И там, где сцепились бирюльки,
Ребёнок молчанье хранит.
Большая вселенная в люльке
У маленькой вечности спит.
Осип Мандельштам.
1. По тундре
Февраль в этом году настал весь такой непостоянный, противоречивый и непредсказуемый. То дождик, то снег, то ростепель с потоками прозрачной воды и липкой серой грязи. А под самый конец накрыло недетским морозом. Сначала насыпало чуть-чуть снежку, а потом уж врезал морозище, всё осветилось яростным ледяным солнцем и стало умопомрачительно блистать. На улице хожу сощурясь и обливаясь мёрзлыми слезьми. Полагаю, мордою я похож нынче на некоего арктического самоедина, терзаемого иррациональною тоскою. Вышел он, бедный, из яранги своей по какой-нибудь небольшой нужде, оглядел блистающую тундру узкими глазами и бессмысленно прослезился над красотою мирозданья.
2.Мильх.
Кот мой Яшка умеет довольно внятно выговаривать некоторые человеческие слова. Но больше всё-таки по-кошачьи говорит, и я уж научился его понимать. Меня, например, он называет «Мурляк», а себя – «Муни», с ударением на последний слог.
Вот он спит в кресле у печи, и тут вхожу я. Кот издаёт тоненькое вопросительное мычанье, ещё как бы спя, но уже возвращаясь в явь – если не зреньем (глаза ещё закрыты), то слухом и нюхом.
– Мммм? – вопрошает кот и неуловимо пошевеливает носом, а также одним из ушей.
– Нет – говорю я, хотя уж знаю заранее, что это не поможет.
– Уммхааау – совершенно по-крокодильски зевает кот, потягивается и фасонно шествует к своим приборам – в кухне ему сервированы три разные миски: для воды, для еды и для молока.
– Мнау!
– У тебя там всё есть – и еда и вода.
– Мурляк…
– Сам мурляк.
– Муни! Мнаааау!
– Чего тебе, воду заменить?
– Мнау! Мурляк… Мильх! Мильх! – и указывает взволнованным носом на миску для молока, потом на холодильник.
Открываю холодильник, достаю молоко.
– Мильх! Мрррильх! Гиб мир мильх!
– Яшя! – восклицаю голосом еврейского анекдота – Яшя! Ви шо, немэцкий шьпиё-о-он?
– Это идиш, шлимурзл! Мурляк!
3. Карамелизированные апельсины.
Звоню Алёне.
– Чего делаешь?
– Готовлю карамелизированные апельсины.
Господи! Господи, боже ты мой! Ангелы мои светлые! Живут же люди!
Я-то провожу воскресенье, ковыряясь в проклятущих этих графиках, протоколах и формулярах, на погибель мою измысленных министерскими чиновниками, ни дна им, сукам, ни покрышки…
А где-то на белом свете сейчас готовятся карамелизированные апельсины, благоуханные и золотистые! Где-то свет и радость, и близкая весна, и благорастворение воздусей! Где-то – вот это вот всё, а я тут, как пошлый фраер… Увы мне. Увы!
Вдруг, непостижимым каким-то образом, я начинаю чувствовать из телефона даже запах этих самых апельсинов. И сияние их вижу – тёплое, светло-оранжевое сияние. Оно проникает через окно и льётся на мой заваленный гнусными бумагами стол, на пол… Всю комнату заливает и меня тоже – и унылую морду мою, и самую даже душу.
Вскакиваю, внезапно помолодевший, обретший свежую апельсиновую бодрость и волю к борьбе обретший – твёрдую, как леденец монпансье. Долой бумажки! Долой! O spiritum vertiginis, apage!Apage! Изыди, пакость! В борьбе обретём мы право своё!
Вприпрыжку бегу на кухню, отрезываю здоровенный кусок хлеба и толсто намазываю его кабачковою икрою.
4. Футбол
Чуть-чуть неловки, мешковаты,
Как подобает в их лета.
Кто мяч толкает угловатый,
Кто охраняет ворота.
Осип Мандельштам.
Собаку Дымку выпускать со двора нельзя. Потому что она хоть и неописуемо симпатичная, однако слегка ненормальная. На улице она всех стремится поймать и съесть – прохожих, машины, других собак. Несётся за ними взъерошенным меховым шариком и басовито рычит. Но никто, никто, ни одна, представьте, сволочь, не пугается! Даже не думают бояться такой грозной собаки, даже ухом не ведут, паршивцы! Но я опасаюсь всё-таки, что она либо под машину может попасть, либо найдётся урод какой-нибудь пьяный и пнёт собаку или камень кинет. Поэтому гуляет Дымка только во дворе, ну и я с ней тоже гуляю, чтоб не удрала.
Просто так гулять во дворе неинтересно, и мы насобачились играть в футбол. Играем так: сначала отвязываю Дымку, затем выношу мяч и прячу его за спиной,словно шахматист белую пешку, а Дымка припадает передо мною на передние лапы и не хочет угадывать, в какой руке мяч, а просто тявкает. Мне нравится её вот так немножко подразнить и поразглядывать её прекрасное тявкающее лицо. Лицо у неё весёлое и хитренькое, и слегка удивлённое и понарошку сердитое – ах, какое! Именины сердца, что за лицо! Мне очень нужно поглядеть иногда на такие лица, очень. Потому что я немножко устал от этой долгой, наполовину гнилой зимы, от работы, от мигреней и суки-невралгии, я тяжко утомлён людьми, я нездоров и печален, и всё более, более, более смертен с каждым днём. А покажет Дымка лицо своё, и я оживаю, и всё становится ещё ничего себе так.
Ну всё, хватит дразнить человека, пойдём играть. Идём к гаражным воротам. «Эй, вратарь, – запеваю я густо-фальшивым баритоном, – готовься к бою! Часовым ты поставлен у ворот! Эммм… Как там дальше-то? Эммм… Ты представь, что над тобою… эээ… колбаса безразличная живёт! Давай, Дымка! На ворота!» Дымка становится на ворота а я приплясываю напротив, перекатывая мячик от ноги к ноге и коварно хихикая. Удар! Гол!!! Тоже, вратарь… Холкипэр… Ты, моя дорогая, не вратарь Дымка, а вратарь-дырка! Бе-бе-бе!
Дымка хватает мяч и носится вокруг меня с ним в зубах, рыча возмущённо и восторженно, а я кручусь и пытаюсь у неё этот мяч отобрать. Кручусь, волчком кручусь – то в одну сторону, то в другую, и всё вокруг тоже начинает вертеться и кружиться, вся вселенная. Вся жизнь моя раскрутилась, зашевелилась и продолжается, ух!
Отдай! Отдай, жопа вредная! Ну и ладно. Подумаешь… Нужен мне твой мячик. У меня дома знаешь, какие мячи есть? (Нету у меня никаких на самом деле. Это я ей вру.) Большие такие, красивые, чистые – не то что этот маленький и запачканный, тьфу! Вооот такие у меня дома мячи, смотри… Оп, повелась! Выронила мяч, насторожила мягкие уши и смотрит вверх, крутя головою в наивном изумлении. Ну смотри-смотри, а мы мячик пока уведём, вот та-а-ак… Удар! Гооооооол!