Наивысшая красота это органическая полнота, полнота жизни и всего, что ее окружает, божественная красота Вселенной.
- Робинсон Джефферс
Одно из психических расстройств нашего времени состоит в том, что мы измеряем мир в терминах нашего удовольствия. Это старая головоломка: то ли нам нравится то, что прекрасно, то ли мы думаем, что оно прекрасно, потому что нам нравится. Во всей западной цивилизации, почти каждый большой философ — Платон, Аристотель, Блаж. Августин, Фома Аквинский – решали эту загадку в пользу [независимого от человека] присутствия красоты в мире. Древние секвойи на побережье, пропускающие солнечный свет и прикрывающие россыпи брусники, прекрасны по своей структуре. Встреча с этими ловящими туман гигантами восторгает и вызывает непроизвольно дикое “вау!”
И несмотря на это, в наше время принято считать, что “красота в глазах смотрящего,” что она не независимый факт, а нечто формулируемое нашим умом и зависящее от индивидуального вкуса, налагаемого на мир. Люди решают сами, является ли что-либо прекрасным или нет, и это решение обычно зависит от испытываемого удовольствия. Громадные секвойи с волнистой корой и необъятным торсом лишаются собственной красоты и становятся прекрасными, потому что нравятся нам. Глаза смотряшего становятся барометром личного удовольствия — и удовольствие становится мерой красоты, а не ее следствием.
Этот человеко-центристский подход к красоте настолько плотно вошел к ткань нашей жизни, что мы редко сознаем его последствия. В поисках ценностей мы отворачиваемся от мира и ищем их у себя. Полагая, что ценность – это нечто, генерируемое лишь людьми, мы соглашаемся с тем, что у мира нет своей собственной ценности. И возводя удовольствие в качестве главного критерия ценности, мы полагаем, что все живое на Земле создано с целью служить человеческой жизни. Такое отношение к миру разрушает его.
Вера в то, что красота в глазах смотрящего, вошла в культурный нарратив человеческой исключительности, с оправданием человеческого доминирования и разрешением использовать Землю, как мы того пожелаем. Мы разделили мир на ценных людей и все остальное, чья ценность определяется лишь полезностью для нас. Но этот образ выхолощенного мира, лишенного всякой самостоятельной ценности (за исключением той, которую налагают на него человеческие существа), не поддерживается нашим жизненным опытом. Каждый раз, когда мы выглядываем из окна кухни, чтобы полюбоваться закатом солнца или поднимаем глаза на ночное небо, чтобы поразиться промелькнувшему метеору, мы совершаем акт неповиновения этой человеческой скупости. Каждый раз, когда мы вдруг останавливаем свое сознание на огненных окотийо в пустыне или на море нежных лепестков джакаранды, лежащих на тротуаре, мы разрушаем нарратив о том, что только человеческий ум производит красоту. То, что должно было быть отвлеченно-пустым, вдруг резонирует своей ценностью и в эту минуту мы понимаем, что мир генерирует свою собственную ценность, что мир был прекрасным до того, как появились люди, что мы сформированы, очарованы и поддерживаемся им.
Мы понимаем, что красота – это нечто больше, чем человеческое изобретение или личное мнение. И мы знаем, что удовольствие, которое мы получаем, идя по миру, есть следствие красоты, родившейся из живых отношений в мире.
Когда мы вспоминам об этом, мы начинаем возвращаться к миру.
Вращаясь как дервиши, мы оставляем глубокое одиночество, разделяющее нас, и выстраиваем ось нашего человеческого существования со всей жизнью. Прямое восприятие красоты ведет нас. Оставим идею о том, что красота это нечто вторичное, что место для нее в музеях или на показах женской моды. Признаемся, что вопрос: “Что есть красота, что есть прекрасное?” - это метафизический вопрос и ответить на него можно только, заменив конвенциональную картину мир-как-машина на ее живой образ.
Вспоминая мир, мы освобождаемся и признаем, что красота – это качество жизни, которое перекрывает индивидуальное суждение и узкое, личное удовольствие. Это тема, которая должна открыто обсуждаться в обществе.
