НАШ БЮРГЕР
Готфрида Бюргера, кроме специалистов, никто не знает. Любители поэзии, начинавшие не сегодня, еще пререкаются, хотя и весьма вяло, о сравнительном значении Ахматовой и Цветаевой; по-прежнему аксиоматичны заслуги Мандельштама, но уже совсем никто не хочет разбираться с Багрицким, Уткиным и Сельвинским. У нас короткая память. Лимонов заявил однажды, что Пушкин – поэт для календарей, что больше, чем пару его четверостиший, зараз и прочесть невозможно. Весьма спорный тезис. В поэзии, как и в любом деле, чрезвычайно важна преемственность, иначе изобретается велосипед. И кому, кроме разве что Щаповой, придет в голову писать стихи «как Лимонов»? – несмотря на его былые успехи на харьковских литтусовках. Простой же и звонкий пушкинский стих породил тысячи последователей – впрочем, дело здесь, мне кажется, в степени изломанности души. Эта последняя, если сумбур в ней еще не сложился в нечто непреходящее, обычно желает изысков, больного нерва, драйва – как на нынешних дискотеках: со слепящими лазерными сполохами, грохотом выше болевого предела, да еще и на фоне употребленных в дискотечном сортире «веществ». Долго такая душа не живет, да и след для потомков оставляет в редких, почти исключительных случаях.
«Ленора» Бюргера произвела в свое время фурор, хотя сюжет ее даже с натяжкой трудно назвать значимым. Просто такое было время – наивное, довольно чистое, и с определенным дефицитом в области «повседневной» культуры. На российских литературных просторах тоже царили сплошь оды да элегии, народная масса читала (если умела) какие-то сказки про Микулу Селяниновича с лубочными иллюстрациями, так что неудивительно, что Жуковский тут же написал «Людмилу», указав в подзаголовке «Русская баллада. Подражание Биргеровой Ле[о]норе», а Пушкин поминает Ленору в «Евгении Онегине». Ленора, с которой поэт сравнивает свою музу, возникает как некий обобщенный образ романтической поэзии:
«Как часто, по скалам Кавказа,
Она Ленорой, при луне,
Со мной скакала на коне!..» (гл. VIII, 4. 6–8).
Ленора в балладе вообще-то скачет на коне с мертвецом, с трупом, так что Пушкин, как это говорится, слегка погорячился с метафорой.
Но значит ведь было что-то! Мистическая новизна (под стать гоголевским сказкам), ритмическая свежесть – что еще? В рецензии 1833 года Пушкин писал об еще одном переложении «Леноры» пера Павла Катенина: «Первым замечательным произведением г-на Катенина был перевод славной Биргеровой «Леноры». Она была уже известна у нас по неверному и прелестному подражанию Жуковского, который сделал из нее то же, что Байрон в своем «Манфреде» сделал из «Фауста»: ослабил дух и формы своего образца. Катенин это чувствовал и вздумал показать нам «Ленору» в энергической красоте ее первобытного создания: он написал «Ольгу». Но сия простота и даже грубость выражений <...> неприятно поразили непривычных читателей».
С полемики вокруг этих двух вариантов «Леноры» в русской литературной критике начался спор о романтизме и народности. В Германии он на этот момент уже поутих, и в немалой мере благодаря авторитету Шиллера с Гете, в свое время буквально накинувшихся на Бюргера и, по мнению современников, сыгравших немалую роль в приближении его ранней смерти.
В чем тут фишка? Что делили/неподелили между собой мэтры немецкого романтизма? – спросит читатель. Да собственно этот самый романтизм они и не поделили.
На чем настаивает Бюргер в своих публицистических заметках (ну и, наверное, в своих лекциях по эстетике, которые вряд ли сохранились)? Он критикует немецких писателей за то, что они ищут материал по большей части за пределами Германии, не уделяют внимания изображению национальной жизни. О-оо, скажет нынешний читатель, да тут квасной патриотизм! Оставим это возражение без внимания. Презирать свою родину и желать ей упадка – случай психиатрический, не будем тратить на него время.
Бюргер видит путь к оздоровлению немецкой поэзии в стихии народного поэтического творчества, здесь он полагает найти утраченную «волшебную палочку эпоса, которая должна оживить и взбудоражить фантазию и чувство», привести к созданию произведений, близких и понятных демократическому читателю. Задачу художника он усматривает не в подражании, а в изображении, связанном с «преображением» действительности. Это из статьи 1778 года «О популярности поэзии» (Von der Popularit;t der Poesie). Год назад умерли тесть Бюргера и его малолетняя дочь. Августа (Молли), сестра жены Бюргера, Дороти, переезжает после смерти отца к ним в дом. В Августу Бюргер был влюблен еще до брака; так они и живут втроем, к вящему возмущению бдительных соседей. В 1779 Готфрид становится издателем «Гёттингенского Альманаха Муз», а через пять лет, в 1784-м, он уже под следствием из-за халатного ведения хозяйственных дел журнала, в этом же году умирает Дороти, а сам поэт получает место приват-доцента в Гёттингенском университете, где читает эстетику, философию и немецкий – задаром, за спасибо. На что живет Бюргер – неизвестно, но он наконец официально вступает в брак со своей Молли и съезжает из дома покойного тестя в квартирку, которую предоставляет молодоженам его издатель Дитерих.
