Я сообщил, что всё происходящее – рядовая кадровая перестановка, никаких революций не последует, существенных перемен не предвидится, все продолжают работать, как раньше. Работаем дружной и сплочённой командой, ждём назначения нового генерального директора. Сам себе не верил. Смотрел в глаза коллег. Мы смотрели друг на друга по-новому. Всё произошедшее за последнюю неделю, натянутые от эмоционального передоза нервы обострили зрение и чутьё. Кто-то брал слово, сдержано поздравляли, клялись в верности, выражали надежду на достижение высоких результатов совместной работы под управлением грамотного руководителя. Всё это напоминало вчерашние поминальные речи: или хорошо, или молчи. Ложь, условность, приличествующая ситуации. Реакции и их внешние проявления – разные, но нет ни одной искренней. А внутренние читались без труда: настороженность и безразличие, зависть и безразличие, любопытство и безразличие. Хороший у нас коллектив, сработаемся!
Команда… Дружина… От сего дня лета чуть более двухтысячного от Р.Х. и до вышнего волеизъявления мне надлежит вести этот отряд в поход и в сечу, дабы приумножить подданные нам земли, вразумить лютых ворогов, собрать оброк и умножить доходы оскудевшей казны. Но… Любой отряд, помимо основной пластилиновой массы, на использование которой в качестве исходного материала ты рассчитываешь, включает предателя, политрука, анархиста, подхалима, контуженного, неженку, идиота, запевалу, похабника, сексуально озабоченного, индифферента, поэта-инопланетянина и того, кто знает всё лучше остальных, тебя в том числе. И HR-служба бессильна перед всем этим буйством человеческой природы.
Я ещё раз посмотрел в лица коллег – стена. У капитана на корабле друзей не бывает, разве что кок на деревянной ноге. Да. Но остаётся право на выбор курса и возможность вздёрнуть на рее. Всё так и должно быть. Сообщил о своей открытости для диалога, уверенности в силе и профессионализме нашей команды и пожелал всем успехов в нашей важной и ответственной работе. А сейчас властью, данной мне головным офисом, закончил спектакль и отправил всех работать. Народ разошёлся, и я поехал домой переоблачаться в спецодежду руководителя – костюм и галстук.
К вечеру мой стол уже не темнел матовой полировкой, а белел и шуршал ворохом бумаг. За окном лил холодный дождь, хотелось уехать домой, махнуть граммов сто коньячку, забраться под одеяло и уснуть на четвёртой главе "Улисса", дальше которой не продвинусь уже месяц.
Первая неделя на капитанском мостике прошла как один день. Корабль не дрейфует, но идёт на вёслах. Нужен ветер. Контора впустую суетится и не то, чтобы саботирует, но, приняв мудрую выжидательную позицию, переваривает мой переезд в новый кабинет и пытается извлечь какую-то пользу, прежде чем сдаться и дать себя окончательно запрячь. Помог незаменимый БГ: как бы в плановом порядке народу выдали инаугурационный пряник – приказ за моей подписью о выплате премии. Формальный повод "за выдающиеся достижения…" кто-то, вычитав в перекидном календаре, переиначил на: "в честь победы русской эскадры в Синопской битве", но все поняли всё правильно, и жизнь начала налаживаться.
Проще было с теми, кого ещё мой предшественник приручил и обязал не иметь собственного мнения; таких – большинство. Они, как рыбки в аквариуме: кто кормит, тот и Бог и совсем не важно, как его имя. К остальным нужен иной подход. Дозированное насилие. Не уничтожить, но покалечить. Не перестараться, сохраняя иллюзию свободного и осмысленного труда. Рабский труд недостаточно производителен. Кого-то, впрочем, можно и нужно убрать из коллектива. Оппозиция полезна, но должна знать своё место. Это – партия меньшинства. С ними приходится работать, именно они вносят элемент разнообразия. Хуже, когда по каким-то причинам они берут верх и занимают место в президиуме. Это уже революция, несущая хаос и разрушения, и страдают, главным образом, невинные и безмолвные рыбки. "Государство – это насилие", – сказал родившийся в Симбирске политический деятель начала прошлого века. Офис – это государство, наблюдение начала века нынешнего. Времена не меняются.
Мудрость руководителя состоит в том, чтобы спустить партийную борьбу на уровень ниже и периодически наносить восполнимый (ключевое слово) ущерб боевым порядкам и тех и других и при этом не дать им заключить перемирие, не стать внешней опасностью, общим врагом. И когда процесс поставлен правильно, система приходит в некое равновесное состояние. Остаётся только поддерживать это равновесие. И ещё – держать коллектив в тонусе. Не давать расслабиться, расползтись в бесформенную массу. Иногда строжиться, иногда подкидывать пусть бесполезную, но напрягающую работёнку, поддерживающую общий ритм работы и тонус коллектива. Руководитель должен знать, куда и как идти, уметь пользоваться кнутом и пряником, всё остальное – частности, детали стиля.