Но говорить о красоте непросто. Языковые системы уложены в метафизические системы, язык и культура переплетены, постоянно перерождая друг друга. Используемые нами слова и понятия и метод их использования пронизаны нашими допущениями о реальности. Наша современная западная культура в большой степени находится во власти идеи, согласно которой наилучший способ описания происходящего, это обращение к машинным терминам, т.е., подобно машине, реальность состоит из мертвой материи и не имеет самостоятельной ценности. Мы говорим о сердцах, качающих кровь, телах, нуждающихся в топливе, и мозгах, работающих как компьютеры. Посколько в некотором отношении реальность действительно машиноподобна, это полезные метафоры. Но беда в том, что мы перешли от «подобия» к отождествлению, т.е. приняли эти машинные метафоры за точное описание реальности. Механизм настолько глубоко внедрился в нашу культуру, что мы даже не сознаем этого. Это главная причина, почему мы потеряли нашу способность говорить в терминах красоты.
Лексикон красоты включает в себя слова, которые не применимы к машинам:
чувство, эмоции, ценности, участие, вдохновение, творчество, спонтанность,
открытость, веселость. Для механистического мира, где язык должен быть определенным, точным, рассчитанным, эти слова звучат слишком мягко и неопределенно, очень приватно, без правил. Мы запинаемся, когда нас безапелляционно спрашивают: “Что такое красота?” От смущения или раздражения мы начинаем цензурировать самих себя и замолкаем. Но наше молчание обедняет язык и культуру. Не говорить о красоте значит способствовать обеднению нашего опыта.
После стольких лет культурного безразличия, говорить о культуре как о ценности, заслуживающей нашего внимания, непросто. С другой стороны, стыдно перечислять, чего нам стоило это молчание: вырубленные леса и обезображенные горы, снятые вершины и горы отходов, бесконечные молы и зацементированные стоянки машин. Из-за нашей неспособности высказать озабоченность отсутствием красоты, мы видим как огромные пространства, ранее занимаемые здоровыми экосистемами, превращены в разрушенные ландшафты. Экологическая разруха всегда связана с утерей красоты. По крайней мере, чтобы как-то остановить дальнейшее разорение, нам надо заново обрести язык красоты.
Самый важный разговор, который мы должны вести сегодня: как нам жить, чтобы прекратить разрушение нашей любимой Земли. Это разговор об устойчивости. Но у нас не принято говорить о красоте как о критически важном «параметре» устойчивости. В популярной формуле устойчивости “три -E” (economics, environment, equity) нет красоты. Красота не играет никакой роли в экологическом мейнстриме, мы не можем с ее помощью манипулировать и управлять сложными экосистемами или развивать технические инновации для сохранения жизни, сохранять биоту и климат.
Но именно такое понятие устойчивости коренится в самом мировоззрении, приведшем нас к самому опасному периоду в истории человечества.
Нам нужна более широкая, более глубокая основа устойчивости.
Термин “устойчивость”, который у всех на слуху, предполагает выносливость в качестве главной цели, но на самом деле, у него бОльшая цель: процветание. Вопрос не в том: “Как долго мы сможем удержаться на планете?” или “Как нам удержать статус-кво?” В центре понятия устойчивости аксиологический вопрос о ценности и о том, что нам стоит поддерживать. Этот вопрос, уходит дальше простого выживания, хотя, конечно, способность к продолжению рода необходимая часть вопроса. Но гораздо большее, этико-эститическое видение вложено в практическое осуществление понятия устойчивость, это видение предполагает совмещение красоты и добра. Вопрос, который мы должны задать, следующий: “Как нам жить, чтобы укрепить жизнь?” и его синоним: Как нам жить, чтобы поддержать красоту?” Устойчивость оказывается практическим руководством к переходу к красоте поддерживающих жизнь отношений.
Самая важная вещь – знать, что красота родственна жизни. Не выделяя что-либо в особенности, красота подчеркивает жизнь-в-отношениях. Самое важное, она свидетельствует о кооперации бесконечных форм жизни, собирая их в жизнестойкое сообщество. В этом подстраивании жизни к жизни, каждая индивидуальная жизнь нацелена не только на репродуктивность, но и на красоту и полноту жизни.
Эта красота и полнота зависят от миллионов тончайших притирок, которые одновременно усиливают жизненность отдельного индивидуума и мира, с его разнообразием жизненных форм, удерживая общий интерес и общую заботу. В результате родственных отношений рождается красота. Она живет там, где наша жизненность поддерживается и укрепляется. Когда мы испытываем эту красоту, мы чувствуем пробуждение нашого существа, усиление нашего индивидуального существования, связанного с жизнью сообщества — и обновление нашего самого глубокого и древнего желания принадлежать миру.
