Начало см. http://www.proza.ru/2018/02/26/1363
СПУСТЯ ШЕСТЬ ЛЕТ
Аглая Фроловна с Васькой примостились в большом вольтеровском кресле у окна. Это внучек, Степушка, так кресло назвал, когда купил. Кто такой этот Вольтер, старая казачка не знает. Степушка сказывал, француз вроде, а кресло удобное придумал: глубокое, широкое, с высокой спинкой, да к спинке еще по бокам выступы такие, вроде ушей приделаны и мягкой материей обтянуты. Чтобы не дуло, значит.
Аглая Фроловна, конечно, Степана поругала, что деньги на ветер пустил, а сама как села в кресло – сразу поняла: старый француз для нее старался. И то сказать: нешто молодой сподобится такое придумать?
Две зимы прошли, как отошла Аглая Фроловна от дел. Забывчива, немощна стала. Только и осталось: в окно на прохожих посматривать да жизнь свою вспоминать.
Это сейчас она, хоть и лето на дворе, в подбитую ватой кацавейку кутается. Ноги в толстых, самолично вязанных Варей носках да чувяках мерзнут, руки прячутся в Васькиной шерсти: привык, паршивец, у нее на коленях спать, а когда-то…
Когда-то и статью хороша была, и коса трижды венцом вокруг головы ложилась, и глаза – словно агаты блестели. Какие там чувяки, босиком летала. А уж успевала все… По воду сходить, печь натопить, мужа с детьми накормить, кухню с горницей вычистить так, чтобы сияло кругом, снедь наготовить, на стол подать да убрать... Только закончишь, глядишь, и по новой все начинать пора…
Муж-то разлюбезный, прими господи его душу, еще и вычитывал: то за чай копейку переплатила, то воды не донесла, то горшок разбила, который еще при матушке его пользовали, то кот прыгнул на стол и любимую тарелку в осколки превратил. Во всем ее виноватил. А пусть бы так и было. Без него-то жизнь совсем пустой сказалась.
За детей душа болела. Тосковала, когда старшего на войну турецкую провожала, знало сердце: не свидеться больше. Средненький, самый нежный, все на соседскую девчонку посматривал, и она на него горячие взгляды через плетень бросала, да тоже с царской службы не вернулся, и девочка та не ему досталась. Потому, когда младший в торговые казаки решил записаться, что скрывать, обрадовалась. Муж-то злился, простить младшего не мог, только все на одном кладбище полегли, лишь Степушка с Варей в утешение ей остались.
Теребит Аглая Фроловна скрюченными от работы пальцами концы черной кружевной косынки, вздыхает: за внуков-то сердце еще больше болит. Варвара, уж на что хороша девка, а по сю пору безмужняя. В станице бы такую красавицу мигом просватали, в городе же образованных ищут, да чтобы на пианинах играли. Хай они сказились бы, те пианины. Ну, взял Степан за себя такую, образованную. За пять лет одного ребятенка родила, и тому ладу не дает. Хорошо, Варвара племянника и смотрит, и учит, и тешкает, а той-то, образованной, что гора с плеч… наряды лишь на уме. Варя и дом ведет, и за няньку, и за кухарку, когда надо: одной Настене трудно управиться. Велик новый дом, что Степан прикупил. Да неудобен: раньше ни одной службы в церкви на Канкринской даже в будние дни не пропускала, а теперь – и по праздникам не дойти…
- Бабинька, можно к вам?
- Как же иначе, Степушка, заходи.
Смотрит Аглая Фроловна на внука, не налюбуется. И ростом, и взглядом – всем хорош. Оно, конечно, и казачья фуражка набекрень пошла бы ему, но и в этом господском сертуке в полоску серую, да жилете таком же – не плох парень. Совсем городским стал.
- Хочу, бабинька, посоветоваться.
«Вона как! И я сгодилась-то», - Аглая Фроловна Ваську прогнала, файшонку* на голове поправила, руки на коленях сложила, слушать приготовилась.
