Северо-Западный фронт.
Новгородская область. Старая Русса - Демянск – Рамушево.
Зима 1942-1943 гг.
На войне, как и в мирной жизни, случаются разные невероятные истории. Именно здесь наиболее остро проявляются человеческие достоинства и слабости. Предлагаю вашему вниманию злоключение, которое случилось в миномётной роте 517 стрелкового полка 166 стрелковой дивизии. По воле случая тогда мне пришлось стать свидетелем жуткой военной драмы. Прямо на глазах разыгралась трагедия фронтового друга.
В минометной роте по штату положено шесть единиц тягловой силы, ездовых лошадей. Их основной обязанностью являлось перемещение двуколок, подвод со всем батарейным скарбом. Скакуны трудились самые разномастные и, по большому счету, неприхотливые. Родом все из сельских подворий, поэтому тяжкие усилия на войне были не в тягость. Лошадки работали как волы, исключение составляла красавица, служившая на нашей батарее. По всему чувствовалось, что она благородных кровей.
При отступлении, намётанным глазом её присмотрел ездовой Колчин. Деревенская старуха, во двор которой прибилась брошенка, не возражала её служению в Красной Армии. Кормить – то все равно было нечем. Правда, у кобылы имелся серьезный недостаток для солдатчины. На сочном, разнотравном заливном луге или посреди листвы в рощице среди болот спина белой масти могла послужить ориентиром для немецких летунов. Эта бесспорная истина оказывалась на самом деле смертельно опасной самобытностью. При боевых действиях вне зимы, казалось бы, мирная особенность становилась фактором явной демаскировки.
Хочешь, не хочешь, а приходилось с зоологическим явлением считаться. Но ездовой был не промах и где – то раздобыл обрывок маскировочной сети с крупными фрагментами листьев. В случае опасности, при штурмовке наших позиций «Юнкерсами» он тут же набрасывал ячеистую мотню на круп лошади. Эффективное укрытие уже не могло послужить ориентиром при бомбометании немецкими асами.
Всем миномётным взводом долго подбирали кличку нашей красавице. Однако Колчин прекратил все дебаты по этому поводу
- Имя ей будет Ласточка, - сказал он, как отрезал.
Никто из служивых не возражал. Да и впустую было спорить с многоопытным, бесстрашным воякой. Лихолетье обрушилось на него в июле 1941 года, когда угодил в мясорубку на Витебщине у Сенно. Потом с боями пришлось отступать почти до самого Ленинграда. В ту пору немцы преимущественно наседали обходными манёврами по рокадным дорогам. А красноармейцы топали на попятную всё рощами да полями. Так и оказался он в подбрюшье Валдайских высот, посреди самых что ни на есть дьявольских болот под Старой Руссой. Над своими злоключениями ездовой посмеивался в пшеничного цвета роскошные усы. Скрутив «козью ножку» приговаривал, что в сороковник жизнь только начинается. Салабонам-призывникам до его годков ещё пуд соли съесть надобно.
На полуторках среди болот много не наездишь. С бензином вечные проблемы, до железнодорожных узлов добраться невозможно, больше топлива сожжёшь. По всему получалось, что основная работа, связанная с перемещением грузов возлагалась на гужевой транспорт. Без лошадей совершенно никак. Вот и Колчин души не чаял в трудолюбивых, неутомимых помощниках. Совершая фронтовую работу на конной тяге, не ерепенился при выполнении поставленной задачи, упирался как бык. Всё у него получалось да ладилось. Бесспорно, ездовой нашёл своё военное призвание. Тяжкий труд возницы был для него составной частью великого испытания на войне.
В серые, залитые дождями будни мужицкий взгляд красоту определял быстро, видел издалека. Ласточка выглядела изящно. Стать обуславливала высокая холка, гордая походка, красивая осанка и грациозная манера держаться на людях. Одно загляденье тонкие, стройные, прелестные ноги. Белоножка. На шее длинная грива, хоть косички заплетай. Хвост, бывало, выдавал настроение, взмахнет недовольно и отходит в сторонку с обидой. Постоит, всхрапнёт – пофыркает и снова тянется для общения, губами причмокивает, улыбается по – лошадиному. В общем, характер был у нее покладистый, незлобивый. Одно слово, Ласточка была дружелюбной лошадью. Поговаривали, что служила в лучшие годы, большую часть жизни в цирке и оказалась списанной по возрасту негожему для увеселительного, потешного заведения.
В затяжных боях конца 1942 года под Демянском, что у Старой Руссы трудно было определить линию фронта. В своем постоянном состоянии она была зафиксирована только на земле, подходящей вплотную к болотам. Однако со стороны «материка» оборона фрицев была сильнейшим образом укреплена. Территория трясины и островки считались разменной монетой. Ни вашим, ни нашим. Сегодня утром можно было находиться с одной стороны огрудка, а вечером с другого краю по гати уйти на следующий земляной отвал. Через пару деньков, вернувшиеся на прежнее место красные стрелки могли запросто встретить там немецкий арьергард. Тотчас, безо всякой пристрелки между противоборствующими сторонами завязывалась ожесточенный обмен любезностями. Нередко доходило и до рукопашных схваток. В таких скоротечных, малокровных, но в то же время злобных и яростных боях, как говорится, кто шустрее, тот и на «коне» будет.
