Истории донецкого края

К ЧИТАТЕЛЮ
   Наверное, всем нам хочется, чтобы история была такой наукой, фундамент которой незыблем, основан исключительно на документах, археологических находках, фактах, событиях, поступках реальных персонажей.
   Современные социальные потрясения в Украине, изменившие политическое и экономическое состояние страны, стали возможны в том числе и благодаря тому, что основы истории начали подмываться интерпретациями, недосказанностями, предвзятым отношением к фактам.
   Сегодня нередко исследователи, ученые стремятся в своей профессиональной деятельности соответствовать политической конъюнктуре. Часто это просматривается, когда дело касается истории Украины. К сожалению, точка зрения таких специалистов на происходившие события зависит от заказа тех или иных политических сил.
   В этой книге я пишу о некоторых малоизвестных широкой публике страницах истории донецкого края. Особое внимание уделяю тому, как, кем и когда он заселялся, в каких условиях это происходило, какие факты легли в основу всех последующих событий и дальнейшего развития наших земель.
   Это первая книга из тех двух, которые я задумал, и она охватывает события XVП-XX веков. Вторая книга, которая выйдет немного позже, расскажет о событиях, происходивших в наших местах в древние времена и в эпоху Средневековья.
   Не ожидайте увидеть на следующей странице курс лекций по истории донецкого края. В книге я старался исторические факты совместить с элементами художественных произведений. Рассчитываю, что такая форма подачи будет интересна и юным искателям правды, и опытным профессионалам, и любителям приключений.
   Предлагаю читателю самому давать оценки и делать выводы о событиях нашей истории, основываясь на фактах.
   
   Дорога измен и предательств
   
   Берега реки Бахмут испокон веков служили естественной преградой для кочевых племен, искавших наживу и пленников в землях Руси.. Путь ногайцев и крымских татар за добычей пролегал через эти места, вдоль реки на север.
   В XVI веке, в 1571 году, Иван Грозный положил конец бесконтрольным странствиям степных разорителей и постановил учредить пограничные заставы со сторожами, шестая из которых была названа Бахмутской.
   Быть бы Бахмуту обычной крепостью на пути кочевников, но нашли там казаки соляные источники. С тех пор вокруг бахмутских залежей соли шли споры, происходили конфликты, проливалась кровь.
   Спустя сто тридцать шесть лет, в 1707 году, за право на добычу соли схлестнулись изюмские казаки с донскими, но победу в этом противостоянии одержал государь. Пётр I.
   Кондратий Булавин, бахмутский атаман и главарь донских бунтарей, в летописях остался народным героем, борцом за справедливость, но так ли проста история его короткого взлёта, полная ярких событий и предательств?
* * *
   Станица Черкасская. Осень 1707 года
   — Мир дому вашему! Здоров будь, Лукьян! — пригнувшись, чтобы пройти под невысоким дверным
проемом из горницы в покои, крепкий казак с кучерявой бородой, густыми бровями и крупными чертами лица снял папаху и приветствовал хозяина. Таких здоровяков на Дону было хоть пруд пруди, но мало кто из них мог одним взором заставить замолчать и любого строптивца в споре, и все общество на кругу1. Тяжёлый был взгляд у Кондратия, такой же тяжёлый, как и кулак, которым он однажды, в порыве гнева, дверь дощатую проломил.
   — И вам не хворать! — атаман Войска Донского Максимов Лукьян ждал этого гостя уже который день.
   События последних месяцев не давали ему покоя ни днем ни ночью. Старшины, посланцы, жалобщики и голытьба отнимали всё время засветло, а думы тяжкие не давали заснуть до рассвета. Всякий раз, когда приходило время почивать, Лукьян долго гладил свои залысины с поседевшими остатками когда-то пышной казацкой шевелюры, словно изгоняя из головы рой тяжёлых мыслей. При этом взгляд его маленьких, широко расставленных, глаз становился рассеянным и бессмысленным, как у старого пса с бельмом.
   — Люди сказывают, искал ты меня, Лукьян? — казак своими большими руками обернул тумак1 2 вокруг папахи и засунул его за ворот, ожидая продолжения разговора. Он и сам собирался ехать в Черкасскую, но когда гонец от атамана принёс к нему в Трехизбенку наказ явиться в казачью столицу, пришлось поторопиться.
   — Заходи, Кондратий, присядь... Искал, да... — озабоченный вид атамана только утвердил гостя в мысли о том, что дела на Дону неладны. — Что там, на Айдаре, Кондратий? Что старожилы гутарят? Про буйство князево слыхал-то?
1 Круг — общее собрание казаков для принятия решений.
    2 Тумак — клиновидный суконный клык, свисавший сбоку папахи. В бою в него вкладывали твёрдый предмет для отражения удара шашки.
   Бахмутский сотник Кондратий Булавин не только слыхивал от ходоков и верховых казаков3 о сыскных отрядах князя Юрия Долгорукого, но и не единожды по пути сюда, в Черкасскую, встречал караулы, сопровождавшие голытьбу десятками человек. Куда их вели, Кондратий прослышал в одном из городков: станичники сказывали, что на государевы верфи уводят новопришлых4, в Воронеж, а каких-то после розыска — в края родные, где ждут их в приказах для возмещения убытков.
   — Гутарят старожилые казаки, гутарят пришлые, беглые гутарят, все гутарят, Лукьян! — голосом своим Булавин выказал то недовольство, что слышал от донцов. Расставив ноги в стороны, Кондратий опёрся на колени и уставился на Максимова взглядом таким, будто перед ним не атаман Войска Донского сидел, а московский боярин. Люто ненавидели дончаки племя боярское за хитрость и изворотливость, за советы, что государю Петру Лексеичу5 нашёптывали, за притеснения вольницы своей ненавидели.
   Не прерываясь, Кондратий продолжил:
   — Аль не знаешь ты, атаман, какие беды учиняет подполковник Долгорукий в верховьях? Для того звал, чтобы очи я тебе открыл? Иль по делу какому?
   Атаман Максимов встал с места своего, прошёлся по палате, поглаживая окладистую бороду. Потом резко сел на лавку напротив гостя, приняв такую же позу, и гаркнул громко, отрывисто:
   — А ты не бузи, сотник! Я испрашивать буду! Не ты!
   Булавин выровнялся и сложил руки на груди, насупив взгляд, как на татарина:
    3 Верховые казаки жили в городках и станицах верховья Дона.
    4 Новопришлыми считались казаки и беглые, переселившиеся на Дон после Азовской кампании Петра I 1695-1696 годов.
5 Пётр I.
   — Испрашивай, коль звал, только за ответы мои серчай на себя да на старшин черкасских!
   — Кондратий, да что ж ты за человек такой... Тут дело править надо, а ты с обидами своими, — атаман смягчил тон, ему сейчас ссориться с сотником было не с руки. Положиться не на кого. Кто из гонористых да заводных — в войска Петровы откомандированы, в кампанию против шведов. Дончаки обескровлены, а приказы царские издают циркуляры один другого горше. Атаман продолжил, растягивая фразы, будто продумывал слово каждое, да боялся ошибиться:
   — Знамо про жестокости, что Долгорукий учиняет. И лазутчиков не надобно. Вон, казаки десятками жалобы сказывают. Думаешь, любо мне тут очами моргать? Долгорукий с войском в Черкасскую заявился, потребовал беглых выдать, указ царский на круге зачитали. Господа казаки взбеленились, мол, издревле с Дону выдачи нет. Так он нам Горчакова припомнил. Говорит, Петр Лексеич люто осерчали на Кондрашку вашего, на Булавина. Не покрываете ли смутьяна и вора6 Булавина?
   — Ах, я уже в ворах хожу?! Здорово же дьяк сказку нашептал.
   В прошлом году дьяка7 этого, направленного Адмиралтейским приказом в Бахмут для проведения описи людей, срубов, домов, кузен, солеварен и прочих строений, казачки решением круга арестовали, не допустив к переписи. Недолго томился под караулом Алексей Горчаков, отпустил его Булавин, согласившись со старшинами, что гнев царский того дьяка не стоит, ведь дело сделано — солеварни Бахмутские, отбитые у Изюмского полка, за собой ведь оставили, пусть идёт с богом. Одного не ведал тогда Кондратий — что дьяк
6 Вор — разбойник.
    7 Дьяк — государственный служащий, ведавший делами учреждения (приказа).
прибыл переписывать государево имущество. Устал Пётр I от склок между изюмцами и донскими, да повелел солеварни на себя отписать с доходом в казну.
   — Так и спрашивал Долгорукий за голову твою. Видеть хотел. А люд станичный не выдал. Никто не сказал, где тебя искать, Кондратий, никто! — атаман на последних словах нагнулся к лицу сидящего на скамье Булавина и сказал, их громко, будто с укором. — Уж еле уговорили подполковника царского низовых не тревожить и Черкасск со станицами в покое оставить. Да и сам он видел, что солдат у него не хватит. У меня тут паломничество, Кондратий! Народ новопришлый буераками сюда от сыска бежит. Что прикажешь, как надобно было делать? Чтобы подполковник сразу и низовые станицы прошерстил? Куда бежали бы? В Крым?
   — Что не выдали, так за это благодарствую, а приказы тебе пусть совесть твоя даёт. Юрий Долгорукий и его опричники людей в кандалы запечатывают, режут, девок насилуют. Видел бы ты, как висят казачки головами вниз на дубах, а так, все токмо по сказкам знаешь... А кто ходит с ними по станицам? Старшины твои, черкасские, которых ты послал, — Булавин по-прежнему не понимал, к чему клонит атаман. Говорит вроде одно, а как на дело посмотреть — так другое совсем происходит.
   — Тревожно мне за подполковника. — сказал атаман, понизив голос. — Станичникам я письма тайные разослал, прошу казачков поглядывать, может, в воду упадёт или на дубину пьяного вора какого нарвётся.. Оно ж всяко бывает, гадюки в камышах водятся, а мостки хлипкие, да мало ли опасностей, а ежели на подпитии, так и с лестницы скатиться недолго. Раз — и калека. А станичники черкасские, они что? Они ж и скажут: скатился
Долгорукий, анисовой перебрал, да и не уберёгся, а руки подать некому было, пили-то вместе. Всяко может статься...
   — Ты, Лукьян Максимович, издалека заходишь! Ежели я так бы замысловато с изюмцами изъяснялся, так не быть бы Бахмуту нашим. Коль дело хочешь, так атаманом будь. Что, ждать будешь, пока полковник с лестницы скатится? Так, а сколько ждать? День, два, месяц? Он уже обошёл верховья. Караулов не хватает беглецов уводить, под расписку на месте оставляют до распоряжения. Ты в надеждах пребываешь, что лихо это Черкасскую обойдет? Ты или наивен как дитя, Лукьян, или темнишь что-то.. А терпению уважаемого общества тоже конец может прийти. И вспомнят потом, кто молчал, а кто — рубил. Письма, заговоры.. Грамотами Долгорукого не успокоить. Шашка тут нужна. Этого хотел?
   За эту прямоту и дерзость недолюбливал атаман Максимов Кондратия Булавина, любимца верховых казаков, бывшего бахмутского атамана, но все другие только обещали, да головами покачивали, будто не понимая его намёков, а этот понял все сразу и юлить не стал.
   — На твой выбор, Кондратий... Токмо шум лишний нам тут не нужон...
* * *
   Много гулящих людей, выслушав речи Булавина, разнесли по городкам вести о том, что есть теперь человек, который взялся поставить на место долгоруковских насильников. Те же беглые, что прятались по лесам и оврагам, разыскивали своего нового атамана и примыкали к его ватаге, не столько в отсутствие выбора, сколько из-за неутолимой жажды мести и восстановления казацкой вольницы. К Шульгинскому
городку Кондратий пришёл уже с отрядом больше сотни человек, часть из которых тут же отправилась по его приказу вдоль Айдара и по верховым поселениям с приказом созывать людей на круг.
   В Ореховом Буераке собралось посланцев от городков в числе больше двухсот человек, и держал он совет.
   — Господа казаки! — Кондратий стал в центре так, чтобы его все слышали. — Есть ли среди вас хоть один, кто скажет, что Булавин когда-нибудь струсил? Здесь ли, или в Бахмуте, может?
   — Нет таких, Кондрат! — раздались нестройные речи из толпы.
   — Есть ли среди вас такие, кто спокойно может глядеть на бесчинства, учиняемые солдатами Долгорукого в городках наших?
   — Нет таких, Кондрат! — голоса стали уверенней и громче.
   — Ирод ненавистный!
   — Убийца! Проклят будет!
   — А что ведь теперь получается, господа казаки?! — папаху по традиции Кондратий держал в руке, в знак уважения к высокому собранию. — В столице нашей, Черкасске, старшина отдала верховые городки на откуп Долгорукому, чтобы указ царский про розыск беглых их не коснулся! По-нашему ли это, или всей рекой8 отбиваться надобно? Аль и дальше терпеть будем розги и нагайки княжеские?
   — Не будем! Мы люд свободный! — выкрикивали казаки.
   — Видано ли, чтобы с Дона выдача была? Или отцы, наши деды, на земли Донские не за свободой пришли? — голос Булавина был низким, но громким, и каждое слово, сказанное ним, поддерживалось одобрительным гулом круга.
8 Всем обществом.
   — Сегодня новосельцев угонят, а завтра, может, земли наши кому из бояр приглянутся? Угодья охотничьи, реки, полные рыбы, или сразу уж табуны заберут, чтобы казаков осадить? А? Люди добрые?
   — Не бывать этому вовеки! Не бывать!
   — Долгорукого, ненавистника нашего, прислали за тем, чтобы приструнить казаков, на место поставить! Как на шведа идти, так полки дайте, а как добром отплатить — так кукиш? Это что ж за справедливость такая? А, станичники? Любо ль нам такое?
   — Не любо! Не любо! — криками взорвалась толпа.
   — Решать надобно сейчас и здесь, станичники! Не отобьёмся сегодня, завтра некому городки будет боронить, да семьи кормить! Ката Долгорукого за обиды все наши, за станицы разорённые, за женщин наших обиженных, за носы и щеки порезанные, лбы клеймёные приговорить прошу! Дабы следующему неповадно было! Любо?
   — Любо! Любо! Казнить его! Повесить на суку! Рубить ему голову, дряни боярской! — решительность Булавина нашла полную поддержку в круге. Наконец-то вслух было сказано то, о чём втихую шептались казаки.
   — На том и порешим, господа казаки! Собирайте станичников, запрягайте коней и шашки свои наострите!
   Находясь в центре круга, Кондратий видел каждого, кто готов был за ним идти. Это, знакомое ещё с Бахмута, ощущение братства, уверенности в своей правоте, зажигало глаза мужиков, делало речи их резкими и краткими.
   — За тобой пойдём, Кондратий! Булавина в атаманы походные! Любо говорит! — казаки тут же избрали его и помощников в новое войско назначили: двух
полковников — Лоскутова и Банникова — и двенадцать есаулов из городков разных, по представительству.
   Казаку на войну собираться — дело недолгое. Конь, пика и шашка, нагайка за голенищем сапога да краюха хлеба — вот и все сборы. К началу октября, сохраняя, насколько это было возможно, секретность, отряд был сформирован, но решили по Айдару не рысачить, а дождаться, пока Долгорукий сам подойдёт поближе.
   Восьмого дня лазутчики доложили, что подполковник с соратниками остановился на атаманском подворье в Шульгинском городке. Передовой разъезд привёл тем же вечером прапорщика в пехотном мундире, треуголке и при нём двух солдат. При допросе, даже без пристрастия, те поведали походному атаману Булавину, что идут в Ново-Айдаровскую за семьёй Гришки Банникова. Дан приказ на арест. Сам Гришка, прослышав про то, взвился в бешенстве и орал на всю избу: «Отдай их мне, Кондратий! Отдай, Христом Богом прошу!»
   — Да погоди, Гришаня, погоди... Ты ж всех по одному не отловишь.. Ночью выходим и гадюку в гнезде её задавим.
   Мелкий осенний дождь размочил дорогу, и кони беззвучно передвигались в сторону Шульгинской, оставляя за собой только следы от подков. Шли медленно, пустив вперёд передовой отряд. Станица спокойно спала, лишь два костра перед атаманским куренем обозначали присутствие караула.
   — Стой, кто идёт? — вскинул ружьё постовой. Его сослуживцы в это время тоже потянулись к оружию.
   — Та свои, хлопцы, свои. Станичники мы, за солью ходили. — после первых двух выстрелов часовые обмякли, а те, что остались целы, дали ответный залп.
