Говорила баба деду: "Я в Америку поеду!.."
Это обманчиво-тёплое дыхание Балтики…
В сравнении с нашим Ледовитым, безмерно огромным, пронзительно холодным, Балтика чем-то напоминает большое незамерзающее озеро с густо заселенными берегами. Кажется, – только выйдешь, и вот он – Борнхольм, датский остров, чуть правее и дальше в сильный бинокль можно узреть маяки на шведском берегу. Польшу мы уже проскочили, на неё и не оглянулись, – нужды не было. Слева в тумане призрачной полосой проступают берега Германии; вчера еще ГДР, а сегодня уже просто Германии, большой и благополучной. И прошли бы мы Кильским каналом, фигурально выражаясь, в шесть секунд, но то ли мосты над каналом слишком низки для мачт, то ли мачты высоки для мостов, а только «ползти» мы будем вокруг полуострова Ютландия, любуясь, то датскими, то шведскими берегами, потихоньку поспешая в немецкий порт Эмден к Новому, 1992-му году.
Так размышлял я, сидя в каюте у открытого иллюминатора над разложенной на столике картой, вдыхая влажный, прохладный ветер, влетающий в каюту частыми, хотя и не сильными порывами, и разжигая в себе новые, до сих пор не ведомые мне чувства встречи с Заграницей. Господь сподобил в сорок с хвостиком краем глаза глянуть, краем уха послушать, да краем ладони пощупать, что же то за Европа такая, о которой много слышано, но совсем не видено.
Была тёмная ночь конца декабря. Барк «Седов» выбирался узкой шхерой из порта Светлый на открытую воду Балтийского моря. Лёгкий толчок, какой бывает, когда паровоз цепляют к составу, неожиданно разразился громом капитанского голоса по судовой трансляции:
- Якорной команде срочно на полубак для отдачи якоря! Срочно!!
Грохот обуви по трапам и глухая, зловещая тишина. И в этой тишине, словно в замедленной съёмке до сознания доходит: мы же не на поезде едем, ёшкин кот!..
Тишина длится бесконечно долго и, кажется, весь экипаж замер в напряженном ожидании какого-нибудь исхода. Наконец, сопровождаемый грохотом цепи, якорь уходит в воду. Мой сосед по каюте Николай – один из руководителей практики – с шумом выдыхает и облегчённо откидывается на спинку дивана:
- Фу-у, вроде пронесло...
Мы одеваемся и выходим на палубу. Здесь, в полумраке, слышен тихий говор поднявшихся наверх раньше нас:
- Капитан пулей с мостика вниз…
- Шпангоуты щупать полетел.
- Всё экономим. Ни буксира, ни лоцмана…
- Да, вроде, ничего, не сильно зацепили.
- Ничево-о! А на полметра камень повыше – было бы тогда – «ничево»!
- Море, парень – измена лютая, - после небольшой паузы вставляет кто-то невидимый назидательную поморскую мудрость.
Через полчаса народ, успокоившись, расходится по каютам и кубрикам, а ещё минут через двадцать к борту подходит буксир.
Так неожиданно «весело» начался очередной рейс вокруг Европы четырёхмачтового барка «Седов». А была это ночь с 24 на 25 декабря 1991 года.(Как потом оказалось - именно в этот час меняли флаги над Кремлём, советский на российский. Мистика!)
Утром, после завтрака, сижу в библиотеке, на новом своём рабочем месте, порученном мне на период рейса. Ещё в моём ведении кинобудка с двумя старенькими «Украинами» и грудой фильмов в железных банках, но фильмами и «Украинами» я займусь вечером, а пока, скучая в ожидании клиентов, листаю свою коленкоровую тетрадку, сидя за привинченным к палубе, как и полагается на судне, аккуратным столиком.
22. 12. 91 г. Вечером 7 декабря посидели компанией. Хорошо посидели, только на другой день жена сказала:
«Господи, что с людьми стало! За вечер едва две бутылки выпили».
«Вот, - говорю, - мать, какие дела: «цистерна», видать, наша кончается».
В понедельник суетился на работе, собирался, доделывал долги, а вообще – мыслями уже в дороге. До этого три дня ворошил старые папки, тетради, рылся в шкафах и столах… Где-то же было, было! И, наконец, – нашел! Какое-то шестое чувство подсказывало мне, что эти листки, исписанные мелким почерком года четыре тому назад, ещё понадобятся.
Тринадцатого – поехали. Через двое суток были в Калининграде. Отсюда 40 километров до поселка Светлый, где должен ошвартоваться наш барк, только что вернувшийся из Германии.
«Седов» еще стоял на рейде. Больше суток мы прождали его на судне «Атлантикниро». Шестнадцатого, почти в полночь перебрались на причаливший «Седов», и вот уже практически неделю живем здесь. Послезавтра отход. И потечет однообразная морская жизнь, день за днём, неделя за неделей. Новый год должны встречать в Эмдене, в ФРГ. Что-то там за погода? Здесь, в Калининграде, зимой и не пахнет. Сегодня и вовсе простоял сентябрьский день. К вечеру, правда, нанесло тучки, и пошел снег, а до того солнце светило, и даже грело…
Маясь бездельем, переписал те самые листки, которые так долго искал в Мурманске, помня об их тайной связи с сегодняшними днями.
Сон:
Причал, у причала большой белый пароход. По трапу снуют люди; кто-то сходит, кто-то, суетливо передвигая чемоданы, поднимается на судно. Я тоже направляюсь к трапу. Беспокойная мысль лихорадочно мечется во мне: «Пароход? Почему пароход? И этот ровный ухоженный причал?! Но как же плыть на пароходе туда, куда собрался я? Ведь там нет моря, и даже река в тех местах не судоходна!» Но ноги сами несут меня вперед; теперь не я управляю своим телом, а, кажется, неумолимая судьба несет меня своей волей и властью.
Белая громада заслонила горизонт, надвинулась неотвратимо. Сейчас я ступлю на трап, потом дальше вверх и всё! Всё! Возврата не будет!
Порыв теплого ветра сорвал чью-то шляпу, и та, весело подпрыгивая, катится вдоль пирса. Не останавливаясь, я смотрю вслед улетающей шляпе, и взгляд мой случайно падает на борт парохода. Машинально фиксирую странное название: «Гигант гигантский». Это замысловатое название словно придает сил, уверенности, - и я уже на борту.
