Настенные часы тоненько и мелодично пробили три. Нет, не уснуть. Включаю мою спасительницу – аудио книгу. Может, с негромким её повествованием скоротаем остаток ночи. Вот они, бесценные мои: Чехов, Куприн, Мельников-Печерский, Аксаков, Бунин … Сколько ночей отдано им. Нет, нынче, кого-нибудь из современников. Шукшин, Астафьев, Катаев, Довлатов… Мой любимый Валентин Распутин – «Последний срок». Давно не перечитывала…
Но только прозвучали первые слова – «Старуха Анна лежала на узкой железной кровати возле русской печки и дожидалась смерти…», как остатки сна окончательно покинули меня. И вспомнилась мне бабушка. Нет, не в тот день, когда я, извещённая, примчалась из города, где училась в университете, и всё-таки, не успела застать её в живых. Словно наяву, возник в памяти тот единственный давний день детства моего, который я провела вместе с нею, с раннего утра до самого вечера.
Бабушка Арина приходилась мне уже прабабушкой и доживала век свой в семье дочери, маминой тётки Даши. Мне было лет семь в то время. Я любила бывать у них и счастливым событием считала день, когда мне позволяли остаться ночевать. Меня не принимали в свои игры двое их мальчишек, Костик и Сашка, оба старше меня. Но бабушка Арина! Как я любила её! И, знаю, она меня - тоже.
Я старалась юркнуть вечером в её кровать, пока она, усталая, заплетала на ночь свою седую жиденькую косичку. Мы укрывались одним одеялом, и, пока сон не смежал ресниц моих, я слушала, и наслушаться не могла рассказов, словно, сказаний, о её житье-бытье в давние годы.
- Расскажи, - просила я её, - какой у вас раньше был дом.
- Да, ведь сказывала тебе, намедни, разве ты забыла?
- Ещё раз! Не могу поверить, чтобы в саду яблок было столько, словно, у нас картошки.
В годы детства моего садов в краях наших почти не было, и яблоки были редким лакомством. Яблочко из новогоднего подарка, помню, я резала на пластинки и опускала в стакан с горячим чаем, продлевая наслаждение летним ароматом.
- Ох, просторный у нас дом был. Стоял в саду. Один-единственный сад такой, во всей деревне. Да, и во всей округе! Дедушка мой им занимался. Саженцы из города привозил. И прививать умел. Он грамотный был, дедушка-то наш. Всё у него по сортам в тетрадке было расписано: белый налив, грушовка, апорт, антоновка. Позабыла ныне названия-то. Кто же знал, что так наша жизнь повернётся. И из дома уйдём, и сад наш вырубят. Ох, господи, господи!
В саду, помню, стол вкопан был. Лавки вокруг. Летом там, под яблонями, чай собирали. Семья большая. Самовар. Кабы, знала ты, дочушка моя, как яблоневый сад весной цветёт! Истинный Рай на земле! Пчёлки жужжат, нектар собирают, ровно, целуют каждый цветочек-то. И помельче мошки… Прислушаешься – в воздухе, ровно, тонкий-тонкий звон стоит. Весна…
Ну, так вот! Как начинают, помню, яблоки к концу лета поспевать, расстилают во дворе полога, и на них яблочки ссыпаем. А их, веришь ли – горы! Соседские ребятишки так на заборе и висят. Дедушка, помню, в шапки да фуражки им, бывало, насыпает – «только, чур, не красть»! Да, куда там! Только пятки сверкают. Соседским ребятишкам, Уланкиным, как своим, полные рубашки, помню, насыплет, словно мешочки, завяжет и ещё приходить велит.
И сушили, и мочили, и варили, и свежими на зиму закладывали… И на базар вывозили. Отборные яблочки-то! Много работы было в саду. Ведь ещё и хозяйство - поле, огород, скотина, семья. Работали, не разгибаясь. Чужих не нанимали, сами управлялись. А нас – в «кулаки» записали. Забрали дедушку-то... Так и пропал.. Уланкин, сосед, и забирал. В комитете ихнем был. А потом, и за Никанорычем моим пришли... Ох!
Бабушка надолго замолчала. Примолкла и я.
- Давай-ка спать, дочушка. Завтра рано вставать.
- А дальше, - не унималась я.