После того, как бойцы отбивали у врага окруженный трясиной клочок земли, главенствующей задачей было поскорее рассредоточиться и разместить минометную батарею. Взвод по правилам тактического боя расставлял матчасть, а личный состав располагался для эффективной стрельбы трёхкилограммовыми минами – шестипёрками калибром 82 мм.
Боевой расчет всё делал сноровисто. Солдаты укладывали опорные плиты, устанавливали подствольники, разножнЫе опоры. Поодаль размещали боекомплект миномёта. Наводчик, ефрейтор Корней из Тамбова по известным координатам наводил на цель. Звучал первый пристрелочный выстрел. По катушечной проводной связи взводный лейтенант Савушкин Володька принимал корректировку от наводчика с переднего рубежа. Корней поворачивал барабан шкалы наводки на одно - два деления. Громыхал второй выстрел. Снова делал поправку. Третий дуплет… Пятый…
А дальше торопись, поспешай только в ствол мины забрасывать. И пошло - поехало. Канонада до звона в ушах. Понесла – а – ась …
Батарея успевала сделать едва – едва до пятидесяти выстрелов и «делай ноги» с рассекреченного островка. «Вали» быстрей подальше, уноси только что подготовленное к бою имущество. К таким марш – броскам, фронтовой суете уже привыкли. Стерпелось.
Как только за нами успокаивались болотные омутки, в ответку прилетали первые немецкие мины. Достигавшие до нашей позиции «приветы» противно, надсадно выли в воздухе своим оперением, словно ишаки в очереди на мельницу. По тональности характерного звука мы уже заранее знали, где упадёт боезаряд. То ли булькнет в болотной жиже, а может быть и на островке взорвётся поганый салют от фрица. В любом случае, приходилось держать ухо востро.
Если боевые расчёты задерживались с эвакуацией, Ласточка с непривычки начинала суетиться, перебирала ногами, трясла сбруей, резко дергала двуколку. Испугавшись, могла даже поднять шум – гам не своим голосом, дико заржать от страха. Капитану Алабужеву это не нравилось, он нещадно, до остервенения хлестал её плеткой. Соскочив с двуколки, будучи сам далеко не в героическом настроении, комроты ожесточённо пинал каблуками своих кирзовых сапог лошади в живот. Особенно злобно у него получалось орать, ругаться, оскорблять людей матерно. Зачастую обвинения сыпались на головы бойцов совершенно не по делу. В одночасье все и вся становились виноватыми в нерасторопности. Алабужев мог легко в глаз накатить солдатику, если тот по нерасторопности подворачивался под горячую руку. А что, управы на передовой не было. С деспота как с гуся вода, он же был сам себе начальник. Одним словом, ничтожеством, трусом и мучителем был ротный Алабужев, самодуром и паникёром. Рисковали на войне все одинаково, животные здесь не исключение. А Ласточку было особенно жалко.
На привале Колчин ухаживал за питомицей с особой теплотой и старательностью. Все косметически – камуфляжные процедуры производил аккуратно, тщательно. В результате шкура борзой коняги приобретала роскошный лоск не свойственный положению на войне. Особенно придирчиво, со всей скрупулёзностью расчесывал хвост. Ласточка, в свою очередь, покорно ожидала цирюльной процедуры и не баловала понапрасну, лишь нетерпеливо переминалась с ноги на ногу.
Манипуляции с гривой были отдельной песней. Исполнительские фантазии зависели от настроения ездового. На затяжном привале или постое для косичек использовались ещё довоенные, не понятно где и кем добытые ленточки, бинты, даже флакончики и пузырьки от лекарств из медсанбата. Всё шло в дело для цирковой красотки. Во время наведения марафета Колчин ласково поглаживал кобыле шею, поправлял чёлку, заглядывал в большие, красивые и умные, вишнёвого цвета глаза. Для пущего лоску, оттопырив лошадиные губы, внимательно рассматривал зубы, чистил их пучком не жёсткой, мягкой травы. Удивительно, но Ласточке гигиеническая процедура нравилась. От удовольствия кобыла взмахивала головой и по - лошадиному громко чихала
- Ф – ф – фы – ы – р – р – р ...
- Любимая моя, - шептал на ушко тайные слова ездовой. В ответ его ненаглядная зазноба улыбалась хрюпальником и стригла изящными слуховыми аппаратами, - вот и славненько, поняли друг – друга с полуслова.