Здесь многолюдно и шумно. Разноликая толпа, одетая преимущественно в белое, снуёт по палубе. Люди громко разговаривают, перекликаются, а лица у всех сосредоточенны и серьезны. Я пробираюсь в толпе, спешу куда-то, мне что-то надо узнать. Скорее! Скорее!! Иначе я могу опоздать. И мелькают спины, лица, чемоданы. Я пробираюсь, сам не зная – куда, но, чувствуя, что иду именно туда, куда надо. Вот спускаюсь по гулкому металлическому трапу вниз и оказываюсь в тесном коридоре, плотно заполненном людьми в светлых одеждах. Сюда? Сюда! По сторонам коридора то и дело открываются двери кают и в них входят «светлые» люди, постепенно освобождая проход. Я стремлюсь в конец коридора. Там, у небольшого окошечка, похожего на билетную кассу, стоят несколько человек.
«Разр-р-решит-те!»
Я проталкиваюсь меж людьми и оказываюсь прямо напротив окошка. Там, за ним, кто-то сидит, низко склонившись над столом, и я, не видя лица, обращаюсь к светлой копне волос:
«Куда?»
«Что куда?» - спрашивает копна, не поднимая головы.
«Куда мы плывем?»
Копна встряхнулась; кажется, её владелец (или владелица) хохотнул, но головы так и не поднял.
«Куда мы плывем, извините?» - еще раз спрашиваю я, начиная раздражаться и чувствуя подсознательно, что мой вопрос теперь уже не имеет смысла. Что-то произошло, и вопрос потерял смысл. Но что? Почему?
«…ерск.» - ответила копна невнятно. Я ничего не понял, а люди, стоящие у окошка, начали теснить меня, и окошко заслонила чья-то светлая спина.
«Ку-да-а?!!» - в отчаянии крикнул я в эту светлую широкую спину. Спина повернулась, и из под лохматых бровей на мясистом лице, глянула злыми глазами.
«Вам же сказали: в …ерск!»
Человек кричал громко, прямо в лицо мне, брызжа слюной и сверкая бешеными и потными глазами. Но я снова, как и в прошлый раз, не разобрал начала слова, только почему-то опять подумал: «Там ведь нет моря, и даже река не судоходна».
Этот непонятный и незнакомый …ерск представлялся мне именно тем городом, куда я собрался.
Обратно я шел по опустевшему коридору и думал о странном названии парохода. Оно неотвязно вертелось в голове и, поднявшись на залитую солнцем палубу, я вдруг громко произнес, глядя на удалявшийся берег: «На пароходе «Гигант гигантский» я отправляюсь в путь океанский!»
Всё решилось само собой…
Медленно удалялся берег. Там стояли машущие руками люди и с каждой минутой они становились всё меньше и меньше. В голубом небе светило горячее солнце, и отражение его призрачно раскалывалось на маленькие сверкающие кусочки в легкой ряби морской воды, чуть колеблемой теплым утренним ветром.
«Да, надо плыть! Надо плыть! И к чёрту сомнения!» - думал я решительно, глядя вперед, в ту сторону, где горизонтом было только море. Врезаясь носом в темно-синюю гладь воды и, оставляя позади, за кормой, белый пенистый след, растворявшийся скоро в мелкой ряби волн, плыл белый пароход. Он плыл туда, где не было моря, и даже река была не судоходной.
24.12.91г. Моряцкие мечты-заботы:
1) Скорей бы уйти!
2) Скорей бы придти!
Отход намечен на 20 часов.
25.12.91г. Проснулся без четверти четыре. Покачивало. Поднялся в ходовую рубку к вахтенному штурману.
- Записали? – спросил, кивнув на вахтенный журнал, имея в виду вечернее приключение с наездом на камень. Штурман отрицательно покачал головой.
Волнение 6–7 баллов. Потихоньку ползем на вест-норд-вест. О постановке парусов пока и разговора нет. Итак, первые сутки рейса.
26.12.91г. Перебрaсопка рей. За первые сутки прошли 88 миль. До Эмдена – 660. Скорость – 3,5 узла. Перспектива – Новый год в море.
27.12.91г. Утром по правому борту о. Борнхольм. Береговые огни и зарево их на низких тучах точно такие, как в Кольском заливе. Скорость 9,5 узлов – есть надежда…
Нет, этого не передать ни на какой фото и видеопленке – ощущение «другого» неба. Всё, как у нас, в России, но… есть, есть какое-то чувство, что планета уже повернулась на несколько неуловимых градусов, и вот-вот бросит к твоим ногам что-то такое, что ты еще никогда и нигде не видел в своей жизни.
28.12.91г. Сегодня впервые поставили половину парусов. Курсанты – молодцы. Мне показалось, что для «дебюта» они работали довольно уверенно. При зюйд-весте даем около 10 узлов.
Несколько слов о рейсе. Зимний рейс на учебном паруснике, как правило, проходит с курсантами чужих мореходок. В этот раз на борту ребята из Калининграда и Архангельска. Надо заметить, кстати, – экипаж судна включает в себя постоянный и переменный состав. Но, что характерно, «переменный» состав более постоянен, чем «постоянный», а выражается это вот в чём: палуба во время больших приборок будет надраена всенепременно, и паруса будут поставлены независимо от места жительства, характеров, привычек и прочих личных качеств курсантов, но вот если сменить, к примеру, шеф-повара или, скажем, пекаря, то перемены в ту или иную сторону качества продукта, ими производимого, будут тут же замечены всем экипажем. Я уж не говорю о комсоставе, о тех людях, от которых напрямую зависит атмосфера взаимоотношений на судне. Мы же, народ прикомандированный по долгу, так сказать, службы, имеющий относительную свободу действий (в пределах бортов, конечно), к коим относятся руководители практики прежде всего, ну и я, естественно, со своими, пусть и пустяковыми, но всё же конкретными должностными обязанностями и кучей свободного, на вахты не расписанного времени, главным «делом» своим считаем – поменьше путаться под ногами у людей, занятых управлением и обслуживанием судна, пореже совать нос, куда не просят, короче – казаться незаметными, но при этом оставаться в курсе всего происходящего, наматывать всё на ус и на видеоплёнку.
А море… море, я заметил, довольно разное. И «разность» эта не только от времени года зависит, но и от размера судна в не малой степени. Вспоминаются мне мотоботы наши деревянные постройки Соломбальской судоверфи. Три года назад прошли мы Баренцевым и Белым морями от Мурманска до Кеми и Соловков, и обратно в Мурманск на тех самых парусно-моторных ботах, что размером-то всего с десятивесельную шлюпку. Вот уж когда величина заглавной буквы в слове «Море» вырастает соразмерно волне очередного шторма! И уж там-то не подремлешь спокойно под мерную килевую качку, когда волны, бесконечными горами лезущие навстречу, поднимают и опускают тебя на своём хребте с амплитудой в несколько метров. Море… Кто в море не бывал, тот Богу не мАливался.
