Моей бабушке
Анне Андреевне
посвящаю
Всего ничего побыла Нюра мужниной женой. Познакомилась в леспромхозе с Иваном, улыбчивым большеглазым пареньком, совершенно случайно. Она разыскивала бригадира, а Иван помог, проводил до сарайчика, где бригадир, крикливо-хрипловатый мужик с ядовито прищуренным глазом, распекал бабенку:
- Ты, Прасковья, чего удумала? На какой такой больничный я тебя отпущу? А работать кто за тебя?.. что ты мне ноги свои показываешь?.. ну, опухли… лист капустный приложи, что я тебе еще скажу?.. а план? План кто выполнять будет?
Нюра стушевалась, встала в сторонке. Молитву в уме шепчет: хоть и бойкая девка была, а начальства всю жизнь побаивалась. Ну как она у бригадира к сестре отпросится? Всего-то два дня ей надо в хуторе побыть: Ариша девочку родила на днях, в горячке мается, а присмотреть некому…
- Ты что там, Нюра, в сторонке мнешься? – повернулся к ней бригадир, свой глаз ядовитый на нее уставил. – Ты-то хоть не хворая?
- Да я, Никитич… - начала было Нюра, да замолчала. Теребит в руках платок, думает, как после того, что видела и слышала, проблему свою изложить. – Сестра у меня после родов в горячке… а мужик ее только через два дня будет… с заготовок вернется… Никого ж, Никитич, у нее здесь нету… я отработаю… дитё жалко, помрёт ведь… слабая она…
Бригадир захрипел надрывно:
- Да вы что, девки, удумали одна за одной!...
Тут Иван и вступился за Нюру:
- Да будь ты человеком, Никитич! Вишь, беда у нее. Я тебя как секретарь комсомольской ячейки прошу: пойди человеку навстречу. Что мы, буржуи какие, что ли? А Нюра потом два выходных отработает. Уважь, Никитич.
Так и стали после того случая с Иваном встречаться. Нюра боялась сначала: Иван узнает, что она в церковь ходит, и тогда… А Иван только посмеивался над ней, но предупредил, чтоб осторожнее была:
- Ты, Нюра, если так уж важно тебе, дома молись, а в церкву лучше не ходи. Уж не знаю, есть Он или нет, а социализм мы своими руками строим. И счастье свое. Так-то.
Хороший он был, Иван: трезвый, работящий, и характер легкий – скажет твердо, но спокойно, без надрыва. Так тому и быть – долго на берегу Волги не сидели, закаты-восходы провожать-встречать никто их не учил, расписались в тридцать шестом.
Через год Аллочка родилась, а еще два года спустя в их маленьком домике на хуторе Толик на свет появился.
***
- Бабушка, а ты с мужем счастливо жила?
- Да что, хорошо жили, тихо, - вытирает Анна Андреевна кончиком платка слезящиеся на солнце глаза. – Он, Ваня-то мой, дедушка твой, сиротой был. Я да дети наши – ему вся родня. Ты вон там, Алёнушка, карточку Ванину мне подай…
- Да я же видела её сто раз… А вы любили друг друга? – не унимается внучка.
- Да а что ж не любить!.. Тихо мы, мирно жили. Он голосу сроду не повысит… А что меня ругать-то – я с восьми лет в людях… работу знаю. Опять же дети растут, здоровые, умыты-одеты… что ж нам не любить друг друга…
Смотрит Алёна на бабушку, на руки ее с разбухшими суставами, на ноги со вздувшимися венами, и никак не может представить той Нюры, которую любил смотрящий с фотографии красавец в военной форме. Какой он дедушка – он просто Иван, которого Алёнушка никогда не видела…
***
Ушел Иван на фронт в первые дни войны. Долго накануне вечером сидели они за столом, почти не разговаривали. Керосиновая лампа тлела тусклым фитильком, высвечивая замершее Нюрино лицо. Дети мирно посапывали на печи, обнявшись. Иван подходил к ним по нескольку раз, стоял подолгу, всматриваясь в спящие лица, потом садился за стол, молча гладил руку Нюры.
- Ты, Нюра, может, в Сталинград переберешься с детьми? На завод устроишься? Что тут на хуторе одна с хозяйством маяться будешь? Боюсь я, война затянется, уж больно германец лихо по Европе прошел. Сильный, армия у него обучена, тяжко нам придется…
- Нет, Ваня, корова у нас, огородик свой… Проживем. Да и кому хата наша небогатая нужна? За копейки отдать?.. Ты, Ваня, возвращайся… береги себя… дети ведь… двое… как я их одна поднимать без тебя буду… - слова, как камни шершавые, у Нюры в горле стоят… и не плачется совсем…
Так и просидели за столом всю ночь. Почти не говорили. Не знала Нюра, что больше Ивана своего никогда не увидит.
Придет бумага, а на ней три слова – «пропал без вести»… Это уже в сорок третьем будет, когда через весь Сталинград колонны пленных немцев поведут. Видела их Нюра в Бекетовке: замерзшие, одетые во что попало, обмотанные всяким тряпьём, жалкие в своем поражении, серые лица растерянно как-то смотрят…
***
- Бабушка, а ты видела, как тут в нашем городе война была? Расскажи.
