В воскресенье утром звонит телефон.
- Товарищ Григорян!
Вздыхаю. Галина Семёновна.
- Товарищ Григорян, у меня что-то в голове шумит.
- Это погода.
- Боюсь, давление подскочило. Не могли бы Вы подняться и померить.
- Галина Семёновна, там на аппарате всего одна кнопка...
- Да не разбираюсь я в технике! Приходите, пожалуйста.
Понимаю, что зовёт она меня не из-за пошанувшегося здоровья, но всё равно иду. Одиночество — страшная вещь, преодолеть которую дано немногим.
На ней платье с крупными маками, волосы стянуты в неряшливый пучок, губы слегка накрашены.
- Вы кого-то ждёте?
- Нет, нет! Сегодня же воскресенье! - Галина Семёновна поворачивается, и я вижу широкую полосу красной ткани на спине — рачительная старушка надставила старое, ставшее узким, платье.
Давление у неё на зависть многим, сто двадцать на восемьдесят.
- Всё в порядке, - говорю я.
- Ну, и замечательно! Пойдёмте чай пить!
На столе уже расставлены чашки, тонкий фарфор с такими же, как на платье, маками. Изящные позолоченные ложечки, красная матерчатая кукла-колпак на заварочном чайнике. Празднично и ярко. Красный цвет бьёт в глаза как на первомайской демонстрации из далёкого прошлого.
- Позову Анечку с детьми? - лукаво улыбается Галина Семёновна. Разве можно ей отказать? Чашек на столе шесть, гора пирожков на тарелке, россыпь конфет в вазочке.
Пять минут спустя сидим в кухне. Аня улыбается и внимательно слушает рассказ соседки о крохотной пенсии, заоблачных ценах и невыносимости существования после шестидесяти. Марк методично поедает конфеты, одну за одной. Когда ещё случится подобный праздник обжорства? Лика хмурится, но всё равно медленно грызёт пирожок. Мы молчим, что пироги Галины Семёновны суховаты и начинка в них пересолена, а чай больше похож на сухую траву. Сквозь алые занавески бьют в кухню солнечные лучи, освещая незаметную прежде бытовую неустроенность — захватанную дверь холодильника, паутину высоко в углу под потолком, пыль на полке с приправами. Галина Семёновна ничего этого не замечает. Она счастлива.
Мы уже уходим, когда соседка хватает меня за рукав и тянет обратно в квартиру.
- Товарищ Григорян, хочу с Вами посоветоваться, - она ведёт меня в комнату, подходит к этажерке у окна и протягивает мне раскрытую бумажную папку. Сверху вырезка из журнала с фотографией мальчика. Я пробегаю глазами строчки: страшный диагноз, операция в Израиле просьба о помощи...
- Врут? - спрашивает Галина Семёновна. - Или правда?
В который раз объясняю, что не могу судить по фото.
Старушка вздыхает:
- Ну, да... как тут поймёшь...
В папке другие вырезки, детские лица, просьбы о помощи. Я молчу. Не хочется смущать хорошего человека.
- Неужели, у нас лечить не умеют? - в её глазах слёзы.
- Что-то не умеют, а некоторых... некоторых невозможно спасти.
- За что же тогда берут эти деньги, если невозможно?
- За надежду...
Галина Семёновна забирает у меня папку.
- Надежда, надежда, - ворчит она. - Что даёт эта Ваша надежда, если безнадёжно.
- А я верю в чудо, - говорю я. - Иногда такие чудеса в жизни случаются, что ни в одном романе не прочитаешь.
Впервые о чудесах мне рассказала Нина Васильевна, свято верившая в воскрешение мёртвых и исцеление немощных. Это случилось на пятый день бойкота, когда молчаливое издевательство одноклассников довело меня до белого каления. Я шёл в школу, ничего позитивного в принципе не ожидая, когда мимо вальяжной походкой прошествовал Нефёдов.
- Эй, Толик! - крикнул я. - Подожди!
Нефёдов замер, оглянулся и, глядя прямо мне в лицо, сказал, усмехнувшись:
- Звал кто? Почудилось, наверное.
И пошёл себе дальше, а я разозлился и развернувшись на сто восемьдесят градусов, зашагал прочь от школы. Часа три я болтался по улице пока окончательно не продрог. Потом, плюнув на осторожность, вернулся домой.
В коридоре я наткнулся на высокого мужчину с голым торсом. Его длинные волосы были собраны в хвост, в левом ухе поблёскивала серёжка. Мужчина аккуратно прикрыл дверь в ванную, а после спросил:
- Здорово! Ты кто такой будешь?
- Генка, - ответил я, пытаясь побыстрее расшнуровать ботинки и скрыться от назойливого незнакомца.
- Как крокодил что ли? - мужчина захохотал, и тут я его вспомнил.
С точно такой же ухмылочкой смотрел на меня длинный Сашка, с которым мы ходили на пруд. Так же называл крокодилом и точно так же хохотал. А неделю спустя я столкнулся с ним на рынке. Он гордо вышагивал рядом с этим длинноволосым, сзади тащила за собой близнецов миниатюрная женщина в красном пальто.
- Батя мой! - похвалился Сашка. - А это мамка и мелкие.
Тогда мне тоже до жути захотелось иметь такую семью, а сейчас я вдруг понял, что завидовать, в общем-то нечему, а ещё, что не будет у Нади папы с красивым именем.
- Рудик, ты с кем там? - высунулась в коридор тётя Лена и, заметив меня, грозно спросила:
- Прогуливаешь?
Я резко замотал головой.
- Ладно, - смягчилась она, - мне всё равно. Сходи с Надей, купите мороженого.