29.12.91г. Короткий день декабря: взошел, блеснул и снова темнота. Вчера ночью не спалось. Погода «свежая», как говорят моряки. Встречная волна доставала рулевую команду. Ребята стояли пристёгнутые страховочными поясами, то и дело смахивая с лиц солёную воду. Я курил, прячась за угол штурманской рубки, пока девятая, видимо, волна врезала так, что окатила меня с головы до ног, украв и мою сигаретку, и всю пачку, только что початую. Довольная содеянным, она раскатилась по палубе с пенным шипением и быстро смылась через шпигаты. Чертыхаясь, поплёлся переодеваться и спать.
30.12.91г. Наконец-то сегодня развернулись на юг. Чтобы поменять курс подобрались к самому норвежскому берегу. Теперь бы ветер попутный словить, и тогда сможем еще успеть в Эмден к Новому году.
Впрочем, Нового года совсем не чувствуется: вместо снега – вода, и даже льдины не плавают. А на паруснике обычная судовая жизнь, если не считать мишуры новогодней, развешенной в кают-компании и в столовой команды. На мой взгляд, смотрится она инородным излишеством. Для скромного походного украшения лучше всего подходят маленькие капроновые елочки, которыми украсили свои каюты старожилы судна; это именно тот случай, про который можно сказать: мелочь, а приятно.
31.12.91г. 21час (по Москве). Встречаем Новый год на подходе к Германии. До берега 30 – 40 миль, но с нашим пяти-узловым ходом выйдем к встречному бую только к утру. Что еще сказать? Волнение 5 – 6 баллов, настроение нормальное, несём косые паруса, крен на левый борт ну и… флаг страны захода. Хорошо бы проснуться утром, а нас уже ведут шхерами Восточно-Фризийских островов. А потом несколько дней стоянки, да хорошей бы погоды… Вот как мало желаний. С Новым годом, господа!
1.01.92г. А вышло так: только взяли на борт лоцмана, как остановился главный двигатель. Что делать? Бросили якорь на входе в бухту или, говоря проще, – раскорячились на пороге (на комингсе, говоря по-флотски). С четырех утра и до обеда вся механическая служба ковырялась в машине, но… бесплодно. После обеда пришли немецкие буксиры, взяли нас под белы борта и к семи вечера притащили, наконец, к причалу.
Здесь в дневнике случился чистосердечный пробел, который пытаюсь восстановить много лет спустя по памяти и видеоплёнке. Случился он по причине вполне объяснимой – первая заграница, как первая любовь, и какие уж там записи!.. Крутился, как белка, жадно впитывая всё происходящее, снимая события, лица, панорамы городка, маленького совсем городка с населением всего-то двадцать или двадцать пять тысяч жителей, но… (здесь невольно всплывает в памяти чеховская цитата, потому что лучше сказать нельзя), «но такой от него веет невыразимой прелестью, что оторваться нельзя, всё бы на него смотрел и смотрел». И, надо сказать, влюблённость та носила не какой-нибудь случайный характер: общее впечатление осталось такое, будто когда-то, в прошлой жизни, что ли, жил я в этой стране, может быть даже и в этом городе, и всё мне здесь знакомо и привычно, а особенно по душе этот спокойный, размеренный образ жизни с его устремлённостью к порядку и внутренней гармонии.
Но жернова наследственной памяти!..
Но дед и оба дяди, убитые на войне, может кем-то из этих вот стариканов, что дружелюбно улыбаются сейчас красивыми фарфоровыми улыбками, втаскивая по трапу коробки с гуманитарной помощью для обнищавших в единый миг победителей!.. (Чуть было не взял в кавычки слово «победители», но вовремя опомнился: и Победа, и победители были самыми настоящими, «но пораженья от победы мы не умели отличать…»). ! А ещё бабушка, угнанная в Германию с тремя детьми, младшей из которых была моя мать… Да, но ещё и немецкий солдат, ударивший по автомату своего офицера, когда тот целился в моего отца. Было это под Прагой, уже после Победы, когда наши части разоружали остатки фашистских группировок, рассеявшихся по окрестным лесам. А ведь офицер-то целился и в меня, и в моих детей! И всё это я как бы отбросил, влюбившись в Германию с первого взгляда? Здесь, в стране бывших врагов, в маленьком приморском городке на самом севере Германии, среди сотен посетителей парусника, выстроившихся у трапа в длинную очередь, я пытался угадать того солдата вермахта, который спас жизнь двадцатилетнему русскому пареньку, (через пять лет ставшему моим отцом), чудом дожившему до Победы и едва не погибшему уже в середине мая сорок пятого.
Всё смешалось в моей душе и голове.
А здесь ещё жесткая программа, расписанная по часам гостеприимными хозяевами, где моё участие в качестве оператора подразумевалось, как само собой разумеющееся. И на улицах нас узнавали, словно меченых: «О! Седов! Гутен таг! Я-я! Зер гут! Карашо!» Городок маленький, а все местные газеты пестрят фотографиями парусника, который, кстати, построен на здешних верфях, а нам достался по военной репарации. Местные жители в очередь записываются, чтобы пригласить к себе в гости курсантов и членов экипажа. Приём в мэрии; экскурсия на филиал завода «Фольксваген» – основное промышленное предприятие города, с конвейера которого каждые пять минут сходит новенький, сверкающий лаком «народный вагон»; бесконечные экскурсии по городу, проехать по которому вдоль и поперёк можно за какие-нибудь полчаса; посещение местного исторического музея, сто очков фору могущего дать иному нашему столичному собрату. О каждом экспонате любезные немецкие экскурсоводы готовы рассказывать часами. А потом пошли гостевые визиты!.. О-о! Они достойны отдельного рассказа! Запомнилась семейная пара, Урсула и Хельмут, от которых мы ушли под утро, ошеломлённые не просто доброжелательностью, а прямо счастьем каким-то, сияющим в их глазах от того, что они вот так, запросто общаются с русскими. Удивительно, но уже через час я шпарил по-немецки, как заправский полиглот. Что тому причиной? Может быть горячий грог? Да нет, тут, скорей, нечто другое, словами необъяснимое. Помню, как под утро мы с шеф-поваром Василием шагали чуть пьяненькие на судно и без конца повторяли друг другу: «Слушай, какие люди! Какие лю-ди! Васька, и почему мы с ними воевали, а?!» «Да-а! Ты знаешь, я на «рыбаках» в Германии бывал, но чтоб вот так!.. Какие люди! Слушай, а ты зачем меня коком называл? Ты знаешь, что на немецком значит «кок»? Не знаешь? Больше так не говори. Ты не видел, как Урсула покраснела?»