   Подполковник Юрий Долгорукий проснулся от того, что разбилось стекло. Надевая мундир, он выглядывал в окно, пытаясь разглядеть, что там происходит. А там уже завязались перестрелки в соседних дворах, где ночевали его офицеры. Шум, крики и брань, слышные с улицы, не позволили ему вовремя обратить внимание на то, что дверь открылась.
   — Вот он, соколик! — сказал один из них и, подойдя на два шага, вонзил в живот царского офицера пристёгнутый к кремниевому ружью штык. Подполковник успел только удивиться и с этим выражением лица согнулся, обхватив обеими руками ружьё. Так и сполз на пол, проткнутый штыком.
   — Может, пристрелим? — спросил Булавина казак, но тот отрицательно покачал головой.
   — Нет... Баб наших пусть припомнит, мужиков забитых. На это времечко надобно. Пусть здесь помучается, а там, — Кондратий взглядом показал на икону, висевшую в красном углу, — ему тоже воздастся.
   Той ночью семнадцать трупов скинули в волчью яму. Сыскной отряд прекратил своё существование. Кто успел сбежать оврагами, тех искать не стали, справедливо рассудив, что в первом же городке их примут как положено. Теперь станичники могли вздохнуть спокойно.
   С победой шли воины Булавина в Черкасск, донскую столицу, уже не скрываясь. По пути в каждом городке к ним присоединялись казаки, прослышавшие о спасителях. Станицы встречали отряд хлебом, солью, мёдом и хмельным вином. Подробности этой баталии обрастали народной молвой и домыслами, так что в итоге тайный советник Шафиров получил в Москве донесение о тысяче бунтовщиков.
   Старшины черкасские и атаман Максимов уже не раз собирались на совет и так не смогли решить,
что же им делать с этим бунтом. С одной стороны, голутва9 ликовала, что вольница восстановлена, а с другой — старожилые опасались гнева Петра. Уж очень далеко зашёл Кондрашка Булавин, уж очень велика была опасность распространения смуты на весь Дон. Все письма Булавина в казачью столицу остались без ответа — старшина не решалась возглавить восставших донцов, и тогда Кондратий решил сам явиться пред их очи, чтобы испросить: «С кем вы, уважаемые есаулы, полковники и атаманы?».
   Немало разволновался Лукьян Максимов, как с верховий стали поступать донесения, что булавин- ский отряд идёт в Черкасск.
   Навстречу отправили конницу и пеших, числом больше того, о котором доносили про войско Кон- драшкино и одержали победу в бою у Закотенского городка. В Москву было немедля отписано, что воровское войско разбежалось, изловленные бунтари из числа беглых отправлены с конвоем в Московский Преображенский приказ для розыска, а кто супротив пошёл, чинил отпор, так тем носы резали, в воду сажали да розгами секли. Отдельно Лукьян Максимов уточнял о том, что розыск зачинщика бунта — Кондратия Булавина ведётся без остановок, но пока не увенчался успехом.
   А Кондратий в это время, распустив остатки своих сторонников, против всякого здравого смысла отправился в Черкасск. Ходил по пристаням, базарам и возле храма бывал, благо — оделся в монашьи чёрные одежды и внимания к себе не привлекал. Нищий люд и голутвенное казачество только и говорили, что про судьбу бунтарей да про предательство вольницы старшинами. По всему было понятно, что ждут его, надеются и помогут.
9 Голутва — бедные казаки, в основном — из новопришлых.
   «Да в Крым он подался, точно говорю, на тракте его видели... Да не... Гутарят, к туркам ушёл, еле ноги унёс... Эх, кабы мы рядом встали, так всё иначе б сложилось...» — судачили казаки, полные сожаления о неудавшемся бунте, но никто из них не был прав. Булавин пошёл на запад, в Запорожскую Сечь, где осел на зиму в крепости Кодак, и зимовка эта не прошла даром.
   По весне донцов всколыхнули новости о войске булавинском, что перешло речку Кальмиус от Запорогов, и теперь на Донской стороне стоит, где-то на Хопре. Гонцы Кондратия скакали во все городки с прелестными письмами о поддержке, мобилизации казачества и отмщении старшинам. черкасским за предательство. Войско пополнялось с неимоверной быстротой — история повторялась в точности, только с большим размахом
   Уже в апреле, на подходе к Черкасску, Булавин принял ходока из нижних станиц. Пегий мужичонка, из тех, что на коня уже и не запрыгнут, лицом был решителен, без страха, и со взглядом лукавым хотел речь свою держать.
   — Чьих будешь? — таких неприметных с виду хитрецов в каждой станице или полку с десяток найдётся. Немощность их, видимая на первый взгляд, с лихвой восполнялась опытом житейским, изворотливостью, умом и смекалкой. Памятуя о том, атаман спросил с любопытством.
   — Иваном меня кличут. Степанов. Скородумов- ские мы. Ты, атаман, не серчай, выслушай до конца..
   — С чего бы мне серчать на тебя, ты ж ещё ничего не сказал? Говори, казак Степанов, с чем пришёл, и чего ко мне?
   — Прослышали мы, что на Черкасск собрался идти?
   — Да мало ли чего гутарят, а ты лазутчик или предложения имеешь? Не юли, казак.. Со мной так не надо. Не люблю, — нахмурился Кондратий.
   — Имею полномочие говорить от атаманов трёх станиц — Скородумовой, Лютеревской и Рыковской. Круги собирали, толковали на маИдане и порешили всем обществом к тебе с предложением выйти.
   — Говори...
   — Уж не знаем, мимо какой из станиц пойдёшь, а может, ко всем заглянешь — честный люд судачит, что никого вниманием не обходишь, так ты мимо проходи.
   — Ты, казаче, для того сюда столько шёл, чтобы смерть свою найти? Чегой-то ты тут раскоманды- вался? — возмутился Кондратий, взявшись за рукоять шашки.
   — Кондратий Афанасич, ты не пыли, попусти вожжи-то... Я пришёл челом бить от общества уважаемого, дослушай, мил человек. Как будете вдоль наши редутов идти, так мы ж палить должны. Из мортир, из ружей, из всего. Как же, по смутьянам палить надобно, да.
   — Тех редутов ваших мне на полдня, — усмехнулся атаман.
   — Так, а мы ж и не спорим, потому и послали меня... Палить по сорокам будем. А ты, Кондратий Афанасич, вели пыжами заряжать, нам лишняя кровь ни к чему. Не наше оно — по своим стрелять, и тебе убытку не будет.
   — Ай, хитрецы! — восхитился Булавин. — Это, ежели я битым стану, так Максимову доложите, что баталию затеяли и редуты боронили?
   — И такие речи на кругу слышал, не скрою. Понимай, как хочешь. Атаманы наказали передать, что по своим не будут палить. А как остров10 возьмёшь, так и мы ворота откроем, и на круг придём, и слово за тебя скажем.
— Старшинам передай — пусть не подведут и обещание свое сдержат, а я своё тоже обещаю, — ответил Булавин и, покрутив ус, достал из кисета табаку и не спеша раскурил трубку. Казак внимательно смотрел на атамана мятежников, справедливо разумея, что разговор не окончен. — А что скажешь, Иван Степанов, черкасские за Луькяна головы сложат али нет?
   
10 Черкасск.
   — Дурное дело нехитрое... — протяжно отвечал Степанов. — Слыхивал я, что голытва дюже недовольна.. Там есть, с кем гутарить. Ума у людей достанет глупостей не творить. Коль повелишь, так знаю к кому сходить.
   К Черкасску войско подошло с севера, от ратного поля11. До столицы казачьей рукой подать — только перейти через мост, перекинутый от ворот в одной из шести башен — срубов через Танькин ерик11 12. Сами ворота и все калитки с других сторон были наглухо заперты изнутри засовами.
   Приказ Кондратия был таков: стать обозом за редутами, куда ядра не достанут, а стрелкам, что на первой линии, носа не высовывать, да беречься. Усердия в меткости не проявлять до команды особой, а ежели кто через протоку перебираться будет, так не бить, а к нему сразу, на испытание.
   Среди ночи притащили в обоз казака. Мокрый весь, небольшого роста, без оружия, он посылал всех к чертям и, кроме Кондрата, ни с кем не хотел дела иметь.
   — Степанов! — атаман улыбнулся, когда перед ним предстал вымокший лазутчик.
   — Та то я, да. — казаку развязали руки, он первым делом снял рубаху и выкрутил её от воды.
   — С вестями?
   — А как же.. Чай, не за табачком вплавь собрался. — Иван подкрутил усы и, сохраняя важный вид, кивнул на своих провожатых. — А уши нам нужны?
   — Свои все. Сказывай, не томи.
11 Ратное поле — учебный полигон.
12 Ерик — протока.
   — Ночью завтра не спать никому, а за воротами поглядывать. Как откроются — по мосту без опаски можно идти. Люди супротив тебя не хотят, а кто о шкуре своей помышляет, да с Максимовым якшается, так с теми они сами порешат.
   Весь следующий день палили из крепости арматами, мортирами и ружьями. Усердно, но неточно. Потерь у булавинцев не настало: редуты выручали, да и оборонявшиеся, будто первый раз ружьё заряжали или фитиль пушечный видели, а с закатом ружейный треск раздавался уже внутри стен.
   Как Степанов сказал, так и вышло — зашёл Кондратам Булавин в крепость через открытые ворота, а Лукьян Максимов и ещё пятеро старшин из тех, что с Долгоруким покойным по верховьям учиняли зверства, связанными на телеге лежали.
   — Собирайся, казаки, на совет! — пошёл клич по острову. Атаман Булавин собирает люд честной!
   На майдане13 собрались, наверное, все, кто был в крепости, кроме детей, женщин и девиц, да из ближних станиц гонцы тоже прибыли. И стар и млад пришли выслушать Кондратия. Такого совета эта площадь ещё не видывала, кто подальше стоял — на бочки залазили, подводы подогнали и на них стали, пацанва на деревьях повисла, а кто запоздал, так те со стен глядели, переспрашивая у передних, чего там гутарят.
   — Господа казаки, жители столицы донской, вольные люди! — начал свою речь Булавин. Стоя в окружении своих старшин, он выделялся выправкой, зычным голосом и колючим взглядом. — Знаете ли вы, уважаемое общество, кто убил подполковника Юрия Долгорукого?
   — Знаем, Кондратий Афанасьич! Твоих рук дело! Кланяемся за то! — раздались возгласы из круга.
13 Майдан — центральная площадь поселения.
Толпа бурлила, с разных сторон слышались одобрительные возгласы.
   — А знает ли казачья река, по чьему приказу кара эта постигла князя?
   Казаки на площади притихли — никто правды не знал, потому и выкрикивать не рисковали.
   — По их указу! — Булавин нагайкой ткнул в сторону телеги с пленными старшинами. — А кто послал полк нам навстречу?
   Казаки молчали, прекрасно зная ответ на этот вопрос — послали старшины и атаман Максимов.
   — Перед приказами московскими отчёт держали, что разбили Булавина наголову! Знали вы за это? А, казаки?
   — Ах, боярские подстилки! На кол!
   — Кто они после этого? — громогласно спросил у площади Кондратий.
   — Изменники! В воду их14!
   — Что, говорите, казни заслуживают, подлецы?
   — Любо! Любо, Кондратий Афанасьич! Казнить!
   — Так и быть тому, как круг решил, так и будет! — Кондратий подошёл к телеге, где рычал от злости связанный Максимов. Булавин нагайкой поднял его подбородок и негромко сказал:
   — Видишь, Лукьян Максимович, до чего измена доводит, не люб ты стал казакам...
   — Торопись жить, Кондратий, — сквозь окровавленные губы прошипел в ответ бывший атаман. — Кто изменщик, это ещё посмотрим. Сам подохнешь от друзей своих. Вашей своре только до горла добраться.
   — Ты прощай, Лукьян, не увидимся мы боле.
   — Не зарекайся, на том свете повстречаемся. Не придётся мне за тобой тосковать долго. Скоро
свидимся... — Максимов резко дёрнул головой, освободившись от нагайки, и со всей ненавистью плюнул кровью под ноги Кондратию...
   Вскоре под хоругвями и знаменами Войска Донского Кондратий принял булаву — символ атаманской власти. В эти же дни пятеро станичных атаманов, заручившись поддержкой полутысячи своих тайных сторонников, учинили заговор. Через два месяца Булавин был застрелен там же, в Черкасске, в своём доме.
   Дело представили так, будто заговорщики напали на атаманское подворье и вор Кондратий Булавин, завидев безысходность, покончил с собой. Московский приказ остался доволен — самоубийцы в народе почёта не имеют, в храме их не отпевают и на погостах с остальными не кладут. Так позабудут смутьяна..
   Новым атаманом Войска Донского избрали одного из старшин — Илью Зерщикова. Человек до той поры не особо приметный и скрытный, именно он открыл Кондратию Булавину ворота в Черкасск, а через два месяца организовал его убийство.
* * *
   Недолго пришлось Илье Зерщикову атаманской булавой владеть. Царский гнев не смогли смягчить ни его с сотоварищами депеши в столицу, где они растолковывали подвиги свои против раскольника Булавина, ни попытки искать заступничества в столичных властных кругах.
   По высочайшему указу Петра I Илья Григорьевич Зерщиков был казнён через несколько месяцев после Булавина на площади перед строящимся собором в Черкасске.
   Указ свой государь закончил словами: «Предавший единожды не заслуживает доверия. Он предаст и многажды».
   
   Славяно-Сербия
   
   Соседство с кочевыми племенами издревле приносило славянам множество бед. Татаро-монголы, крымские татары, ногайцы на протяжении нескольких столетий совершали опустошительные на,беги, ра,зрушая всё на своём пути ради добычи и пленников.
   Государи российские, начиная с Ивана Грозного, всегда были озабочены заселением южных окраин и созданием укреплённых рубежей. Пётр Первый в 1723 году жаловал первым сербским гуса,рам грамоту, разрешавшую поселение возле реки Гахмут.
   Политику отца в этом вопросе продолжила императрица Елизавета Петровна. Офицеры Австро-венгерской армии сербского происхождения получили пра,во обосноваться на территории современной Кировоградской области, и в 1751 году зародилась их перва,я а,втономия, на,зыва,ема,я Новой Сербией. Главным критерием для переселенцев являлась христианская вера. Главной задачей — охрана южных рубежей патрулированием и в шанцах — укреплённых поселениях.
   Опыт оказался полезным и для самих сербов, избежавших притеснений на родине, и для становления обороноспособности границ Российской империи. Елиза,вета Петровна в 1753 году благосклонно одобрила прошение сербских офицеров — полковника Ивана ГЛевича и подполковника Райко Прерадовича и их подчинённых с семьями о принятии российского подданства. Для переселения определялись земли,
расположенные между реками Лугань и Бахмут. Так образовалась Славяно-Сербия.
* * *
   Генерал-майор Райко Прерадович очень не любил, когда тихо разговаривали. Вся его жизнь прошла в битвах и боях, а на поле боя он всегда был командиром. Он привык, чтобы его команды исполнялись быстро и чётко, для этого и отдавать их следовало громко, отрывистым слогом.
   Крупный, добродушного вида седовласый усач, он вполне мог сойти за мельника или купца если бы не военная форма. Мундир граничара1 и висящая сбоку шашка преображали его полностью. Военная выправка и многие годы службы во славу Австрийской императрицы, эрцгерцогини Марии-Терезии превратили его из наивного юнца в матёрого вояку. Уже состоявшимся полковником он сменил австрийские погоны на генеральский мундир Российской армии.
   Высокое звание ему и его земляку Йовану Ше- вичу жаловала своим Указом императрица Елизавета Петровна. Вместе со своими командирами приняли присягу на верность все солдаты и офицеры, прибывшие в Россию из Сербии. Они оставили родину в поисках лучшей доли, забрали свой скарб, семьи и с согласия Марии-Терезии перебрались на берега Северского Донца.
   От Бахмута до Лугани сербские граничары стали обживаться на расстоянии нескольких вёрст друг от друга, несли сторожевую службу и строили поселения. Места эти были неприветливы. От летнего зноя можно было укрыться только в тени деревьев, растущих в поймах и вдоль берегов немногочислен
1 Граничар — сербский пограничник.
ных рек. Солнце в считанные недели выжигало степь и превращало весеннюю зелень в серое поле, колыхающееся на ветру колосками ковыля и колючими соцветиями сорняков.
   Именно оттуда, со стороны Дикого поля, на протяжении уже трёхсот лет приходила беда и разруха для славян. Орды ногайцев и крымских татар искали здесь добычу и пленников. Ведомые ханами рода Гиреев, порой они доходили до Москвы, разоряя по пути курские и рязанские земли, сжигая на своём пути деревушки и города, но с каждым веком это становилось делать всё труднее: пограничные земли обживались, ставились сторожи и шанцы2. Россия на юге ощетинилась стенами редутов, стволами пушек, и доблестные граничары с их навыками жизни на военных окраинах должны были взять под охрану земли вдоль Донца и Лугани, именуемые теперь Сла- вяно-Сербией.