- А дальше, - было слышно, как чуть дрогнул голос бабушки, - спи! Как-нибудь, потом…
- Можно, я завтра вместе с тобой встану, ты и расскажешь?
- Ну, что ты, дочушка, я в пятом часу поднимаюсь. Нет и нет! Спи, моя заботушка!
***
Несмотря на бабушкину непреклонность, уследила я момент, как поднялась она с постели, чуть слышно помянула «Матушка владычица…», сторожась, оделась и загремела в сенях подойником. Опасаясь разбудить тётю Дашу, я, крадучись, скользнула за ней.
Бабушка доила Зорьку и только руками всплеснула, обнаружив меня в дверях одетой в старую её телогрейку - до колен. Сокрушённо качая головой и похлопывая корову по тёплому боку, выпроваживает её из хлевушка во двор, а оттуда в переулок, по которому пастух уже гонит стадо.
Потом процеживает молоко, наливает мне кружку и протягивает прибережённую в кармане для меня вчерашнюю сдобную лепёшечку. Колет лучину для растопки, приносит дров, затапливает печь, которая, потрескивая, начинает весело разгораться.
Я усаживаюсь, напротив, на низенькой скамеечке, греюсь этой утренней порой от жаркого пламени и смотрю, как бабушка в большой плошке замешивает на простокваше оладьи. Печёт. Много. Целую гору. И я получаю горячий оладышек. Потом обмакивает каждый в сметану, складывает в кастрюлю и ставит в сторонку на шесток.
Встаёт тётя Даша. Бабушка торопится собрать ей завтрак и провожает до ворот – на работу. Мама говорит, что Дашенька – младшая дочка бабы Арины и потому самая любимая. Она её жалеет, рано не будит, балует и старается взять на себя большую долю забот по дому.
Пора налаживать щи. Недавно забивали барана, ещё остался кусочек мяса. Большой чугун отправляет бабушка подальше в жар и закрывает заслонку печи. Теперь мы пойдём с ней на ближний огород к речке за овощами («овощью» - зовёт их бабушка).
- Поспала бы ещё, дочушка, - уговаривает бабушка.
Но я напоминаю, что вчера она посулилась рассказать про мужа, Никанорыча, хозяина своего, так она его называет, и не отстаю.
***
- Дедушку-то нашего увезли, а Никанорыча моего сначала не тронули. Хотя, заставили сдать в сельсовет рысака, скотину, веялку… Всё сдал. Вернулся с одной уздечкой и бумажкой-распиской. Помню, сам – не свой. А наутро, прибегает к нам сынишка кумы нашей:
- Дядя Никанорыч, трое верхом на конях, с ружьями, приехали арестовывать кулаков. У нас сидят. Ты у них в списке, мать прислала сказать!
Хозяин-то мой, в чём был, перемахнул через забор к соседке. А они, те трое-то, уж по улице скачут.
- Шура, спрячь!
Та ему глазами на крышу навеса во дворе, соломой крытого, показала, Он по лестнице взлетел, лёг ничком, зарылся в солому. А она лестницу отняла, да за забор бросила.
Ох, как его искали! И на крыше, и в подвале, и стог штыками протыкали… Не нашли, пригрозили вернуться.
Ночью, тайком пробрался домой. Света не зажигали. Собрались наскоро и в ночь ушли из деревни. Девчонок, Дашутку с Нюрой, да Татьяну, бабушку твою, молоденькую тогда, оставили дом стеречь. Надеялись, хоть их не тронут.
Прошли версты три, устал он: «Давай присядем, мать. Не идут ноги». Спустились с ним в овражек, прилёг он и... начал умирать. Звала его, молила, причитала! Вот-вот, откроет глаза. Нет! Кончились силы его.
Сижу над ним, плачу. Едет какой-то мужик на лошади с телегой:
- Ты чего, мать?
- Хозяин мой, - говорю, - помер. И как мне быть – не знаю.
Шапку снял, постоял он, взял с телеги лопату и стал рыть могилу, добрый человек. Неглубокую вырыл. Лицо Никанорычу я платком своим накрыла… Так и положила хозяина своего. Сама к девчонкам домой вернулась. Без отца. А наутро, нас из дома выселили в баню. Добро, что оставалось, растащили. Вот какие дела были, дочушка.
