Великолепный Гусев

Борис Подберезин
У меня есть три вещи. Вообще, конечно, в моей жизни много чего есть, но теперь я хочу рассказать только о трёх вещах. Это Гусев, кондуит и грехи. Умные люди сказали бы, что вся эта тройка находится в неразрывном диалектическом единстве. И были бы правы.
     Гусев – лучший друг. Грехи – то, что я, по мнению Гусева, делаю в жизни неправильно. А кондуит – журнал, в который Гусев мои грехи заносит. На самом деле никакого кондуита не существует. Вещь эта виртуальная и появилась в моей фантазии благодаря замечательной книге Льва Кассиля, которую мы с Гусевым очень любим. Но во имя целостности общей концепции, я предлагаю вам вступить со мной в преступный сговор и делать вид, что кондуит есть.
     Грехов до недавнего времени было всего три. Главным из них Гусев безоговорочно считает мой слишком долгий путь к пониманию всего величия А. С. Пушкина. Много лет мой друг рвал пупок, пытаясь объяснить мне красоту и гениальность пушкинского стиха, и его сильно угнетало долгое отсутствие педагогического триумфа в этом деле. Убеждённый, что я умный и по набоковской классификации имею дар читателя, он не мог взять в толк отчего мой путь к обожествлению Александра Сергеевича был таким извилистым; почему в юности я не испытывал трепета от строк, над которыми туповатые дети латышских хуторян на его уроках литературы едва ли не рыдали.
Через несколько лет я гнусно обманул своего друга, подарив ему иллюзорную надежду. Во время очередного графоманского приступа засуетился вокруг хрестоматийной фразы Александра Сергеевича «печаль моя светла». Перерыл кучу трактатов и даже выяснил, что у Пушкина была и вторая редакция этого стихотворения. Узнав об этом, Гусев так перевозбудился в своем счастье, что я даже испугался за него. Но мы ведь знаем: у счастья короткий век. Я безжалостно признался, что меня интересовала только философия понятия светлой печали, а вовсе не волшебные пушкинские строки. Поняв, что это было лишь «мимолетное видение», а не «одна, но пламенная страсть» и осознав всю глубину моего падения, друг мой стал мрачнее тучи и дословно повторил слово, которым в своё время отец Петра Вайля  выразил разочарование от поражения в борьбе с ****скими наклонностями будущего писателя – «Непоколебим!». В одну секунду Гусев превратился в героя Губермановского «гарика»:

                Без отчетливых ран и контузий
                Ныне всюду страдают без меры
                Инвалиды высоких иллюзий,
                Погорельцы надежды и веры. 

Но поскольку надежда, говорят, умирает последней,  Гусев ещё долго транквилизировал себя мыслью, что я, мол, пока просто не дорос до Пушкина, но когда-нибудь непременно дорасту.
     Второй мой грех (по Гусеву) ужасен, но не так, как первый. Суть его в том, что в то время  Высоцкого я ставил чуть выше Окуджавы. Вообще, конечно, картиночка прелестна: два фанатично влюбленных в поэзию человека яростно спорят о том, какой поэт лучше. При этом меня всегда терзает смутное сомнение, что у истины, рожденной в таком споре, часто наличествуют родовые травмы...
     На самом деле я очень люблю Окуджаву и зачастую мы сливаемся с Гусевым в едином порыве, декламируя хором любимые строчки, например:

                Пускай глядит с порога красотка, увядая,
                Та гордая, та злая, слепая и святая...
                Что – прелесть её ручек? Что – жар её перин?
                Давай, брат, отрешимся. Давай, брат, воспарим.

Ох, как иногда отрешались и воспаряли!
     Между прочим, в полном соответствии с почитаемой Гусевым теорией взаимопроникновения и взаимовлияния культур, мой друг, стал вскоре неосознанно перескакивать с Окуджавы на Высоцкого. Тешу себя надеждой, что это благодаря моему тлетворному влиянию, в его блестящих учебниках и лекциях всё чаще стали фигурировать строки из Высоцкого ( типа: через поцелуй передается...).
     Насчет тлетворного влияния я, возможно, себе немного льщу, но если (с большой натяжкой, конечно) Высоцкого отнести к славянофилам, а Окуджаву к западникам, вырисуется забавная иллюстрация из Бродского:

                Хуже порчи и лишая мыслей западных зараза.
                Пой, гармошка, заглушая саксофон – исчадье джаза.