Потом были в большой семье немного чопорного Гюнтера, мать которого чем-то неуловимым похожа на мою бабушку, ту, что была здесь, в Германии, с сорок четвертого по сорок пятый. Я, не удержавшись, попытался рассказать им о том, как мои родственники в Штутгарте, на военном заводе… Бывшая с нами в этот раз переводчица остановила меня: «Не надо. Не любят они об этом вспоминать…» И это укололо немного, тем более, что мать Гюнтера только что с гордостью рассказывала о том, как во время войны она была солдаткой и работала, точнее, – служила в порту Эмдена.
А ещё студент Тобиас, тот самый, что в первый вечер, когда мы становились к причалу, допоздна ждал, пока «Седов» ошвартуется и опустит трап, чтобы первым познакомиться с русскими моряками. Он готов был целые дни посвящать нам, напросившись в добровольные гиды, и уж с ним-то мы помота-ались!.. У него автомобиль, комната в общежитии, точнее маленькая однокомнатная квартира, если брать по нашим меркам, где мы гостили в один из вечеров, общаясь с его друзьями студентами. Тобиас год отслужил в армии, получая за это по тысяче марок в месяц. Теперь этих денег ему хватит, чтобы закончить учёбу в институте. А мы-то, дураки, хвастались ему тогда, что наши студенты учатся бесплатно. Дохвастались…
Среди благополучных и ухоженных частных домов единственным отстранённым квартальчиком высятся многоэтажки для эмигрантов. Как нам рассказали – там приличные (опять же по нашим меркам) двух, трёхкомнатные квартиры для переселенцев. Одного из них мы случайно встретили в городе… Шли с соседом Николаем, подошел человек и стал спрашивать у нас на каком-то странно понятном для нас немецком: «Извините, пожалуйста, вы не скажете, где здесь…». Мы ему на таком же «понятном», на ходу подбирая слова: «Извини, дескать, дорогой, мы русские моряки…». Немец чуть не с объятиями кинулся к нам: «Русские!!» Оказалось – потомственный поволжский немец, переселенец из Казахстана. Приехал с семьёй. Живут пока прилично, получают пособия, дали квартиру, но… с работой здесь проблемы. Безработица существует даже для коренного населения, а уж что говорить об эмигрантах… «Знаете, - рассказывал он, пока шли мы вместе, - всё же, что ни говори, а здесь мы, русские немцы, - люди второго сорта. А что другое было ждать? Спасибо и за то, что нам предоставили. Дети наши со временем, может быть и станут полноценными немцами. Может быть… Ради них и приехали мы сюда. Там, в Казахстане, будущего у них не было…»
Среди других это была самая грустная встреча.
Потом… Потом суп с котом. Неделя пролетела, как один день, и седьмого января, в праздник Православного Рождества, состоялось прощание. Отход.
И опять я возвращаюсь к своему дневнику:
12.01.92г. Через два дня будет неделя, как ушли из Германии. Вчера еще раз смотрел проводы… А было холодно ужасно, ветер гнал волну и насквозь продувал суконные бушлаты курсантов. Казалось, будто сама природа противилась расставанию. Не смотря на погоду, огромная толпа стояла на причале. В рамке видоискателя знакомые лица: вот Хельмут гудит на трубе, Урсула стоит рядом и пристально вглядывается в толпу, заполнившую палубу. Бабуля, мать Гюнтера, в белой куртке, в красной шапочке и щеки почти, как шапочка, раскрасневшиеся от холода, всё машет платком, машет… И все машут, кричат. Приняты концы, и полоска воды начинает расти неумолимо. Курсанты по команде встали на реях, по команде крикнули что-то громко и от души. И берег отозвался им ответным криком, разом взлетели платки, полотенца… А берег всё дальше и вода меж людьми всё шире, мутная вода холодного залива. Но ниточки меж сердцами тянутся, истончаясь, уходя в горизонт. Порвутся ли? Где-то там, вдоль берега идут дороги, ровные, надежные немецкие автобаны, и многие на автомобилях устремились вслед за судном… Три мили прошли – машут, пять – машут. Десять миль… Скоро берег кончится…
«Смотри, вон моя машет!» - протягивает мне бинокль сосед по каюте Николай.
Этот «котяра» уже успел обзавестись подругой. Ничего не упустит! Я вижу, как из автомобиля стального цвета выскакивает фрау в черном пальто – Колина знакомая – выбегает на зеленую январскую траву уходящего берега и машет, машет отчаянно и призывно чем-то белым…
«Ублажил, видно, ты её славно! - посмеиваюсь я над приятелем, - гляди, вплавь бы не кинулась!»
Всё, залив кончился.
«О-о-о!»
«У-у-у!» - кричат прощальными гудками немецкие суда.
Наш «Седов», распугивая суетливых чаек, долго ревет охрипшим на штормовых ветрах далеких морей ответным басом: «А-а-а-а-а-а-а!». Гудки вязнут и растворяются в мощных порывах холодного январского норд-веста…
Прощай, страна – сказка. Прощай, гостеприимная земля. Неужели мы когда-то убивали друг друга? В это сейчас не хочется верить, об этом не хочется думать. Время войне, и время миру.
Вечером в тот же день неожиданно подошел мой знакомый курсант Толя М. Родом он из архангельской Верколы, земляк писателя Ф. Абрамова.
«Николаич, какая я скотина!»
«Что такое, Толян? Что случилось?»
«Они меня так принимали! Так принимали!.. В магазин пришли: показывай, говорят, что тебе подарить».
«Ну, а ты?»
«А я, Николаич, на другой день тапочки в том магазине стыбздил... И на хрена мне эти тапки? Может, за борт их, а?»
«Нет, - говорю, - Толян, теперь уж носи… И всякий раз, как обувать их будешь – называй себя скотиной. Так, глядишь, и человеком станешь».