Во время отдыха между боями люди старались поспать вволю до отвала, перевести дух и отлежаться впрок. Однако цирковой лошади затишье становилось в тягость, сказывалась привычка к изнурённой работе. Душа Ласточки была открыта для общения. Смешно было наблюдать, как новобранец Колян Голубков пытался накормить Ласточку соломой. Стебли сухой пшеницы упирались во влажные ноздри. Якобы возмущённо, но понятно было, что понарошку она раздувала их, фыркала и отворачивала ряху. Затем снова тянулась, опять же подставляя для развлечения большую голову. Игра её определенно забавляла, тешила бойцам на радость и потеху. Люди от души, искренне посмеивались над игрищами салаги - желторотика и лошади. Я ни разу не видел, чтобы Колчин разрешал прокатиться верхом кому – нибудь из личного состава роты, даже старшим офицерам на длительном постое
- Она свое отслужила, - говаривал безапелляционно ездовой, отстаивая для своего друга заслуженное право на отдых.
- Как будто фронтовые будни тяжелее цирковых, - ворчали молодые солдатики, желавшие проскакать по луговине галопом с ветерком.
Насколько я заметил, абсолютно все батарейцы хотели погладить Ласточку. Даже чуток приобнять за шею, хотя бы, на секундочку прижаться к белогривой. А той, видимо, было приятно от ласковых прикосновений. В знак признательности она качала головой и с фырканьем шевелила кожей. Интересная особенность у лошади, скажу вам, вздрагивать кожей. А, может быть, ей было радостно от солдатских забав, потешно и щекотно до лошадиного безобразия?
Ездовой Колчин оборвал рукава разодранной фуфайки, сложил вчетверо. К валику суровыми нитками, отдраенными гудроном подшил гужевые тесемки. Получилась приличная щетка для чистки и конной бани. В свободное от боев время он с любовью обмывал водой крутые лошадиные бока, а мокрой, ворсистой скребницей обтирал до блеска. Мы все любовались красотой Ласточки.
Упряжь, хомут, удила, вожжи у возницы всегда были в полном порядке. Правда, особую тревогу вызывали изящные тонкие ноги, а конкретнее, копыта лошади. Вещей каурке по штату положены были подковы. Каждые два месяца длинным, элегантным циркулям полагался отдых, поэтому железные набойки снимали. Затем надобно было обуть ненадёванные кузнечные поковки. Но где новые взять, если у интендантов на складах их попросту не было в наличии
- Ждите, - равнодушно говорили тыловики, - найдем рано или поздно.
Ничего себе, как отбрехивались обозные крысы. Они на передке не сучили копытами от ужаса и с надеждой побыстрее выскочить из – под обстрела. Пороха не нюхали интенданты долбанные. Как бы то ни было, война войной, а любовь к Ласточке была бескомпромиссной, всеобщей и безграничной. Солдатская любимица стала притяжением всех добрых сил на земле, для нас светлым образом на фронте.
В Ленинграде, подступы к которому защищали, свирепствовал жуткий голод. Вся пища была под жестоким доглядом кухонного начальства и офицерским контролем. Конечно же, молодым организмам защитников родины пайки не хватало. Приходилось шустрить на подножном корму. Однако до нас доходили противоречивые слухи, что ситуация со жратвой с каждым днём ухудшалась. Помощи из центральных районов страны ждать не приходилось. Оккупация. На Сибирское зерно роток не разевали. Ой, как далеко было до первосортной омской пшенички. Даже, если отправят бабоньки из глубокого тыла съестные припасы, дождаться ещё надобно эшелонов с продовольствием на «передке».
Понятное дело, что солдаты не жировали. Не припомню случая, чтобы на полевой кухне наедались досыта. Блюда из зерновых поражали однообразием. На обед всегда одно и то же, мешанина перловая – шрапнель. Пшённая, гречневая, ячневая, овсяная каши наблюдались, словно из области детских иносказаний. Гороховица, бобовая фасолица в котелках оседали крайне редко. Да и то, напоминали они, скорее всего размазню, полужидкую массу, чем натуральный продукт в виде настоящего супа. Были и другие различные варианты. Только они тоже не отличались разновидностями, почти всегда постные, без желаемого мяса. Мама моя, смотреть на кашу сил уже не было. Тушенка, если и была, только трофейная. Хорошо хоть, хлеба пайку не задерживали. От диетпитания ноги не протянешь и сытым в жизнь не будешь.
Если по честному, служивые люди недоедали крепко. Приходилось в поисках еды постоянно рыскать по соседним батареям и по всей округе. Бойцы не брезговали клянчить провиант у мародёров. Им же ствол мосинки в харю не сунешь, как – никак свои люди, приходилось договариваться. В результате, кое – что из продуктов доставалось на обмен. Иногда, случалось поживиться за счёт убиенных сослуживцев. Обычно взводный подходил к начальнику погребальной части и договаривался насчёт «нашим – вашим». Потом солдаты шли на несправедливую сделку. Не ахти, какую поживу с поля боя обменивали на провизию у трупных крохоборов, вечно пьяных старичков – ветеранов из похоронных команд. Те ещё были гниды, сквалыги – жидоморы. Они – то уж точно были всегда сытыми и в живых останутся, до победы доживут. Ну, а мы были молодыми орлами, злыми, тощими и всегда на «подсосе» голодными, тем более с призрачными перспективами на выживание. Многие с трудом удерживались, чтобы по случаю не прикокошить какого – нибудь говнюка, мародёра – похоронщика.