- Не хочу я это, Алёнушка, рассказывать. Вон в школе учительница расскажет… В твоей школе госпиталь был, знаешь, наверное?
- Знаю. А еще учительница рассказывала, что, когда война началась, директор нашей школы с выпускниками на фронт ушел. Прямо почти сразу как они школу закончили… и все погибли… никто не вернулся… как твой Иван… дедушка мой…
- Много погибло… Страшная война была… Ты, Алёнушка, поди, поди, цыплятам пшена дай, а то я забыла за разговорами… да за хлебом сбегай, магазин уж после перерыва открылся. Папка с мамкой придут с работы, а хлеба – три кусочка. Там двадцать копеек на тумбочке у меня возьми. И на газировку себе три копейки... Иди, не мешкай...
«Стрекоза! Бойкая растёт… как Аллочка моя… - слеза застилает пеленой зоркие не по возрасту глаза Анны Андреевны. – Ты, Ваня, прости меня… не уберегла я Аллочку – утонула дочка наша… тоже, как Алёнушке, восемь лет было… ты прости меня…»
***
Молилась Нюра Богородице, благодарила, что уберегла от переезда в Сталинград. Осталась с детьми на хуторе за Волгой, в леспромхозе работала – вечно по колено в воде, бревна, мокрые, тяжеленные, с бабами из воды вытаскивали, складывали. Ноги мокрые, руки мокрые, в ссадинах и трудовых ранах – э-эх, где мужики наши? Ни в одном дворе не осталось… только Никитич ковыляет среди баб: не взяли на фронт по здоровью, из-за ранений, которые еще в Гражданскую получил, да и возраст у него… Нюра уж и не помнит, сколько ему – всё в одной поре…
- Ох, бабы, глянь, штой-то фриц творит: города совсем не видно, - качает головой Прасковья. – Там хоть живой кто остался? И бомбит, и бомбит… когда ж у него, проклятого, бомбы все кончатся?
- Что, Прасковья, рот раззявила? – хрипит Никитич. – Примай, примай бревно! К вечеру закончить надо, да на переправу все – из Сталинграда лодки и плоты пойдут сюда с жителями да ранеными. Помочь надо. Давай, бабы, потом отдыхать будем… как война закончится…
Жаркое лето выдалось сорок второго, настоящее, сталинградское. Душно, дышать нечем. Никогда Нюра этот август не забудет: в душном летнем воздухе – клубы огня и пепла, в пыль измельченного цемента и бетона, запах горящей резины, смерти и людского горя. Облако сталинградского ада доходило и до левого берега, где они, измученные трудовым днём бабы, шли к переправе встречать эвакуированных из превращенного в руины города: раненых – в госпиталь, детей, стариков, женщин – по своим домам…
Переправлять людей на левый берег старались в сумерках – безопасней. Оказалось, не безопасней…
- Бабы, гляньте, немец летит! А плоты – на середине Волги, - глухой шепот прошелся по толпе.
- Так у них вона, глянь, на плоту флаг с красным крестом… чай, не тронет… не военный же…
- Всем от берега отойти к деревьям! Ждать эвакуированных там! – кричал кто-то в военной форме, резко жестикулируя. – Отойти от берега! Отойти!
Нюра застыла, сдвинуться не могла с места: ей казалось, что она видит в сумерках всех, кто был на первом плоту. Вон баба с ребёнком на руках, а рядом девочка – постарше ее Аллочки, наверное; поодаль – старик какой-то в шляпе, узел в руках держит; несколько носилок, между ними медсестра замерла, в небо смотрит... дальше ещё люди, в основном женщины с детьми, старики… «Господи, помоги им! – беззвучно читает молитву Нюра. – Помоги им… спаси и сохрани… помоги нам всем…»
- И-и-ироды! Что ж вы-и!.. Креста на вас не-е-ет! Де-е-ети же!.. Ба-а-абы-и!.. – в один хор слились голоса на левом берегу Волги, смешались с плачем, криками, стонами тех, кто был на плотах на середине реки…
Немецкие бомбардировщики, освободившись от смертоносного груза, развернулись, исчезли в грязных облаках.
- Никогда не забуду, - шептала Нюра, - никогда… никогда… Да будьте вы прокляты!..
***
Сидит на лавочке возле дома Анна Андреевна, внучку с хлебом ждёт. Разбередила Алёнушка душу, память всколыхнула. Много чего в жизни ее горького, тяжелого было, но до сих пор помнит тот плот в августе сорок второго, всех, кто на плоту был… кто до левого берега так и не добрался… и девочку, чуть постарше ее Аллочки… и старика в шляпе…
Где ж ты, Ваня, голову свою приклонил, в какой земле упокоение нашел? Сын вырос, отца по фотокарточке только и знал. Я ведь совсем плакать в тот август разучилась, Ваня. Даже когда «похоронка» на тебя пришла... Всю ночь просидела за столом, как в ту, нашу последнюю... Высохли слезы в огне сорок второго. Совсем высохли. А разве бывает бОльшее горе?