Розовая чашка

 
Был май, но деревья стояли ещё голые, а почки только-только начали набухать. Я расстраивался, что так и уйду в море, не увидев зелёных деревьев, первых весенних цветов, ведь когда вернусь из рейса, уже будет золотая осень. А может, уже даже и не золотая. И вот, наконец, выпал один из тех немногих дней, которые у нас называют солнечными. Ещё было не очень тепло, и дул холодный северный ветер. Но солнце! Такое ярко беззаботное солнце висело над землей, что оставаться в городе было просто глупо. Тем более, когда море, вот оно – рядом.
И я уговорил Лену рвануть в Зеленоградск. Мы ехали в переполненной электричке и поэтому сидели не рядом, как нам хотелось, а через проход, делая вид, что читаем, а на самом деле лишь поглядывали друг на друга и улыбались.
Вошёл контролёр. Он не спеша шёл между рядами и звонко пробивал своим маленьким никелированным компостером зелёные билетики. Он выполнял это чётко, спокойно, уверенно, как робот, даже не поднимая глаз на пассажиров, которые заискивающе улыбались ему.
И тут он подошёл ко мне и бесцеремонно, почти вырвав из моей руки приготовленные для проверки билеты, пробил их. Я хотел возмутиться бестактности контролёра, но в это время электричка остановилась, и женщина, сидевшая рядом с Леной, поднялась и направилась к выходу. Я тут же в одном прыжке занял освободившееся место. Тем временем контролёр, о чём-то беседуя со своим напарником, снова потянулся ко мне за билетами.
- Вы у нас уже проверяли, - стал я ему объяснять, но как-то робко, застенчиво.
Контролёр меня не слышал. Он был увлечён беседой, и я, не зная почему, разжал пальцы. Ещё один щелчок компостера - и на наших билетах образовалось по второй дырке.
- Что вы делаете?! - повысил я голос. - Нам же по ним ещё обратно ехать!
- Это ваши билеты? - наконец обратил на меня внимание контролёр.
-  Мои. Вы у нас их второй раз пробили. Я просто сидел с другой стороны.
- Он действительно там сидел, - поддержали меня пассажиры.
- Да? Зачем же вы их дали? – похоже, контролёр был тоже несколько озадачен случившимся. – Теперь получается, что вы в оба конца съездили.
Но быстро взял себя в руки и снова, забрав у нас билеты, написал на них:
«Считать проезд в один конец. В другой конец проезд разрешается». И расписался.
- А вы уверены, что нас по таким билетам станут везти, а не оштрафуют?
Действия контролёра мне показались малоубедительными.
- Не должны, - успокоил он. – Тем более, на линии наверняка буду я. Так что не переживайте.
У него даже спесь сошла, это был уже вполне симпатичный мужчина лет сорока в форме железнодорожника.
   
