Апрельским днем масса водителей на трассе I-17 от Финикса до Флагстаффа сгрудились на обочине, что издали можно было принять за большую аварию. Но это не было аварией, заставившей водителей снижать скорость и высовывать шеи из окон. Это были голубые и оранжевые поля дикого люпина и мальвы. Это была магия цветущей пустыни, сильнее, нежели дорожный знак, запрещающий снижение скорости.
Альдо Леопольд сказал однажды, что у человека есть потребность “охотиться” за красотой. С камерами, полевыми биноклями, блокнотами и даже оружием, люди преследуют красоту и жаждут прикоснуться к живому натуральному миру. И несмотря на это, мы продолжаем считать красоту неважной. Один из действующих способов игнорирования красоты – настаивать на том, что она бесполезна. В культуре, где полезность определяется ее вкладом в экономическую производительность и где производительность и эффективность - лакмусовые бумажки по определению ценности вещей, с красотой не считаются.
А потом идет благодатный дождь и высушенная почва пустыни превращается в изысканный ковер из цветов и нектара. Мы сворачиваем с шоссе и, как заряженные электростатикой пчелы, спешим прикоснуться к красоте, чтобы оживить свои жизни.
И несмотря на это, спрашиваем: “А зачем нам красота?” и потом возвращаемся к нашей привычке измерять ценности финансовыми доходами или репродуктивностью. Мы говорим себе, что красота служит лишь для денег и секса. И конечно связь красоты с желанием, роскошью и удовольствием несомненна. (И почему мы должны отрицать это?) Но мы легкомыслены и зашорены, если утверждаем, что полезность красоты сводится только к этим услугам.
Идея, что у красоты нет самостоятельной ценности, в особенности принимается современной культурой – и это ошибка. Но она настолько глубоко укоренилась в нашем мышлении, что даже те, кто занимаются искусством и пишут о нем, поддерживают ее. Мой знакомый художник, чьи работы посвящены биоразнообразию, заявил без всякого колебания, что красота это роскошь, стоящая далеко внизу в иерархии потребностей. Нас научили думать, что красота и полезность – разные категории. В культуре, в которой функция ценится больше, чем форма, нам преподносят уроки по дискредитации красоты.
Но наша неспособность признать необходимость красоты разрушает экосистемы Земли непредсказуемым образом. В результате мы имеем выхолощенный ландшафт с молами, шахтами, и дорогами, заполненным биллбордами, билдингами и мостами.
У Красоты своя независимая ценность и полезность. Она не просто инструмент для коммерческой пользы или стратегия для прокреации. В мире, в котором красота не входит в качестве активной составляющей, жизненные паттерны искажаются, процессы вырождаются, жизнь обедняется.
Можно проследить исторически, когда красоту посчитали бесполезной, а полезность стали идентифицировать исключительно с экономической производительностью. Это рассказ о том, как мир стал современным. Хотя эту историю нельзя рассказать на нескольких страницах, все же, я уделю ей некоторое время, чтобы указать на ее центральную особенность - идею механизма. Это идея о том, что реальность лучше всего понимается как машина — и именно эту идею мы должны переосмыслить, если хотим найти для мира новые жизненные пути.
Поднятый на недосягаемую высоту математиком и философом 17-го века Рене Декартом, механизм остается по сей день главенствующей метафорой реальности. Она оказалась необычайно мощной в качестве метода для сбора и разбора сложных структур. Это главный нарратив, спрятанный за чудесами технологий. Подумайте о двигателях внутреннего сгорания и компьютерах, электрокардиостимуляторах и 3-D принтерах. Когда мы описываем мозг как компьютер, сердце как насос и нервную систему как сеть из нейронов, мы подтверждаем концептуальную и лингвистическую связь механизма с реальностью.
Но механизм не полная картина реальности (машины не задумываются над смыслом жизни или не останавливаются полюбоваться цветущей пустыней), и когда мы забываем это, мы искажаем наше восприятие жизни и оказываемся неспособными говорить о доброте и красоте, которые мы больше всего ценим в жизни.