   — Генерал! Генерал! — в дверь ворвался без стука секунд-майор Филипович.
   Нарушение правил воинского этикета можно было списать на его встревоженный вид: выражение лица, запылённые сапоги, форма и взмыленный конь за окном — всё говорило о том, что произошло нечто, из ряда вон выходящее.
   — Ваше превосходительство! Разъезд докладывает о пожарах на третьем шанце!
   — Обоз пришёл? — генерал был не подвержен панике, тона своего не изменил, но вместе с тем одарил подчинённого суровым взглядом.
   — Никак нет, Ваше превосходительство! Не пришёл.
   Третий шанец пылал. Это было видно издалека.
Гонцы из первой роты, расположенной в шести верстах от того места, доложили о чёрном дыме столбом.
2 Шанец — укреплённый населённый пункт, застава.
   — Какие были ваши действия? — генерал-майор разложил карту на столе, оценивая, насколько быстро можно оказать помощь третьей роте.
   — Послали разъезд, потому как дым чёрный, не белый — значит, не тушат, хотя людей там достаточно, и вода рядом! — доложил секунд-майор.
   — Значит, не до этого им... Тогда поднимай эскадрон. По коням, майор!
   — Есть, мой генерал! — у сербов обращение на французский манер нарушением Устава не считалось.
   Майор отбил каблуками удар по полу и, развернувшись, ринулся выполнять приказ. Прерадович чертыхнулся, надел головной убор и вышел во двор штаба. От Бахмута, где он располагался, до места событий в поселении Верхнее, больше сорока вёрст, и проделать их нужно было как можно быстрее.
   — Гарнизон к бою до моего распоряжения! Всех на редуты, пока не вернусь! — скомандовал генерал адъютанту Семёнову, вставляя ногу в стремя.
   Через минуту, ведомый лично генералом Прера- довичем, эскадрон сербского гусарского полка галопом пошёл на восток.
   В это время немногочисленные женщины селения Верхнее прятались с детьми в камышах вдоль реки, стараясь подавить в себе плач и закрывая малышам рты руками. По колено в воде, задыхаясь от дыма, который ветер гнал в их сторону, они молили Бога только об одном — чтобы пожар не перекинулся на камыш, иначе им пришлось бы выйти на холм и стать лёгкой мишенью.
   Третий год они жили в этих краях. Мужчины построили дома, возвели земляные валы, сторожевые вышки поставили. Некоторые крестьяне, проживавшие неподалеку, присоединились к сербам, справедливо рассчитывая на защиту, хотя поначалу иноземцев
с оружием, на породистых конях и с телегами, полными скарба, встретили с опаской.
   Войсковое начальство огласило письменный Указ императрицы Елизаветы Петровны — селить сербов, валахов, болгар и всех православных, что с ними придут, от реки Бахмут до реки Лугани по редутам в обозначенных местах. Новым поселенцам следовало и границу держать, и хозяйство вести, хутора строить, детей рожать.
   О татарских набегах крестьяне рассказывали неохотно. У каждого с этой ордой были связаны тяжёлые воспоминания, каждая семья пострадала — гибли кормильцы, крымчаки угоняли женщин и детей, хутора вымирали после их налётов, оставались только лишь пепелища. В этот раз татары не изменили своей тактике: не поднимая пыли, они появились неожиданно, издавая дикие гортанные звуки, зашли с двух сторон на обоз, который шёл из Лугани в Бахмут. Охранение было сразу же сражено стрелами. Несколько выстрелов, которые граничары полка Шевича успели сделать по нападавшим, существенного урона не нанесли. Пали только единицы татарских всадников, но остальные своими стрелами успели сбить возниц, и спустя несколько минут обоз стоял, окружённый лучниками.
   Заслышав звуки выстрелов, сербы из Верхнего шанца выдвинулись навстречу землякам, но тут же основные силы татарской конницы ворвались в поселение с другой стороны. Граничары оказались отрезанными друг от друга. Всё что они слышали — это свист стрел и вскрики падающих своих друзей.
   На южных рубежах Австрийской империи сербы держали границу против Османской империи, воины которой владели ружьями, имели пушки и давно пользовались убийственной силой пороха. Турецкие
части невозможно было не заметить — они всегда брали количеством, новый же враг граничар, поселившихся на Донце, был бесшумным и быстрым как тень совы в лунную ночь. Классические правила ведения боя против них не действовали — крымские татары никогда не шли в лобовую атаку, они перемещались, выманивая врага на себя, под основные силы. Маневрировали, на расстояние выстрела не приближались.
   Так было и в этот раз. Завидев по пути укрепления, которых здесь раньше не было, татары пошли в обход и встретили сербский обоз. Участь его была предрешена. Добыча была небогата — пять телег пшеницы под посев, несколько рулонов полотна да скот, который гнали следом. Основной целью стал хутор за укреплёнными валами — шанец.
   Выжившие после первой волны сербы укрылись в центре поселения — за бревенчатыми стенами храма, который возвели уже выше окон первого этажа. Первые же грабители, потащившие со скотного двора баранов, были сражены меткими выстрелами. Татары отступили за насыпь и, казалось, ушли, но через некоторое время оттуда полетели горящие стрелы. Перелетая через холм, они втыкались в круглые бока высушенных брёвен, а ветер погнал огонь по смоленой пакле. Чёрный дым горящей недостроенной церкви и стал сигналом бедствия для соседнего шанца, откуда выдвинулись всадники на помощь.
   Назвать настоящим боем то, что происходило дальше, было нельзя. Стрелы против ружей. Причём ружья явно проигрывали — стрелы из колчана ложились на тетиву гораздо чаще, чем пули в ствол. Граничары падали один за одним, не успевая приблизиться на расстояние сабельного удара. Татары то
появлялись, то исчезали из-за холмов и оврагов, разя защитников редута поодиночке.
   Капитан Вучетич приказал отступить и двигаться вдоль русла реки в сторону своего шанца в поисках подкрепления.
   И подкрепление прибыло. На горизонте показалось облако пыли, а затем и пики с флажками сербского эскадрона.
   — Не приближаться! Не приближаться, Ваше превосходительство! — капитан скакал навстречу своим и пытался обратить на себя внимание, размахивая руками.
   — Да вы трус, капитан, сами ретировались и команды трусливые подаёте! По какому праву? — Пре- радович был в гневе, раздосадованный таким позорным бегством своего воина.
   — Я не трус, мой генерал, клянусь! Мы бились, но против стрел мы были бессильны, слишком мало ружей!
   — Где обоз? Они к вечеру должны были прийти в Бахмут! — взревел генерал Прерадович.
   — Обоз захвачен, судьба их неизвестна...
   — Филипович! Разделяемся! — крикнул генерал секунд-майору. — Вы вдоль русла, я со своим эскадроном зайду справа. Ориентир — дым. Ближе, чем на расстояние ружейного выстрела — не подходить! Сейчас же вышлите разведку!
   Оставшиеся в живых сербы из обоза лежали связанными на телегах. Трое конников из числа татар остались их охранять, остальные же, ведомые жаждой наживы, ускакали в сторону пожарища.
   Возница, знавший, что под мешками с зерном лежат ружья с примкнутыми штыками, старался двигаться незаметно, чтобы не привлечь к себе внимание. Толстая верёвка была затянута за его спиной в боль-
шой узел, так что, когда он нащупал штык, пришлось резать её в том месте, где она впивалась в запястье. Кровь густыми каплями стекала на мешки с пшеницей, но верёвка становилась всё тоньше. Наконец-то она лопнула, освободив руки связанного гусара.
   Татары на непонятном языке разговаривали между собой, показывая пальцем в сторону пожара, а в это время серб уже вытаскивал ружье из-под мешка. Оно было заряжено, поэтому на решительные действия оставалось несколько секунд. Рванув ружье на себя, гусар выстрелил из положения лёжа в того лучника, что был дальше всех — он представлял наибольшую опасность. Второй татарин пал под ударом штыка, а вот третьего достать не удалось. Испугавшийся звука выстрела конь рванул назад, спасая своего наездника.
   Раскосые глаза в ненавистном взгляде превратились в узкие щели — казалось, под его косматыми бровями зрачков не существует. Рука его резким движением вытащила за оперение стрелу из колчана, и тетива натянулась, но татарин выстрелил в землю, покачнувшись на коне. Он не попал с нескольких метров потому, что между его лопаток вошла пуля.
   — Ребёнок! Где ребёнок?! — командный голос генерал-майора Прерадовича перебивал звуки боя, шедшего поблизости, за укреплениями шанца.
   — Ваше превосходительство! Он жив, Ваше превосходительство! Кормилицу убило, а он жив, спрятали! Возница откинул в сторону пару мешков, под которыми лежал заплаканный трёхлетний малыш.
   — С боевым крещением, Иван Егорович... — генерал, спустившись с коня, взял его на руки и прижал к себе. — Будешь воином. Великим сербским воином. Теперь тебе ни сабля, ни пуля не страшны. Под Богом ходишь, Иван.
   Через много лет Иван Егорович Шевич, внук генерала Йована Шевича, начальника Славяно-Сербии, будет громить французов в баталиях, отличится в кампании 1812 года, прославит русское оружие в Бородинской битве и закончит свой жизненный путь, как подобает настоящему воину — в чине генерал-лейтенанта и на поле брани.
* * *
   Сербские офицеры преданно и славно несли ратную службу на благо Российской империи. Гусарские полки принимали участие в Семилетней войне с Пруссией (1756-1763), в том числе и под командованием графа Суворова, в Отечественной войне 1812 года.
   Существование Славяно-Сербии как автономии было недолгим. В 1763 году вследствие административной реформы она была переведена в подчинение вновь созданной Новороссийской губернии.
   
   
   Греки Приазовья
   
   Немногие знают, что почти треть территории Донецкой области в южной её части населена потомками древнейшей греческой цивилизации. Эллины— румеи — принесли в наши пустынные степи свою культуру, язык, обычаи и традиции.
   Ценители красот крымских давно приметили, что названия многих населённых пунктов донбасского Приазовья созвучны, а иногда полностью повторяют наименования городов и посёлков полуострова: Ялта, Улаклы, Мангуш, Стыла, Урзуф...
   Путь греков из Крыма в Приазовье был долгим и полным испытаний. В 1779 году, ведомые своим духовным наставником, митрополитом Готфским и Кефайским Игнатием (Иаков Гозадино), под охраной войск графа Александра Васильевича Суворова, тридцать тысяч человек покинули обжитые места. Они спасались от притеснений, которые терпели в Крымском ханстве. Пристанище искали вдоль Днепра и Самары.
   Оставив по пути своего следования тысячи могил земляков, погибших от холода и болезней, греки, наконец, оказались в устье Кальмиуса, где в 1780 году Екатерина II своей грамотой жаловала им земли и привилегии — эти края давно нуждались в заселении и освоении.
   Так, уездный город Павловск, состоящий из пятидесяти дворов, стал новым домом для крымских греков, давших ему с высочайшего согласия императрицы имя Мариуполь. Вместе с ним в Приазовье появилось более двадцати деревень с привычными для греков на,званиями.
   На всём протяжении странствия переселенцев их оберегала чудот,ворна,я икона Одигитрии1 Божьей Ма,- тери — святыня из Успенского скита, что распола- гался в Крыму, возле греческой деревни Ма,риамполь.
* * *
   Седовласый старец в одеждах митрополита читал молитву, обратив свой взор к иконе Святой Богородицы, Девы Марии. Паства его, расположившаяся здесь повсюду — в храме, на ступенях, вдоль дорожек, уходящих в Салачыкский овраг, в роще, воздавала небесам молитву, осеняя себя крестным знамением. Множество людей прибыло ночью в это место, чтобы просить Господа и Деву Марию о милости и спасении перед дальней дорогой: мужчины, женщины, старики и дети, юноши и молодые девушки искали утешения и Божьей помощи перед тем, как навечно покинуть свою благословенную землю и податься в чужие для них края. Выбор был сделан, и даже те, кто испытывали сомнения и тревоги, обрели уверенность, что путь этот им указан свыше, что митрополит Игнатий ведёт христиан верной дорогой — во имя спасения веры, традиций и следующих поколений.
   Скалы ущелья с лучами восходящего солнца окрашивались сначала в розовый, затем в белый цвет, освещая ущелье отражённым от белого камня солнечным светом. Ночная сентябрьская прохлада осела
1 Одигитрия — путеводительница (греч).
росой на листве густой растительности, и трудолюбивые пчёлы, прежде чем отправиться на поиски цветочного нектара, устремились к ним, чтобы утолить жажду в блестящих каплях. Чем выше поднималось солнце, тем больше невидимых цикад треском своим оглашали окрестности. Природе были неведомы людские страсти, она жила по своему распорядку, чтобы отдать трудолюбивому человеку свои дары, но хлебопашцам, чабанам, пасечникам, ремесленникам и торговцам христианской крови воспользоваться здесь ними уже не будет суждено.
   С последними словами молитвы митрополит Игнатий — духовный отец и наставник всех христиан Крыма — трижды перекрестил верян и отступил в сторону, уступая дорогу к иконе двум молодым людям, одетым в греческие одежды. Те, перекрестившись, поклонились лику Пресвятой Девы Марии и подняли её с того места, где она была установлена для последнего молебна в Успенском скиту. Святыня начинала свой дальний путь в неизвестность в сопровождении последних греков, армян и валахов, покидающих Крым навсегда.
   Плодородная земля, столетиями дававшая потомкам великих эллинов веру, кров и пищу, больше не была для них домом. Земляки их в несметном количестве уже отправились в путь на север, к Днепру, в Александровскую крепость на подводах, пригнанных из Азовской губернии по распоряжению генерал-поручика Александра Васильевича Суворова. Несколько тысяч волов и погонщиков с подводами прибыли для того, чтобы помочь перевезти нехитрый скарб греков и их церковные святыни. Христиане уходили из ханского Крыма по зову своего митрополита и с высочайшего разрешения Всероссийской самодержицы Екатерины Второй.
   — Аккуратней, Макарий, сын мой, — помощник митрополита Игнатия, Трифиллий, не мог доверить икону посторонним, потому призвал на помощь сына и друзей его.
   — Конечно, отец, — тихо ответил Макарий, ощущая на себе взгляды сотен пар глаз своих земляков. Юноши бережно водрузили святыню на специально для этого сбитые плотником носилки и вчетвером, под пение священников, аккуратно ступили на лестницу, ведущую вниз, на дно ущелья.
   Толпа верующих расступилась, пропуская носильщиков и всю торжественную процессию, следовавшую за ними. С торжественными песнопениями, со слезами женщин и молитвами старцев, греки двинулись в путь, в новую, полную испытаний и неожиданностей жизнь.
* * *
   — Ты чьих будешь? — писарь в солдатской форме расстегнул верхнюю пуговицу мундира, изнывая от жары. Он и ещё несколько откомандированных для этого штабных, уже который день переписывали всех выходящих с обозами греков. Генерал Суворов приказал в точности фиксировать и фамилии, и количество, и выводимые подводы. Чернила расходовались банками, а бумагу подвозили каждое утро.
   Макарий недоумённо пожал плечами, он с большим трудом понимал язык этих русских. Мог изъясняться и с турками, и с татарами, и с греками — уру- мами2, а вот с русскими ему было тяжело — в смысл длинных предложений он даже не пытался вникнуть.
   — Батька твой какой фамилии? — писарь допытывал так почти каждого, кто подходил к столу.
    2 Урумы — греки, использовавшие в своей речи тюркский диалект.
   В ответ было молчание, будто писарь разговаривал с немым. Макарий всеми доступными способами, обрывками знакомых слов, похожими на мычание, пытался сказать солдату, что не понимает.
   — Ну отец, отец, понимаешь? Кто твой отец? Фамилия как его? — не унимался писарь. Генерал Суворов требовал прилежности при сведении ведомости и строго указывал, что подсчёты эти лягут государыне на стол, потому каждого расспрашивали досконально.
   Слово «отец» заставило Макария улыбнуться — оно было ему знакомо. Диалог стал налаживаться. Юноша со свойственной ему экспрессией ответил:
   — Отец! — далее жестами он показал священника.
   — Поп что ли? — писарь с облегчением вздохнул. — Слава тебе, Господи! Договорились-таки. Я — Василий. Ты?
   — Макарий, — ответил молодой человек.
   — Василий Иваныч, уймись уже, ты так кричишь, что я ничего не слышу, — писарь за соседним столом краем уха слышал всё происходящее. — На Руси им жить, кто ж их фамилии разберет-то? Священника сын — так и пиши: Попов.