На «передке» в большом ходу были подлежащие обмену немецкие трофеи - оружие, шнапс, часы, одежда и обувь, теплые вещи, различные побрякушки, бытовые вещи. За счастье считалось раздобыть баварскую или итальянскую тушёнку.
Разведчики из дивизионной разведроты знали о нашей бесподобно пышногривой красавице Ласточке. лазутчики специально прокладывали обратный маршрут с передовой через позицию миномётного взвода. В разведке люди воевали дружные, веселые. При братском толковище всем гуртом обступали Ласточку, громко хохотали, орали всякие радости, восторгались сиюминутному, неожиданно прилетевшему на их головы счастью. Вояки были на седьмом небе от ухнувшей мирной передышки и свалившегося на них ликования. Сложив оружие в пирамиду, побросав в общую кучу свои гранаты, сидоры с боекомплектом и сухпайками, НЗ, рацию скидывали плащ – палатки, ватники и общались с любимицей. Дурачились и веселились до того, что начинали безбашенно гонять друг – друга по кругу. Про лошадь никогда не забывали, она всегда была в центре внимания. Случалось, и горбушкой хлеба могли угостить, а в лучшие времена даже целой буханкой. У разведчиков на душе точно ангелы пели от общения, радость выплёскивалась через край. А Ласточке хоть бы хны, всё в гору к сытости, к удовольствию через прожорливый желудок. Что тут поделаешь, прагматичной натурой была избалованная вниманием цирковая лошадь.
У наблюдавших за встречей бойцов слюнки текли от такого роскошества, завидушки брали. Но ни у кого из свидетелей язык не поворачивался осудить безалаберную щедрость поисковиков. Наоборот, радовались за Ласточку. Разведчики люди особые, себе на уме. Их лучше не спрашивать и не надоедать, дороже станет несдерживаемый пытливый интерес, дотошное любопытство
- Что, где да как? Сколько? Угостите ли и нас тоже?
- Видите царский подарок налицо? Есть, да не про вашу честь.
- Вот и славненько, что поняли. А раз унюхали, то быстро, быстренько отвалили все, дали дёру.
- Служивые, кому надобно почесать «холку», подходи без очереди, потренируемся вволю.
Однажды разведчики появились внезапно. Ходоки за пленными головами фрицев были сверху донизу грязными, лица в болотной жиже, противная трясинная ряска забила даже уши. Как ни говори, а видок у гренадёров случился самый, что ни на есть ужасный. Среди кочкарника и сероводородной купели, конечно, станешь мокрым до нитки, а вода естественно заполнит сапоги до краёв. Досталось и одежде, маскировка разорвана в клочья. Отчаянные смельчаки неожиданно вывалились на поляну из самой топи и упали навзничь с краю заберега, по границе осоки да камыша. Затихли неподвижно от бессилия герои – воины.
Батарейцы даже не смели подойти к ним. Понимали, что храбрецы вырвались прямым ходом из боя. Отдохнуть им надобно было, в себя прийти, отдышаться, расслабиться от напряжения. А ещё они должны были осознать, что на свою удачу в этот раз вырвались из кровавой мясорубки и вернулись в расположение части живыми.
Однако Ласточка не хотела понимать человеческих слабостей. Умница, она же знала всех разведчиков на лицо и любила, как только могла, со всей животной страстью. Впрочем, голод не тётка. В ожидании съестного подарка бывшая артистка изводила себя нетерпеливостью, необузданными хотимчиками, переминалась с ноги на ногу. Подойдя ближе к лежащим воинам, склоняла голову, трясла сбруей, постоянно всхрапывала и нещадно охлёстывала бока длиннющим хвостом. Люди в ответ своим нутром ощущали, что на войне в отношениях не бывает пограничных линий. Если ненавидишь – стреляй, а если любишь, поделись радостью. Поэтому симпатия у них была взаимной, с пониманием друг к другу. Да и служивые своих чувств не скрывали.
Вот и сейчас, кобылица подошла осторожно, всхрапнула над ухом самого балагуристого из разомлевших пацанов. Понятно дело, требовала традиционную горбушку хлеба. Догадывалась ласкуня, что не обидят солдаты, замерла в ожидании. И не напрасно, желания оправдались.