Сегодня опустили в воду Бискайского залива прах капитана Митрофанова, выполнили последнюю волю покойного, бывшего капитаном «Седова» в 1951 – 1974 годах. Сорок лет назад его волей практически из небытия был поднят парусник, который уже готовились распилить «на иголки».
13.01.92г. Сегодня с утра ветер посвежел, но – береговой, т.е. со стороны берега, а, значит, волны большой не разгонит.
К вечеру будем проходить траверз Лиссабона, а к утру должны повернуть в Гибралтар. Идем со скоростью девять узлов. Ветер – зюйд-ост в левый борт, стоят косые паруса (стакселя), которые стабилизируют качку и добавляют 1 – 2 узла скорости.
Тягучему пению вентиляторов, как и милям за кормой нет конца и края. Приборки… авралы… обеды… тяжелые зимние ветра. Всё это мало сглаживается чувством новых близких берегов, на которые ступить так и не доведется, чужих стран, чьи маяки изредка призывно подмигивают по вечерам…
Долгой привычки требует однообразная морская жизнь, но и долгой «отвычки», видимо, тоже.
14.01.92г. Ночью была гроза, сильный ветер…
К восьми утра ветер ослаб, дождь прекратился, но вокруг бродят стада тяжелых облаков и только прямо по курсу рассветным окошком светлеет ясное небо. Понемногу начали подворачивать к Гибралтару. Боюсь, как бы не проскочили его следующей ночью.
16.01.92г. Позавчера после полудня заметили плывущие мимо бортов коробки, а потом и отдельные блоки сигарет «Винстон». Доложили капитану и тот, не долго думая, дал команду лечь в дрейф, сыграть учебную тревогу «человек за бортом», спустить шлюпку… Через час подняли на борт шлюпку, полную коробками сигарет. Всего насчитали 57 коробок по 50 блоков в каждой. Где-то поблизости с грузового судна штормом сбросило палубный груз. То, что подобрали мы – доля процента, не больше. Солидный убыток страховой компании! Тут же штурман Дима П. рассказал, как однажды (он ходил тогда на «рыбаках») после шторма они целый час плыли в оранжевом апельсиновом море.
«Тралом черпнули – всю палубу завалили; обожралась вся команда! Жаль только, что потом всё равно пришлось за борт смывать – портиться начали».
Сигареты – не апельсины, до поноса не доведут. Капитан дал команду раздать каждому, включая некурящих, по двенадцать блоков сигарет. Солидная гора осталась еще и в судовой провизионке. На судне заметное оживление: везде, куда ни зайдешь, проветриваются и сохнут сигареты. В курсантских кубриках шум – все опасаются теперь быть обворованными, на ночь планируют выставить вахтенных для охраны табачного богатства… Вот, как неблагоприятно материальное влияет на духовное. Постепенно все пришли к общему заключению, что сигареты – подарок капитана Митрофанова за исполнение его завещания, добрый знак небес.
Гибралтар проходим в ночь с 16 на 17 января.
Проход узкостей, швартовка, выход из порта на «Седове» всегда знаменуются приглашением на руль старшего матроса-рулевого Константиныча – Александра Константиновича Михайлова. Его седую развевающуюся бороду знают во всех портах мира, где бывал «Седов». Константиныч – своего рода талисман судна, живая, так сказать, легенда. Рассказывают, как однажды в суматохе штурмана забыли пригласить Константиныча на руль при очередной швартовке. Минут через десять тот подходит к капитану со слезами на глазах:
«Что, мастер, на берег деду пора?»
«Не понял».
«Да вот, без меня швартуются…»
«Вахтенный штурман, в чем дело!? Старший матрос Михайлов, быстро на руль! А о вашем списании, штурман, я подумаю».
В среде моряков не зря гуляет поговорка: матрос – он, как ребенок.
Ночь, но не спиться. Хочется посмотреть на знаменитый ГибрАлтар. Моряки почему-то произносят с ударением на втором слоге. Всё-то у них через… компАс.
Правый, африканский берег высится горой, мигает маячком совсем рядом… Левый – выворачивается из-за поворота огнями большого города, принадлежащего, как известно, Британии. Не часто доводится видеть воочию сразу два материка. Тем более, что Африку вижу впервые в жизни.
Командует на руле, естественно, Константиныч.
«Сколько раз Гибралтар проходил, Константиныч?»
«Ой, много, много, не знаю, еще кочегаром шуровал здесь в топку уголь, «пингвинов» в Антарктиду возили. Это так полярников звали… Потом еще много. Потом на парусниках разных – не сосчитать». – Константиныч, как всегда, многословен. Если его не перебивать, то вопросы можно и не задавать – рассказывать будет часами. Одновременно он руководит курсантами:
«Что так тихо отвечаешь, сынок? Тебе надо голос вырабатывать, ты же наш будущий отец-командир. Ну-ка, скажи так, чтобы боцман на баке с перепугу подавился: Есть шестьдесят пять на румбе!!! – зычно, словно играясь и насмехаясь над кем-то орет Константиныч, - Повтори, повтори".
«Есть шестьдесят пять…» - не устоявшимся дискантом пищит паренёк, краснея ушами, словно стопсигналами.
«Да–да–да, надо голосок-то репетировать, тренировать надо… Навались, ребятки, навались. Тут надо внимательно. Скоро будет такое течение в проливе – только гляди…"
Наверху, на мостике – штурмана. Многие из них, кажется, совсем недавно стояли курсантами на руле рядом с Константинычем, и точно так же говорил он им: «Навались, ребятки, навались! Тут надо маленечко пошустрей крутить, попроворней…»
Сотню раз «шмыгал» он Гибралтаром и, стоя рядом с ним, пропадает вся романтика, все свежие чувства «первооткрывателя», впервые попавшего на рубеж двух земных континентов.
А денёк сегодня простоял славнецкий – первый день в Средиземном море! Ребятишки загорали даже, да и сам я уже слегка пообветрился. В таком январе зимовать можно, честное слово… А где-то далеко на Севере солнце еще только появится над горизонтом дней через десять. Холодно, темно, метельно… Эй, вы, там! Я помню про вас! Чтоб потом не говорили… А Средиземное море в январе – штука вовсе не плохая. Жаль только – темнеет рано. А ночь лунная, и звезды, как горох…
Сегодня лежали в дрейфе, красились. Пароходы, проходящие мимо, приветствовали нас гудками. Наши отвечали им своим охрипшим, простуженным басом.
21.01.92г. До захода в Геную осталось шесть дней, и до сих пор не знаем – примут нас итальянцы или нет.