Мой третий грех по сравнению с первыми двумя почти невинен. Так... издержки воспитания и отсутствия вкуса. Гусев очень порицает моё убеждение в том, что Саша Чёрный – замечательный поэт. Нет, талант Чёрного Гусев не отрицает, но категорически отказывает ему в звании ПОЭТА. Мол, публицист, сатирик, кто-нибудь ещё – ради бога! Но поэт – ни–ни!
     - Шура! – я перехожу на вой и достаю последний козырь – «Обстановочку» – вспомни,
чего стоит «хоть птичка божия не кушала с утра». Или тараканы, которые «задумались слегка»! А кошка, которая «мрачному предавшись пессимизму, трагичным голосом взволновано орёт»? Наконец, строчки всех времён и народов:

                Безбровая сестра в облезлой кацавейке
                Простуженный насилует рояль

     –  Шура, – продолжаю я без всякой надежды уже по инерции – а что это, если не великолепная поэзия, украшенная замечательным юмором:

                Комбинируя событья,
                Дева Керних с вялой прытью
                Кое-как облобызала
                Галстук, баки и усы.

С ВЯЛОЙ ПРЫТЬЮ, Шура!
      И опять Гусев своими выразительными и умными глазами, в которых сосредоточена вся скорбь еврейского народа, смотрит на меня тем же грустным взглядом, каким папа Петра Вайля смотрел на огорчавшего его сына.
     Долгое время кондуит составляли только эти три греха, но потом к ним добавился четвёртый. Вот он-то, на мой взгляд, действительно может быть и грех. Как-то я полистал одну из гусевских книжек. «Интеграция на уроках литературы» называется. С первого, весьма поверхностного взгляда, мне показалось, что она похуже других. И даже фельдфебельские интонации, уж совсем чуждые Гусеву, мне в ней привиделись. Со всей своей простотой и непосредственностью, я ему об этом сказал. Причем сказал не просто, а ещё и при свидетельнице-филологичке. Бедный, Ёрик! Надо знать Гусева, чтобы понять как глубоко я его обидел! Прямо по Высоцкому:

                Он ругался и пил, я за ним по пятам.
                Только в самом конце разговора
                Я его оскорбил – я сказал: капитан,
                Никогда ты не будешь майором!

     Прошло уже чёрт знает сколько лет, «а он-то всё переживает…». Правда, недавно мы договорились, что я найду и отмечу в проклятой «Интеграции» хотя бы одну строчку, подтверждающую мои клеветнические измышления. Тогда он меня простит!
     Гусеву я обязан своим журналистским прошлым. Я всегда очень любил хоккей, профессионально в нём разбирался и сам играл. Однажды, говоря на эту совершенно чуждую для моего друга тему, я забрался в хоккейные дебри: начал объяснять ему, что в каждой команде есть так называемый полицейский  – игрок, преимущественно действующий на своём «пяточке», и призванный держать в страхе тех из соперников, которые нарушает неписаные правила игры (как бы «понятия»).
      – Оказывается, о хоккее можно рассказывать с самой неожиданной стороны, а не по банальному шаблону – взвился в восторге Гусев. И он решил научить меня журналистике. Для начала спортивной.
     Гусев, по образованию не имеющий к этому ремеслу отношения, был признанным авторитетом в газетном мире. В частности, стал первым лауреатом премии Петра Стучки для журналистов. В редакции самой прогрессивной по тому времени газеты «Советская молодёжь» он, что называется, ногой открывал все двери. Рижский Дом печати ещё не был построен и редакция располагалась на Дзирнаву, напротив гостиницы «Латвия». Туда мы с ним и отправились.
     Гусев отвёл меня к мэтру спортивной журналистики Виктору Марковичу Резнику-Мартову, для меня придумали задание, и я с невообразимым энтузиазмом бросился брать интервью у тренера одной из хоккейных команд и писать свой первый журналистский материал. Я прикусывал кончик языка, пыхтел, потел от напряжения – короче, старался, как мог. Получилось что-то невообразимо-официозное, напичканное жуткими штампами, дополненными совершенно убитым канцелярским языком. Гусев пришел в ужас от написанного, а я – от его реакции. Мне казалось, что статья получилась очень хорошей. Я даже немного обиделся в душе на своего друга. Ему пришлось потратить много сил, прежде чем статья стала такой как нужно, а мне – чтобы понять как надо писать для газеты. На дворе стоял 1977 год, мне было всего 27 лет. Позднее, когда я уже чему-то научился и начал писать на все темы и делать материалы для радио, он продолжал возиться со мной, подтягивая к более приличному уровню. Часто всего несколькими правками Гусев мог из посредственного материала сделать хороший. Ко всему прочему, он был мастером заголовков, а это, по-моему, высший пилотаж журналистики (вспомним статью тех времен Вайля о фанатиках, собиравших раритетные ретроавтомобили, которая называлась «И немного бензина в крови…»).  Позднее, когда он придумал и организовал для меня специальную рубрику «Автоклуб СМ», мы садились в мою машину и на дикой скорости гоняли по Старой Риге, провоцируя и ставя в почти безвыходное положение других водителей и пешеходов. Третьим камикадзе в машине был вьетнамский фотокорреспондент - стажёр по фамилии Ву Дых Тан, который через лобовое стекло снимал самые драматичные моменты  нашей гонки (смысл будущей статьи был в том, чтобы показать к чему может приводить неправильное поведение на дороге). Когда статья была готова, я понял, что не могу придумать для нее заголовок. «Кросс из-под колёс» - не задумываясь, на ходу бросил Гусев. Однажды он сделал мне еще один царский подарок – придумал заголовок к очередной статье на автомобильную тему – «О чём визжат тормоза…». Каково?!
     А потом Гусев объяснил мне, что можно сочетать приятное с полезным и я это быстро понял, видя, как из месяца в месяц растут суммы моих гонораров (это было совсем нелишним в то нищее время). Что называется, жизнь налаживалась.