   — Ты понял, Макар Попов? — писарь удовлетворённо сделал отметку в ведомости и ещё раз повторил:
   — Запомни, Макар, ты — Попов! Так жить тебе проще будет.
   — Попов, — повторил Макарий.
   — Вот, молодца, Макарка, наш человек. Храни тебя Господь, Попов! Следующий!
   Макар, прогнав волов дальше, где скапливались в обоз прошедшие писаря его земляки, попросил друзей не отлучаться от повозки, а сам, набрав из мешка
сушеных фруктов и прихватив кувшин с водой, побежал вперёд. Среди множества подвод ему нужно было найти одну — ту, в которой сидела девушка с миндалевидными глазами, правильными чертами лица и чёрными, как воронье крыло, волосами, собранными аккуратно под платок.
   Бесконечные лица, ставшие уже знакомыми за время перехода от ущелья к Перекопу, одинаково одетые люди, кричащие малыши — всё это было необычно и тревожно. На каждом привале он бегал вперёд, чтобы повидать свою любимую — дочь рыбака Галию, за что получил выговор от отца — его миссией было не оставлять ни на минуту подводу, в которой была уложена церковная утварь, кувшины и бурдюки с водой, провиант и бочка с солониной.
   Сам Трифиллий и митрополит Игнатий следовали во главе колонны в каретах, запряжённых четвёрками лошадей. На фоне недостатка гужевого транспорта это могло показаться излишней роскошью, но имело смысл — в случае нападения татар на обоз возница должен был гнать вперёд без остановки. Предосторожности эти были нелишними. Зная вспыльчивый нрав Крымского хана Шихин-Герая, Суворов приказал взять последний обоз под усиленную охрану и оказался прав: завидев русских кавалеристов, турки не решились приближаться и обыскивать переселенцев. Их целью была икона, также почитаемая турками, как и греками. Вера в её чудодейственную силу не имела границ, татары приходили в Успенский скит, поклонялись Богородице, несли дары и просили, как все смертные, об исцелении и спасении. Даже если бы татары и добрались до обоза, то, скорее всего, им бы достался список, который Трифиллий предусмотрительно повелел исполнить несколько месяцев
назад. Копия в украшенном и запертом на замок ковчеге была у него в карете, оригинал же вёз его сын в заколоченной бочке, где якобы была солонина.
   — Галия, Галия! — Макар завидел предмет своего обожания. Девушка сидела, облокотившись на тюки, и мучилась от жажды. — Наконец-то я нашёл тебя...
   — Твой Макарий бежит, — недовольно пробурчал рыбак Трандафил. Ему эта любовь дочери была не по душе. Не того племени был её избранник. Зять мастеровым должен быть, ремеслом владеть, а что может этот поповский сынок? Да ничего. Как ни умоляла отца Галия, тот не соглашался на разговор с Трифиллием. «Ему надо, пусть отца и уговаривает, противиться не буду, но сам не пойду!» — каждый раз отвечал ей отец на просьбы о благословении брака — без сговора родителей союз был невозможен.
   — Вот, вода, вот — фрукты. Как ты, любовь моя? — Макар взял ее за руки, но Галия аккуратно освободилась — много посторонних глаз было кругом.
   Трандафил спрыгнул с подводы и сделал вид, что ему нужно поправить тюки с обратной стороны.
   — Жарко, очень жарко. Отец говорит, воды слишком много пьём. Ругается, что не хватит, когда источник будет — бог его знает.
   — Я буду тебе носить воду. Пустой кувшин давай, наберу, — Макар потянулся за сосудом и всё равно, будто ненароком, взял её за руку.
   — Не нужно, не время сейчас.. Да и нездоровится мне. Никогда так далеко на волах не ездила. Нехорошо мне. Тошнит всё время.
   — Так пей мелкими глотками, немного пей. И вот тебе ещё кизил сушёный, — в глазах юноши было столько любви и заботы, что старый рыбак Трандафил даже усомнился в своей мысли, что не
бывать этому союзу. Старик Трифиллий однажды, после молебна, намекнул ему, что хорошо бы, если Галия выйдет замуж за какого-нибудь рыбака из Ласпи. Уедет к мужу, в бухту, подальше от скита, и не будет тревожить сердце его сына, ибо другая у него дорога. После этого пожелания святого отца Тран- дафил и установил для себя истину, что выше головы не прыгнуть.
   Чем дальше обоз шёл на север, тем хуже был настрой переселенцев. Везде их сопровождал вид ровной, выжженной солнцем степи. Ни капли воды, ни одного родника или дерева, только изредка появляющаяся живность, да редкие соколы, зависшие в восходящих потоках воздуха в поисках своей добычи.
   В Александровской крепости3 по распоряжению обер-коменданта Ланова на обоз выдали сермяжные кафтаны и шубы, но в количестве меньшем, чем было душ. Крымские жители уже ощущали на себе разницу в климате и, примеряя тёплую одежду, рассказывали о слухах, что здесь снег, такой как в Крымских горах, бывает каждую зиму и лежит он по полгода, застилая собой всё вокруг. А их путь лежал ещё севернее, в Екатеринославскую губернию.
   Макар при выходе из крепости занял место в обозе следом за Трандафиловой подводой, так что теперь не было необходимости каждую стоянку бегать вперёд.
   — Ох, не доведёт это всё до добра, — ворчал себе под нос рыбак, размышляя о том, как быть дальше. А с другой стороны, ему было легче — оставались заботы только о двух младших дочерях-близнецах, которых оставила после себя его умершая в родах жена.
   — Стой, тпрр... — волы стали как вкопанные.
3 Александровская крепость — Запорожье.
Обоз остановился, и стало видно, что в его начале, там, где дорога поднималась в гору, греки о чём-то оживлённо беседуют со святыми отцами, которые вышли из своих карет. Следуя наставлениям отца, Макар не оставлял своего поста на подводе, тем более что войска Суворова уже не прикрывали их поход, а отправились назад в Крым.
   Митрополит Игнатий и его помощник Трифил- лий стояли в окружении мужчин, которые эмоционально жестикулировали, но ветер и расстояние не позволяли даже услышать обрывков разговора.
   Макар, всматриваясь сквозь пыльное облако в силуэты на дороге, с трудом различал происходящее.
   — Пойду посмотрю, чего остановились, — рыбак спрыгнул с подводы и отправился вперёд, туда, где собралось уже много люда.
   Макар стал на повозку и, приложив к бровям руку, наблюдал за происходящим. Спустя некоторое время стало видно, что народ окружил карету плотным кольцом и чего-то требовал. Открыли сундук, прикреплённый сзади, и его отец достал оттуда ковчег, но мужчины не унимались и продолжали жестикулировать. Толпа двинулась в обратную сторону, ведомая священником. С каждой подводы, мимо которой они проходили, кто-то спрыгивал и присоединялся к шествию. Их ропот был слышен уже издалека.
   — Что происходит? — взволнованно спросила Галия прибежавшего впереди людей отца.
   — Я не знаю точно. Демид из Балаклавы говорит, что его земляки прослышали, будто те подводы, что остались в крепости, повернули назад, домой. Там из скита пара монахов и местные. Народ ропщет, что лик Богородицы они с собой в Крым увезли.
   — Как же? Разве они смогли бы? Куда мы без Богородицы? — Галия схватилась за лицо, будто произошло нечто ужасное.
   — Никогда монахи так не поступили бы, ты права, Галия. Не должно сомневаться в добродетелях священников. Идём все вместе, они нас не оставят. — Макар ответил настолько громко, что услышали все, кто был рядом, но шумная толпа приближалась, и мужчины, шедшие впереди, громко спорили с его отцом, который сохранял при этом степенность и спокойствие.
   — Сын мой, наши братья-христиане, ведомые своими страстями, уверовали в обман, — обратился к Макару отец его, Трефиллий, подняв руку в знак просьбы о молчании.
   Народ поутих, но один из рыбаков — самый крупный, с зычным голосом, тот, который и завёл всю толпу, продолжал кричать:
   — Нет, отец Трефиллий, нет! Вы в сговоре с монахами. Мы не знаем только одного, зачем вы всех нас увели с благословенной земли нашей?! Увели под сенью лика Богородицы! Вы знали, что мы послушаем, вы знали, что мы подчинимся, а теперь, когда мы терпим лишения и страдания вместо того чтобы давить виноград и ловить рыбу, вы украли у своего народа веру, вы украли икону!
   — Правильно говоришь, Феофил, правильно! — поддержала оратора толпа.
   — Для чего вы, святой отец, показали нам эту подделку? Чтобы мы уверовали в ваши благие намерения? И зачем вы нас сюда привели? — продолжал напирать громкоголосый рыбак.
   — Сын мой, я привёл тебя сюда для того, чтобы и ты, и твои братья могли удостовериться в серьёз
ности и праведности наших помыслов. Это Макарий, мой сын. Разве был бы он здесь, если бы в мыслях моих поселился червь предательства паствы своей? Для этого я его взял? Для того ли ночами мольбы свои воздавал перед ликом святым, чтобы предать потом вас всех, находясь рядом? Нет же! Лишения все мы достойно вынесем, ибо каждому даётся столько испытаний, сколько может человек вынести, а мы сильные, — спокойно молвил священник.
   — Не говори о помыслах своих, Трифиллий! Делом докажи! Ты список с иконы показал, но не Святой лик Богородицы из скита, ты хотел обмануть нас, так что не удивляйся, что люди тебе не верят!
   — Ну что же... Тогда скажу следующее. Богородица ведёт нас, защищает нас. И мы должны защитить её и спасти. С этого момента не только я и мой сын несём за нее ответственность, но и все вы, возжелавшие убедиться в честности нашей. Макарий, открой бочку.
   Сын вопросительно посмотрел на отца, дабы убедиться в серьёзности его намерений — перед походом Макар получил инструкции отрицать всё, скрывать самый ценный груз, и от русских, и от татар, и от своих.
   — Да, да, сын мой, сбивай обруч. Это мой тебе приказ. Люди хотят видеть свою хранительницу, и никакие обстоятельства не могут тому помешать.
   Макар взял деревянный молоток, долото и несколькими ударами по кругу снял верхний обруч. Крышка поддалась лёгкому нажатию, стала ребром, и Макар её легко вытащил. Перекрестившись, юноша запустил в бочку, наполненную на дне камнями для тяжести, а сверху опилками, обе руки в поисках сокровища крымских греков. Прямоугольный сверток, добротно упакованный в полотно и обвязанный
конопляными верёвками, перекочевал из своего тайного убежища в подводу.
   Разрезав ножом узлы, Макар распустил обвязку и бережно развернул ткань. Взору толпы предстал лик Пресвятой Богородицы в окладе. Тот, которому молились они, их отцы и все предки в нескольких поколениях.
   Люди, только что желавшие расправы, упали на колени, стали читать молитву...
* * *
   Обоз продолжил свой путь. Оставляя за собой сотни могил, теряя родственников, сгоревших в бреду горячки, терзаемые голодом и холодом, христиане упорно двигались в сторону Екатеринослава, где вдоль русла реки Самары должны были найти своё пристанище, свой новый дом.
   Трандафил исхитрялся ловить рыбу в тех редких водоёмах, что попадались по дороге, иногда бил дикую птицу, но его добыча была мала и несущественна для него и дочерей. Проще было тем грекам, которые гнали скот. К Новоселице4 с обозом пришла одна только десятая часть отары, остальное поголовье резали по пути, и только это помогло выжить путникам и поддержать здоровье больных.
   — Пей, пей.. — Неестественная бледность, сыпь на лице, тусклый взгляд и худые дрожащие руки возлюбленной доводили его до исступления. Лекарь нашёл у больной лихорадку, но ничего из того, что было доступно, посоветовать не мог. Сушёные травы подошли к концу, а собрать новые не представлялось возможным — осенние дожди поливали сухую, выгоревшую траву, бывшую когда-то весной ярким зелёным ковром. Поить отваром мяса, кормить и на
4 Новоселица — Новомосковск Днепропетровской области.
деяться, что молодой и сильный организм совладает с болезнью — всё, что оставалось делать. Галию поили бульоном и уговаривали съесть хоть кусочек варёной баранины — Макар у чабана сменял овцу на тулуп и забил её на стоянке, но девушка не могла даже смотреть на холодное мясо. Его запах вызывал отвращение.
   — Долго ли ещё идти? — спрашивал Макар у отца, и тот его успокаивал, что осталось не более трех дней.
   Повозки, истрёпанные ветрами, крытые тканями вперемежку со шкурами забитых животных, уже двигался вдоль русла реки, берега которой просматривались из-за густой растительности. Громадные ивы, наклонившись над водой, своими ветками касались её поверхности, из зарослей камыша при любом резком звуке взлетали испуганные птицы. Трандафил всё чаще отставал от обоза, пытаясь поймать рыбу, и это ему удавалось: улов был прекрасен, но не вся добыча была ему известна. Особенно понравилась длинная, серо-зелёная в тёмных пятнах рыба с зубастой пастью, о которой он слышал от земляков, промышлявших по ту сторону гор: нежное мясо, почти без костей, было волшебно вкусным — хищник нагулял за лето жирок, и теперь сам стал добычей путников.
   Казалось, что все тяготы перехода остались позади — обоз достиг своей цели. Крытые соломой и камышом крыши избушек уже виднелись среди жёлтых крон клёнов, тополей и дубов, дым из печных труб, звуки петушиного крика и пасущиеся рядом коровы — этот пейзаж разительно отличался от их родных мест, но был мил взгляду путников.
   Опираясь на свой посох, митрополит Игнатий встал со своего кресла, чтобы держать речь пред священниками, прибывшими с ним из Успенского скита.
   — Братья мои... Собрал я вас для того, чтобы сказать следующее: предназначение своё мы выполнили и народ греческий из земли татарской увели. Мы остались сами собой, мы остались греками, и нет у меня ни тени сомнения, что поступили правильно. Потомки благодарить нас будут, но сегодня, здесь и сейчас, народ наш терпит многие беды. Обещанного мы не получили, и груз на моих плечах лежит тяжкий. Намерен я, милостью Божию, держать путь ко двору, говорить императрице о лишениях и тяготах, переносимых христианами-греками. От оных защитить нас стремилась, торопила и кров обещала. Назад дороги нет, как и нет сил моих больше слышать речи людей наших.. Помолимся, братья..
   Игнатий повернулся к лику Богородицы, осенил себя крестным знамением и стал читать молитву. Святые отцы встали с мест своих, стали у митрополита за спиной, и молитва стала звучать громче.
   Зима прошла в лишениях и болезнях. Обещанных деревень греки на месте не нашли, селились где попало, теснясь по нескольку семей в одном доме. Те же, кому крыши над головой недосталось, ютились в повозках, а ближе к зиме начали строить землянки, чтобы хоть как-то укрыться от непогоды. Эти жилища лишь малой своей частью возвышались над землёй. Порой только дым трубы, возвышающейся над бревенчатой, покрытой камышом крышей, обозначал, что здесь живут люди. От холода и постоянной влаги в этих жилищах дети и старики болели и умирали — хоронили их десятками, гибла скотина,
которую нечем было кормить. Роптание и разочарование усугубляли и без того тяжёлое положение дел. Греки открыто высказывали свое недовольство митрополиту и только его непререкаемый авторитет еще помогал сдерживать ситуацию, но так продолжаться больше не могло.
   — Отец наш, а что, прошение наше императрице, которое через Суворова передали, возымело своё действие? — Трифиллий был озабочен не меньше митрополита, но решений не принимал, а лишь довольствовался вестями из уст святого отца.
   — Губернатор Чертков обещал, что грамота наша, преданная ему Суворовым, достанет Петербурга и очей императрицы, но когда это произойдёт — одному Богу известно. Я же, глядя на страдания паствы моей, не в состоянии ничем помочь, кроме молитвы... Такое бессилие перед сложившимися обстоятельствами угнетает меня и делает беззащитным перед упреками благочестивых греков, последовавших по зову моему. Терпеть это больше невыносимо.
   Стук в дверь прервал размышления митрополита.
   — Гонец от генерал-поручика Суворова к митрополиту Иллариону! — военный в запылённом от долгой скачки по пыльным дорогам мундире предстал перед присутствующими.
   Трифиллий, поднявшись со своего места, взял в руки свиток, но прочесть ничего не смог, несмотря на то что текст был написан каллиграфическим почерком с обилием завитков.
   Гонец, заметив вопросительный взгляд секретаря митрополита, громким голосом доложил:
   — Митрополиту Готско-Кафской епархии Игнатию и секретарю его Трифиллию предписано явиться ко двору её императорского величества, самодержицы Всероссийской!