Вначале один боец приподнял голову. Затем другой встал. Командир, капитан Саблин развязал тесёмки вещмешка и выгреб на развернутую брезентовую плащ – палатку всё содержимое без остатка. Среди немудрёной мужицкой хурды – бурды, пожитков отыскалась раскисшая буханка хлеба. Сердечная доброта разведчиков к животИне была бесценной, искренней, беззлобной, идущей из глубины благородного сердца. Наблюдавшие за любвеобильной процедурой солдаты улыбались и понимали, что даже на войне сострадание и благодушие великая сила. Зачерствевшие от обилия пролитой крови сущности людей, хоть на секундочку, но оттаивали. Внутренний мир каждого человека требовал добродетели и находил её в увиденном милосердии, гуманности, доброте.
Бывало, что ротный Алабужев и еще парочка разбитных конвоиров с гауптвахты забирали Ласточку у Колчина, пригрозив тому строго – настрого, чтобы помалкивал. Срамные нахалюги скоренько укладывали в двуколку припрятанное барахло, трофейное хламьё, тугие заплечные мешки с рухлядью и уезжали в ближайшую деревушку. Из самовольной отлучки возвращались уже затемно. Понятное дело, что в тарантасе везли заветную четвертину, бутыль мутного самогона завернутую в шинелку. Любителями пображничать были сукины коты. Пьяницы вертухаи - паскудники да боевой офицер с ними не обращали внимания на осуждающую молву в роте.
После нахальных, распутных вылазок за косорыловкой Ласточка бывала крайне уставшей, мокрой, обессиленной. На её грязной спине можно было увидеть следы от побоев и кавалерийского хлыста. Испытывая обескураживающую беспомощность перед самодурством своего командира, Колчин плакал в свои пшеничные усы. Капитальная мойка для лошади была неизбежна, а вопиющая придурь непосредственного начальника, граничащая с пьяным сумасбродством была как на ладони, очевидна.
Уже поутру всё ещё косой, навеселе Алабужев, как с цепи срывался. Ошалело выкатив с великого бодуна красные, бесстыжие глаза икал громко, орал на ездового, что двуколка к маршу не готова. Таким беззастенчивым образом подлец срывал свою злобу, гасил сушняк и похмельный синдром. Мерзавецем, большой сволочью был красный командир, капитан Алабужев.
Поздней осенью 1942 года в Демянских болотах постоянно шли холодные дожди вперемешку с сырым снегом. Вонючая торфяная жижа начинала покрываться белым покрывалом. От лютого и промозглого ветра становилось трудно спрятаться, практически невозможно. Ледяная пурга, вперемежку с ошмётками белого месива продувала насквозь.
Случилось так, что наш третий взвод из второй миномётной роты занял небольшой островок и проложил к нему гать. Одним словом, территориально изолировался от подразделений стрелкового полка. При обустройстве перехода и форсированной натуги солдаты вымокли до нитки, выбились из сил до жуткого измора. После того, как все перебрались на отведённое место дислокации, указанное в двухкилометровке, стали готовить ночлег. В прогретой тёплой землянке, спали как убитые. Выстрели из винтореза над ухом защитника родины, всё равно никто ничего не услышит. Сон мертвецкий. Однако передышка была предназначена не для всех. Каждые два часа, по очереди горемычные великомученики трудяги – солдатики отправлялись на пост часовыми охранять безмятежный сон сослуживцев и взводную матчасть. Так было положено по уставу.
Однажды рано утром недавно призванный салага Колян выбрался из блиндажа до ветру. Неожиданно, совсем скоро вернулся и стремительно влетел за полог плащ – палатки, в тепло солдатской норы. Возбуждённый и запыхавшийся сморкач был крайне взволнован. Проще говоря, находился в состоянии аффекта и, как мельница крутил – вертел, размахивал руками. Трудно было сообразить, понять, ухватить нужное из его слов. У молодого рекрута – первогодка наблюдалось полное смятение чувств. Бойцам стало ясно одно, что случилась пока неизвестная великая беда.
Быстренько собравшись, миномётчики опрометью, стремительно устремились за Коляном и гурьбой высыпали на край болота. Перед их взором открылась вселяющая ужас картина. Дьявольское зрелище по своему чудовищному драматизму было не для слабонервных хлюпиков. Увиденная на обрезе торфяника душераздирающая трагедия была олицетворением циничности по своей необычайной, пугающей жестокости.
В хаосе рваной предзимней непогоди разыгралась катастрофа. В кошмарном, бесовском сне такое зрелище не привидится потому, как можно будет проснуться, отогнать прочь видение. По жизни происходящее в плотском ощущении, в реалиях далеко всё не так. Люди воочию лицезрели гнев демона смерти, агонию божества, творения создателя. Зловещая коса старухи с клюкой устрашающе нависла над головой всеобщей любимицы. Метрах в десяти от берега, совсем рядышком с чуть притопленной гатью тонула Ласточка. Её тело уже полностью засосало болото. Над вонючей, заснеженной трясиной виднелись только самый верх спины и голова с широко растопыренными, когда – то лощёными ушами.
