Мир сузился до...

Вера Июньская
  Павел Сергеевич, опираясь на спинку стула, тяжело поднялся, медленно подошёл к окну и толкнул ладонью распахнутую форточку, чтобы избавиться от раздражающего назойливого шума. Со двора доносились громкие удары, азартные выкрики… Ребятня увлечённо гоняла мяч. Муха, с осени попавшая в западню окна между рамами, отогрелась в лучах весеннего солнца, ожила и зажужжала…На подоконнике в треснутом горшочке сидел неухоженный пыльный кактус; тронутый ржавчиной увядания, почти засохший, он лениво млел на свету, свернувшись калачиком, подобно котёнку.
   Из крана мерно капала вода: ”Чёрт, надо бы заменить прокладки; ладно, потом, вечером…»

   Павел Сергеевич вернулся к столу, разделил хлеб на три примерно равные части; горбушку отложил для птиц, вторую пихнул в стакан с молоком, третью, предусмотрительно собрав крошки, – в полиэтиленовый пакет. Потемневшей от времени серебряной ложечкой, подаренной любимой женой, ушедшей в прошлом году в мир иной после долгой болезни, он подавил на кусок, наблюдая, как тот, быстро разбухая, податливо пошёл ко дну.

   Есть расхотелось. Накрыв блюдцем стакан, он переставил его в прохладное место на подоконник, вяло поскрёб подбородок и притянул к себе за витой шнур старую сохранившуюся с советских времён электробритву.

   В круглом зеркальце, отразились впалая небритая щека и морщинистая, покрытая седой колючей щетиной, шея с выпирающим кадыком. Бритва всхрапнула; старый механизм заворочался и постепенно набрал не совсем устойчивый ритм, издавая угрожающие звуки, словно напоминал, что его жизнь и коэффициент полезного действия не беспредельны. Возиться с мылом, кисточкой и опасной бритвой не хотелось, поэтому пришлось бриться на сухую. Всё, что требовало лишних движений, вызывало желание упростить их до минимума, чтобы сохранить угасающие силы.

   Луч солнца медленно проехал по стене и осветил пыльную полку, где томились старые книги и журналы; все они были расставлены строго по ранжиру: особо любимые – поближе, остальные, прислонившись друг к другу, стояли во втором ряду. Самое видное место занимал альбом с фотографиями. Павел Сергеевич потянул его за корешок и раскрыл на середине. Несколько незакреплённых уголками снимков выпало на стол… «Да-да-да… славное было времечко! Ох, и помотало меня по свету!»

   На глаза попалась чёрно-белая фотография далёких семидесятых, – время сборов для подготовки к соревнованиям по велоспорту. От вида костра, вокруг которого сидели знакомые ребята, вдруг потянуло запахом дыма… Днём спортсмены крутили педали, колеся по горным тропкам до пота и до красных чёртиков в глазах, а вечером собирались на посиделки и говорили, говорили, не замечая, как  в душевной компании энергичных крепких парней – ироничных острословов – время летело незаметно. Огромное, как солнечный круг, пространство всецело находилось в их власти и полном распоряжении. В среде безнадёжных романтиков то и дело шли яростные споры на темы от «высших материй», политических событий до книжных новинок, зарубежных и отечественных кинофильмов. Горизонты обсуждаемого расширялись до планетарных и казались бескрайними.

   Павел Сергеевич разглядывал фотографии, по-стариковски бережно проводил шершавыми кончиками пальцев по глянцевой бумаге и перебирал в памяти события тех счастливых лет. Мысли перескакивали с одной на другую, как по пересечённой местности, бодрили своей молодой энергетикой, придавая уверенности, что ещё всё возможно, жизнь продолжается, хоть и не в том темпе, как хотелось бы, но вполне подходящем для человека под восемьдесят.

   А пятьдесят лет назад всё только начиналось: путешествия, командировки, поездки в Крым на море, или, как тогда говорили, – на ЮБК.
Первая тень от тучки, неожиданно показавшейся на безоблачном небе, легла в тот момент, когда он повредил колено, поскользнувшись на склоне горы. Павел серьёзно планировал стать подготовленным альпинистом и с горячностью рвался испытать все трудности восхождений. После травмы восстанавливался долго. Мир сузился до четырёх палатных стен. Новости поступали из газет и журналов, стопкой лежащих на тумбочке вместе с книгами, которые приносили  друзья. Сколько же он тогда всего перечитал!