Почему это всё так хорошо запомнилось? Может, потому, что всё это было как-то нелепо. К тому же, когда мы возвращались обратно, в нашем вагоне снова оказался контролёр. Но другой! Да ещё и глуховатый. Так ничего и не поняв, он смилостивился над нами и штрафовать не стал, но хотел. 
А может, всё это так свежо в памяти потому, что это были последние дни перед отходом в рейс… И расставаться нам было очень грустно. Мы шли по мокрому песку, кормили нахальных чаек, смотрели на подползающие прямо к ногам волны и целовались, не обращая внимания на случайных прохожих. Нам не было до них никакого дела.
- Какие мы всё-таки бессовестные, - иногда говорила Лена. Я соглашался и снова целовал её.   
Уже по дороге на вокзал Лена вдруг остановилась возле небольшого сувенирного магазина и сказала, указывая на выставленную в витрине чашку:
- Посмотри, какая прелесть!
Чашка была действительно великолепна. Огромная, с розово-золотыми  цветами, расписанными по её бело-мраморной поверхности, она, подобно румяной пухлощёкой купчихе, самодовольно взирала со своего царственного пьедестала на стоявшие рядом поблекшие в её солнценосных лучах худосочные стеклянные рюмочки, на грубые толстые пивные кружки и даже на зелёный чайный сервиз. Все они: и рюмки, и кружки, и сервиз не стоили одной её расписной ручки, подбочась которой, она готова была хоть сию минуту пуститься в пляс, но, не найдя среди своего приближения достойного кавалера, так и застыла в надменной позе недоступной красавицы.
- Чашка себе цену знает, - сказал я, взглянув на приколотую к ней этикетку, где чётко вырисовывалась двузначная цифра.
- Я хочу тебе её подарить, - вдруг сказала Лена.
- Зачем? - возразил я, - не надо.
- Но она тебе нравится? 
- Нисколько.
- Нет, нравится. Ну признайся, ведь нравится? – Она испытующе смотрела на меня, ожидая найти поддержку.
- Но дарить мне её не стоит.
- А я хочу! - сказала Лена и потащила меня в магазин.
- Не надо, - всё уговаривал я, но послушно плёлся сзади.
Мне было очень неудобно: во-первых, я не привык, чтобы мне девушки делали подарки, а во-вторых, я снова был на мели, полгода в резерве, когда тебе платят семьдесят процентов от берегового, то есть минимального оклада, превратили меня чуть ли не в нищего, поэтому отблагодарить свою девушку тем же я не мог.
Но отговорить Лену было невозможно.
- Спасибо, - смущаясь, как красна девица, пробормотал я, когда она вручила мне эту царицу самоваров, пряников и кренделей, завернутую в грубую упаковочную бумагу, но даже через грязно-серое рубище обертки, угадывались её прекрасные формы.
- К сожалению, о более оригинальной упаковке можно только мечтать, - улыбнувшись, сказала Лена.
- Она прекрасна и так, - уверил я её, – но мне просто неудобно брать такой подарок… Я…
- Твои подарки впереди, - засмеялась она и выбежала из магазина.
 Чашку в руках нести было неудобно, и Лена положила её в свою сумку.
Мы уже почти подошли к вокзалу, когда увидели, что электричка вот-вот отъедет, и, чтобы сократить расстояние, побежали через железнодорожные пути.  Вдруг Лена оступилась и вскрикнула. Я подхватил её.
- Разбилась, - сказала она и посмотрела на меня глазами раненой лани.
- Что? – не понял я. И тут увидел, как через разорванный чулок на её содранной коленке выступили маленькие капельки крови.
- Чашка разбилась, - не обращая на раненую ногу внимания, сказала Лена, - я слышала, как она хрустнула.
- Тебе больно? – спросил я. – Вот видишь, какой я плохой кавалер.
Но она меня даже не слышала. Все её мысли были о разбитой чашке.
Как только мы сели в вагон, Лена полезла в сумочку, достала чашку, развернула её. Та снова засверкала всем своим великолепием. Потом,  уже не разворачивая бумаги, ощупала блюдце. Оно тоже оказалось целым.
- Слава богу, - сказала Лена, и лицо  её оживилось. – Ты знаешь, как я испугалась. Всё-таки было бы очень обидно.
- Конечно, - согласился я, - но, как видишь, ты пострадала больше, чем чашка.
- И сколько же она стоит? – Напротив нас сидела немолодая пара и с любопытством   рассматривала и нас, и нашу покупку.
Лене было неудобно назвать цену. И мне тоже. Я скороговоркой произнес цифру, которая заставила старичков закачать головами. Мы были, по их мнению, очень непрактичными и несерьёзными людьми.
- Больно? – спросил я Лену.
- А ты знаешь, я тогда даже не почувствовала, что ударилась… Только слышала, как что-то хрустнуло в сумке, и больше ничего.
 Дома Лена зашла в ванную, чтобы привести себя в порядок, а я тем временем хотел заняться приготовлением чая, чтобы попить его из новой шикарной чашки. Вдвоём. Но, когда я развернул бумагу, из неё что-то посыпалось – это был отколовшийся кусочек блюдца. Лена его всё же зацепила. Щербинка была небольшой, но я на всякий случай, чтоб не расстраивать, поставил чашку в секцию и сказал, что чаю пока что-то не хочется.
- Нет, давай пить. И обязательно из новой чашки, – настаивала Лена.
 Я подчинился её требованию, пошёл на кухню и стал колдовать над заварником, превращая обыкновенный чай в божественный напиток. По крайней мере, мне хотелось, чтобы он был именно таким. 
- Прошу!
Чашку я поставил таким образом, чтобы щербинка оказалась с моей стороны. Мы сидели друг против друга, грызли сушки и аппетитно отхлебывали горячего и, конечно же, особенного чая. Может быть, даже самого вкусного. Каждый раз, когда Лена брала в руки чашку, чтобы сделать глоток, на какое-то мгновение её взору могла открыться злополучная щербинка, и я пытался прикрыть её пальцем. Мы пили чай, отдуваясь и пыхтя, но, как голый король, видели только то, что хотели видеть. Никто из нас не мог огорчить другого существованием какой-то незначительной щербинки. Её просто не было…

 2.
Переезд. Это и праздник. И волнение. И головная боль. Особенно с возрастом, когда нужных, а чаще всего ненужных вещей становится так много, что все их увезти не представляется возможным, а выбросить – жалко. Я никогда не подозревал, какие бездонные шкафы и антресоли существуют в наших малогабаритных квартирах. Что только оттуда не выгребешь, чего не найдешь. Притом чаще всего то, что когда-то очень долго искалось, не находилось и стало считаться пропажей. Подчас очень дорогой пропажей. Ну надо же, вот в этот небольшой шкафчик вместились и старые пластинки, и дрель, взятая у соседа на час и оставшаяся на вечное пользование, и бачок для проявки фотопленки  (а я его так искал), и набор мельхиоровых ложек и вилок, которыми мы никогда в  жизни не пользовались, но которые приобрели такой непрезентабельный вид, будто пролежали в земле не одно столетие.
- Смотри, - Лена извлекла из глубин антресолей какую-то картонную коробку. Открыла ее и вытащила оттуда  огромную (сейчас такие и не производят) розовую чашку, расписанную золотыми  цветами.
 – Узнаёшь?
- Ещё бы! Сколько же лет прошло с того нашего чаепития? Десять? Двадцать? Тридцать?
- Почти сорок…
Лена слезла с лестницы и бережно поставила находку на стол.  Чашка почти не изменилась, была такой же важной и самодовольной. Вот разве что на краешке блюдца была маленькая щербинка. Почти незаметная.
Сорок лет! А я ещё помню тот ни с чем несравнимый вкус сладко-солёных губ на берегу моря. Да что помню, я ощущаю его.  Сорок лет – это ж мгновенье.
 Я подошёл к жене, обнял её.
- Спасибо тебе за чашку. И за тебя. - И нежно поцеловал её в сладко-солёные губы.