Лошадь была не распряжена, двуколка тянула её вниз все глубже и глубже в дьявольскую бездну, пахнущую адской серой. От отчаяния и безумного страха Ласточка широко раздувала ноздри. Высоко подняв голову, как могла, трясла сбруей, разбрасывала по сторонам агоническую кровавую пену. Охваченные страхом громадные глаза с ужасом смотрели на метавшихся по берегу людей, с безнадёгой молили о помощи. Напрасно.
Всеобщая любимица изредка пыталась просить подмоги голосом, заржать, однако ужас происходящего парализовал все её мышцы. Из горла вырывался душераздирающий предзакатный то ли стон, то ли храп. Все осознали, что смерть уже стояла возле её изголовья. По воле убогого случая очередная жертва беспощадной реальности покидала ожесточённую войной землю. К великому сожалению и на нашу беду, это был наш боевой товарищ, верный друг ездовая лошадь Ласточка.
Совсем неподалёку, чуть поодаль у костра расположились комроты Алабужев и двое тех самых разгуляев с гауптвахты. На пенечке была разложена убогая закуска. Бутыль с мутным содержимым притулилась недалече возле ног офицера. Не обращая внимания на происходящее, забулдыги полупьяно переругивались между собой, громко похохатывали. По всему получалось, что пировали на трагедии, глумились над жизнью друга и потакали смерти. На вопрос ездового, как же так случилось непоправимое злосчастье, пьяница Алабужев ощерил зубы и уклонился от предмета обсуждения. Колчин настаивал на своём
- Ты же сам, капитан её в темноте спьяну на заснеженную вязь направил, утопил в трясине мою Ласточку.
Ротный с дружками продолжал бражничать дальше. Креста на нём не было. Ни стыда, ни совести у душепродавца. Опрокинув из лафитника в лужёную глотку очередную порцию первача, капитан цинично и бесцеремонно осклабился, грубо процедил в ответ
- Ха – ха, не видишь, что ли? Лошадь ногу сломала. Сами чуть не окунулись в болоте. И было бы чего из – за животины страдать. Какая разница, одной больше, одной меньше. Страдальцы, мамочке своей ещё пожалуйтесь, письмецо черканите. Герои – воины, ха - ха. Ой, умора, не могу от бабских душестраданий. Хи – хи – хи…
Вопреки безысходной ситуации взводные ездовые без суматохи, слаженно, на своё усмотрение доставили на край болота упряжь, веревки. Как требовал устав «сам погибай, а товарища выручай» из ниоткуда появились подручные средства, длинные жерди. Даже вывороченный ветром ольховый ствол притащили к берегу.
- Что ж вы натворили… Что же вы наделали… – причитая, суетился вдоль болотины Колчин.
Самый смелый, здоровый из солдат стал раздеваться, чтобы поднырнуть в ледяное болото. По крайней мере, попытаться просунуть упряжь под брюхо тонувшей Ласточке. Проклятья сыпались от простых солдат в сторону пьяного командира Алабужева. Но тому всё, как об стенку горох. Рюмку бы поднимать, да закуску жрать. Христопродавец.
- Ах вы, недоноски, солдатня неблагодарная, чурбаки неотёсанные, – вдруг, взбесился ротный спьяну. Выхватив из кобуры пистолет, подскочил к гати, - а ну – ка быстро, марш все на берег! Застрелю за невыполнение приказа! – и дважды выстрелил в воздух.
Люди молча попятились от налившего шары сумасшедшего командира миномётной роты, как от прокаженного. От греха подальше. Двое офицерских дружбанов - амбалов с гауптвахты проскочили за спину Алабужева. В руке одного изувера блеснул нож. Вертухай склонился над головой лошади, схватил за гриву и завалил набок. Ласточка, видимо, всей своей плотью почувствовала приближающуюся угрозу и попыталась увернуться, встряхнула шеей, захрапела. Изловчившись, живодёр ударил ножом сбоку в артерию. Кровь ударила из аорты фонтаном на полосу снега, покрывавшего трясину. Алая струя с хрипом начала разрушать остатки жизни всеобщей любимицы. Над болотом раздалось одинокое, пронзительно - прощальное ржание.
Ездовой Колчин упал на колени и зарыдал, спрятав лицо в свои грязные натруженные войной ладони. Не замечая ледяного ветра, раздетый до пояса Колян, неподвижно скрючился в диком ужасе. Руки его закоченели напрочь, а от судороги свело босые ноги. Он же собрался нырять в трясину, чтобы попытаться обвязать вожжами тело лошади. Часовой Рябчиков застыл на месте. Этот тоже стремился помочь спасти Ласточку. Неужели и его стремления были бесполезны? Сержант Абрамов широко открыл рот, остолбенел, не глядя, распутывал руками ставшими уже ненужными пеньковые веревки. Крупные слёзы текли по небритым, обветренным щекам. Наводчик Павлик Киселёв с жердями наперевес оцепенело сучил рукою, призывая товарищей помочь страдалице. Он тоже стал понимать всю бесполезность своей подмоги.