Я работаю здесь уже три года. Приехал, потому что предложили хорошую должность, приемлемые условия и перспективы, хотя и не вполне ясные. Кроме того, мне хотелось перемен и чего-то большего, а моим нанимателям нужен был варяг и преданный человек "на местах". Мы обоюдовыгодно нашли друг друга. А поскольку должность была невелика, отдел создавался вновь и я никому не перешел дорогу, то с аборигенами мы сработались, притёрлись. Своим в доску парнем я, однако, не стал из-за отсутствия взаимного стремления к этому.
Когда зажглись фонари, в ежеутрене появляющемся на столе бумажном листопаде появились прорехи, и я уже предвкушал вкус Икс.О. и видел голубую обложку с вожделенной четвёртой главой, позвонила Татьяна, попросила вечером приехать, соскучилась, хочет поговорить. "Приеду". – "Я ещё немного поживу у мамы". – "Да конечно". – "Ты, если хочешь, можешь переехать к нам, мама согласна, чтобы мы жили вместе. пока не… Ну, просто пока вместе…". – "Нет, далеко до работы, буду приезжать в гости. Иногда буду ночевать. Пока не… Пока все не наладится. Как захочешь – заберу тебя к себе. Всё, прости, тороплюсь. Люблю. Целую. Да, тоже очень соскучился, поговорим. До вечера".
Часто бывать в доме Шустовых не входит в мои планы. Мне там некомфортно. Как будто кто-то следит за мной. Дух профессора? Ольга Николаевна делает вид, что рада моим посещениям, Татьяна тоже улыбается и оживает. Но боль утраты всё ещё свежа, и ей легче переносить её с мамой. Я искренне хочу помочь, отвлечь, но Татьяна закрывается и не пускает меня в своё горе.
Нужно ещё немного времени. Ольга Николаевна тоже в растерянности. Она, боится одиночества, боится оказаться никому не нужной, призраком в пустом доме. Стоит нам остаться с Татьяной вдвоём в комнате, она тут же находит повод зайти: то ей срочно надобится какая-нибудь вещь – книга, потерянные очки, то она приходит звать нас пить чай. Впадает в панику, когда мы уходим пройтись по посёлку, торчит у окошка; не раз при возвращении мы видели её силуэт в освещённом окне: "Мама на посту". Постоянно, словно проверяя, что связывающая их нить цела и прочна, звонит дочери, когда мы уезжаем на несколько часов в город. И уж, конечно, не может быть речи о том, чтобы я забрал Татьяну к себе. Всё постепенно вернётся на свои места. А пока нужно набраться терпения.
Не раз, приезжая в дом Шустовых, я заставал там Надю. Верная подруга семьи и утешительница, она вызывает теперь глубокую симпатию и у Ольги Николаевны, как подруга по несчастью, тоже вдова – "как я вас понимаю". При моём появлении обыкновенно суетливо собирается и уходит: "Не буду мешать". Что огорчает Ольгу Николаевну. Надя – хитрая лиса. Выстраивает у вдовы негативные рефлексы по отношению ко мне. И, как мне кажется, поддерживает болезненное, траурное настроение в доме Шустовых, которое отдаляет от меня Татьяну и укрепляет антипатию Ольги Николаевны.
Дом Шустовых вызывает ещё и неприятные ассоциации, связанные с подписанным мной контрактом на обладание дочерью профессора. Где эта бумага? Я до сих пор помню жёсткий, гладкий и холодный лист моей расписки. Кто-то стал её хранителем? Или она ждёт своего часа в архивах Ивана Петровича? Не попадёт ли она в руки Татьяны? Я ей передал разговор с папой в двух словах, опустив подробности и эпизод с бумагой и ланцетом. Или, что хуже, не откопают ли сие обязательство кто-нибудь из последователей, коллег, биографов (прошу вернуть за вознаграждение). Попади она в чужие руки – выйдет глупо. И со стороны профессора, и с моей. Профессор, впрочем, уже свободен от этой заботы, и потом, подпись на документе моя. И забота эта теперь моя.
А имеется ли завещание профессора Шустова? Или, ab intestato* наследники распределят сами? Меня интересует лишь один документ. И я, практически как член семьи, могу претендовать на такую малость?
Чёртова расписка может всё испортить. Самим фактом существования, знаком момента слабости, в который была написана, пафосным, абсурдным и, по сути, бухгалтерским содержанием: "Получил дочь, одну штуку, обязуюсь беречь и хранить; штраф за неисполнение обязательств – жизнь, одна штука, моя". Счастлива ли Татьяна? Сейчас этот вопрос задавать ей неуместно. Потом спрошу. И только ли я?
А я счастлив? Да. Наверное…
______________________________
*В римском праве – наследство после не оставившего завещания
Предыдущая глава:
http://www.proza.ru/2018/02/25/1141
Следующая глава:
http://www.proza.ru/2018/03/17/2219