     Прошло лет восемь, прежде чем я окончательно распрощался с очередным хобби – журналистикой. А Гусев ещё не один десяток лет продолжал ей служить, окружённый восхищением и завистью собратьев по перу.
   Если кто хочет узнать о Гусеве формальные подробности, есть масса источников. Там всё написано. Доктор педагогики, профессор. Основатель общепризнанной собственной школы преподавания русской литературы в национальных республиках (эпоха СССР). Автор учебников «Родная речь», по которым два десятка лет учились в русских школах Латвии, научных и публицистических статей, массы методических пособий, учебников для ВУЗов и других замечательных книжек. Орденоносец (опять эпоха СССР). И всё это, притом, что он полжизни был простым учителем в сельской школе, бунтарём от педагогики, слегка антисоветчиком, а в придачу ко всему ещё и евреем!
     Но я хочу рассказать о другом Гусеве. Тем более, что есть повод – 75-летний юбилей. Чтобы не возвращаться больше к возрасту, задам сакраментальный вопрос: вы много знаете семидесятипятилетних мужчин, за которыми с открытым ртом и сомнамбулическим взором толпами ходят второкурсницы, засыпая своего кумира любовными записками? Я хочу рассказать о человеке, который ослепительно ярко прошёл через всю мою жизнь и осветил её такой дружбой, которую иначе как подарком судьбы не назовёшь.
     Мы познакомились в далёком 1969 году. Вначале заочно. Это была эпоха повальной КВНизации. Я был капитаном факультетской команды. Близилась финальная игра, а у нас не было ни одного путного сценария. О гусевском чувстве юмора и таланте сочинять всякие хохмы среди моих знакомых ходили легенды. От безысходности я набрался наглости, написал ему, попросил помочь. Гусев откликнулся, прислал наброски. А вскоре мы познакомились и сразу же подружились. Помню, как впервые поехал к нему в гости в Балдоне – небольшой посёлок в тридцати километрах от Риги. Являться с пустыми руками было неприлично. Купить подарок не позволяла нищенская студенческая жизнь. «Наступая на горло собственной песне», взял в презент любимый альбом с репродукциями А. Иванова, открывавшийся «Явлением Христа народу». На последние копейки купил цветы его жене.
Мы посидели в его крохотной квартирке, а потом перебрались в центральный (он же единственный) местный ресторан.
     – Я плачу – сделал широкий жест Гусев, понимая, что денег у меня только-только на обратный билет. Бедный Саша! Он не догадывался, что счёт будет гамбургским...
     По ходу дела, узнав о моих дипломах с разных конкурсов студенческих научных работ, Гусев сдуру стал меня расспрашивать об этих самых работах. Это был как раз тот самый трагический случай, когда любопытство берёт верх над здравым смыслом. В глазах у меня загорелся дьявольский огонь, а сам взгляд сделался безумным. «Остапа понесло»...
     Для начала, я решил ликвидировать безграмотность нового друга в вопросе о пагубном влиянии эффекта Доплера на синхронизацию процессов передачи информации в авиационных и космических каналах связи. Первые полчаса Гусев вежливо слушал. Потом сник. Обречённо заказал второй графин водки и, наверное, сладострастно вспомнил о роковом чеховском канделябре. Оживился он, только увидев, что все листы оказавшейся при мне бумаги плотно исписаны формулами и графиками с обеих сторон. Святая простота! Ха! Я попросил у официанта бумажные салфетки! К этому моменту мы уже дошли до марковских процессов диффузного типа и пора было переходить к уравнению Фоккера - Планка.
     – В целом я понял – обречённо застонал Гусев. В порыве удовлетворения от хорошо выполненного дела я восторженно обнял его, понимая, что обрёл родственную душу. И вдруг меня словно током ударило! Я отпрянул от своей жертвы. Со всем возможным трагизмом пришло осознание: Гусев низко лжёт. Боже мой! Он же в принципе не мог ничего понять без знания плотности вероятности нормального случайного процесса и закона Гаусса! Объяснить закон Гаусса – пустяковое дело, но я засомневался: достаточно ли будет простого изложения, или всё-таки лучше расписать его N-мерную форму?
Вспоминая нашу первую встречу, подозреваю в Гусеве некоторую склонность к мазохизму. А иначе чем объяснить, что после неё дружба наша стремительно пошла в рост?!
     Летом мы до исcтупления купались в лесных озёрах и на бешеной скорости носились  на гусевском мотоцикле по окрестностям Балдоне, вселяя в души редких прохожих смертельный ужас. Особый кайф этим гонкам придавал неисправный клапан карбюратора. Гусев трагичным голосом пугал: в любую минуту можно ждать взрыва, эпицентром которого будут наши задницы.
     – Взорвёмся! Ой, взорвёмся к едреней фене! – с гибельным восторгом кричал мой друг нехорошим голосом, креня на поворотах мотоцикл под сорок пять градусов. Как говорил классик, «он пугал, а мне было не страшно». Получалось почти по Мандельштаму:

В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.

     С годами наши перемещения в пространстве стали более основательными. В двадцать с небольшим лет, вернувшись с Ближневосточной войны, я резко разбогател, стал обладателем новеньких «Жигулей», что в то время было немалой редкостью. Мы наколесили многие тысячи километров по бескрайним просторам СССР. На старте каждой новой поездки Гусев в упоении орал:
     – Projam! Projam! (на латышском – прочь). Муза дальних странствий всегда имела над ним таинственную власть.
     Осенью мы самозабвенно кидались в омут грибного промысла. Наши темпераменты волшебным образом совпадали, и мы не ходили, как все нормальные люди, мы бегали за грибами. Гусев научил меня солить урожай, и с этого началась длинная цепь моих учений у него.
     А учится было чему. Как это нередко бывает с людьми талантливыми, он был талантлив во многом. Великолепно чувствовал и глубоко понимал все виды искусства – от живописи до музыки. Безусловно, стал бы прекрасным драматическим актёром, продолжи это своё юношеское увлечение. Блистал изумительным чувством юмора и был украшением любой компании. Особенно интересно было его слушать, если разговор заходил о литературе. Эти беседы во многом предопределили мои литературные вкусы и пристрастия, помогали проникать в глубинные тайны прозы и поэзии, распознавать и оценить стиль. Временами я нарочно провоцировал Гусева, чтобы послушать его мнение о чём-нибудь. Никогда не забуду, например, его получасовой монолог о том, чем отличались философии Дон Жуан и Казановы.
     С юности его окружали друзья – яркие, интересные, состоявшиеся впоследствии люди. Но с годами он всё больше отдалялся от них. Последним был известный режиссёр Ростислав Горяев. И в какой-то момент он оставил в друзьях меня одного. Почему? Ответа на этот вопрос я не знаю.
     Много лет я пребывал в уверенности, что Гусев, как многие таланты, сверкает в своих сферах, «витает в эмпириях», но не всегда понимает земную, практическую жизнь. С большим опозданием я осознал, что и в этом он на голову выше других.
    Мои дифирамбы в адрес Гусева могут дать повод подумать, что в нашей паре был старший и младший. Разочарую. Признавая масштаб его личности, я никогда не чувствовал себя «кроликом перед удавом». Наоборот – в наших отношениях я всегда был на градус горячее и агрессивнее и словесные баталии иногда принимали такую остроту, что даже неудобно посвящать в это широкую общественность.
     Иногда в азарте литературных дискуссий Гусев забывал, что специальности у нас всё-таки разные.
     – Неужели ты не уловил эту мысль у Бунина – набрасывался он на меня. На такой случай у меня было испытанное оружие:
     – Да фиг с ним, с твоим Буниным. Давай, Саша, лучше поговорим о корреляционном анализе на частотно-временной плоскости псевдослучайных сигналов, построенных на последовательности Хоффмана. Гусев боязливо затихал...