Люди, онемевшие от жестокости происходящего, замерли, стояли вдоль болотного окаёма, не шелохнувшись. Видавшие немало горя солдаты не стеснялись своих страданий и мокроты, плакали по своей любимой Ласточке. У всех на виду перестало биться сердце боевого товарища. Зачерствевшие сердца людей приняли на себя ещё одну трагедию. На глазах бойцов варварски и бесцеремонно была разорвана хрустальная ниточка, берущая своё начало ещё в довоенной, мирной жизни. Именно Ласточка и никто другой была для всех связующим звеном с великой, сказочной, а для кого – то и несбыточной мечтой о далёком безмятежном родимом крае.
Алабужев и двое отморозков с гауптвахты сделали своё чёрное дело. Не обращая внимания на осуждающие реплики людей, они с надсадой поволокли по снегу затаренную плащ – палатку. На сыром пропитанном кровью полотнище мирно покоилась и временами подпрыгивала на кочках отрезанная по край обагрённой шеи, всклоченная голова Ласточки. Поклажа была тяжелая, тащить было неудобно. Позади за волокушей на снегу оставалась убийственно – красная слюдяная дорожка. Никакой жалости у головорезов отродясь не бывало. Не случилось иметь и человеческое достоинство. Скорее всего, они были мясниками - изуверами. Набить бы ненасытное брюхо поскорее, да пожрать – похавать в своё удовольствие
- Знатная будет похлебка, наедимся вволю, - приговаривал подлец и кровопиец Алабужев. При этом весело, с задором похохатывал и вытирал о снег обагренные лошадиной кровью руки.
Как всегда незаметно из леса на гать ступили разведчики. Подойдя ближе, не проронив ни слова, столпились у головы Ласточки. Замерли бойцы. Сильные и мужественные воины, притаив дыхание, неподвижно смотрели на закрытые очи боевого товарища. Но не было уже жизни в объекте прекрасного земного очарования. Когда – то безумно красивые, вишнёвого цвета, бездонные глаза потускнели. Смерть замылила в них остатки жизни и окружающей реальности. Красивые ресницы были напитаны кровью. Роскошная, а сейчас всклоченная липкой суспензией окровавленная грива была раскидана по снегу. Её скрученные в трубочку, уже не живые уши не слышали скупых всхлипов верных друзей – товарищей. Хотя, кое – кто не выдержал и рыдал навзрыд. Солдаты не осуждали Коляна. Пусть всплакнёт и выпустит печаль из своего сердца. На войне у каждого был свой край, предел чувствительности.
Людям по – прежнему, как под гипнозом невозможно было отвести взгляд от грациозной шеи, некогда мраморного цвета, а сейчас перепачканную месивом цвета красного кумача. Постепенно приходило осознание того, что перед глазами лежала неживая, нелицеприятно противная, мёртвая и окостеневшая плоть. Это была жестокая реальность. Все лицезревшие на пристанище смерти подавлено и удручённо молчали. Смотри, не смотри на закрытые веки, но было понятно, что никто и никогда больше не увидит потрясающе красивого взгляда фронтового друга. Никто и никогда не угостит её хрустящей корочкой хлеба.
В который уже раз на войне людьми наблюдался характерный финальный сюжет, смертный час живого создания, его агония и преставление. Солдаты видели неизбежный летальный исход жертвы, которая только что, по божественному восприятию созидания была им живой ровней. Теперь вот получалось так, что угнетённая невинность, новая страдалица переступила черту горизонта между жизнью и смертью, ушла. А друзья задержались, пока, на грешной земле. От понимания безысходности у личного состава взвода возникало ожесточённое бессилие, обида до скрежета в зубах. Ладони сжимались в кулаки. И очень, очень хотелось сильно ударить. До крови, в лепёшку размазать виновника трагедии, по случаю ротного мерзавца и советского боевого офицера Василия Алабужева. Клейма ему негде было ставить от обилия содеянного несчастья.
Вперед вышел командир разведчиков капитан Саблин. Не проронив ни слова, со всего маху ударил живодёра в лицо, опрокинул поганой свиной рожей в хрусткий снег. Подойдя ближе, перевернул Алабужева на спину и, склонившись над распластавшейся фигурой, придавил тело подонка сапогом о грудь. Разведчик процедил сквозь зубы очень негромко, чтобы посторонние уши не слышали. Как по команде, без лишних слов и в одно мгновение каждый из подошедших разведчиков отметился плевком в расквашенную физиономию ротного. Один даже, что был повыше ростом громадный детина с большущими клешнями высморкался на грудь отморозка и забросил носком сапога пригоршню снежной крупы на его мордасово. Двое извергов с гаупвахты кинулись в разные стороны
- Да я тебя под трибунал! – вскочив, орал ротный. Жалко, беспомощно, бесполезно он размахивал пистолетом «ТТ», ладонью размазывая по лицу кровавые сопляные нюни.