Ясно, что такая красота нечто больше, чем атрибут моды или предмет для обсуждения среди художников. Красота – это основа экологической парадигмы; это сама жизненность. Будучи неразрывно связанной с морфологией индивидуальных организмов и сообществами организмов, красота – это также паттерны и отношения, которые создают и поддерживают жизнь. Связанная с глубинными структурами жизни, красота наиболее заметна в жизнеутверждающих моментах. Бегущая вода, почки и цветение, маленькие дети - вот хорошо знакомые нам примеры красоты, связанные с жизненностью. Можно привести миллион случаев, когда красота появляется с регулярностью или неожиданностью, но всегда, как сама жизнь, она преходяща. Когда они возникают из здоровой среды, они производят богатство красоты. В обедненной среде, они мимолетны, и быстро разрушаются из-за отсутствия силы и координации.
Поскольку красота невероятно разнообразна, у нее нет превосходной или конечной формы. Есть великая красота в пустыне Колорадского Плато и в роскошных тропических лесах чилийского побережья; великая красота в дзэнских медитациях, и великая красота в вибрирующем голубом доме художницы Фриды Кало.
Красота существует во множестве проявлений, и, как во всяком опыте, красота обуславливается экологическими и культурными условиями и воспринимающим субъектом. Но вместе с тем, разнообразие красоты, в ее множественных формах не означает, что красота - дело вкуса. Ошибкой будет считать, что из-за разнообразия, красота субъективна, и целиком зависит от индивидуальной перспективы.
Когда мы видим картину добычи нефтеносных песков в Альберте, горы отходов, открытые ямы, и вырубленные северные леса, или живое существо, испытывающее боль или разложение, возможно птенца альбатроса, умирающего от кусочков проглоченного океанского пластика, — здесь нет красоты, здесь уродство. С этим согласятся все, и это еще раз свидетельствует о том, что в оценке красоты или уродства не может быть простой субъективности. Мы можем расходиться в деталях и скрывать наши предпочтения, но в отношении того, что усиливает или ослабляет жизнь, мы одинаково чувствительны.
Отделить красоту от жизни и жизнь от красоты значит нанести обеим великую травму. Тот же ущерб происходит от отсоединения красоты и доброты, от представления их в качестве разных ценностей. На самом деле, доброта это форма красоты, зависящая от свободного и сознательного выбора людей. Она входит в более широкую категорию красоты, она ценна для всей жизни, сознательно или бессознательно. Подавлять одну значит искажать другую. Мы говорим об этических поступках как “прекрасных”, потому что они связанны с красотой: они жизнеутверждающие. И красота и доброта это пути координации жизни с жизнью и возможность для каждой индивидуальной жизни процветать. Обе категории направлены на увеличение и усилении ценности жизни. Обе учат нас заботиться о других, устанавливать отношения с другими, выходить из своей оболочки.
Работа ради справедливости, по устранению бедности и страданий — все это акты красоты, позволяющие всем членам общества свободно и полно пользоваться жизнью. Много лет назад еврейский теолог Авраам Джошуа Хешель написал, “Требуется большая внутренняя работа по достижению настоящей любви и настоящего сочувствия. Требуется также новое понимание необходимости красоты и тайны всего, что существует.” Акты, поддерживающие и увеличивающие ценность жизни, и радость от этого – часть красоты. Наша способность создавать сообщества, утверждающие жизнь, зависит от осознания того, что эстетика и этика – тесно связанные составляющие социального порядка.
Экологическое понимание красоты как ценности, связанной с утверждением жизни, изменяет наше восприяние мира природы — от кладовой ресурсов для человека к паутине взаимоотношений, кишащих жизнями, наполненных собственной ценностью, и направленной не только на продолжение жизни, но и на ее полнейшее выражение. Хотя в живой системе ни экологическое здоровье, ни красота не гарантируется, потенциал для обоих всегда существует. И этот потенциал призывает нас практиковать красоту, культивировать ее в мире, чтобы поддерживать и развивать жизнь. Поскольку экология и эстетика взаимосвязаны, практика красоты включает практику устойчивости, обе подчиняются фундаментальному правилу взаимосвязи частей и целого: В здоровой системе, малейшие детали каждой отдельной жизни добавляют богатство к большей системе отношений и в свою очередь укрепляются этими отношениями. Практика красоты и практика устойчивости – одно и то же, совместное усилие по увеличению ценности и стойкости и полноты жизни. Мотив этого усилия выше нашего узкого желания удовольствия, хотя большее удовольствие нас ожидает в результате.
Охватывая мир, мы становимся восприимчивы ко всеобщей красоте мира, обогащаемся ей и становимся по настоящему ЖИВЫМИ.
* * *
On Beauty
Douglas R. Tompkins - Aesthetics and Activism
David Brower Center, 2017