ИЗДАЛЕКА
Провинциальные города всех стран похожи друг на друга. И вьетнамский Муйне не исключение. Пыльный, скучный, с единственной дорогой, тянущейся вдоль побережья, он напоминает южнорусские городки. А став Меккой для наших соотечественников, переиначивших его название в «Муйню», он и в самом деле превратился в русскую деревню. Наши эмигранты, загорелые, высохшие на солнце, резко выделяются среди туристов, которым за деньги оказывают разные услуги. Из-за влажного климата болеть в тропиках тяжело, а жизнь превращается в постоянную борьбу с инфекциями, которые упорно сопротивляются антибиотикам. Но к лекарствам прибегают лишь туристы, а эмигрантов от всего спасает марихуана, которую называют Марьей Ивановной. Курят все. Забить косяк приходят в кальянную «У Гали», которую держит сорокалетняя пышная украинка. Здесь стоит сладковатый запах, хотя марихуану курят не в самом помещении, а в окружающих кустах, где есть самодельные лежанки из досок и тряпья. Местные законы строгие, но хозяйка закрывает глаза. Ей платят тем, что ужинают в её заведении, заказывают кальян, а уж потом отправляются на лежанки. Ходит даже такой стишок:
«Мы возлегали
возле Гали.
И я теперь бреду
в бреду».
В сумерках я сидел на опустевшем пляже и, подчиняясь многолетней привычке, записывал свои мысли, упорно прогоняя главную – для кого и зачем это делаю.
- Всё пишешь? – задержался около меня Лёха Питерский, доходяга с выступавшими рёбрами и свалявшимися седыми космами, трепавшимися при его прыгающей походке. Мы были ровесники, Лёха тоже когда-то имел семью, не нашёл себе места на родине, и нас обоих занесло на окраину мира. Но в отличие от меня Лёха пил ром по утрам, и был завсегдатаем «У Гали». К тому же стал убеждённым буддистом. При раке в последней стадии его можно понять.
- И как не надоест?
Лёха шёл с таким выражением лица, которое может быть только у русского. От него пахло ромом, и я знал, что он не отстанет.
- Есть предложения?
- Пойдём к Гале.
Я покачал головой. Затем уткнулся в листок, и притворяясь, что пишу, стал рисовать крестики и нолики. Но от Лёхи так легко не отделаться. Он сел на песок и, закурив, продолжил меня доставать.
- Ну и зря. Ты ведь и сам не знаешь, для кого пишешь. Хотя, нет, знаешь – для себя, а больше это никому не нужно.
Наркотик сделал из него экстрасенса? Или это настолько очевидно?
Я свернул листок.
- А что ещё делать?
- Что, что? Жить! Здесь и сейчас.
Он всё-таки пробил моё молчание и теперь вцепился, как клещ.
- И чем?
Я спрятался за скепсис, последние прибежище отчаяния.
- Да чем угодно – морем, пальмами, луной…
- Травкой, - хмыкнул я.
- В том числе. – Он не почувствовал иронии. – Так пойдёшь к Гале?
Я снова покачал головой. Но он добился своего.
- Жить, говоришь? А, по-моему, мы все здесь дожива… - Я перекусил фразу, вспомнив про его рак. И от смущения выпалил скороговоркой: - А хочешь-я-расскажу-о чём-писал? Ты-прав-с-кем-то-надо-поделиться-иначе-зачем-это-всё-нужно…
- Валяй, - безразлично перебил он. – Но потом - к Гале, да?
- Возможно, - ответил я уклончиво. – Только сперва скажи, ты Россию вспоминаешь?
- Бывает.
- А политикой интересуешься?
- Ещё чего! Дерьма в жизни хватает.
- Ну всё равно… - Я развернул исписанный листок. Луна блестела в океане, и было достаточно светло. – Вот послушай: «Постояв в нерешительности на развилке, собака пошла налево и вскоре получила палкой по голове. «А если бы я пошла направо, верно бы убили», - подумала она, поджав хвост. Так рассуждает русский после очередных президентских выборов». - Ты, кстати в курсе, что в России скоро выборы? – Лёха брезгливо поморщился. - Ну это и неважно, слушай дальше: «У нас сильно развита способность оправдывать себя, считать, что в создавшихся обстоятельствах мы поступили наилучшим образом, а если и нет, то еще неизвестно, как бы все сложилось иначе. И это позволяет нам успокоиться, смириться с вопиющей несправедливостью, обманом, жестокостью, помогает веками терпеть. В подоплеке же этого оправдания задним числом лежит глубочайшая лень и отсутствие самостоятельного мышления».
Куривший со скучающим лицом Лёха скривился:
- Так и знал, что пишешь всякую хрень. И откуда тебе всё это знать?
Он был прав, но меня уже понесло. Призвав жестом к молчанию, я повысил голос: - «Может, дело в психотипе? Может, у нас доминирует левое полушарие, отвечающее за поиск порядка в хаосе? Может, поэтому мы и даём объяснения там, где никаких объяснений нет? Маскируя очевидные прорехи, мы, как провинившиеся дети, выдумываем абсурдные оправдания, верим в теорию заговоров, шпиона-правителя и прочую конспирологию. Ради простой чёрно-белой картины мы легко жертвуем здравым смыслом. «Почему у нас всё не так?» «Потому, что мы особенные». «А почему у других иначе?» «Они жили по-другому!» Подобная логика внушает нам ложное чувство правоты. Левое полушарие отвечает за речь. Может, поэтому мы так любим поговорить?»