После позавчерашней замечательной погоды любое ухудшение воспринимается с большой печалью. И, хотя ухудшение в Средиземном море гораздо лучше, нежели улучшение в Северном, но… так хочется берегов! Может быть, когда-нибудь с усмешкой буду вспоминать, что, вот, дескать, сидел в январе в Средиземке, на непыльной работе, имел массу свободного времени, плюс 15 – 20 градусов за бортом, майское (по северным меркам) солнце, двадцать пять дней до возвращения на Родину, шесть дней до возможного захода в Италию, где никогда не бывал, и уж потом точно никогда не буду, и тосковал по далёким заснеженным берегам (или просто по берегу и твердой почве под ногами?)
Нас всегда куда-то тянет, то из дому, то домой.
23.01.92г. После обеда подремал до половины второго. В качку хорошо валяться и дремать. Потом вышел на палубу подышать, а тут и позвали в радиорубку к телефону. Поговорил с отцом. Дома, слава Богу, всё нормально.
Утром подняли косые и брамселя, но ветер был островат к курсу, и брамселя пришлось убрать. Идем под косыми и двигателем узлов около пяти. Капитан наметил точку под Корсикой, куда должны добраться завтра и где на якоре или в дрейфе будем ждать «добро» на Геную. Хочется, конечно, побывать на итальянском берегу, но если нет, так уж и нет, уже как-то наполовину настроились на «домой». Как врежем в сторону Сицилии!.. так 14 февраля и будем в России, в Новороссийске, в Ново... Российске! Символично звучит. Ушли, в общем-то, из одной страны, а возвращаемся… Впрочем, страна сейчас меняется каждый день, и еще не известно, какой она станет через три недели.
31.01.92г. Заканчивается январь, заканчивается рейс, пора подумать о душе. 27 – 30 января – Генуя. Ну, что тут сказать? Роскошь и бедность, культура и полное отсутствие таковой, блеск и грязь, и изобилие всего. Но… цены! Цены, вот что, прежде всего, убивает нас, русскую голь и нищету. Я думаю, если Русь выбьется когда-нибудь из кризиса, то Италия, пожалуй, окажется в числе первых стран, на которые будет похожа наша страна. Пока же отличается Италия от России, по крайней мере, тем, что здесь никто никому не завидует и не мешает жить. Итальянские роскошь и простота вращаются рядом, словно два колеса на разных осях, почти не задевая друг друга; роскошь не выпячивает себя, хотя и не прячется, бедность же наоборот, хочет привстать на цыпочки, чтобы подтянуться поближе к богатству. Это, видимо, и есть путь компромисса между ними. Хорошо это или плохо – судить не берусь, но русское презрение к богатству, воспитанное за семьдесят лет, добра нам не принесет. Вот это уж наверняка. Строить же прогнозы о будущих (вряд ли скорых) переменах в психологии наших соотечественников не берусь. Восток, как говорят, дело тонкое. С нашими же устоями, укладами, привычками, с нашей гложущей «жабой» на соседа, ближнего своего, так просто не расстанешься. Только от сытого человека можно ждать движения души, в противном же случае действуют лишь инстинкты, и тут нет слова музам.
Итак – домой! От борта и до горизонта – Средиземноморская акватория. Солнце – как у нас в Мурманске в самые лучшие дни лета. На лаге – 10 узлов. С Богом.
Как-то там, дома крутятся наши дорогие соотечественники, наши родные, близкие и дальние?
01.02.92г. …Не будет штурман после очередного рейса рассказывать о том, как несколько месяцев подряд из вахты в вахту он висел над штурманским столом и делал прокладку курса, писал в журнал направление и силу ветра, высоту волны… Это для него повседневная, обычная, скучная, но необходимая работа.
Не будет механик вспоминать о своих вахтах, когда с глушителями на ушах он делал обход ревущего и грохочущего своего хозяйства. Скажет разве что-нибудь соленое про эпизод, оставивший неприятный осадок, типа: «На подходе к Канарам главный стопорнули, с насосами мудохались…».
А разве будет матрос «живописать» о том, как шкрябал он старую краску на мачтах и потом покрывал их суриком, матом и сверху свежей, ярко-желтой краской, которая, кстати, в рот ей пароход, к концу рейса снова облупилась.
Тошнит порой от романтичных книжных рассказов о будничной морской работе, да еще густо пересыпанных специальной судовой терминологией. Это похоже на то, как если в описания природы вдруг начать вставлять латинские названия деревьев, цветов, растений…
А мысль такая: горек, горек, братцы, хлеб морской романтики. И то, что на иной взгляд кажется лёгким, даже где-то, может быть, праздничным, ухарски – веселым, на самом деле дается не даром. Ох, не даром!
02.02.92г. Сегодня день тоски...
Утром прошли Мессинский пролив, и вышли в Ионическое море. Долго смотрел в бинокль на маленький городок Мессину и думал о тех, кто живет в этом райском краю. Помнят ли они русских моряков, первыми пришедших к ним на помощь в день страшного землетрясения?..
«Топать» нам по Ионическому морю, до поворота в Эгейское, в лучшем случае двое – трое суток. Погода после обеда поменялась: ветер посвежел и – прямо в морду. И такая вдруг напала тоска, что последний десяток дней вытянулся вдруг неимоверно и стал казаться бесконечным. Ползем – 4 узла, а может уже и меньше. А это меньше сотни миль в сутки. Тоска зелё-ё-о-о-ная! Было и холодней, и волны круче, но… тоска, как удав. Как с ней бороться? Уже не интересны ни берега, ни острова, ни вчерашний вулкан, который дымился словно трубка уснувшего старика. Всё надоело. Хватит морских впечатлений – пора домой. Сегодня твердо решил – никаких регат. Не дай Бог, попадется еще один такой сосед, как в этом рейсе – чеканешься. Да и все остальные «мелочи»…
Сегодня Серега К. рассказал по секрету, как они с корешем (кореша не назвал) купили в Генуе за 800 дойчмарок видеокамеру с видеомагнитофоном – деревянные! Ай да генуэзцы! Ай да молодцы! Говорили козлам: везите деньги домой! Да что мы! Им Пушкин ещё сказал: «Не гонялся бы ты… друг, за дешевизной!» И, самое интересное, мне кажется, что они не единственные, кому так крупно «повезло».
Сегодня во сне плыл на каком-то судне, которое вдруг вышло на берег и пошло по суше, а я тут же догадался, что у него вместо винта под килем стоит червячный вал. Вот, бляха, изобретение! Почти, как менделеевская таблица. Потом мы с кем-то от него отстали, а судно по разбитой разъезженной, грязной дороге пошло дальше, в Финляндию. Почему в Финляндию?