   Трифиллий вознёс глаза к небу и негромко промолвил:
   — Просим тебя, Пресвятая Богородица, хранительница народа греческого и всех христиан о милосердии и спасении...
* * *
   Треск горящего камыша разбудил Макара. За маленьким окошком, обтянутым бычьим пузырем, было не разглядеть происходящего. Там, возле соседнего, суетились люди с факелами, слышались их крики и топот:
   — Чем они лучше? Я один остался, сегодня дочь похоронил! — кричал Феофил. — Почему они в доме живут, а я в подвале, полном воды?
   Несколько мужчин, повисших у него на руках, пытались усмирить разбушевавшегося в своём горе рыбака, но было поздно: крыша дома пылала и Фе- офил, удовлетворённый своей местью, лишь громко хохотал.
   — Вставай, вставай, Галия, пожар, пожар! — Макар кричал во тьме, пытаясь найти в дыму свою любимую, но влажная после дождя крыша источала столько дыма, что он почти сразу стал задыхаться. На ощупь пробравшись в соседнюю комнату, Макар взял на руки потерявшую сознание девушку и вынес её во двор, где соседи бегали с кадками, поднимая воду из колодца. Все, кто жил рядом, кинулись тушить горящий дом, но залить крышу не удавалось: она стала проседать, съедаемая языками огня.
   Феофил хохотал, не останавливаясь, будто бесы вселились в его голову, но на него никто не обращал внимания — ветер понёс искры от горящей крыши на дом, где жил митрополит.
   — Туда! Туда воду несите! Этот дом уже не спасти! — кричали люди, бегая между колодцем и пожаром.
   Галия так и не пришла в себя, и Макар отчаянно метался между ней и домом, в котором ещё несколько минут назад мирно спали её сестры и отец... Стены, возведённые из смеси глины и соломы, стали трескаться под действием огня, и крыша обвалилась внутрь дома. Макар, пытавшийся залезть в то окно, где спали дети, успел лишь отскочить в сторону, но хватать обожжёнными руками кадку с водой уже не было никакого смысла.
   — Я убью тебя!!! — Макар кинулся к рыбаку, лишившемуся разума от своего горя, но до горла его он не достал — на его пути стали соплеменники, завалившие на землю виновника беды, который продолжал неистово хохотать. — Будет суд! Не бери грех на душу! — Макара оттянули от его цели за руки. — Смотри, уже крыша вашего дома горит!
   Эти слова отрезвили юношу, и он ринулся к своему дому, по пути окатив себя водой. Ему во что бы то ни стало нужно было зайти внутрь, прежде чем туда не добрался огонь.
   Утренний туман над селом был необычно густым, с запахом гари. Множество людей вышло на улицу, что было необычно в столь ранний час. Одежды многих были перепачканы чёрным, а на руках и лицах кровоточили следы от ожогов. Некоторые плакали, обнявшись со своими, некоторые их утешали. Картина, которую митрополит Игнатий наблюдал из окна своей кареты, напоминала ему последствия османских набегов, но откуда им было взяться здесь?
   Экипаж, провожаемый озлобленными взглядами поселенцев, подъехал к тому месту, где был дом митрополита. За всё это время ни Игнатий, ни Трифил- лий не произнесли ни слова.
   Святой отец, подобрав полы рясы, вышел из кареты и первое, что увидел — это множество людей, собравшихся возле пепелища дома. Земляки встретили его молча, лишь пытаясь узреть во взгляде священника хоть искру надежды. Сгорело больше десятка домов, но погибшие были только в том, что загорелся первым — мазанке рыбака Трандафила. Остальных жителей разбудил шум, суета и зарево пожара. Общими усилиями стену огня удалось остановить, но в очередной раз греки остались без ничего.
   — За что нам это, святой отец? За что? — вопрошали они своего митрополита.
   Трифиллий искал глазами сына, но в толпе одинаково перепачканных сажей людей все лица и одежды казались одинаковыми.
   Священники подошли к дымящемуся пепелищу и перекрестились.
   — Ответьте, отец наш, сколько ещё нам нужно терпеть страдания? — греки, полные отчаяния, окружили его плотным кольцом. — Что мы ещё должны сделать, чтобы Богородица услышала наши молитвы?
   — Терпеть и молиться, просить и молиться, выносить всё ниспосланное Господом достойно, как подобает христианам! Храмы строить, города, детей растить! Я никогда не поверю, что Пресвятая Богородица нас оставит... Это невозможно... — ответил людям митрополит.
   — Да, невозможно, святой отец.. Она с нами! — Макар из-за спин соплеменников пробрался в центр круга и развернул ткань, в которую была бережно завёрнута икона.
   — Это хороший знак, дети мои. Это чудо. — негромко, почти шёпотом, сказал старец.
   — Святой отец, это не чудо, это Макарий! Это он вынес лик Пресвятой Богородицы из пожара! — одобрительно загудела толпа.
   — Сын мой, ты совершил подвиг, сравнимый с подвигами наших великих предков... — Игнатий положил руку на голову юноши, стоящего перед ним на одном колене с иконой в руках. — Ты достоин благодарности всех греков, митрополита и благословения Господнего, сын мой..
   — Святой отец, это честь для меня, но только я знал, где лик Богородицы искать в дыму. Любой мужчина сделал бы то же самое, я лишь оказался ближе всех ко входу.
   — Сын мой, тебе воздастся.. — прервал его митрополит Игнатий.
   — Святой отец, не смею просить ничего, кроме благословения. — Макарий смотрел в глаза старца. — Возлюбленная моя, Галия.. Она теперь сирота и нет никаких сословных преград между нами.. Благословите наш брак, отцу своему перечить не имел права, но она носит под сердцем моего ребенка.
   Игнатий взглянул на своего секретаря Трифил- лия и застал его со смиренным выражением лица и руками, сложенными как при молитве — отцовское согласие было получено.
   Митрополит поднял юношу с колена, перекрестил его и сказал так, чтобы слышали все окружающие:
   — Если Господу нашему и Пресвятой Богородице так угодно было, то, аминь.. Да будет так.. И счастлив сегодня не только Макарий и его избранница Галия, счастлив я за всех нас. Императрица даровала нам, крымским грекам, грамоту. В ней сказано, что все земли по реке Соленой и двум другим рекам отводятся для нашего рода. Императрица освобождает мужчин наших от воинской повинности сроком
на сто лет! Нам даруются все привилегии, доступные подданным императрицы, право заниматься торговлей и ремёслами! Каждому жалуется по тридцать десятин земли и на десять лет освобождение от налогов в казну. Неимущие получат семена на посев и скотину для разведения!
   — Макарий спас Богородицу, и она не отвернулась от нас, не оставила... — слышался шёпот в толпе.
   — И нас благословите, святой отец! — женщина поднесла к митрополиту девочку лет четырёх и поцеловала руку священника. Игнатий перекрестил дитё, погладил по головке и обратился к матери её:
   — Веришь ли ты мне, женщина, веришь ли ты в спасение, что ниспослано нашей святой?
   — Верю, верю заступнице нашей, и вам верю, святой отец! — женщина трижды перекрестилась и, склонив голову, уступила место следующей матери с ребёнком: к митрополиту тут же выстроилась очередь — греки опять видели в нём пастыря, надёжного своего поводыря. Митрополит поднял руку и, прежде чем благословить верующих, промолвил:
   — И мы сами будем решать, где ставить деревни, и как их именовать, а названия своим поселениям мы дадим такие же, как на нашей родине. Будет и Ялта, и Сартана, Ласпи будет и Бешев5, В устье Кальмиуса возле крепости Павловской поселимся и просить будем императрицу, чтобы название стало по имени Богородицы, нашей почитаемой заступницы, город Девы Марии — Мариуполь. Последний переход осталось сделать, собирайтесь, дети мои. Нам будет, где строить храм для нашей иконы.
5 Старобешево.
   Благодаря заботам митрополита Игнатия в Мариуполе в первый же год поселения были заложены церкви Священномученика Харлампия и Успенская — для хранения и почитания святыни, привезённой греками из Крыма.
   Митрополит Игнатий закончил свой, полный трудов и испытаний, жизненный путь в 1786 году и был погребён в Мариуполе.
   Успенский храм был разрушен в 1936 году и судьба чудодейственной иконы Одигитрии Божьей Матери доподлинно неизвестна.
   
   
   Мандрыкины
   
   Фамилия Мандрыкиных на слуху у каждого дончанина. Железнодорожная станция в Петровском районе Донецка, построенная в своё время на землях этого рода, и по сей день называется Мандрыкино.
   Мало кто из современников вникал, что это за странное такое на,звание. Как это часто быва.ет, фамилия превратилась в топоним, а род на самом деле древний и сла.вный, оста.вивший после себя не только вывеску на фа,саде пригородного вокзала.
   В корне фамилии Мандрыкиных лежит глагол, обозначающий путешествие. И действительно, волею судеб Мандрыкиным пришлось немало постранствовать и на службе военной, и после неё.
   Одним из славных предста,вителей рода Ман- дрык — потомков запорожских казаков — был Данило Давыдович, подполковник русской а,рмии, флигель-а,дъютант генерал-фельдма,ршала Александра Васильевича Суворова.
* * *
   — Матушка! Ваше императорское величество! — статс-секретарь1 Безбородко ворвался в покои
    1 Статс-секретарь (кабинет-секретарь) — государственный служащий при монархе (Екатерина II, Павел I), начальник канцелярии.
Екатерины II как ураган, размахивая полами своего расшитого серебром сюртука и какой-то бумагой.
   — Помилуйте, Александр Андреевич, — императрица восседала в своём любимом кресле с вензелями и вела неспешную беседу с камер-фрейлиной Анной Протасовой, как всегда — на полутонах и о чём-то очень важном.
   — Какой же вы шумный! Всё никак не привыкну...
   Увядающая красота Екатерины на фоне дурнушки Протасовой была ещё выразительной и яркой, потому фаворитка, к тому же умевшая держать язык за зубами, неотлучно находилась при императрице последние несколько лет. Безбородко привык к постоянному присутствию Анны Степановны, ему было не впервой при ней делать доклады и испрашивать резолюции, потому, нисколько не смутившись, статс-секретарь широким шагом направился через залу к креслу Её величества.
   — Депеша от графа Суворова, Александра Васильевича! — громко доложил Безбородко.
   — Да ты можешь не так громко, Александр Ан- дреич! — слегка наигранно отчитала секретаря Екатерина.
   — Никак нет, матушка! — Безбородко картинно развернул перед собой бумагу и продекламировал: «Ура! Варшава наша!»
   После недавнего пленения Тадеуша Костюшко это была ещё одна приятная новость для самодержицы, которая сдержанно улыбнулась, подумав, что недаром Суворов такой набожный — силы небесные действительно на его стороне, а он предан ей лично.
   — Тогда моим ответом будет: «Ура, фельдмаршал Суворов!» — императрица произнесла свои слова, как подобает царственной особе — размеренно, негромко и с достоинством.
   Безбородко поклонился в знак того, что ему больше нечего добавить к вышесказанному, и после разрешающего жеста удалился, довольный судьбой своего друга Суворова. Ответную депешу с волей императрицы следовало немедленно отправить в штаб Суворова в Варшаве и отдать соответствующие распоряжения на месте.
   О том, что такое повышение не было экспромтом Её величества, Безбородко, конечно же, знал. До получения вестей об итогах баталий в Польше задумка императрицы была полностью конфиденциальна. Теперь, когда Прага — укреплённое западное предместье Варшавы на левом берегу Вислы — пала после штурма русских войск, всё сложилось как нельзя лучше. Следовало обставить царскую милость как несомненную победу над завистниками графа Суворова.
* * *
   Вход войск в Варшаву был торжественным и парадным. Суворов не скрывал своего довольства, и улыбка не сходила с его лица. Адъютанты Тищенко и Мандрыкин, носившиеся при баталии в батальоны с приказами и депешами, теперь прибыли туда для проверки парадного строя. Каски надраены, кони вычесаны, пуговицы на мундирах сияют — в таком виде войско зайдёт в Варшаву как подобает полкам победоносца Суворова.
   К уже пролившейся крови могло добавиться ещё больше. Разъярённые баталионы2 императрицы в Праге бились ожесточённо, не щадили никого. Уж больно острым было желание отомстить за вырезанный повстанцами Костюшко весной того же года
    2 Баталион — пехотное подразделение русской армии, аналогичное современному батальону.
русский гарнизон в Варшаве. И тогда граф Суворов, чтобы ярость его воинов не перекинулась на правый, густонаселённый мирными людьми берег, приказал разрушить мост через Вислу.
   Воины остыли, а ошалевшая от такого блицкрига польская столица послала к Суворову парламентёров для обсуждения условий сдачи, тем более что и заговорщики, и большая часть поддерживавших их войск предпочла ретироваться.
   — Андрыка3! Водки! — крикнул адъютанту граф, прочитав письмо от короля и Рады. Суворов снял саблю и забросил её далеко в угол со словами: «Виват! Виват! Вечный мир с храбрым польским народом! Мы не рождены для того, чтобы биться друг с другом. У нас одни корни. Я уже не стану мочить оружия в крови народа, действительно заслуживающего почтения и уважения!».
   Данила Мандрыкин, молодой человек двадцати четырех лет, славился наблюдательностью и смекалкой, за что ещё в Астрахани был принят Суворовым в ординарцы. С тех пор юноша состоял при штабе неизменно, а когда граф узнал о его истинном возрасте и приписке к метрике трёх лет, только лишь усмехнулся:
   — А что, никто ещё не говаривал тебе, Андрыка, что на меня похож? Может, и к добру это. Смотри, щуплый как я, курносый, глазищи вон бегают как у цыгана — ну вылитый Суворов в годы младые. Остаёшься, так и быть!
   И в это раз, наученный учителем своим глядеть за мелочами, Данила обратил внимание, с какой тревогой следили за настроением Александра Васильевича варшавские посланцы. На тех словах у них,
    3 Мандрыкин Данило Давыдович — один из адъютантов фельдмаршала Суворова.
будто от сердца отлегло. Три парламентёра в лице изменились после экспрессивной тирады русского полководца и разделили с ним краюху хлеба, выпив мировую.
   — Мы делимся друг с другом последним куском хлеба, а воевать оставим! — воскликнул Суворов, обняв поляков.
   Слухи о необычайной для победителя доброте, которые привезли с собой переправившиеся на лодке парламентёры, подтвердились объявленной русским полководцем амнистией. Пока для парадного входа в Варшаву спешно ремонтировался мост, многие из ранее готовых сражаться поляков решили сложить оружие.
   — Полки к параду готовы, ваше высокопревосходительство! — Мандрыкин и Тищенко после обхода полков доложили о готовности.
   — Тогда с Богом! — ответил Суворов, отдав приказ идти на Варшаву. Это был наилучший вход в завоёванный город — парадным строем.
* * *
   Торжественное вручение магистратом ключей от города закончило варшавскую эпопею Суворова, и гарнизон со всеми его казацкими, пехотными и артиллерийскими частями стал на зимние квартиры.
   Данило Мандрыкин по-прежнему состоял флигель-адъютантом при штабе, дежурил в порядке очереди среди прочих адъютантов в приёмной. Поручения генерал-фельдмаршала в другие дни касались провиантской службы и всего остального, что обеспечивало мирную жизнь гарнизона. Ежедневные, рутинные заботы по хозяйственной части только лишь занимали время и не шли ни в какое сравнение с
военным режимом его службы, когда от скорости доставки депеш на фланги зависела стратегическая инициатива и исход битвы. Фураж, провиант, бумаги и отчёты раздражали его до дрожи в коленях, но — служба есть служба.
   — Аккуратней, малец! — секунд-майор в казачьей форме столкнулся с Мандрыкиным в штабной приёмной.
   — Изволите хамить? — Данило состоял в чине премьер-майора, но накинул старую шинель без опознавательных знаков.
   — Юноша, поживёте с моё — будете пырхать, а сейчас — вот рекомендательные письма... Вы тут секретарь? Доложите фельдмаршалу, что секунд-майор второго Чугуевского казацкого полка Дмитрий Вронский прибыл на побывку и готов поступить в распоряжение Его высокопревосходительства.
   Вронский выглядел гораздо старше своих лет, чем беззастенчиво пользовался.
   Мандрыкин подошёл к своему столу и скинул шинель, обнажив погоны старшего по званию.
   — О, ваше высокородие, приношу свои извинения.. — на мгновение смутился Вронский. — Не ожидал при штабе генерал-фельдмаршала встретить настолько юного премьер-майора.. Как говаривает наш атаман — век живи — век учись, дураком помрешь.