Лёха поднялся.
- Всё, не могу больше. Идёшь к Гале?
- Иду. Но позже, придётся немного потерпеть. – Я уже чувствовал необоримую потребность выговориться. – «Подчиняться закону или человеку? Это вопрос национального сознания, и мы склонны ко второму. Мы персонифицируем закон также как антропоморфизируем Бога. Если перед нами не маячит образ сурового отца, мы становимся дерзкими, как дети. Кого бояться? Не сухую же букву закона! Для детского ума это что-то неясное. Нас некому наказывать, значит можно убивать! Любовь к ближнему? Она нам неведома. Страх божий? Так в глубине мы не верим. Чтобы сдерживать наш буйный нрав, нам нужен тиран, и мы сами сажаем на трон любого самозванца. Иначе мы становимся «без царя в голове». Мы доверяем ему обрушивать наши темные страсти на другие народы, чтобы не убивать себя! А если наши дикие порывы не находят выхода, мы чахнем, спиваясь от тоски. Именно это мы и называем русской идеей, именно в этом и проявляется наш национальный характер».
Лёха, снова усевшийся на песок и с отрешённым видом глядевший в морскую даль, вдруг рассмеялся:
- Это что за послание? Из Вьетнама, с любовью? Приступ ностальгии или некуда желчь излить?
Он снова был прав. Я и сам чувствовал, что перегнул, но какой-то чёртик подгонял меня, заставляя читать всё громче:
- «Европейцы захватывали чужие земли, чтобы выкачивать природные богатства и заставить туземцев работать на себя. Европа слишком мала, чтобы обеспечивать себя. А у нас разве мало земли? Зачем нам расширять жизненное пространство? Нам и холопы не нужны, и к покорённым народам мы относимся как к равным. Но нам обязательно нужно навязать им своего царя, свою волю, свой образ мысли. Ради этого мы не пожалеем своей жизни! Европейцы убивают с холодной расчётливостью, как бездушная машина. У них есть только экономические интересы. Мы же вкладываем в убийство страсть, философию, нам и золота не надо, нам подавай душу. Поэтому с нами нельзя договориться, от нас невозможно откупиться, мы непримиримы и беспощадны, как саранча. И наше имя в веках – Орда. Вступить в неё должен каждый, чтобы весь мир стал ею. Когда мы несём миру свет наших идей, будь то православие или коммунистический рай, то под их одеждами прячутся застарелые ордынские комплексы. И наша трагедия в том, что мы искренне недоумеваем, почему народы этого не хотят. Тогда в нас пробуждается злость, мы люто их ненавидим и готовы идти на любые жертвы, чтобы загнать в свой прекрасный мир».
Лёха заёрзал. Достав новую сигарету, прикурил от старой:
- Долго ещё, обвинитель?
Я пропустил мимо.
- «Мы живём не для себя, а кому-то во вред. Загораясь праведным гневом, мы говорим о несправедливости, убеждённые, что надо поставить на место зарвавшихся соседей по планете. И радуемся, когда это удаётся. В этом и состоит наша национальная идея. Это роль пса-забияки, который всегда готов бросится на вожака, зализывая ещё свежие раны и тряся разорванным ухом. В этом проявляется определённое бесстрашие, жертвенность. Но откуда оно? Может, оттого что махнули на себя рукой? И ничего не можем предложить? Мы умеем лишь замечать чужие недостатки, критиковать, завидовать, питаясь отрицанием всего непохожего на собственную жизнь, а без этого закисаем. Бойтесь нас! Мы легко раздуем мировой пожар, мы не мещане, нас не соблазнишь уютом - мы просто не знаем, что с ним делать. Как прыщавый подросток, мы убеждены, что весь мир только и смотрит на нас, более того, мы уверены, что он только и озабочен, как нас извести. Но не стоит выдавать это за вечную обеспокоенность мировыми судьбами, за мессианство, духовность, не стоит приписывать себе особую роль на земле. Просто мы не умеем, как весь мир, жить ради прибавки жалования, повышения по службе и выплаты кредитов».
- Полная фигня! – Лёха не выдержал. - Живёт за десять тысяч вёрст от России, а туда же, пророк хренов… Совсем что ли осатанел?
Но меня было не остановить.
- «Мы завидуем тому, кто стоит на ступень выше по социальной лестнице, нам кажется, что он ничуть не лучше, а зачастую и хуже, нас. Тогда мы кричим о несправедливости! Мы готовы разорвать его на части! Но это не распространяется на царя и его приближенных. Они настолько далеки, что им даже не завидуют. С ними смиряются, как с временем года. Может, отсюда это ощущение глухого, обволакивающего времени, в котором ничего не происходит? Может, поэтому в России сразу после рождения начинают доживать?»
- Как же ты ненавидишь отчизну! – Оскалившись, Лёха сплюнул. - Даже больше меня.
- Да, может показаться, что я русофоб, но я люблю родину. Сейчас для неё настают трудные, если не последние, времена, и я молюсь, чтобы она выстояла.
- Ну ты даёшь!
- Что, не похоже?
- Да не в этом дело! Просто нашёл о чём молиться. – Лёха отбросил окурок, который тут же унесла волна. – У бога надо просить лишь необходимое, а всякой мутью его нечего отвлекать.
- А ты о чём молишься?
- О лёгкой смерти. Каждое мгновенье прошу умереть ночью, без боли, во сне.
Я мгновенно отрезвел и, скомкав листок, вскочил на ноги.
- Идём к Гале.
19 февраля 2018 г. Муйне