     Бессоница. К этому слову мгновенно пристраивается Мандельштам. Теперь его божественные строчки «Бессоница, Гомер, тугие паруса...» знает каждая собака. С одной стороны, хорошо, с другой – не очень. Мне кажется, от частого повторения они обесцениваются (по Маяковскому: «Слова у нас, до важного самого, в привычку входят, ветшают как платье»). Тридцать пять лет назад эти мандельштамовские стихи знали немногие. Ещё в конце 70-х, когда Гусев несколько лет жил у нас на даче в Юрмале, бессоница была предметом наших постоянных обсуждений и научных поисков: «А ты пробовал половину такой-то таблетки с половиной ещё чего-то...». Невероятно, но для полного счастья в смысле сна Гусеву в то время хватало одной таблетки димедрола! Каких «зияющих высот» на этом поприще достигли мы с ним за последующие десятилетия!
     А сами эти десятилетия, как водится, пролетели словно один миг. Помню, в начале нашей дружбы мы с Гусевым в Балдоне забирали из детского сада его дочь Иру. Был прекрасный осенний день, мы шли по залитой солнцем липовой аллее и беседовали (должно быть, о вечном!)... Сейчас Ире сорок два года, у неё двое взрослых детей. Кстати, она полностью опровергает расхожую формулу: природа отдыхает на детях гениев.
     Гусевская жизнь в Балдоне иногда провоцирует меня на околопоэтические хулиганства. Например (да простят меня Лермонтов, Георгий Иванов и Блок):

Балдоне. Глушь. Ничто не внемлет Богу.
В безглазых окнах нет и отблеска огня,
Но Гусев вновь выходит на дорогу,
Серебряными мыслями звеня.
И этот звон волшебно-полулунный.
И как сказал столь не любимый им сатир,
Так мысль справляет утончённый пир!

Какой я по сравненью с другом скудоумный!

Балдоне. Глушь. Ничто не внемлет Богу.
Вокруг бессмысленный и тусклый свет,
Но я благословляю ту дорогу,
Что Гусева запечатлела вечный след.

     Среди гусевских талантов есть один, особенно мной ценимый. Это – талант быть другом. Трудно найти другого человека, который бы так чутко улавливал все колебания и болевые точки моей души. Зная, что мне всегда помогает, если могу выговориться в трудную минуту, он непостижимым образом точно знает, когда такие моменты наступают. И, что называется, ложится грудью на амбразуру...
     Недавно я начал писать заметки о знаменитых и ярких людях, с которыми сводила меня жизнь – от Алексея Косыгина и Галины Брежневой, до Юрия Никулина и Виктора Тихонова. Этот текст ещё не дописан, но я знаю как он будет заканчиваться – мыслью о том, что несмотря на величие всех описанных персонажей, для меня более великим остаётся мой друг Гусев, которому и будут посвящены те записки. Придирчивый читатель может заметить, что посвящения ставят в начале, а не в конце текстов. Верно! Но я почему-то многое в жизни делаю через задницу. Хорошо ещё, что не выбрал профессию зубного врача – представляете, каково в этом случае было бы моим пациентам?!
2009 г.