Декарт был не одинок в своем продвижении механизма, но его работы были наиболее влиятельными. Проводя параллель между механическими часами, игрушками, изобретенными в его время, и тем, как функционирует природа, Декарт заявил: “Я полагаю, что тела, в точности как статуя или машина, сделаны из земли.” В одном большом спекулятивном труде, Декарт провозгласил, что природный мир это машина, всецело объясняемая в физических и математических терминах. Только Бог и человеческие души (или ум) исключены из этого нового механического порядка. Все остальное — человеческие тела и весь природный мир — функционально были приравнены к шкивам, рычагам, насосам, водяным мельницам, колесам и пружинам.
Декарт был настолько уверен в подобии природы и машины, что практиковал расчленение животных, разрезая без всякого сожаления живых угрей, кроликов и собак. Ужасающим примером этой рационализирующей опыт философии, было то, что лай и визг несчастных животных он объяснял всего лишь скрежетом шестеренок или сошедших с оси колесиков, шумом трущихся частей живого организма. Животные были просто машинами, приводимыми в движение рефлексами, а тело-как-машина не должно чувствовать боли. Декартова вивисекция предвосхищает наше современное равнодушие к жизни природы.
В качестве своего проекта реогранизации реальности Декарт также провозгласил, что только измеряемые аспекты реальности объективно существуют. Это значит, что только свойства физической материи, такие как размер и форма - реальные факты. Все другие качества — цвет, звук, запах и вкус — полагались субъективными, всего лишь ощущениями сторонних наблюдателей, но не аспектами самих предметов, и потому их нельзя было считать достоверными фактами реальности. Красота также была отнесена к субъективному качеству, поскольку у нее не было физически измеряемого свойства. Перед Декартом, большинство людей считали, что красота объективно присутствует в мире. После Декарта, придерживаться этого взгляда стало невозможным. На протяжении последующих нескольких столетий, механистическая философия, в центре которой лежала вера в управляемость природы законами техники, стала основой современной науки. Вместо того, чтобы рассматривать все богатство живой природы, за основу реальности была принята мертвая материя. Тайны природы стали математическими головоломками и инженерными проблемами. Научное знание свелось к знанию физического состава и поведения сущностей — и нашей способности манипулировать ими.
Поскольку инертный мир не имеет самостоятельной ценности, его ценность зависит от полезности для людей. Вместо самостоятельной красоты, вещам была присвоена ценность за их эффективность и производительность, в такой же манере характеризовались машины.
Гладкий, быстрый, блестящий, точный – эпитеты новой турбо-эстетики, служащие расширению индустриализма. В результате, эффективность и производительность стали определяющими критериями для всех человеческих дел: бизнеса, образования, медицины — в самом деле, мы начали принимать их за некую форму индустрии.
Многие из наших современных публичных зданий преставляют собой недвусмысленный образчик механистического взгляда на мир. В начале двадцатого века, архитекторы по всему миру были заворожены новой механистической эстетикой. Архитектурный модернизм проявился в виде любовной связи между новыми материалами, такими как листовое стекло, кованое железо, сталь и бетон, и вдохновленный машиной индустриальным дизайном. Основатель Bauhaus Уолтер Гропиус с энтузиазмом провозгласил: “ Мы хотим, чтобы архитектура соответствовала миру машин,” а самый знаменитый из всех архитекторов-модернистов, Ле Корбюзье, определил дом как “машину для жизни.”
“Форма следует за фунцией ” стала знаменитой мантрой современного дизайна. Функциональность, которая всегда была важным принципом дизайна и конструирования зданий и предметов, сегодня понимается исключительно в терминах поведенческой и индустриальной эффективности. Форма была изъята из ее отношений с паттернами и природными ограничениями и отделена от традиций культуры и места. В результате архитектура отошла от своих традиционных связей с красотой, стала безразлична к культуре и месту, и потеряла уважение к ее воздействию на жизненные системы. Так машинная мысль была наложена на машинный мир.