   Дмитрий Тихонович Вронский, хоть и имел знатную фамилию, в свои двадцать шесть уже страдал от невостребованности. Чугуев ему опостылел за время службы, то ли дело — Европа, баталии, слава, ордена и женщины, которые могли оценить бакенбарды, стриженные и подкрученные по последней воинской моде.
   — О вашем визите будет доложено. Ожидайте, секунд-майор. — Мандрыкин подчёркнуто указал
нахальному визитёру его место в табели о рангах и на стуле в приёмной.
   — Ваше сиятельство! Секунд-майор Вронский прибыл для аудиенции! — громко доложил Мандры- кин Суворову, щёлкнув каблуками. Тот задумчиво изучал переписку, делая какие-то заметки на полях.
   — Проси, — ответил фельдмаршал, не поднимая головы.
   Вронский прошёл в почти пустой кабинет главнокомандующего. Ни тебе знамён, ни портретов, ни единого роскошного предмета, хоть как-то намекающего на статус хозяина. Из обстановки глаз цеплялся за крепкий, большой стол, обитый сукном, да пару стульев — один для Суворова, один — для посетителя.
   Суворов встал, поправил накинутый на плечи мундир и глянул на визитёра сверлящим, острым как шпага взглядом.
   — Чьих будешь?
   — Изюмские мы! — без запинки ответил Вронский.
   — А прибыл зачем? — Суворов наклонил голову влево, будто учитель уличил нерадивого ученика во лжи и проводит допрос пристрастием.
   — Брата повидать, ваш сиять-ство! — Секунд-майор вытянулся по струнке и «сиятельство» выкрикнул по слогам, будто стоял в строю среди прочих казаков.
   Суворов заложил руки за спину, и, сгорбившись, будто карлик, обошёл вокруг Вронского, потом подпрыгнул резко и выстрелил вопросом:
   — Где брат служит?
   — В Лифляндском егерском полку, ваш си- ять-ство! — Вронский отвечал ещё громче, чем прошлый раз.
   О таких чудачествах фельдмаршала ходили легенды, но теперь секунд-майор имел возможность удо
стовериться лично в их правдивости. Мандрыкин же, не получив приказа покинуть кабинет, стоял рядом, наслаждаясь экзекуцией. Такую устраивал Александр Васильевич каждому новичку. Сторонние люди всегда ожидали увидеть перед собой убелённого сединами старца, одетого в генеральский мундир с лентами и орденами, а встречали если не шута, то, по крайней мере, странного человека.
   — Чего хотел, Вронский? — Суворов продолжал делать резкие жесты руками, иллюстрируя свои вопросы и выражая недоумение визитом.
   — Хотел служить во славу Отечества! Хоть и в отпуске, да неуютно чувствую себя без дела, ваш си- ять-ство!
   В любом солдате Суворов ценил в первую очередь скорость реакции. Любой, кто употреблял в разговоре с ним «не могу знать», тут же отправлялся в захолустье и не имел шансов на успех при фельдмаршале. Отвечай, что хочешь, прояви смекалку, находчивость, соври, наконец, но ответь немедля. А если ответ твой будет остроумным, так Суворов со всем штабом ещёи посмеётся вместе с тобой.
   Этот тест Вронский прошёл благодаря скорости реакции, заслужив благосклонность фельдмаршала.
   — Поди, осмотрись, Вронский. Глянь свежим глазом, что да как, потом доложишь. Сам-то в полку за что отвечал?
   — Фураж и провиант, ваш сиять-ство! — гаркнул Вронский.
   — Ой, не голоси, Вронский, голова от тебя уже болит. Имя-то есть?
   — Так точно! Дмитрий!
   — А по батюшке?
   — Дмитрий Тихонович.
   — Пока будешь просто Вронский. По батюшке, это я просто так испросил, на всяк случай... Не заслужил ещё. Иди по своей части глянь что там, да как в полках.. Данило, верительную ему от меня выпиши.. — Суворов махнул рукой, мол, дело закончено, все свободны.
   Секунд-майор развернулся через левое плечо и отбыл в приёмную строевым шагом.
   — Ваше сиятельство, в грамоте что указывать? — спросил Мандрыкин.
   — Да так и напиши — может ходить, глядеть, испрашивать. Пусть занят будет, нечего мне тут дисциплину портить. Когда солдат без дела — мысли дурные его посещают.
   Вронский, посчитав, что обласкан доверием фельдмаршала, рьяно взялся за работу. В каждом ба- талионе побывал, фуражиров опросил, канцелярии перепотрошил и везде, подавая бумагу, подписанную мелким почерком Суворова, начинал с того, что фельдмаршал уполномочил его делать ревизии.
   Спустя некоторое время секунд-майор опять появился в приёмной генерал-фельдмаршала.
   — Александр Васильевич, ваше повеление исполнено, в войсках безобразия творятся, вот рапорт! — Вронский подал графу Суворову бумагу на нескольких листах, густо исписанную гусиным пером.
   — Экий ты задорник, Вронский.. — Александр Васильевич взял документ и принялся его перечитывать. Окуляры фельдмаршал не носил и специально депеши подписывал мельчайшими буквами, чтобы подчеркнуть своё острое зрение.
   — А что ж ты, секунд-майор, за экономию ратуешь, а бумаги — вон сколько извёл? Буквы размером с орех. Иль думал, у Суворова глаз слабоват?
   — Никак нет, ваше сиятельство! А вдруг в канцелярии какой секретарь подслеповатый попадётся и пропустит мелочь важную? Дело-то подсудное, — быстро ответил Вронский.
   — Ну, это не тебе решать... — задумчиво произнёс Александр Васильевич. Такого рвения от провинциального секунд-майора он никак не ожидал, и уж тем более неожиданной оказалась сумма нарушений, указанная в рапорте — полмиллиона. Вот так позволил стороннему рьяному служаке себе занятие найти, а нажил себе головную боль.
   Удовлетворённый тем вниманием, с каким фельдмаршал вычитывал результаты его стараний, Вронский ожидал вердикта.
   — Вижу, старался, вижу. — граф размышлял, что с этим делать. — Комиссию назначу для дознания. Ты, Вронский, молодца, конечно. Пером владеешь. Так ли храбр в бою, как ратуешь за справедливость и порядок?
   — Имею страсть проявить себя на бранном поле, ваш сиять-ство! Годы идут, в крысу тыловую превращаюсь! Будет ваше соизволение — непременно докажу. Под вашим началом героем стать — дело пустяковое!
   — Ты, Вронский, потише, потише. Остепенись.. Не люблю льстецов. Люто не люблю..
   — Так я не словами, делом готов доказать!
   — Докажешь ещё., иди, милок. Рапорт твой рассмотрим.
   Спустя почти месяц на штабном совете генералы Исаев и Буксгевден докладывали о результатах следствия, в которое входили они и Вронский.
   Мрачный Суворов сидел, сложив руки перед собой накрест, и слушал своих генералов.
   — Александр Васильевич! Кроме того, следственной комиссией в штабе и частях установлена игра в банк, карты, покупки немалые, за оные денег ещё не передано и прочая, на шести листах отписанное. Общим размером растрат по всем параграфам — шестьдесят две тысячи, — закончил доклад Исаев.
   — А что ж, Вронский, писал же про полмиллиона, так? — спросил фельдмаршал комиссию.
   — Точно так, ваше сиятельство! — слово взял Буксгевден. — Вполне очевидно, что секунд-майор Вронский, проявляя рвение, неглубоко познал суть дела. Имея подозрения отчасти справедливые, не во всём удосужился разобраться до глубины.
   — А вот скажи, Фёдор Фёдорович, — обратился Суворов к своему генералу. — Сказывают, Вронский провиантского поручика Сверчкова продержал ночь в ретирадном месте4 и розгами грозил. Знаешь ли за то, Фёдор?
   — Допрашивали этого поручика, точно так, Александр Васильевич. Указал он на Вронского, а показания его при проверке с пристрастием не подтвердились.
   — Ну, а из того, в чём уверены, кто виновен? — вопрос Суворова прозвучал после паузы.
   — Комендант штаба Тищенко, флигель-адъютант Мандрыкин и ещё несколько подрядчиков, допустивших небрежности и документами свои расходы не подкрепившие.
   Вронский с удовольствием ухмыльнулся. С Данилой Мандрыкиным у него отношения категорически не ладились, переросли в открытое неприятие и постоянный обмен колкостями с первого их свидания. Секунд-майор приложил все усилия, чтобы в списке виновных оказались и он, и Тищенко. Комендант
4 Ретирадное место — уборная, туалет.
Тищенко, не мудрствуя лукаво, послал «ревизора» к матери, не обременяя себя оправданиями, да ещё и при всей честной компании. Такую дерзость и прилюдное унижение самолюбивый Дмитрий Тихонович тоже простить не мог.
   — Ну что же, друзья мои. Дело сделано. Указанную сумму приказываю взыскать с виновных и распределить в пользу погашения прямых убытков провиантской части, где таковые имеются. Остаток раздать нуждающимся польским офицерам, а уж последнее — Вронскому за донос, — резюмировал Суворов. — Мандрыкина и Тищенко — в карцер на хлеб и воду. Три недели.
   Совет был закончен. Тищенко и Мандрыкин сдали сабли и под конвоем отправились отбывать наказание. Никто из присутствующих перечить фельдмаршалу не смел, лишь генерал Исаев, задержавшись, спросил командующего:
   — Почто так суров, Александр Васильич? Ну, я понимаю, взыскать, но карцер-то за что?
   — Лучше это сделаю я здесь и сейчас, чем петербургские дознаватели потом. Те себе в вольностях не откажут.
   Секунд-майор Вронский после совета у фельдмаршала вышел победителем. После всех выплат он получил на руки премию 15166 рублей, что несказанно вдохновило Дмитрия Тихоновича на дальнейшие активные действия. Теперь, как член следственной комиссии, он принимал участие в торгах нынешних и поднимал документацию прошлых.
   Вронский раздал долги — по приезде, где по червонцу побирался, где по три. Снял себе очень приличный меблированный дом с прислугой и теперь ни в чём себе не отказывал.
   К фельдмаршалу посыпались рапорты о несказанно дерзком поведении Вронского, требовавшего отчёта перед ним, как лицом, уполномоченным самим Суворовым. Доклады о кутежах и похождениях секунд-майора прилагались к жалобам его подчинённых.
   — Александр Васильевич, ты не серчай, мне есть что сказать, — однажды генерал-аншеф Ферзен разоткровенничался с главнокомандующим.
   — Тебя, Иван Евстафьевич, слушать буду стоя, — в своей манере ответил фельдмаршал, прохаживаясь с ним по аллее недалеко от штаба.
   — Пока твои адъютанты делятся с крысами в карцере хлебом, этот выскочка Вронский закатывает такие банкеты, что тебе, Александр Васильевич, и не снилось. Хватит уж своих-то стращать, залётного приструни.
   — Что, думаешь, достаточно претерпели адъютанты?
   — Думаю, да, Александр Васильевич. И вот ещё что: на мосту Варшавском Вронского нашего задержали по жалобе купца-еврея. Он у него часы золотые взял, а монет занести забыл. Притом ревизором твоим назывался, стращал караул гневом твоим.
   — И что же? Отпустили? — с хитрецой спросил Суворов.
   — Нет, Александр Васильевич. Сидит в каземате. Куда прикажешь карету и коней пригнать?
   — Его, что ль, карета?
   Ферзен кивнул утвердительно.
   — Ах, шельмец... Приехал же, ни кола ни двора, а тут глянь.. Разгулялся. Иван Евстафьевич, совету твоему, пожалуй, последую. Хватит в казематах терзать своих. Наказание за халатность достаточное. А карету с конями — да отдайте купцу этому. Хватит за часы?
   — С лихвой хватит.
   — Да, а Вронского пора бы в часть отправить. Пригрели змия... Откомандировать его в Чугуев. Немедля.
   Из карцера Данило Мандрыкин и ротмистр Тищенко сразу попали к Суворову.
   — Слово моё будет таким, солдаты.. — Суворов в этот раз отставил в сторону всякие шутки и был серьёзен, что чувствовалось по металлическим ноткам в его голосе. — Набедокурили — ответили. Сами знаете, в бумагах я не силён и к писанине той ненависть испытываю лютую. Полки направлять — другое дело, но за то я сам отвечу. Ты, Мандрыкин, молод ещё и доверчив. Следующий раз, пред тем, как бумагу на подпись давать, вычитывай внимательно. Ведомость ту фуражную комиссия тебе в вину поставила. Купцы на тебя указали, руками развели: «А мы чё, мы ж ничё... Принял и слава Богу». Вы начёты оплатили, наказание отбыли, теперь служить верой и правдой продолжайте. Никто больше не вправе упрекать. Завтра, согласно распорядку, оба приступаете к службе на прежних должностях. Всё.
   Не сказав ни слова — оправдываться не имело смысла, а благодарностей и трогательных сцен Суворов не приветствовал — офицеры щёлкнули каблуками и убыли исполнять приказ.
   Дело закончено, как сказал Суворов, но всё же, червь сомнения его точил. Тревоги фельдмаршала нашли своё подтверждение, когда Екатерина Великая отошла в мир иной, и на троне воцарился её сын — Павел Петрович.
   Через десять дней после коронации неугомонный и оскорблённый Дмитрий Вронский подал государю рапорт, где изложил историю злоупотребле-
ний в частях обласканного прежней государыней Суворова.
   Следственная машина закрутилась заново — поклонник всего прусского, император Павел решил приструнить строптивого любимца фортуны, знавшего только славу русского солдата, но не прусака. Итогом саркастичных пререканий фельдмаршала с государём стала его отставка.
   — Александр Васильевич! Разрешите обратиться! — в дверях стоял Данила Мандрыкин в парадном мундире полковника, с орденами святых Георгия, Владимира и Анны на груди.
   — Говори, Андрыка... — фельдмаршал пребывал в расстроенных чувствах. Император растоптал не его гордыню — он наплевал на то русское, что всю жизнь культивировал в армии Суворов. И это печалило по- боле остального. — А чего это ты не в прусском мундире?
   — Никак не могу себе позволить, ваше сиятельство! Жмёт в груди! Получил предписание в Орен- буржский полк.
   — Ну вот, видишь, а я получил предписание в отставку. Без права ношения мундира.. Негож стал, нелюб.
   — Намерен писать рапорт об отставке, ваше сиятельство! Разрешите убыть в поместье вместе с вами?
   — Ты рехнулся, Андрыка? С десяти лет ты при ружьях, пушках и штабах. При мне с малолетства. Нынче это нерадостно — быть рядом с Суворовым. Опасно даже в некотором роде., вон, вас с Тищенко от розг и разжалования с прелюдным позором еле спасли. Не испытывай судьбу, Данило Давыдовыч, не надо..
   — Ваше сиятельство, рапорт подан, решение принято. Служить по-прусски не желаю!
   — Упёртый ты, Андрыка, упёртый.. — Суворов встал со стула и подошёл к окну, где февральская метель заметала дороги и терзала голые ветки деревьев — гнула до хруста, будто сломать хотела. — Глянь-ка, берёза не ломается... ветер её гнёт-гнёт, гнёт-гнёт, а она уж третий день держится.. Вот продержится бурю, и весна настанет, серёжки выбросит, да сок опять даст.. Тоже упёртая. Ну, раз ты такой, Данило, будь по-твоему. Жизнь помещика — она спокойней полковничьей. Да, Андрыка? — генерал-фельдмаршал хитро улыбнулся и обнял своего адъютанта.
   — А чтобы совесть твоя при жизни на даче и вовсе спокойна была, расскажу тебе, Данило Давыдович, что друг твой закадычный, Вронский, на следствии признал, что с прусским майором Тилем якшался. Вон откуда его рвение в полках суворовских. Решили, если не штыком, так хитростью взять старика.. Но я баталий не проигрывал. Время покажет, кто был прав.
* * *
   Данило Давыдович Мандрыкин и его младший брат, Василий Давыдович — герой Отечественной войны 1812 года, после военной службы поселились в хуторе Авдотьино. Назвали деревеньку то ли в честь матери Суворова Авдотьи Феодосьевны Суворовой (Мануковой), то ли в честь своей матушки Евдокии — легенды ходят разные, но и по сей день так называется посёлок городского типа, административно входящий в границы Ленинского района города Донецка.
   Данило Давыдович прожил в Авдотьино остаток своих дней и ушёл из жизни в возрасте 83 лет. Был
погребён в храме Александра Невского, строительству которого он посвятил пять лет своей жизни. Храм не сохранился, он был разрушен большевиками, но в память о Мандрыкиных остался населённый пункт, названный именем то ли их мамы, то ли матушки Александра Васильевича Суворова...