   Наступившие памятные девяностые всякий раз отзывались внутри душевной болью. Сокращение в институте, где он работал, поиск нового места… На железнодорожную станцию Павла пристроил хороший знакомый по протекции. Приходилось не только подметать окурки, прочий мусор, но и, случалось, собирать и переносить в труповозку останки тел бестолковых смельчаков или пьяниц, переходящих рельсовые пути в строго запрещённых местах.

   Денег не хватало. С самого утра Павел занимал очередь у огромной пузатой бочки; покупал 3-х литровый бидон молока, которое привозили по сходной цене из ближайшей деревни. Дома готовилась так называемая еда на неделю. Молоко разводил водой примерно в пять раз, варил на этом манную кашу, ел, прикусывая чёрным хлебом и запивая кипятком.

   Люсю он заметил случайно. Девушка мыла под колонкой красивые, чуть полноватые в икрах, ноги. Она пританцовывала на одной ноге, а ступнёй на весу вертела то вправо, то влево; в солнечных бликах брызг они казались мраморными, почти совершенными, без каких либо изъянов…
Он пригласил её на танцплощадку в лесопарке, которая летом работала почти ежедневно. Недели через две холостяцкая жизнь показалась тяжёлым бременем, и вскоре они поженились. Люсечка, бывало, садилась к нему на колени, нежно гладила по голове, взъерошивала непослушные волосы и целовала в губы долгим мятным поцелуем. Он вспоминал тот вкус с трепетом и волнением, досадуя, что самое ужасное – в ничтожной правде: ничего этого вернуть невозможно, но всё равно рвёшься, как козёл с колышка или бегаешь по отмеренному верёвкой кругу…

   Из-за бесшабашности и легкомыслия ошибок по жизни было сделано немало, но он взял себе за правило ни о чём не жалеть. Как только появлялось ощущение, что всё лучшее уже позади, откуда ни возьмись, находились душевные силы, чтобы прервать грустную цепочку признаний собственной вины.

   «Да сколько же можно сидеть в этой комнатушке и давиться воспоминаниями?!» – с раздражением подумал он, вставая из-за стола. Натянув вязаную шапочку, с трудом протиснул руку сначала в один рукав куртки, потом, еле-еле, в другой. Сунув ноги в старые удобные туфли, он поискал глазами палку; самолюбие хоть и не позволяло выглядеть замшелым стариком, но Павел Сергеевич, прихватив древко за округлую ручку, нехотя проверил его крепость, постучав несколько раз по полу резиновым наконечником.

    Во дворе местные пацаны, разделившись на две группы, соревновались в яростном стремлении забить побольше голов в проём между двумя чурбанчиками, обозначавшими импровизированные ворота. Старик устроился на лавочке, промокнул платком слезящиеся от солнца глаза, и с интересом принялся наблюдать за ходом игры.

    Удар мячом пришёлся в правый висок. Резкая боль и яркая вспышка почти погасили сознание. Павел Сергеевич отшатнулся в сторону и стал заваливаться на скамейку, но, не сумев удержаться, плавно соскользнул на землю. Он услышал тихий всплеск, прежде чем понял, что его голова оказалась в неглубокой лужице. Правое ухо заглохло, как бывает, когда ныряешь в воду с обрыва. Мысли подскакивали, как теннисные мячики, что ударялись о стену и возвращались на упругую сетку ракетки. Павел Сергеевич всё пытался вспомнить мысль, которая почему-то казалась ему очень значимой, как будто его жизнь сейчас зависела от того, сможет ли он понять что-то очень важное и неизбежное. Одним глазом он смотрел на маленькие волночки в луже, которые гнал ветер, и вдруг расплылся в улыбке, потому что мысль пришла неожиданно, такая ясная и почти счастливая. Он вздохнул и тихо прошептал последнее: «Надо же, как быстро мир сузился до…».