Действительно, мы опасно искажаем реальность, сводя ее к машине, упрощая ее путем исключения качеств, наиболее близких к жизни, таких как субъективность, чувства и эмоции, внутренняя ценность — и красота. Механизм – это недостаточная рамка для понимания того, кем мы, человеческие существа, являемся и что в действительности собой представляет мир природы. Он не может объяснить наш опыт свободы и творчества, наше стремлени постичь смысл, или любой другой аспект нашей внутренней жизни. Он не может даже до конца объяснить одну живую клетку, не говоря уже о лесе или экосистеме. Не может он объяснить и эволюцию, путь наверх, к более хрупкой и чувствительной жизни. (Хотя биологи говорят, что “выживает сильнейший,” а камни должны были пережить организмы.) И поскольку он позволил нам относиться к миру природы как собранию неживой материи для человеческой утилизации, мы думаем только о его экономической стороне и оправдываем невиданное экологическое разрушение.
Заявление о том, что красота бесполезна за исключением случаев, когда она служит эффективности и производительности, просто следствие нашего современного обожествления механизма. И это обожествление обладает большой силой. Отрасли промышленности, получающие особую выгоду от отношения к Земле как ресурсу, делают вид, что это обожествление вечное. Несколько лет назад, когда представитель Угольной ассоциации Западной Вирджинии спросил: “Какой смысл горе оставаться горой?”, он был уверен, что ответ очевиден, что от горы нет никакого проку. Он полагал, что есть вещи, которые должны рассматриваться только с точки зрения полезности людям и не имеют собственной ценности.
Он ошибался. Красота не уходит, и не становится бесполезной, несмотря на современные попытки принизить ее. Наше восприятие красоты - это прямое противодействие механизму и идее о том, что ценность мира сводится к ресурсам для человека. Таково [должно быть] восприятие гор, рек, долин. Вопреки тому, что современное мировоззрение отказывается их воспринимать, каждый кто испытывал силу красоты мира, знает, что красота остается самой вибрирующей, самой чувствительной частью нашего опыта и влияет на наши жизни.
Возвращение к жизни - и красоте как ценности жизни — потребует от нас заменить механизм на реальность, схватывающей пульсацию, цельность и непреходящую ценность мира. С самого начала философы и ученые стремились наилучшим образом представить мир. Часовой механизм как образ вселенной возник не сразу. Некоторые считали, что духовой оргАн, второй по сложности механизм, лучше представляет структуру мира.
Представьте, как этот образ изменил бы наше представление о вселенной, если бы был принят! Духовой оргАн не менее механический, чем часы, но, в отличие от часов, он был создан для выражения красоты. Если бы мы унаследовали образ мира как божественный инструмент, созданный с целью призводить божественную музыку — нам было бы значительно труднее отказаться от власти красоты.
Мы воспринимаем красоту как активную, неотъемлемую часть мира, а не как нечто сфабрикованное нашим умом. Неожиданно сталкиваясь с красотой, мы испытываем общий для всех рефлекс — быстрый вдох, как если бы красота была формой кислорода, критически важной для поддержания жизни.
Что делать с этой эстетической стороной жизни? По крайней мере, мы можем признать ее присутствие и силу, и поразмышлять о мире, в котором она является одним из организующих принципов.
В двадцать первом веке на кон поставлена наша способность устанавливать отношения с товарищами по планете. Красота фундаментально важна для установления этих отношений. Ее значение лежит в отношениях, пропорции, гармонии, контрасте и интенсивности. Ее сила приходит из нашей принадлежности жизни. Она зиждется на космологическом понятии порядка и эволюционном понятии адаптации, оба понятия предполагают, что жизнь это развивающийся, реляционный процесс. В этом и есть польза красоты: ее роль в сотворении и поддержании жизненно важных отношений. В этом ее рутинная работа и ее необычный результат.