Степан Платонович, двуперстно перекрестившись, на табурет присел. В новом доме вся мебель по указке жены, Елизаветы Александровны, куплена. Диваны с гнутыми ножками, на которые сесть боязно, столы да шкафы из красного дерева, ковры персидские. Лишь у бабиньки в комнате остались те лавки и сундуки, с которыми из станицы переехали. Еще хорошо, что разрешила в комнату кресло поставить. Видать, по душе кресло пришлось: с утра до самой ночи в нем отдыхает, да на иконы смотрит. В своих-то комнатах Лизонька быстро иконы на картины заморские сменила. Впрочем, дом – ее стихия, тут и спорить нечего, а в делах купеческих – бабинька лучший советчик.
- Задумал я, бабинька, дело расширять. Торговля зерном, сами знаете, неплохо идет. Хочу еще на Калаческих судоверфях заказать баржу морскую. Для начала одну, а дальше поглядим, как дело пойдет. Пора уже самому товар возить, ни от кого не зависеть.
У Аглаи Фроловны глаза заблестели: подумать только, на какое дело внук замахивается. Только справится ли…
- Деньги где возьмешь, Степушка? Чай, не копейку баржа стоит?
- Долго я думал, бабинька, и решил ссуду взять у Елпидифора Тимофеевича.
- Тот, что ли, отец которого на дороге мешки с золотом нашел, позабытые разбойниками, да на свои мешки с известью сменял? – сухоньким смехом зашлась Аглая Фроловна.
- Люди разное сказывают, - криво улыбнулся Степан. Есть и такие, что болтают, будто отец его, Тимофей Иванович, сам кистенем не гребовал, с тех денег и поднял торговлю, да что пустое ворошить: свидетелей нет и не было.
- И он тебе деньги ссудит? – недоверчиво покачала головой бабинька.
- Обещал уже. Ну, не за красны глаза, конечно, но по-свойски разберемся, он ведь из наших, старообрядских.
- Смотри, Степушка, тебе решать. Баржей ведь еще и управлять надо.
- По этому поводу к вам и пришел, бабинька. Не хочу я заморских капитанов нанимать, Бог лишь знает: не подведут ли, не обманут. Надумал взять нашего, из рыбаков, кто реку словно свою пятерню знает, да отправить учиться в Аксай, в мореходные классы. Так думаю: будет мне благодарен – будет и верен.
- Ну, это как сказать, Степушка, - покачала головой Аглая Фроловна. – В человеке столько намешано: иной из благодарности тебя и под монастырь подведет.
- Поэтому, бабинька, и хочу, чтобы вы с ним поговорили, а потом мне свое мнение обсказали. Вам-то я доверяю поболее, чем себе.
Часу не прошло, к Аглае Фроловне гость пожаловал.
Высокий мужчина в синей сатиновой рубахе-косоворотке, перепоясанной ремнем и темных брюках, заправленных в сапоги, отыскав глазами икону, привычно потянул руку ко лбу, но остановился:
- Покорнейше прошу извинить, барыня, не ведаю, смею ли перекреститься не двуперстно пред вашим святым, не будет ли в том греха…
- Э, батенька, крестись смело, - махнула рукой сухонькая барыня, едва различимая в огромном кресле, – они уж там сами разберутся, в чем грех, а в чем нет. Величать-то тебя как?
- Харитон, барыня.
- И что про себя скажешь?
- Что сказать, барыня, - гость был раздумчив и не суетлив. – Из низовых казаков я, староста артели, рыбоспетный** заводишко опять-таки небольшой есть. Бог ни силой, ни умом не обидел, думаю, если Степан Платонович поверит, все постигну: больно я ушлый. Да и то: такой машиной, как баржа командовать – не на рыбацкой плоскодонке в море выходить…
- Ну-ну… Умен, говоришь?
- Так барыня, кто же сам за себя плохое скажет? – гость так искренне широко улыбнулся, что и старая казачка нечаянно хихикнула ему в ответ.
Нравилась ей самостоятельность знакомца: не угодничает, не теряется, но и не скрывает, что будет рад возможному повороту судьбы.