   
   
   Виктор фон Графф
   
   Сын итальянца и немки, Виктор Егорович фон Графф родился в 1819 году в городе Овруч Волынской губернии.. Судьба родоначальника лесоразведения в донецкой степи была предопределена профессией отца — тот служил лесничим.
   В 1842 году Виктор фон Графф успешно сдает выпускные экзамены в Санкт-Петербургском лесном и межевом институте с присвоением звания подпоручика Корпуса лесничих и через два года, по приказу Министерств государственных имуществ, приступает к созданию в Александровском уезде Екатеринославской губернии обра.зцового лесничества.
   Следующие двадцать три года своей жизни Виктор Егорович, несмотря на лишения, бюрократические препоны и постоянные проблемы со здоровьем, трудился над лесоразведением в засушливых степях возле деревни Новотроицкое. Его любимым детищем стала школа лесников при Образцовом Великоанадольском лесничестве, где обучались крестьянские дети из ра.зных губерний Российской империи.
* * *
   Мело нещадно. Начало 1844 года выдалось необычно снежным и ветреным. Вьюга накрыла ровным слоем снега дороги, тропки, сровняла все неровно-
ста и бугры, превратив окрестности в пустыню с той лишь разницей, что вместо песка пурга гнала вдоль земли снежные заряды. Местами из этой белой степи выглядывали верхушки плетёных заборов, за которыми виднелись будто почти вкопанные в землю, маленькие окошки сельских домов. Сильный ветер, нарываясь на ветки деревьев, гнул и раскачивал их, издавая завывающий, с присвистом, звук, похожий на волчий вой.
   Тяжёлые снежные тучи преградили путь солнечному свету, сделав и без того короткий зимний день угрюмым и невозможно тоскливым. Во всей деревне не нашлось ни одного селянина, который бы сейчас наслаждался на улице этим буйством природы — скотину попрятали по хлевам, оставили воду и сено, а сами коротали время в хатах.
   — Хозяева! Хозяева! Откройте! — собака лаяла из своего укрытия во дворе, но носа на улицу не показывала.
   — Кого там нелёгкая принесла?! — крестьянин в полушубке с трудом при помощи плеча открыл дверь, засыпанную снегом.
   Три силуэта в тулупах и с котомками на палках переминались с ноги на ногу возле калитки, спасаясь от холода:
   — Это Новотроицкое?
   — Новотроицкое, да. А чего надо? — посторонние в селе появлялись крайне редко. Места эти считались Богом забытыми. До уездного Бахмута было сто с лишком вёрст, а до Мариуполя — больше семидесяти.
   — Где искать подпоручика Граффа? — перекрикивал ветер один из путников.
   — Там! — крестьянин махнул рукой вправо. — В гору идите! В гору! Дом с тополями ищите! —
селянин посчитал свою миссию выполненной и захлопнул дверь.
   — Ну, пошли, недолго осталось... — три фигуры, преодолевая встречный ветер, согнувшись ему навстречу, побрели вверх вдоль заборов, оставляя за собой глубокие следы.
   За переломом дороги сквозь снежную пелену уже просматривались стволы пирамидальных тополей. По этому ориентиру путешественники и нашли нужный дом — крытую камышом мазанку с пристроенным к ней хлевом. Сквозь замерзшее оконце невозможно было рассмотреть, что происходит внутри, но пламя свечи давало отсвет и надежду, что хозяин дома, что дверь откроется и наконец-то они окажутся в тепле.
   Сняв варежку, один из путников постучал в окно. Стало видно, как свеча начала двигаться, показалась в створе окна и затем исчезла за углом. Дверь со скрипом отворилась, и порывом ветра свечу тут же задуло.
   — Мы ищем подпоручика фон Граффа.. — спросил один из троих.
   — Вы нашли его, — ответил голос из тёмных сеней. — Проходите.
   Виктор Егорович фон Графф, подпоручик Корпуса лесничих ещё в декабре прошлого года был уведом- лён, что Екатеринославской палатой государственного имущества к нему для обучения лесоразведению отправлены 11 юношей. К концу января не явились только трое, остальных он уже расселил по Новотро- ицку у государственных крестьян.
   Молодые люди шапками сбили со своих тулупов и котомок снег и последовали приглашению пройти внутрь. Хозяин — невысокого роста усач с офицерской выправкой и кучерявыми волосами показался им человеком суровым и строгим, но лишь до тех пор, пока не улыбнулся.
   — Ну что же, рад вас видеть в здравии! — подпоручик фон Графф окинул оценивающим взглядом своих будущих учеников. На первый взгляд они ему приглянулись: крепыши со смышлёным взглядом и улыбками на лице, даже несмотря на то, что проделали изнурительный двухмесячный путь.
   — Представьтесь, юноши! — Виктор Егорович отдавал команды по-военному чётко и громко, на плечах его был накинут мундир, а усы имели модный гусарский фасон. Корпус лесничих, собственно, и являлся военным подразделением со всеми армейскими правилами, уставами и нравами.
   — Кузьменко Михаил! — так же громко доложил о себе тот, что был меньше всех ростом. — Шешнад- цати годов от роду, ивановские мы, Александровского округа!
   — Тааак... хорошо! — Виктор Егорович с удовольствием отметил для себя, что мальчишки стараются быть похожими на военных.
   — Романенко Пантелеймон! Восемнадцать годов, село Государев Буерак! — доложил второй.
   — Близнюк Савва! Семнадцати лет, бахмутские мы! — в тон товарищам отрапортовал третий.
   — Для начала не плохо, господа курсанты, очень даже не плохо! — подпоручик был доволен своим пополнением. Троих новобранцев он уже отсеял: одного из-за вороватости, которая проявилась сразу же, а других двоих по причине беспросветной глупости, неспособности и нежелания учиться и следовать правилам.
   — Сейчас мы отставляем военный этикет и будем вас кормить, согревать чаем и разговаривать. Расскажете каждый о себе, хочу узнать как можно больше. Я растолкую, что буду требовать от вас, чему будем учиться и как жить дальше. От сегодняшнего дня
жизнь у вас будет другая: обещаю много знаний, тяжёлого труда и много новых знакомых из числа местных и лесных... Что ж вы шли так долго? Два месяца почти! — улыбнулся хозяин.
   Так начала своё существование школа лесников для детей государственных крестьян при Великоана- дольской образцовой лесной плантации под началом подпоручика Корпуса лесничих Виктора Егоровича фон Граффа.
   Следующие недели, месяцы, годы действительно были наполнены для воспитанников новыми эмоциями, новым укладом жизни и неожиданными впечатлениями.
   Из всех, кто прибыл в школу, подпоручик оставил в Новотроицком этих троих и Ваню Носика — местного парнишку. Остальные были отправлены в колонию Иоганна Корниса, что располагалась за Бердянском, по дороге на Крым. Там было чему поучиться — меннонитские колонисты шагнули далеко вперёд в деле степного лесоразведения, их успехи в озеленении местных пустошей были несомненны, а сам Корнис после визита фон Граффа, оценив его подвижничество и преданность делу, благосклонно согласился взять воспитанников в обучение на два года.
   Лето первого года обучения школяров было жарким и в прямом и в переносном смысле. С весны закладывались древесные школы1 каролинского тополя для нового питомника, высаживались в большом количестве кустарники для живых изгородей — работали весь световой день, сколько силы позволяли. Подпоручик неизменно находился в том месте, где требовались его знания и опытный взгляд.
    1 Древесная школа — участок питомника для выращивания саженцев.
   — Глубже, глубже бери, без стеснения! — Виктор Егорович не брезговал брать в руки лопату и примером своим показывать, как правильно обращаться с черенками.
   Уже и высадили вроде всё, и приступили к другим посадкам, как вдруг пришла напасть, откуда не ждали.
   — Завтра утром вооружаемся кирками, мотыгами, лопатами и отправляемся бить врага, — ученики получили вводную на последнем уроке.
   — А враг-то чем вооружён? — Ваня Носик среди всех воспитанников был самым любопытным.
   — Неприятель, напавший на нас своими несметными полчищами, вид имеет отвратительный, вооружён сильными передними лапами, приспособленными для копки подземных тоннелей и чрезвычайно прожорлив.
   — А я знаю этого врага! — Ваня всё никак не мог усидеть на месте. — Медведка! Матушка жаловалась намедни, что появились, окаянные, в огороде, да таким числом, что боится теперь за капусту нашу!
   — Правильно, Носик. Медведка. Школа тополей находится в низинке. Рядом, если помните, мы канаву проложили. Там земля влажная ещё, они же от засухи уходят. Завтра дадим им генеральное сражение.
   — Так, а за день не победить... Нас-то вон, четверо, а их же тьма? — не унимался Носик.
   — Не пристало служивым людям с таким настроением в баталию бросаться. Первое: обещаю подкрепление. Второе: брать будем умением, искать гнёзда и давить врага в его логове — внимательно искать маленькие холмики. Третье: кампания будет продолжаться до полной победы, до уничтожения захватчика. Сколько дней понадобится, столько и будем воевать. Всем ясно?
   — Так точно, ваше благородие! — ученики рапортовали громко и чётко, зная, что Виктор Егорович обязательно после этого улыбнётся.
   Битва началась с рассветом. Рота подпоручика, состоявшая из четырёх его воспитанников и десятка местных баб из числа государевых крестьян, вооруженная инструментом и вёдрами, пошла в атаку без малейшего сомнения в правоте своего дела. Неземного вида насекомые, опрометчиво оказавшиеся на поверхности, были раздавлены сразу же. Десант разбрёлся по школе и прилегающим территориям в поисках нор и гнёзд коварного уничтожителя труда человеческого.
   — Бог в помощь! — всадник, проезжавший мимо, с интересом наблюдал за происходящим.
   — Та казал Бог, кабы ты помог! — не поднимая головы, ответил Савва. Они с Ваней Носиком усердно рыли то место, где обнаружили нору.
   — Чисто кроты! — громкий смех стрелка Ивана Савченко выглядел издевательски.
   — Шо ржёшь-то, аки конь гусарский? Ехай, куда собирался! — огрызнулся Ваня.
   Савченки в поселении Новотроицком отличались от остальных крестьян замкнутостью и скрытностью. Виной тому было вечная подозрительность главы рода Павла Семенова Савченко, считавшего, что голытьба со всей округи завидует его большому, по местным меркам, хозяйству. Стоило какой-нибудь тётке, проходящей мимо пыльной дорогой, глянуть на пасущуюся корову из хлева Савченки, как тем же вечером он заставлял жену вычитывать молитвы и шептать разные заговоры, чтобы спасти живность от сглаза. Мало кто из местных бывал у них на подворье. Даже кумовья, которых было у Савченков двадцать два человека — по двое на каждого ребёнка, и те с обидой
рассказывали односельчанам, что их кум — человек жадный до денег и скупой.
   Как Павлу Савченко удалось завоевать доверие подпоручика фон Граффа, селянам было неведомо. Судачили, что прибывший для устройства лесной плантации офицер был доволен его крепким хозяйством и ставил другим в пример. Спустя некоторое время Павел Савченко и его сын Иван уже объезжали школы питомника на лошадях, с ружьями за спиной, деловито отгоняя случайно забредших пастушков и бабок — собирательниц трав. При этом они не уставали всем говорить, что теперь — стражники и «Ежели хотите скотину тут пасти, то сперва у нас разрешения испросить надобно».
   Древесный питомник заложили в пятнадцати верстах от Новотроицкого, и для лесной стражи была устроена крытая бревнами землянка. Весьма тесная и влажная после дождя, тем не менее она служила для охранников убежищем в непогоду и спасала от зноя летом. Фон Графф обещал поставить сруб, но пока до этого дело не дошло ввиду длительности согласований с Лесным департаментом.
   — Слышь, малый, поди-ка сюда... — Иван Савченко показал пальцем на Савву Близнюка.
   — Тебе надо, так ты иди. Иль с кобылы слезть — не барское дело? — ответил юноша.
   Со стражниками у школяров отношения не заладились с самого начала: то с дядькой Павлом повздорят из-за укрывного сена, которое он таскал домой, то Иван припрячет забытую на плантации кирку. А однажды Савченко младший после того как конь его копытом перевернул кувшин с их молоком, хлыстом достал Пантелеймона Романенко. Парень потребовал молоко привезти новое, за что и поплатился полосой на спине.
   Виктор Егорович об этих конфликтах не знал, потому как ученики считали ниже своего достоинства жаловаться на часто выпивавших стражников. Подпоручик и сам видел, что первое впечатление о семье Савченко оказалось обманчивым. Всё чаще возникали конфликты, споры и отказы коротать ночи в землянке. Такую дерзость подпоручик терпел, делал внушения и часто — на повышенных тонах.
   Будучи человеком предельно щепетильным в материальных вопросах, фон Графф страдал от неповоротливости столичных и губернских бюрократов, регулярно задерживавших испрашиваемое денежное довольствие, отчего был вынужден из своих средств оплачивать жалование стражников, содержание учеников и брать в долг у торговцев товары. Каждый скандал со стражей непременно сопровождался упрёками о деньгах в его сторону, что доводило подпоручика до белого каления, но раздражение своё, как подобает офицеру, он никогда не выказывал.
   Как оказалось, правила хорошего тона были стражей восприняты как проявление слабости, и с каждым месяцем их отношение к службе становилось всё более неподобающим. И в этот раз Иван Савченко, слезая с коня, заметно качнулся — жара усилила эффект от алкоголя, принятого в прохладной землянке.
   — Та мы ж негордые... — Иван достал нагайку из голенища сапога и с видом, не предвещающим ничего хорошего, направился к школярам.
   — Опять качаешься, стража? — Ваня Носик встал и взял кирку двумя руками.
   — Дело есть, не бойсь... — Савченко подошёл вплотную и нагайкой приподнял подбородок юноши. — Говорят, разбогатели нежданно-негаданно? Сюда смотри! На меня смотри!
   Савва стал рядом с другом и бросил на ненавистного Савченко колкий взгляд.
   — Ты искры из глаз не пускай, малец! Каши мало ел! — стражник был всего лет на пять-шесть старше, но вёл себя так, будто он им в отцы годится. Ружьё добавляло ему наглости и уверенности в себе. — Монеты где раскопали?
   Школяры недоуменно молчали. Откуда он мог узнать?
   — Какие монеты?
   — Из горшка! Из горшка монеты! Где взяли?
   Из-за пригорка, что отделял древесную школу от
степи, послышались голоса бабёнок, жаловавшихся на боль в спине. Стражник сделал шаг назад и нагайку свою засунул назад в сапог.
   — Ваше счастье... Не в этот раз... Я научу, как нос совать не в свое дело.. И на чужое зариться тоже отучу! За курган ещё поговорим, обязательно поговорим.. Ворьё поганое.. — Иван с трудом забрался на коня и напоследок крикнул: — Будете кровью кашлять, я ж не бросаю слова на ветер!
   Бабы показались из-за бугра, вытирая подолами потные лица.
   — А ну, школяры, есть чем похвалиться? — сказала одна из них. Та, которая несла ведро с битыми медведками.
   — Не скучали.. Вон, тоже ведро можем предъявить! — взглядом Ваня показал на их трофеи.
   — Вот и молодцы.. Уж и солнце садится, Макар на телеге сюда приедет. С закатом обещал.
   Все пятнадцать вёрст до дома ученики молчали. Договорились, что это будет их тайна, а тут было много лишних ушей. По прибытии в Новотроицкое школяры решили явиться к фон Граффу с повинной и рассказать, как всё было.
   — Может, не будем про горшок? Скажем, что накинулся на нас, пьяный дурак, — предложил Савва.
   — Да нет уж, дружочек, соврём — Егорыч нам больше никогда не поверит. Не для того мой батько его уговаривал в школу меня взять. Всыпят нам со всех сторон по первое число, — без всякого сомнения ответил Носик.
   Настроившись на серьёзный разговор, школяры решительно направились к дому подпоручика, предварительно захватив с собой из Ванькиного дома свой трофей, который они обнаружили около месяца назад.
   — И что же, так и сказал? — фон Графф мало что понял из бессвязного рассказа учеников. Единственное, что было ясно точно — они напуганы.
   — Так точно, ваше благородие! Так и сказал: «За курган ещё поговорим, обязательно поговорим, ворьё поганое».
   — А где же вы нашли монеты? — спросил фон Графф.
   — Когда школу сажали, под кайлом что-то хрустнуло, будто на камень попали. Мы, глядь — а там горшочек разбился. Внутри свёрток полотняный. Ну, мы с Ванькой развернули, монеты нашли. Восемнадцать штук. Все одинаковые, — доложил Савва Близнюк.
   Виктор Егорович задумчиво разглядывал некоторое время чеканку, вертел серебряный кругляш в руках, размышляя о чём-то своем.