Вселенная не машина — не часы, не оргАн или компьютер — работающая по заданной программе. Вселенная – множество живых организмов, у каждого своя внутренняя ценность. У каждого есть цель и смысл; этимология слова “космос” означает “устанавливающий порядок.” В самом начале греки поняли, что одного порядка недостаточно, что в природу порядка должны входить красота и доброта. Они соединили слово, выражающее красоту, kalos, со словом доброта, agathos, и получили сложное существительное, kalokagathia, “прекрасное-и-доброе.” В устроенном так космосе, красота имеет космологичесское единство. Важно быть синхронизированным со структурой вселенной, достичь баланса между порядком и новизной, согласованием и творчеством, стремлением и удовольствием.
С поразительной проницательностью эколог Альдо Леопольд включил красоту в свою консервационную этику: “Человек поступает правильно, если он увеличивает устойчивость, целостность и красоту биотического мира.” Научный бэкграунд позволил Леопольду объяснить значение понятий устойчивость и целостность. Его внутренний опыт общения с миром природы заставил его говорить о красоте. Леопольд хотел выяснить, как нам, «простым гражданам», установить правильные отношения с нашими не-человеческими родственниками. Это требовало признания самостоятельной ценности всех живых существ, и нашей радости по поводу их самостоятельной ценности. И он искал пути для поддержки и укрепления богатства жизни через экологические отношения. Он полагал, что именно в этих отношениях рождается красота.
Паттерны правильных отношений представляют собой фундаментально эстетическое действо (часто усиленное религиозными и этическими традициями). Оно требует творчества и рисков, а также тонко настроенной чувствительности, того, что писатель Робин Уолл Киммерер называет “живым бытием мира.” Правильные отношения - это отношения приспособления, каждая жизнь чувствует свой ответ на другие жизни. Цель - повышение жизненности как индивидуума, так и индивидуума-в-отношениях-к-целому. Так красота входит в мир, в тесном сотрудничестве с жизнью.
Поскольку такое видение эстетической структуры вселенной резко расходится с ее сегодняшним доминирующим механистическим образом, мы скорее привыкли к отсутствию в ней эстетики, чем присутствию. В условиях всеобщего механистического мышления, мы обращаемся с природным миром как с мертвой материей, и красота для нас просто дело вкуса.
Мы не воспринимаем красоту как значительную силу в нашей жизни. Наша культура связывает красоту почти исключительно с женщиной — и это приуменьшает красоту как предмета для серьезного рвссмотрения. Согласно психотерапевту Джеймсу Хиллману, современное подавление присутствия красоты и ее силы вызывает психический разлад, пронизывающий все общество. “Мы потеряли друг друга и нуждаемся в терапии, поскольку забыли о том, что жизнь - существенно эстетическая категория, и космос это подтверждает” Последствия от нашей эстетической амнезии: подавление любви к миру и нашей заботы о нем. Психологический разлад становится экологическим; наши отношения друг с другом в беспорядке - и весь мир выходит из равновесия.
Поэтому в наши дни так просто идти, не замечая красоты. Иногда это из-за того, что мы живем в местах, столь изуродованных индустриальным «развитием», что наше безразличие становится актом защиты. Мы обращаем внимание только на технологические или экономические достижения. Современные ожидания производительности и эффективности сжимают наши дни в какие-то съеживающиеся пакеты, в которых мы в спешке переходим от одной задачи к другой, не замечая света за спиной. И всегда слышим авторитарный голос сверху, о том, что красота неважна и бесполезна.
Но нам не удасться построить отношения друг с дугом и с другими существами, пока мы считаем, что красота бесполезна, а мир это машина. Нам нужно освободиться от метафизики механизма и принижения красоты.
Красота как кислород наполняет нас жизненностью, заставляет замирать от восторга при виде цветущей пустыни. Ее важность - космологическая, биологическая, экологическая, социальная и этическая. Призывая нас к другой метафизике и пониманию того, КАК жить в реляционных отношениях со вселенной, красота подтверждает свою искупительную силу.
* * *
Sandra Lubarsky - Redeeming Power of Beauty
On Beauty
Douglas R. Tompkins: Aesthetics and Activism
David Brower Center, 2017