Нашел в библиотеке книгу Константина Симонова «Записки молодого человека» о его поездках в Мурманск в 1941 году. Читаю – нельзя сказать, чтобы с большим интересом. Какая-то бравая война в ней, прямо, чуть ли не веселая. Если бы он, залетный, пожил, повоевал в ту пору на Рыбачьем или Среднем, куда заскочил для сбора «информашки», то, я думаю: не тем бы голосом запел. Октябрь 1941 года… Какая безысходность во всём! Мне кажется: главная мысль, прочно сидевшая в головах бойцов – успеть! Успеть, пока не убили – выпить, наесться хоть разок досыта, согреться в блиндаже у печурки и, конечно, женщину обнять… пока не убили. Где они – женщины? Рядовому бойцу до женщины, как до Москвы… На солнышко бы наглядеться. А солнышко в октябре – редко, да уже и уходит совсем, «ночевать». Эх, Костя – Кирюша… Тебя, наверно, тоже можно понять. Других записок в ту пору никто не писал, другие «записки» в промерзших мозгах крутились, да так часто и оставались не прочитанными, на холодных камнях, под пробитой каской… Так там и лежат они, проклятые и убитые, до сих пор.
Второй раз пытаюсь начать «Пушкинский дом» А. Битова. Ну, не идет! Читал Ю. Скопа – всё, что про Шукшина, как информацию, остальное – нет, не по мне. Так никогда и не будет для меня писателя Юрия Скопа, а останется хороший знакомый В. М. Шукшина, да еще исполнитель одной из главных ролей в «Странных людях».
«Вокруг Чехова» - воспоминания об Антоне Павловиче, надо бы прочитать, но в море как-то не читается подобная обстоятельная, серьезная литература. Хочется читать про тех, кто тосковал бы по чему-нибудь ещё больше, чем тоскуешь ты по берегу, по дому.
Вечереет. Сейчас выйду из библиотеки, а на «улице» уже темно, скоро ужин, кино, а там спать и… еще день прошел. Понял, чего не хватает для поднятия настроения – попутного ветра. Сейчас бы фордевинд метров 10 – 15 в секунду! И всё стало бы на свои места. Так много нынче встречных ветров – ужас! А может это только так кажется?
03.02.92г. Вот тоска мало-помалу и рассосалась. Много ли надо для счастья на сю минуту? Ветер фордевинд (прямо в корму), скорость 10 узлов, солнечный день, ну и, может быть, еще пару веселых пустяков. Пока хорошее настроение, напомню не для моряков, что такое скорость в узлах. Иногда приходится слышать: 10 узлов в час. Грубая ошибка! Как только вы так скажете – сразу станет понятно, что вы не моряк и море знаете только с пляжной стороны. Расстояние в море мерят милями, которые, к тому же, делятся на кабельтовы, как сантиметр на миллиметры. Так вот – одна миля в час – это и есть один узел. А узел в час – масло масленое.
Завтра утром должны войти в Эгейское море. А там… на Север, на Север! До дома останется десять дней. Ишь, ты, будто до дембеля дни считаю. Десять – кажется много, а потом и три будет – много… А когда о причал стукнемся – буду считать дни до отъезда в Мурманск, а когда дома буду – буду думать: в море хорошо, всё там без проблем, всё организовано, расписано, и только ждешь одного – попутного ветра. А тут!.. Но дома всё же лучше. Там можно встать, одеться, сесть, поехать, пойти, увидеть, поговорить, уйти. А тут? Встал, оделся, вышел на палубу, покурил, поговорил… А? Нет, дома лучше. Сейчас дома и солнце уже всходить начинает, зима на весну повернула. Да и проблемы, которых теперь, хоть пруд пруди, на миру, на народе, как-то легче решаются. А отсюда думаешь о тех проблемах, как о чем-то непреодолимом. Вот, говорят, чаю в Мурманске нет, сахар по 70 рублей… Кошмар! Как же без чаю-то? А в Германии всё дорого. Нет, определенно, даровая помощь только вредит, развращает. Пока сами не возьмемся за работу – никто нам не поможет.
05.02.92г. 17ч.30м. Подходим к Дарданеллам. До входа – 10 миль. Где-то здесь, неподалёку, на пустынном холмистом берегу, развалины знаменитой Трои. Ну, и что нам до неё, если не можем ни причалить, ни сойти, ни посмотреть? Ночью нас даже в пролив не пускают; будем висеть до утра в дрейфе, как… Ну, вот «какать» не надо! Как прекрасное русское судно, жаль только – не окрыленное парусами в эту минуту. Вон, сегодня, три эсминца нашего ВМФ прошли навстречу, поприветствовали нас флагами. И мы им, как дорогим землякам, трижды прогудели, пугая чаек чужестранных. Смотрите, дескать, греки с турками, жива Россия!
На доске объявлений свежий обзор: в Мурманске чаю нет, и мяса не предвидится. Хлеб – 7 руб. буханка… Но до Германии нам еще далеко; там 4 марки стоит маленькая, но очень красивая булочка, на наши деньги – «всего» три сотенки. Такие, брат, дела. Что-то творится на мурманских базарах? Ах… ах! Надо думать о душе, господа. С нашей ленью не хрен животы распускать. Надо думать о душе и учиться работать.
08.02.92г. Скоро (через пару часов) будут сутки, как мы в Черном море. Сегодня с утра – зима, температура – минус шесть, идет снег, ветер северо-западный, свежий. Только что подняли косые паруса и по одному марселю на каждой мачте. Скорость подросла сразу на пару узлов. Хочется быстрей к родному берегу. В голове тут же идут подсчеты: если сутки пройти с такой скоростью, семь помножим на двадцать четыре – около 170 миль. Вот так и считаем мили, часы… больше на ум ничего не идет. А дома – зима… А в стране – бардак, но… дома, как говорят, и солома едома. Вот же, блин, поговорки на Руси! Попробуй, переведи такое иностранцу.
Может быть завтра, к концу дня, увидим, наконец, свой желанный берег. И хотя до швартовки еще целых 6 дней, но… к берегу, в тихую бухту Феодосии стремится и тянется душа. Будет день! Будет пища! Вперед, на северо-восток!
