Волкулаки

Елена Гвозденко
Мрачным вернулся Федот с кумовой свадьбы. А на женку его, востроносую Нюрку, и смотреть страшно. Старики уж поджидали, молва проворнее коней быстрых. Малышню по закоулкам разогнали, сели тужить. Не свадьба, горе в семье кума, а виноватым Федота назвали. Шутка ли - жениха, невесту, еще с десяток молодцев да девок заворожили, в волкулаков обратили. Почитай в каждой избе вой как по покойнику. Да куда там, смерть – горе, но по умершим можно хоть молитву творить, а оборотней и святым словом не вспомнить.  А вся вина Федота в том, что отговорил кума идти на поклон к старому Ефрему Силину, которого все колдуном считали. Шептались, шушукались по углам, да не верил сплетням Федот.

«Что за сказки бабьи, - увещевал он Афанасия, - ты больше слушай. Какое колдовство, какая ворожба? По-соседски если позвать, так всю свадьбу испортит. С Силиными никто дружбы не водит, а уж сваты твои и вовсе враждуют».

И кум Афанасий послушал, не пошел с поклоном в избушку, что затаилась у самой околицы. Да и недосуг, хлопотал, свадьбу старшему сыну готовил. Боялся в грязь лицом ударить, а вышло вон как. Девицу сосватали из соседней деревни, такую справную, такую ладную, рукодельную да проворную. Вон какие рушники да пояса гостям расшила, любо-дорого смотреть. А уж столы накрыл кум, разве подпорками укреплял, чтоб не обламывались. Привезли пару после венчания, честь по чести встретили – караваем румяным да солью. Осыпали молодых под пение девичье, сулили жизнь богатую да ладную.

Муторно, вина на душу осела, терзает Федота. И спать не идет, сидит на лавочке, в окошко смотрит. Чудится, будто крадется по снежку первому стая волчья, в которую молодые на гулянье обернулись. Подсела Нюрка, голову на грудь положила. Молчит, понимает все. А ей теперь и из дому не выйти, бабьи языки страшнее ножа острого. Что ж полез с советами, не зря люди на поклон к ироду этому ходят, не зря страшатся обиду нанести. Нравилось, что кум во всем его слушает, почитает за старшего.

И ведь справно все было, весело. Гости ели-пили, молодых славили. А уж в пляс пошли, как крыша на избе держалась? А как молодых на ложе брачное вести, завели девки песнь величальную, отворилась дверь - у порога седой Ефрем. Глаза страшные, в руках какой-то мешочек держит.

Притихли все, замерли, а он шагнул, рыкнул, что зверь дикий: «Позвольте и от меня подарочек». Достал камушки белые да стал молодых осыпать. На кого камушек падал, тот волкулаком оборачивался и вон из избы. Позже уж разглядели, что не камушки – зубы волчьи. Что тут началось! Крик, плач, стон, родители, чьи дети волчье обличье приняли, в ночь за ними бросились. За суетой и не заметили, как исчез старый Ефрем. Жена Афанасия, Пелагея, на Федота с кулаками набросилась. Кричала, что его вина, что он отговорил мужа идти к старику с поклоном, мол, не по чести мужику кланяться тем, кто душу продал. Еле оттащили обезумевшую бабу. Да и как рассудок уберечь - в один миг и сына, и невестки лишилась.

Выгнали взашей Федота с Нюркой. Хорошо хоть ребра несчитанными остались. Притихла Нюрка, засопела. Подхватил Федот жену на руки, в постель отнес. А сам во двор, лошадь запрягать. Отец Федота, старый Никита, слез с печи, порылся в своих узелках, под лавкой прибранных, достал сверток, да в сенцы.
«Возьми, сынка, берег на день черный. Видать настал».