Разведчики тихо, как и появились, внезапно исчезли в снежной завирухе. Большие хлопья мокрой пороши под резкими шквалами, порывами ветра быстро и навсегда укрыли от посторонних глаз следы маленькой трагедии большой войны. Прощай на веки вечные незабвенная наша красавица Ласточка.
Тяжело, как никогда было на душе у Колчина. Ездовой сильно расстраивался по случаю потери боевого товарища, переживал по поводу его безвозвратного убытия. Но война продолжала свою разрушительную, смертоносную круговерть. Опять же, согласно уставу ездовому в упряжь полагалась лошадь. Да и миномет невозможно было использовать в бою по назначению без двуколки. К концу недели Колчин, наконец – то выбрался в полковую интендантскую роту. Уже под вечер привел под уздцы серо – рыженькую мохнатую лошадку. Кобылка сивка - бурка была небольшого росточка с длинными ушами и большими ресницами. Своей мастью кобылица смахивала на белку
- Правда, в общих чертах, - посмеялись бойцы.
Природа сама решила, какими прелестями наградить симпатягу, но чтобы не сглазить, Колчин назвал ее Белкой. Всем окружающим однополчанам новая лошадиная кличка – имя понравилась.
- Красивое прозвание для боевой лошади, савраски. Пусть служит верой и правдой, - одобрили служивые миномётчики.
Прошло несколько недель. К зиме стало порядком люто холодать. Изредка, к ездовому Колчину в утеплённую землянку заглядывали разведчики. Заходили, бывало, в солдатское логово и усаживались кружком супротив буржуйки. Сидя на ящиках из – под мин, бойцы негромко переговаривались, молча грели руки. Иногда «сырой» кипяток пили. Если крепко замерзали, чайком баловались. Изредка до чифиря доходило. Чаще всего сворачивали «козью ножку» и дымили в мерцающее огнём хайло печки. Невольно заходил разговор о том да, о сём, обсуждали фронтовое житьё – бытьё. Затем ребята замолкали надолго. Просто сидели и смотрели невидящими глазами на раскалённый бок железной бочки, на мерцающее светило, слегка видимое через щель вертушка заслонки. Лишь отблески пламени освещали их задумчивые, обветренные стужей лица.
Молчали про себя молодые люди. Мысли всякие нехорошие от себя отгоняли. Не проронив ни слова, сопереживали, понимали, как тяжело у каждого сейчас на душе. Думали свою думу парни, ворошили в памяти минуты фронтового благоденствия. Воины никак не могли вычеркнуть из сердца бесценный предмет очарования и любви, своё божество. Безусловно, сказочный и чудный символ мирной жизни всех объединял, а теплота общения не отпускала. Вне всякого сомнения, образом несравненного счастья на земле для всех для них была самая лучшая на свете ездовая лошадь Ласточка.
Ближе к концу года дни проходили за днями, фронтовая жизнь текла обычной чередой. Рутинная окопная жизнь диктовала свои условия. Предпосылок к переменам не наблюдалось. Только бои местного значения с капризным непостоянством то вспыхивали, то угасали. На передовой всё было, как всегда. Однако под Новый Год немцы стали вновь проявлять инициативу, пороть горячку, активничать. Пришлось и нам суматошиться, огрызаться миномётным огнем. Все ожидали приказа о полномасштабном наступлении по всему фронту.
В одной из таких никчёмных боевых стычек неожиданно исчез ротный Алабужев. Как всегда орал на всех, без конца суетился на позиции. Присутствовал, командовал подразделением, вроде бы, рядом. И вдруг, к всеобщему удивлению не стало его. Внезапно пропал без вести кровожадный, ненасытный подонок. Как сквозь землю провалился капитан, сгинул в неизвестность.
Вскоре из особого отдела дивизии приехал следователь. Ходил, спрашивал всё, нюхался, нас допрашивал, искал свидетелей. Но Василий Алабужев так и не объявился на батарее. Больше не случилось ему воевать рядом с нами.
Из штаба прислали нового комроты, старлея Филатова. Вроде бы, неплохой мужик с виду. Сказывали, что с понятием и справедливый ротный. Понапрасну людей на смертельные амбразуры не бросит. Но поживём, увидим, как оно обернётся. Сами понимаете, всякое случается на войне во фронтовой жизни. На разного рода пустяки, связанные с исчезновением бывшего командира мы уже не отвлекались. Да и некогда нам было. Судьба ротного, большого изувера в человеческом обличье нас уже не интересовала. Шевелиться надобно было, чтобы выжить на войне.
Так и живём мы, по сей день с воспоминаниями о боевом товарище, настоящем друге ездовой лошади Ласточке.
Из воспоминаний моего отца.
166 стрелковая дивизия, 517 стрелковый полк, 2 миномётная рота.
Командир 3 миномётного взвода, лейтенант Щербаков Иван Петрович
(28.10.1923 г.р.)