/отрывок из романа/
...Тот солдат... весь в пыли... после очередной атаки...
Николай случайно столкнулся с ним, вернее, почувствовал его взгляд и резко, по-звериному повернулся к опасности.
Он полулежал чуть в стороне, в тени у большого валуна и смотрел на него, как больной пес.
Рукав серой, грязной гимнастерки был в крови. Видимо, он пытался наложить на плечо жгут.
Короткий, пыльный «Шмайсер» лежал в стороне.
Солдат перевел взгляд на автомат, но понял, что не успеет, и снова взглянул на него по-псиному заискивающе.
- Не балуй, фриц, - предупредил Николай хрипло, и пинком отбросил автомат.
Палец, дрогнувший, было, выстрелить, медленно расслабился.
Они долго смотрели друг на друга, пытаясь предугадать свое и чужое будущее.
- Их нихт фриц! - выставил ладонь тот. - Их бин унгариш... Унгариш...
Сказал и отвел взгляд, не надеясь, что его услышит этот русский солдат с покрасневшими от бессонницы и пыли глазами. Он и не должен был понять. Было бы странно, если б он не выстрелил, потому, как это было естественно и понятно для обоих. Они давно жили по этим звериным порядкам, не щадя ни себя, ни врага.
- Венгр? - переспросил Николай.
- Да-да, венгр, - повторил тот по-русски.
- Шандор Петефи, значит?
Солдат торопливо закивал, скривив ухмылку на бледном лице.
- Зачем воюешь, если венгр?
Спросил и понял, что глупо, глупо было об этом спрашивать! С таким же успехом он мог спросить немца: «Зачем воюешь, если немец?! Если у вас есть такие гиганты, как Гете и Бетховен? Шоппенгауер и Кант!? Неужели то моральное бремя - быть менторами целой нации, да что нации, - всего человечества, которое они взвалили на свои могучие плечи, - не пробудило в вас того, что ваш припадочный ефрейтор назвал «Химерой»?!
Безрассудный закон войны гнул палец на спусковом крючке, но... Если вселенское Николаю было неподвластно, то он мог хотя бы здесь, в этом пыльном «государстве», где один был царем, а другой - подданным, вершить свою и его судьбу так, как велело иное...
Он вспомнил философствующего отца:
«Когда мы рассматриваем нацию как явление, примечая ей место в мировой истории, - говорил тот, назидательно поднимая палец, - надо стать не обвинителем, выискивая в ее развитии позорные страницы, а защитником, приводя в оправдание те единые, общечеловеческие и гуманистические процессы, которые рождались в умах лучших ее представителей, часто обрекая их на роль нравственного громоотвода..."
- Дай посмотреть, - неожиданно сказали потрескавшиеся губы, - не бойся...
Закинув автомат за спину, Николай присел на корточки и осмотрел плечо. Рана была пустяковая, но сильно кровила.
- Давай ремень.
Солдат впал в оцепенение.
- Ремень, говорю, давай!
Он вырвал из застывших рук солдата полотняный ремень и затянул выше ранения.
Вместо злости пришло странное спокойствие, даже - умиротворенность.
- Ну вот... Час-полтора можно поносить.
- Спасибо... - сказал тот, и неожиданно начал беззвучно плакать. - Спасибо...
В этот миг Николаю показалось, что перед ним сидит не лютый враг, беспощадно прущий на его землю, а старый приятель, по неосторожности попавший в дурную историю. Что-то стало их объединять. Может - эта чертова гора, а может - пыль и гарь, которой они вместе дышали... Возможно, с этим венгром дома сидел венгр - отец, и смакуя венгерское вино, разглагольствовал о том, как это верно и правильно, хоть и трудно, - быть сердобольным и по библейски всепрощающим...
А, может, их связывала одинаковая солдатская доля... та подневольность, которая, вопреки их устремлениям и желаниям, толкала обоих по синим и красным смертельным стрелам, - кем-то начерченным на огромных картах, чтобы хладнокровно смести их в «Процент ожидаемых потерь»...
- Иди, - устало выдохнул Николай, - иди к своему Шандору Петефи... Это он тебя спас сегодня.
Солдат не сдвинулся с места, не совсем поняв, о чем речь. Он ожидал чего угодно: смерти, плена, но...
- Иди, говорю! – повторил Николай, и повернувшись, пошел прочь, наверняка зная, что тот не выстрелит:
Кишка была тонка...