И сунула мне в руки сложенную вчетверо купюру. Ей определённо нужно сменить программу, даже Надя минимум раз в неделю обогащала словарный запас новыми фразочками. Какое мороженое? Холодрыга на дворе! Съешь и сразу превратишься в ледяную статую. Но деньги я всё-таки взял, положил в баночку-копилку и пошёл к Нине Васильевне.
Старушка вязала носки, грозя спицами на все четыре стороны, Надя с высунутым от усердия языком разматывала спутанный комок пряжи, а на выпуклом экране телевизора с шашкой наголо скакал чёрно-белый Чапаев.
- Гулять пойдём? - хмуро спросил я, поняв, что в фильме ничего интересного не происходит, а распутывать нитки то ещё веселье.
- Снег, ветер и дождь-зараза, - выдала Надя, посмотрев на меня как на сумасшедшего.
Ясно. На Голикова напала меланхолия, и он снова читал вслух Рубцова, а Надя, как обычно впитала словно губка.
Нина Васильевна отложила своё игольчатое вязание, выключила телевизор и, удобно расположившись среди диванных подушек, спросила, верим ли мы с Надей в чудеса. Как оказалось, о чудесах мы имели смутное представление, и тогда Нина Васильевна, прикрыв глаза, начала рассказывать истории, как она утверждала реальные от начала и до конца. В одной истории речь шла о человеке, выведшим свой народ из египетского плена. Перед ним расступалось море, а в бесплодной пустыне с неба опускалась манна, которой можно было насытиться. В другой под огненной бурей гиб город, и только один праведник с семьёй сумел спастись, а его жена ослушалась приказа и, обернувшись, превратилась в соляной столб. В третьей действовал человек, воскресавший мёртвых. С его помощью встал из могилы мужчина по имени Лазарь. Он же исцелял больных, не чураясь и прокажённых. Много было историй у Нины Васильевны, и только намного позже я узнал, что брала она их из религиозных текстов, в основном из толстой Библии с потёртым корешком. Никогда и ни при каких обстоятельствах она не называла имени Иисуса, слово Бог не слетало с её губ. Истории были лишены любого намёка на религию.
Не знаю, верила ли она сама в Бога, ходила ли в церковь. Помню только, что она часто зажигала тонкие церковные свечи перед вырезанными из журналов репродукциями. Что было изображено на этих иллюстрациях я не помню. Возможно, лики святых, а возможно всего-навсего красивые портреты.
Особенно Нине Васильевне нравилось рассказывать о том, как в одном городе был воскрешён юноша.
- Иначе и быть не могло, - говорила старушка, - его мать горько плакала от горя, а родители не должны хоронить своих детей.
Её истории я воспринимал критически. Мне нравилось их слушать, они увлекали, но в достоверность их я не верил. Слишком многого не должно быть в жизни, но оно есть, и никто не приходит и не восстанавливает справедливость, хоть обверься.
Наде беседы с Ниной Васильевной сослужили плохую службу. Она настолько глубоко вникла в их смысл, что приняла их за чистую монету и долго потом хранилась в её подсознании убеждённость в неизменном торжестве добра над злом и в том, что добрым людям предначертана хорошая жизнь, а злым – плохая. Надя всегда ожидала от жизни справедливости и честности, не видя полутонов, не различая нюансов. Реальность в ответ била её наотмашь, и Надя не выдерживала, разочаровываясь в людях и в самой себе.
При первой встрече Пашка назвал Нину Васильевну странной. Сначала я не замечал в ней никакой странности – старушка как старушка. Любит готовить, вяжет и шьёт, осенью закатывает банки с соленьями, а несколько раз в месяц ездит проведать детей и внуков.
Позднее выяснилось, что раз, а то и чаще, в месяц у неё случаются приступы. Нина Васильевна просыпается рано утром в полной уверенности, что ей необходимо ехать в аэропорт встречать из Египта дочку со внуками. Она суетится, надевает лучшую «парадную» одежду, подкрашивает губы и вызывает такси. В такие дни она не экономит. Очень важно перехватить её именно в этот момент, иначе придётся ехать в аэропорт и отыскивать старушку среди толп встречающих. Обычно она спокойно ждёт приземления борта, словно не подозревая, что семь лет назад он не дотянул до взлётной полосы каких-то пятьсот метров, превратившись в гигантский огненный шар, внутри которого не выжил никто.
Её следовало заболтать, увести подальше от здания аэропорта, перетерпеть примерно час всхлипываний и причитаний, отвезти домой напоить чаем и уложить спать. Нина Васильевна проспит до утра, а после ничего не вспомнит о случившемся, считая дочь с внуками живыми и рассказывая об их успехах.
Первое время звонили её сыну. Тот мчался выручать мать с плохо скрываемым раздражением, упрёками в нелюбви к нему и в зацикленности на дочери. Он кричал, обзывал её сумасшедшей и утверждал, что по ней дурдом плачет. На следующий день извинялся, целовал руки, а Нина Васильевна, ничего не понималя, всё время спрашивала:
- Чего это он?
Потом звонить перестали, обманули, сказав, что всё прошло.
- Ещё и вправду в дурдом отправит, - утверждал Голиков. - Сгноят её там. Как-нибудь сами справимся.
Справлялись. Улыбались, когда она рассказывала об успехах внуков, круглых отличников, не упоминая авиакатастрофу. Нина Васильевна верила в чудеса и воскрешение мёртвых. Вера её была столь сильна, что и мы сами начинали верить в то, что можно отменить неизбежное.
И только дед ворчал иногда себе под нос: «Чокнутая баба!» К счастью, она не понимала, кого он имеет в виду.
Продолжение - http://www.proza.ru/2018/03/28/117