По крайней мере в академической карьере наблюдается явный прогресс: бесплатное преподавание и ряд теоретических заметок приносят Бюргеру титул почетного доктора. Но тут родами умирает Молли. Следует удивляться мужеству этого человека: годом позже он уже внештатный профессор эстетики в Гёттингене и преподает снова бесплатно.
Упоминание о квартире в доме издателя Дитериха не вполне безобидно – на что-то Бюргер всё же живет, а именно на гонорары от своих публикаций: баллады появляются почти ежегодно, выходят сборники стихов, наконец в 1786 году у Дитериха же печатается «Мюнхаузен» Р.Распе в немецкой адаптации Бюргера. Специалисты считают, что не менее трети сюжетов в этом издании принадлежит не Распе, а его переводчику.
В 1789 году у Дитериха публикуется поэтический двухтомник Бюргера, а вскоре в Йене происходит роковая встреча поэта с Шиллером.
Но сперва о том, как видится эта история сегодняшними немецкими историками литературы. Вот что пишет в 1998-м Петер фон Матт в сборнике «Сомнительный блеск (Die verd;chtige Pracht) – о поэтах и поэзии»: «Бюргер довел немецкий стих до уровня феномена всех пяти органов чувств[...], он [стих] и сегодня еще живет бюргеровским мелодическим сенсуализмом – неважно, понимают ли это [сегодняшние] поэты или нет. Одним движением его баллады смахнули [в свое время] литературное рококо на музейную полку. Шиллер дебютировал в своей антологии 1782 года как явный эпигон Бюргера. Он так стыдился этого в дальнейшем, что открыто тиранил Бюргера. Он заявлял [к примеру], что только «порядочный» человек может быть хорошим поэтом – сомнительное утверждение, которое, однако, всё еще курсирует в немецких литературных кругах. Помимо прочего, мы должны быть благодарны Бюргеру за его исторический прорыв в область новой лирической телесности».
Я не гарантирую университетскую точность перевода, немецкий мой бегл, но не академичен, однако суть проблемы безусловно ясна: Шиллер настаивал на необходимости изящества поэзии как продукта для знатоков, Бюргер же, напротив, ратовал за народность, демократичность и не чурался грубоватости и чувственности.
Рецензия Шиллера на двухтомник Бюргера 1789 года настолько обширна и громоздка, что привести ее даже частично значило бы «нагрузить» читателя заведомо лишним знанием – хотя рецензия эта до сих пор разбирается в немецких гимназиях по курсу языка и литературы, а также на факультетах германистики.
Но вначале о личной встрече Шиллера и Бюргера. Здесь надо отметить, что все трое (третий – Гете), несмотря на приставки «фон» у Гете и Шиллера, по рождению разночинцы. Дворянство было пожаловано двум последним «за заслуги», так же как и титул «почетного доктора» Бюргеру. На мой взгляд это многое объясняет в рецензии Шиллера – уж слишком стремится он ко всему «тонкому и звонкому» и слишком «наоборот» действовал в своем творчестве Бюргер.
Личная встреча их состоялась, как сказано, в конце апреля 1789 года в Йене. Вот что пишет Шиллер о ней в своем письме к Кёрнеру от 30.04.1789: «Пару дней назад здесь был Бюргер, и я с ним познакомился. Внешность его плоская и почти что подлая [низкая, низменная, простонародная], стиль его текстов как бы представлен в его существе [внешности, типе]. Он кажется, однако, прямым и честным парнем, и с этим можно жить».
Бюргеру на этот момент 42 года, Шиллеру – тридцать, Гете – сорок.
Большинство немецких историков литературы были склонны усматривать в этих замечаниях личную антипатию, явившуюся причиной особенной резкости шиллеровской рецензии на бюргеровский сборник. С начала 20-го столетия ситуация якобы изменилась, поскольку большая часть источников, на которых основывался этот тезис, были признаны недостаточно представительными (?!). Но вот еще цитата из письма Шиллера, на этот раз двум дамам из «знатных» – Шарлотте фон Ленгефельд и Каролине фон Бойльвитц, то есть своей будущей супруге и ее старшей сестре: «Идею «популярности» [популизма] нельзя проглядеть ни в его стихах, ни в манере обращения. Весна его духа прошла...»