Вот думаю: отчего же так тянет к берегу? Видно, оттого, что плавание – это всегда несвобода. Судно – своего рода тюрьма, где свобода твоя ограничена бортами, и еще неизвестно, насколько такая несвобода компенсируется возможностью повидать дальние страны, чужие, заморские земли. К примеру, я – в первый раз в сорок лет вырвался за границу. Это, конечно, здорово, и поначалу даже очень интересно было: чужестранный берег, впервые увиденный так близко, будто игрушка красивый немецкий лоцманский катер, потом такие же аккуратные, словно только вчера покрашенные, немецкие буксиры… Тут же мысленно сравнил их с нашими, ободранными, заскорузлыми, увешенными веером старых покрышек…
Первые шаги по чужой земле, о которой так много слышал, читал, и вот, наконец, под твоими ногами немецкий асфальт, ровный, прочный, какой-то пупырчатый и надежный весь. Нет на нем привычных наших заплат, ям и колдобин. Как-то шли мы с соседом по каюте из порта в город, и увидели на тротуаре немецкого рабочего. Он стоял… на коленях! (в наколенниках, конечно) и укладывал плитку так, как у нас, разве что, мозаику выкладывают художники.
«Вот, Коля, - говорю, - когда наши так же будут работать, и мы, наверно, по-другому будем жить».
«Не дождёсси!», - ответил бы тебе наш рабочий», - сказал мне Коля с ухмылкой.
Я не стал ему возражать.
А немецкие домики! Самая паршивая служебная будка выглядит вполне солидно, аккуратно, рядом обязательно постриженные кустики, зеленый газончик (в январе!). Её и будкой-то назвать неудобно. О жилых домах я вообще молчу…
Так стоит ли за возможность всё это увидеть хотя бы раз в жизни платить двумя месяцами несвободы? Да, раз в жизни – два месяца – стоит! И тут же возникает вопрос о тех, кто морю отдал всю сознательную жизнь.
«Плавать по морю необходимо». Фраза, прошедшая через века, сама по себе уже многое доказывает. По своему, пусть и малому опыту, знаю, как всякий раз приходит она на ум в конце морского пути. Кто осудит моряков? Завидуешь? Иди, плавай! А то, что большинство моряков чем-то заметно отличаются от людей «нормальных», то есть, немного, а, часто, и очень не похожи на нас, береговых, так за это бы их не порицать, а, наоборот, пытаться бы как-то компенсировать им эту постоянную оторванность от мира сухопутных. Вместо этого: «Морячьё! Ах, эти жлобы и пьяницы с большим карманом!» Уж эта наша привычка – считать деньги в чужом кармане. Всем им (нам) я бы сказал так: «Иди, плавай».
«Он море с берега любил, а берег с моря так прекрасен…»
Берега, берега, вы нас ждете всегда,
Край скалистых, отвесных отрогов…
Только ступишь на берег, и сразу вода
Позовет тебя снова в дорогу.
Вот они, неуклюжие строчки, рожденные под мерную качку черноморской волны в тоскливом ожидании скорой встречи с берегами Отечества.
09.02.92г. Сегодня появилась уверенность, что завтра увидим берег. Утром ветер утих, солнце показалось (правда, ненадолго), хотя температура всего плюс 2 градуса. Может быть, уже сегодня вечером увидим отечественные маяки в районе пресловутого Фороса. И хотя Крым – «нэзалэжна» Украина, но всё же – «земля нашенская». С Богом – ближе к дому.
11.02.92г. Слова, как груши, срываю, надкусываю, бросаю… А где же смысл? – вы спросите. А в том, наверно, чтоб другим не досталась та мысль, что зрела в груше, которую я сорвал, висела, а теперь, надкушенная, сдохнет в траве, под прошлогодними листьями, омытая дождем осенним, укутанная снегом. И весной, когда снега растопит солнце, придем мы в сад, посмотрим, удивимся насмешливо.
«А где же наша груша–мысль? Где она?»
И никто не ответит, потому что – жизнь! Жизнь, она не только розами цветет, но и процесс гниения ей так же присущ, как все другие, прочие процессы. Ах, какая была груша! Где-то здесь, вы скажете, семечки из неё в живую землю упали, и теперь… Ждите, чудак. Стойте, как памятник, и ждите. Лет, так, через, этак… вырастет дерево. А у вас, пока стоите, подошвы прорастут, наверно.
А я срываю груши слов...
Вы видели когда-нибудь таких ослов?
Что это? Маяковского начитался? Или от железной палубы над головой "крыша" поехала? А, надо вам признаться, что у меня есть давнее убеждение: металлический ящик, которым и является судовая каюта, изолирует нас от космоса, с которым мы, как пуповиной, связаны навечно. Так вот – после долгой, непрерывной изоляции, что бывает обычно в холодное зимнее время, в человеческой психике происходят необратимые изменения. Я думаю: господа ученые об этом если и не знают, то, по крайней мере, догадываются. А по сему и остальное разумей.
Пора, пора на берег. И медленно, медленно как-то отходить от железного дома. Я подумал: не влияние ли металлического дома тому виной, что смотрим мы на моряков, вернувшихся из долгого рейса, с сожалением, как на людей, в чем-то немного убогих, жизнью обделенных, блаженных, что ли, в конце концов? И слушаем их полупьяные, нечленораздельные крики в троллейбусах, видим их загулы диковатые, до поросячьего визга доходящие, их всенощные картежные игры в ДМО… Ох, моряки… К берегу, брат, к берегу. Сегодня, вот, ни в одном глазу, а такая чушь в голове и в мыслях! Груши какие-то… Доплаваешься тут, доходишься по чужим странам. Господа, летайте самолетами аэрофлота! Ездите поездами МПС! А лучше – сидите дома, на печке, подшивайте валенки, весна еще не скоро, господа. Будьте благоразумны.
14.02.92г. Старая Украина пнула нас, мягко говоря, (должны были зайти в Феодосию, но что-то не срослось с украинскими властями) и пришли мы в новую Россию. Утром отдали якорь на рейде Новороссийска. До полудня – таможня, граница. Сейчас (около 15.00) капитан объявил, что причал у морского вокзала освободится только к 20.00. Море. Здесь сутки туда-сюда – норма. Бывает, что и неделями ждут. А что делать? Море.
Погода солнечная, но прохладно. Криминальная обстановка в городе напряженная, клювом приказано не щелкать. Валяюсь в "ящике" и читаю Пантелеймона Романова «Детство».
18.02.92г. Послезавтра – домой. Самолетом Краснодар – Мурманск. Из дальних странствий возвратясь…