Полчаса проговорили, кажись, все, что можно, Аглая Фроловна выспросила. Уже и заканчивать беседу собралась, да вспомнила: еще об одном не узнала.
- Семья-то большая?
Претендент на капитанское звание помолчал. Почитай, дорогой все обдумал, а сказать – язык не поворачивается. Кашлянул смущенно, прикрыв рот ладонью, глаза опустил:
- Тут, барыня, дело такое. Один я, но задумал жениться. Пора уже, да и наследник нужен. Только ни у меня, ни у невесты будущей родных, так уж сложилось, нет. Не смею просить, но, может, вы, своей милостью, благословите нас?
- Тоже, придумал, батенька, - фыркнула Аглая Фроловна, впрочем, проникаясь к наглецу симпатией, - я-то здесь с какого бока?
- Так ведь на вашей Настене жениться хочу, - тут наконец и гость вроде как смутился.
- Вона как… - пожевала тонкими губами, нахмурилась.
Почему-то Аглая Фроловна думала, что Настена будет с ними всегда. Новую прислугу такую честную да работящую найти непросто, но и на пороге чужой судьбы стоять – грех великий.
- Настена-то согласна?
- Я ей еще не сказывал.
- Ну, ты хорош, батенька, - развеселилась Аглая Фроловна: какая женщина откажется в таком деле посредником быть.
- Сейчас я ее призову, мы у нее и спросим. Отца твоего как звали?
- Трофимом, барыня.
- Ну, вот значит, Харитон Трофимыч, ты мне ту грушу, что на столе лежит подай да позвони в колокольчик, Настена и придет.
Харитон с поклоном протянул барыне грушу, в которую она впилась остатками зубов с неожиданной жадностью. Плечи приподнялись, сладкий сок потек по рукам и подбородку. Невесть откуда налетевшая пчела с жужжаньем закружила рядом, выбирая место, чтобы примоститься на сладкой лужице. В комнате пахло ладаном, сушеными травами. Высвеченная неожиданным снопом солнечного света, прорвавшимся сквозь сдвинутую занавеску окна, старушка, прижавшая к груди грушу, казалась трогательно-маленькой, словно и не человеком уже была, а частью вот этого божьего мира, готового в любую минуту взмахнуть крылышками и улететь.
- Что смотришь, Харитон? Ем некрасиво? – пробуравила глазками, которые когда-то огромными агатами были, а нынче щелками сузились. - Так ведь, кто знает, может, последняя груша в жизни. Почему бы и не насладиться ею… Старый человек – он как плод перезрелый, в любой момент с дерева упасть может.
- Что вы, барыня, - пробормотал озадачено Харитон, - какая последняя, даст Бог, поживете…
- Ну, это как ты скажешь, - милостиво согласилась Аглая Фроловна, а, завидев вошедшую в комнату Настену, тут же выпрямила спину, построжела и изменила тон.
- Настена, тут Харитон Трофимыч сватается, али пойдешь за него?
Обычно бойкая, Настена растерялась, закраснелась. Покрутила оборку фартука на платье, не зная, куда деть руки, шепнула:
- Так ведь не знаю, люба ли. Харитон Трофимыч и не смотрели в мою сторону.
- А чего зря девку смущать, - рассудительно сказала Аглая Фроловна, откладывая в сторону огрызок груши и протирая платочком пальцы, - ты, девка, подолом зря не мети. Коли другой на примете есть, так и скажи – сильничать никто не станет. Да смотри, не прогадай: такими предложениями не бросаются. Через год Харитон Трофимыч себе карьер сделает, ты ему сына родишь, чем не пара?
* Файшонка - головной убор казачек в конце XIX века - кружевная, чаще черная косынка с очень длинными концами, присобранная по кромкам на нитку.
** Рыбоспетный завод – здания, напоминающие конюшни, иногда из досок и кирпича, чаще из камыша, в которых обрабатывали и заготавливали рыбу.
Продолжение см. http://www.proza.ru/2018/03/06/1583
Иллюстрация из интернета
http://ok.ru/chigomany/album/53840474669160/855592627048