Мне казалось, что слёзы, которые бабушка вытирала концом платка, мешают ей видеть дорогу, и взяла её за руку. Молча, мы дошли до самого огорода.
***
Бабушка срезала кочан ранней капусты, выдернула десяток молодых морковок. Добавила несколько зелёных помидоров, которые тоже всегда кладёт в летние щи. Не забыла зелени. И, наконец, набрала полный фартук крепеньких огурчиков. На мостках вымыла в речке «овощь» свою и мы торопимся домой готовить обед.
Наши "робяты" проснулись и сидят за столом. Позавтракав оладьями в сметане, исчезают до полудня. У них наготове удочки.
Кроме щей, бабушка готовит к обеду тушёную в сливках картошку в особом глиняном горшке, которая приобретает сначала кремовый, а потом характерный коричневатый цвет и головокружительный аромат.
А к ужину - пшённая каша, приготовленная на цельном молоке, томлёная, сдобренная в тарелке ложечкой сливочного масла. Скоро бабушка выгребет уголья, закроет заслонку и поставит в протопленную печь с краешка обливные крынки со свежим молоком, чтобы получить к вечеру его - топлёное, с восхитительной румяной пенкой.
***
В обеденный перерыв тётя Даша приносит бидон молока с обеденной дойки нашей Зорьки и наказывает бабушке привести его в порядок. Неожиданно, приезжает дядя Миша, хозяин. Несколько дней он находился с бригадой на дальних покосах сена для колхоза. Ночевать не приезжал. Все шумно радуются, как дорогому гостю, и разрумянившаяся тётя Даша просит бабушку, словно, ради праздничка, испечь к ужину блинов.
Весело хлебают огненные, из печки, щи. Дядя Миша – со жгучим красным перцем и чесноком. Дружно съедается картошка, хрустя свежими огурцами. А до завтра и малосольные подоспеют (бабушка успела в кадочке посолить с укропчиком).
Потом тётя Даша опять убегает на работу. Дядя Миша идёт в летнюю пристройку отдыхать. Мальчишки - на речку. Бабушке предстоит перемыть гору посуды и разобраться с молоком. Зорька хорошо доится, и всё молоко проходит через бабушкины руки. Вынести в погреб – на лёд. Снять сливки. Собрать сметану. Сбить масло ( на это она мальчишек приспособила). Заквасить топлёное молоко на ряженку. Сделать творог. И много, много ещё чего…
Обещая, что через минутку подойдёт, бабушкой приказано мне ложиться отдыхать. Едва прикоснувшись к подушке, засыпаю мёртвым сном.
Просыпаюсь, когда солнышко клонится к закату. Вкусно пахнет блинами. Бабушка печёт дрожжевые, пышные. Гора их быстро растёт. Семья в полном сборе. Тётя Даша собирает на стол. В середине – большая миска со сметаной. В кружках – топлёное молоко. Ряженка. Под восторженные возгласы подаются горячие блины. Все усаживаются. Бабушка пристраивается с краешка, готовая услужить, принести, добавить. Вижу, как она устала. Но никто, кроме неё, не вскакивает, чтобы привычно подать хозяину чистое полотенце.
На правах гостьи, я смирно сижу, помалкиваю и только виновато опускаю глаза.
После ужина тётя Даша пристраивается поближе к лампе, чинит рубашку Костику и ставит заплатку на штаны Сашке. А бабушка выносит остатки от ужина старой овчарке Шустрой и идёт на кухню мыть посуду. Потом просеивает муку и долго месит тесто в квашонке на завтрашние хлебы.
Мне же, в шутку, приказано завтра не «своевольничать» и спать долго, пока не испекутся все четыре каравая. Но это только на людях она строгая. Укладываясь в постель, целует и крестит меня. И я знаю, что проснувшись утром, я зажмурюсь от яркого солнца, отражённого в жёлтом крашеном полу, и ощущение безотчётной радости охватит меня от запаха свежеиспечённого горячего хлеба, который будет царить во всём доме и даже – на дворе.
***
Пройдут годы. Бабушка Арина будет стареть и, наконец, не сможет больше помогать по хозяйству. Я буду учиться в выпускном классе, когда тётя Даша потребует, чтобы её забрала к себе сестра Нюра, вторая дочь. Там она, одинокая, тоскующая по Дашеньке своей, в чужом для неё доме, вскоре и умрёт.