Наутро в селе плач, почитай, в каждом дворе. Как рассвело, родители волкулаков вышли искать следы волчьи, да узелки с едой за дворами оставлять. Известно, что волкулаков хоть обличьем от волков не отличить, но от зверей они держатся подальше. А промышляют тем, что удается со двора да погреба утащить: хоть хлеб, хоть мясцо, хоть капустка квашенная - любая пища человеческая им в радость. Бабы сговорились, набрали подношений, да к старому Ефрему на поклон, просить, чтобы вернул им деточек. Подошли к изгороди, а войти не решаются, будто держит кто, ноги путает. Силин сам вышел – шапка пегая, борода пегая, тулуп вроде волчьего, валенки и те пеплом припорошенные – ни дать, ни взять волчище в обличье человечьем.

Глазами сверкнул и прогнал баб с угрозой, что если еще явятся, то он всю деревню в волкулаков обернет, али в свиней, чтобы было из чего ветчину делать. Сказал, засмеялся, как цыган на ярмарке, да калитку за собой захлопнул. Потоптались бабоньки, так ни с чем и воротились.

Замерла деревня, не играет свадеб, не гуляет молодежь на вечерках. Незаметно и пост наступил, а за ним святые дни. Только не до праздников, не до колядок да гаданий рождественских. У кого сговорено было уж не помышляют о венчании, да и остальные по домам сидят. Лишь родственники пропавших на той злополучной свадьбе все бродят вокруг деревни, оставляют узелки волкулакам. А они приходят, только и слышны разговоры о следах, что рядом с домами да о вое в лунные ночи. И узелки распотрошенными находят.

А Федота все нет, как уехал той, страшной, ночью, так и не вернулся. Нюрка все глаза проплакала. Хоть и успокаивал старый Никита, говорил, не из таких его сын, чтоб сгинуть бесследно,  пусть бабы слезы свои для других дней берегут, а он верит – явится Федот. Тогда не сдобровать старому Ефрему.  Домашних успокаивал, а сам подолгу стоял на дороге, всматриваясь в клубящуюся даль, все надеялся разглядеть старыми глазами справные, резные сани сына.

 Глядел-глядел, да не выглядел. Примчался Федот ночью, на первую неделю поста. А поутру собрал деревенскую общину и сказал, что знает, как молодых найти и человеческий вид вернуть. Показал людям колокол, что подарил ему святой человек, что живет отшельником в пещере горной. В молитве коротает дни и ночи, прося милости для людей. Колокол этот не простой, покаянный. И поет он плачем всех сирот, всех вдов обездоленных. Будто такая сила в нем, что не выдержат волкулаки, сбегутся к людям, позабыв страх. А как будут собираться, надо каждого стрелой грозовой коснуться. Бьет Илья пророк стрелами бесов земных, а мы их молниями видим. Иногда они на землю падают, но даются в руки только праведным. Сила в этих стрелах великая, любое наваждение снять могут.

Зашумел народ, бабы запричитали, а мужики столб врыли прямо у дома колдуна. Подвязали колокол, и давай звонить. Выскочил Ефрем на улицу, по земле катается, стонет, не может звон терпеть. Молит Федота, просит перестать. А по полю серой вереницей волки не волки, волкулаки. Бегут осторожно, останавливаясь. Бабы не выдержали, навстречу бросились. Волкунаки щенками домашними к ним ластятся, руки лижут. Тут и стрела грозовая в ход пошла. Вот уже все, кто сгинул в злополучный вечер, только не видно снохи Афанасия. Пелагея сына допытывается, спрашивает, что с женой.
«Волчонок у нас, матушка, народился, вот и боится людям на глаза показаться», -  робко сказал молодой отец.
«Веди, веди вместе с приплодом, чай и на младенца милость будет», - подталкивает его Афанасий. А молодка и сама прибежала, и щенок с ней. Коснулись стрелой – сноха, только раздобревшая, налитая. И младенчик мужского полу – нормальный ребенок, только волосенки пегие.

Толпа зашушукалась, бабы считать горазды. А Пелагея тут же оговорила: «Это у людей девять месяцев, а у волков побыстрее будет».

За радостью про старого Ефрема и забыли. А как вспомнили, не смогли найти. Ни колдуна, ни избушки – лишь кучка серого пепла.