От любви до ненависти, как известно, четыре шага – и если двадцатитрехлетний Шиллер открыто подражал Бюргеру, то нет ничего удивительного в том чтобы «страшно» рассердиться на него, если он более не соответствует твоим представлениям о важном и правильном в поэзии.
Впечатление Бюргера от встречи с тридцатилетним автором «Разбойников», «Коварства и Любви», «Дона Карлоса» и пр. было совершенно противоположным. В мае он посылает Шиллеру свой уже упомянутый поэтический сборник, снабдив его восторженным посвящением.
Бомба тикает. Шиллер женится на Лотте, он вполне счастлив и сообщает об этом всем и каждому. Вот только стихи былого кумира не дают молодому драматургу покоя. И наконец в январе 1791 года в двух номерах (настолько велика) «Альгемайне Литературцайтунг» выходит рецензия «О стихах Бюргера». Выходит анонимно. Оставим домыслы и догадки. Просто анонимно.
Саму рецензию мы действительно оставим в покое. Она тяжеловесна, громоздка и псевдонаукообразна. Шиллер абзац за абзацем с позиции мэтра постулирует, какой именно надлежит быть поэзии, а затем приводит примеры из стихов Бюргера как не соответствующие собственным своим эстетическим постулатам. Читать этот текст не просто скучно – от него сводит зубы. Единичные и «проходные» попытки Шиллера сгладить у читателя впечатление о собственной предвзятости (дескать, вот баллады у Бюргера огого!) выглядят натянуто и... лживо. Да, лживо – мне вообще показалось, что Шиллер желал бы чтоб Бюргера не было вовсе. Ну что ж, такое случается с былыми кумирами...
В целом же суть послания Шиллера совсем несложна и его позиции нельзя отказать в праве на существование, а именно: если поэт желает быть поэтом народным, он должен писать так, чтобы стихи его нравились не только простолюдинам, но и «ценителям» поэзии, а также дамам. Чтобы дамам не приходилось кривиться и говорить «фи!». А иначе это, по Шиллеру, вовсе и не стихи и Бюргер «смешивается с народом», а не поднимает его до себя.
Желали ли Шиллер с Гете сами «поднимать народ до себя» или это были кастовые «понты» в предвидение скорого пожалования обоим личного дворянства, но Гете публично заявил, что с охотой сам оказался бы автором рецензии. Инкогнито Шиллера недолго оставалось таковым, а Бюргер нашел в себе силы ответить обидчику в «Предварительной антикритике», опубликованной той же газетой, с достоинством и юмором. Он пишет в частности: «Что же до меня, то я понял давно и никогда не позволю себе забыть, что я существо духовно еще не созревшее и несовершенное, а следовательно и не могу отразить в своих стихах зрелое совершенство». Вспомним здесь к месту, что это пишет читающий лекции в Гёттингене профессор эстетики и юрист по образованию – пишет ротному фельдшеру, с трудом окончившему курс, пусть при этом и блестящему поэту и драматургу. Поистине комедия положений!
Шиллера, однако, несет: он публикует статью «Защита рецензента от антикритики» и продолжает настаивать на том, что не может считать художественной поэтическую индивидуальность, «проявленную в грубом виде, не отшлифованную, со всеми примесями».
Всё ясно, заметим мы: чистоплюй и в скором будущем дворянин Шиллер ставит на место былого кумира и расчищает таким образом пространство для собственных эстетических концепций.
Через год после этих событий у Готфрида Бюргера, внештатного профессора из Гёттингена, переводчика «Одиссеи» Гомера и «Макбет» Шекспира, бессменного (с 1777 г.) спикера Гёттингенской масонской ложи, и пр. и пр., в третьем браке рождается ослабленный и неизлечимо больной ребенок, супруга открыто изменяет Бюргеру, в марте 1792 года их разводит суд, оставив истцу уже почти истраченное приданое супруги, составлявшее на момент брака около 1200 талеров. У поэта четверо детей.
И тут приходит туберкулёз, а вскоре за ним воспаление горла, оканчивающееся немотой. Лекции Бюргера отменяются, университет выплачивает ему разовое вспомоществование в размере 50 талеров (чуть меньше стоимости жилета, который носил тогда Гете и чуть больше размера годового содержания служанки в доме среднего достатка).
В июне 1794 года сорокасемилетний Бюргер оставляет этот лучший из миров – нищий, кровохаркающий, всеми покинутый.
Шиллер умрет через девять лет сорокашестилетним – без легкого, съеденного тем же туберкулезом, с атрофией сердца и почек и с тяжелой патологией прочих брюшных органов. Он, так же как и Бюргер, оставит сиротами четверых детей.
No comment, как это говорится.