   — Видите ли, друзья мои... Посмотрите сюда: «Б.М. Екатерина II. 1мп.1 Самод. Всерос» и портрет императрицы в фас. С другой стороны — дата чеканки. 1762 год. Это Екатерининский серебряный рубль. Предположим, что этот горшок принадлежал Савченко. Закопать его мог только их покойный дед — полотно трухлявое совсем. Зачем это делать
в пятнадцати верстах от дома, если можно было в огороде прикопать?
   — Христом Богом клянёмся — в питомнике откопали, да и ни в жисть не полезли бы мы к нему во двор! — Ванька толкнул локтём Савву, тот вскочил и тоже перекрестился, глядя на икону.
   — Я вас и не виню в том, что вы во двор залезли. Нужно было сразу принести, не прятать. Земля государева, а значит, и всё, что в ней — тоже государево. Добычу вашу мы в казну сдадим, как положено. Раз уж принесли, так и оформим, что сами отдали. О другом думаю. Про какой такой курган он говорил?
   — Так а вы, шо, не знали, ваше благородие? — Савва аж привстал, ведомый своим экспрессивным характером. — Вы ж их вычитываете, что питомник без охраны частенько, что пропадают где ни попадя...
   — А что такого я должен знать, Савва? — Виктор Егорович смотрел на него учительским взглядом, под действием которого любой ученик скажет только правду, но школяр и не собирался увиливать. Он искренне был удивлён, что подпоручик, в отличие от всей остальной деревни, не знает, чем промышляют Савченки.
   — Третьего дня вы, ваше благородие, чехвостили Ивана, что не нашли его на объезде, так он же в степи был.
   — Припоминаю, да. — озабоченно ответил Виктор Егорович.
   — Дядька Павел иногда на телеге уезжает на запад, в дикие места. По дню, по два его не бывает, а потом Иван тоже скачет. Возвращаются они вместе и всегда на телеге что-то везут. Всегда сеном приваливают. Вон, Ванькина тётка пытала его, чего, мол везёшь, хитрец, шо у тебя там гремит такое железное? Так он её на месте там чуть и не убил — орал прям, не
твоего ума дело, говорит. Она потом через забор глянула — а там чудные вещи всякие, сабли, железки разные. Так было, Ванька?
   — Ага, и монеты видела. Горшок-то один разбился, они и покатились...
   Фон Графф хмыкнул, сел за стол, взял бумагу и гусиным пером принялся писать рапорт:
   «Его Превосходительству, управляющему Екате- ринославскою Палатою Государственного Имущества. Настоящим сообщаю, что прикомандированный к Великоанадольскому образцовому лесничеству, стрелок лесной стражи Иван Павлов Савченко и отец его, Павел Семенов Савченко, занимаются незаконным промыслом на свободных землях, чему есть подтверждение со слов местных крестьян. До окончания разбирательства, добытые из курганов скифских, артефакты следует у семейства Савченко изъять и переписать. Для этого, и для сопровождения оных в распоряжение Вашего ведомства Прошу прислать проверяющего».
   Закончив скрипеть пером, подпоручик свернул бумагу вдвое, вложил в конверт, написал адрес и сверху накапал сургуча, придавив его печатью.
   — Тебе, Иван, поручение будет. Оказии не будем ждать. На тебе пять копеек монетами и еще на расходы в пути. Передай отцу, что прошу его конверт сей доставить срочно на почтовую станцию. Пусть берёт коня и с рассветом отправляется.
   Ваня Носик взял конверт и ринулся к двери, но там стал как вкопанный.
   — Так, а нам что? Савченко же лютовать будет.
   — Он из-за своего пьянства и жадности место потеряет. Я позабочусь. Завтра же прикажу предъявить всё, что накопали в степи, а потом сдадим в палату. За себя не переживайте. Скифы не могли
монеты Екатерины со своими покойниками закапывать. Ему об этом скажу и строго-настрого прикажу к вам не приближаться под страхом ареста. Надоел он мне.
   — Есть, ваше благородие! — Носик увлёк за собой Савву и, хлопнув дверью, они побежали выполнять поручение подпоручика.
   Июньский зной отступил, отдав воздух деревенский во власть ночной прохлады, и только сверчки надрывались где-то там, в листве кустарника, нарушая тишину и покой уставшего поселения.
   До Ванькиного дома было далековато, так что ученики торопились, тем более, что дома ждал ужин и отдых после тяжёлого дня.
   — Попрошу матушку, останешься у меня, чтоб не шёл уже в другой конец, — предложил Ваня.
   — Ага. Благодарствую! А правильно мы сделали, да? По чести. Он с нами по-людски, как же можно было бы иначе? — рассуждал Савва.
   — Я так поначалу побаивался его. Как глянет — так и сверлит глазами. Долго не мог привыкнуть. А потом — как с гуся вода. Он же глазами не со зла стреляет, это фасон такой у него — военный. Положено так, офицер ведь.
   — А ну-ка, стоять, ворьё! — голос Ивана Савченко раздался из-за спины учеников. Парни обернулись и увидели перед собой разъярённого стражника, который поджидал их в кустах, за несколько сот метров до Ванькиного дома, стоявшего на самом отшибе.
   — Отстань, пьянь! — школяры после разговора с подпоручиком чувствовали себя гораздо увереннее, но всё же пятились назад, не желая попасть под горячую руку.
   — Сейчас ты, Ванька, принесёшь мне монеты. А ты, лопоухий, останешься со мной. Отпущу, когда
дружок твой вернётся. Не ваши они! — стражник схватил Савву за рубаху и потянул к себе.
   — Да какие монеты? Чего пристал, окаянный? — прохрипел Савва, пытаясь увернуться из его цепких объятий.
   — Те, за которые сестра его малая растрезвонила товаркам своим. А ну, хватит трепаться! Пшёл вон, за монетами, а не то задушу его! — Савченко захватил Савву сзади так, что ему стало тяжело дышать.
   Ваня, отбросив в сторону письмо, бросился в ноги обидчику, сбив и его, и Савву. В дорожной пыли завязалась беззвучная драка, школяры едва успевали уворачиваться от размашистых ударов Савченко, но это удавалось не всегда. В один момент им удалось ответить одновременно: стражник получил по ушам, да так, что из левого пошла кровь. В ярости Савченко схватил камень и занёс его над головой Носика, но тут сзади раздалась громкая команда:
   — Отставить, Савченко! — фон Графф успел выбить камень из его рук и нанёс сокрушительный удар в голову, от которого стражник улетел в кусты и признаков агрессии больше не проявлял.
   — Ого, ваше благородие... А научите? — Савва лежал на земле, весь в крови и пыли. Не лучше выглядел в лунном свете и Ваня, но он нашёл в себе силы и сразу подскочил, чтобы подобрать письмо. Благо, его не затоптали.
   — Научу. Всему научу, было бы ваше желание. Бились отвратительно. При численном превосходстве в обороне, обязаны одержать над врагом победу быстро и решительно.
   — Да уж, если бы не вы, так лежать бы Савве с головой пробитой.
   — Да не мне спасибо говори, а тётушке своей. Прибежала и говорит, Иван Савченко по деревне ры
щет, тебя спрашивал. Боялась, как бы чего не вышло. А вы уже ушли, вот и отправился я следом, чтобы встречу вашу тёплую лицезреть.
   С разрешения Лесного департамента стрелок Савченко и его отец из лесной стражи были изгнаны с позором и предписанием поступить в разряд крестьян государевых села Новотроицкое, но местная община на своем сходе отказалась их принять. Собрав пожитки, они выдвинулись в путь и больше их в этих краях не видели, не слышали.
   Ревизор из Палаты Госимущества успел прибыть до этого схода, и все артефакты, добытые в курганах, были конфискованы в казну. Восемнадцать серебряных монет 1762 года также приобщили к описи, но как добровольно отданные школярами Носиком и Близнюком.
   Ване Носику и Савве Близнюку в октябре 1844 года лично директором Лесного департамента Ламсдорфом, прибывшим с инспекцией в Велико- анадольское лесничество, была вынесена устная благодарность, а всем остальным ученикам школы лесников указано на необходимость и далее проявлять рвение к знаниям, которое они уже успели показать.
* * *
   Подпоручик фон Графф дослужился до звания полковника Корпуса лесничих. Стела в его честь установлена недалеко от лесного техникума — учебного заведения, которое стало преемником школы лесников при Образцовом Великоанадольском лесничестве и воспитало много сотен его учеников и последователей.
   В память о первопроходце лесного дела среди жарких степей Приазовья раскинулся чудесный оа
зис — Великоанадольский лес, современная площадь которого более двух с половиной тысяч гектаров.
   Скончался Виктор Егорович несправедливо рано — в возрасте сорока восьми лет. Сказались хронические болезни, нажитые во время слркбы и отсутствие в лесничестве медицинской помощи.
   Полковник Корпуса лесничих был похоронен в Москве, где последние годы жизни преподавал на кафедре лесоводства в Петровской земледельческой и лесной академии на должности ординарного профессора.
   
   
   Первый блин
   
   В 60-х годах XIX века успешный валлийский инженер, конструктор и предприниматель Джон Джеймс Хьюз оставляет родину, чтобы заняться новым, перспективным, на его взгляд, делом.
   Что заставило состоявшегося человека в возрасте 55 лет сняться с места и уехать со своими мастерами и рабочими за тысячи миль в неприветливые степные земли Бахмутского уезда? Жажда приключений в таком возрасте, как правило, уже утолена, недостатка в деньгах валлиец не испытывал, да и семья восприняла его решение о переезде не с восторгом. Был ли в этой затее государственный интерес Британской империи?
   Поставить на ровном месте металлургический завод в тех условиях, что оказался Хьюз — задача сложная и рискованная, однако иностранец справился. Металлургический завод начали возводить в 1869 году, который и считается датой основания Донецка, но до первого металла было ещё далеко. Очень непростым было его рождение на берегу Кальмиуса.
* * *
   — Иваныч! Иван Иваныч! — в низкую дверь настойчиво стучали, скорее даже, били кулаками. За окном громко звучала английская речь вперемежку с бранью на русском. Кто-то в картузе, приложив руку, чтобы не мешал солнечный свет, заглядывал внутрь.
Щеколда на двери уже подпрыгивала от гулких ударов с обратной стороны, но всё не поддавалась.
   «Если не открыть, вышибут дверь. Точно вышибут, эти люди же не знают компромиссов, они же дерутся и любят как последний раз...» — подумал седовласый человек, вставая с кровати, на которой он спал в обуви и одежде.
   — №оиИ уои 51;ор Ъгеактд ггйо ту Ьои5е! 51;ор Ъгеактд йотеп Ще Ъ1оойу йоог!1 — прокричал он на языке, понятном только одному из непрошеных гостей — ^Ъа^ оп Ье11 15 §от§ оп?! ЖЬо 15 Ъгеактд ггйо ту гоот?1 2
   Те, что были в картузах — местные — никогда не понимали их разговоров, иногда это было даже очень полезно, но чаще вредило делу — приходилось иной раз на пальцах показывать, что от них требуют.
   Пожилой полноватый мужчина с крупными чертами лица и большим подбородком, обрамлённым седой вьющейся бородкой, с некоторым трудом встал, чтобы открыть дверь. Походка его была неуверенной, но короткие, немного вывернутые в суставах наружу ноги придавали ему на этом пути устойчивость. Хозяин отпёр дверь, облокотившись на косяк, и окинул взглядом визитёров. Перед ним стоял мастер Вильямс и два его русских подмастерья из числа тех, которые проявили способности и пользовались его доверием.
   — Мистер Хьюз! Мы озабочены! Ну разве так можно, мистер Хьюз! — возмущался Вильямс своим высоким голосом, который никак не соответствовал его функциональным обязанностям и уровню ответственности.
    1 Прекратите ломиться в мой дом! Хватит ломать эту чёртову дверь!
2 Что за чёрт происходит?! Кто ломится в мою комнату?
   Джон Хьюз махнул рукой, будто хотел отделаться от навязчивого мастера, и, бурча себе что-то под нос, отправился в глубь жилища. Именно жилища, а не дома или особняка, как это было принято у промышленников, имевших большие планы на жизнь. Белёный саманный3 дом, крытый камышом и соломой — это был его первый замок в степях Екатери- нославской губернии. Во всей округе это был самый приемлемый вариант, и помещик Смолянинов после недолгих торгов таки сдал в аренду то, что называлось усадьбой, странно одетому чужеземцу.
   Конечно, Джона судьба не баловала, трудился он с самого детства. Потому, возможно, был частенько жесток с рабочими — знал, какого цвета должна быть на спине промокшая от пота рубаха. Никак не мог совладать Иван Иваныч, как его прозвали здешние крестьяне, с местными нравами. Уж чего там о водке говорить — об этом его предупреждали — пьют там отчаянно, не так как в Европе или на островах, досаждало другое — какая-то неподъёмная апатия и лень местной знати. Ну вы живёте на богатстве, топчете его ногами каждый день, чего же не заработать и хотя бы не вымостить толком дороги? А чиновники? Это же образец вредительства, учебник разрушителя! За три года общения с этими лакеями от бюрократии такого насмотрелся! От Таганрогского порта, где застряли под разгрузкой корабли, и до высших кабинетов власти, которые существовали исключительно только для того, чтобы письменно оформить мнение царственной особы.
   — Иван Иваныч, ты бы квасу отпил, полегчает. — подмастерье, которого звали Данилой, подал кувшин. Почему-то он решил, что англичанин с большого перепоя и мучается жаждой. Наверно, на эту мысль его
3 Саман — строительный материал, смесь глины и соломы.
натолкнула початая бутылка портвейна, стоявшая на столе.
   Хьюз был ценителем изысканного напитка из Западной Европы и никогда не позволял себе лишнего — пил только для удовольствия, но в этот раз он пригубил тягучее вино из-за полного расстройства души и воли. Отпил немного, а потом жжение в груди заставило его слечь. Кружилась голова, подкашивались ноги и хотелось только одного — покоя и никого не видеть.
   Его отсутствие на заводе заметили сразу, но Вильямс паниковать начал только следующим утром. Не в правилах шефа было пропадать без предупреждения, тем более — это было невероятно на фоне последних событий, когда следовало крепко, как положено британским морякам, держать штурвал и отдавать команды.
   — Данила, спасибо, — прокартавил на ломаном русском Хьюз и приложился к кувшину с квасом.
   — Мистер, Хьюз, прибыли сэр Уильям Солтон- стол Вайсмен и генерал-майор Константин Герн! — мастер Вильямс принял такую позу, будто дворецкий докладывал своему хозяину, только в обращении не хватало слова «сэр» и обстановка была совершенно несоответствующей.
   Понять смущение мастера было вполне возможно. В отсутствие начальника он был вынужден краснеть и бледнеть перед высшими офицерами, да и к тому же акционерами «Новороссийского общества каменноугольного, железного и рельсового производств».
   — Чёрт! — выругался валлиец, вставая с кровати, — поехали, Вильямс!
   Подмастерья отправились к месту работы пешим ходом, а управляющий и мастер поехали на двуколке, которую нещадно трясло на каждой кочке.
   Уже неделю остывала домна, на дне которой тяжёлым слитком лежал недоваренный чугун. 24 апреля при некотором скоплении народа управляющий Хьюз держал речь, в которой обещал дать триста пудов чугуна, и это только для начала, а потом приказал его выпустить. Все последующие события послужили благодатной почвой для сарказма недоброжелателей и насмешек скептиков и конкурентов.
   Полученный металл никак не соответствовал ожиданиям, обеспечить непрерывную плавку не удалось и печь «закозлилась»4. «Первый блин комом», — спокойно сказали местные рабочие и разошлись по домам, а ему, управляющему, предстояло теперь оправдываться не только перед акционерами, в списке которых числились очень влиятельные люди из обеих империй, но и перед великим князем Константином Николаевичем, братом императора Александра II и Председателем Государственного совета. И перспектива именно этого, тяжёлого, несомненно, решающего объяснения, угнетала и тревожила Джона Хьюза больше всего. Потому он удалился с площадки и погряз в своих раздумьях: ему нужно было найти не только техническое решение, но и грамотно, аргументировано обосновать гарантии дальнейшего успеха.
   — Что ж вы, Иван Иваныч... Правительство и так пошло вам навстречу, отсрочило пуск домны, а вам и этого времени не хватило организовать всё должным образом. — после обмена приветствиями начал разговор генерал Герн.
   Хьюз, и без того отличавшийся здоровым румянцем, покраснел ещё больше. Следовало ответить незамедлительно, без задержки, но у валлийца не полу
    4 Металлургический термин, означающий остывание и отвердение чугуна в домне.
чилось: генерала звали Оттомар, но сам он предпочитал имя Константин, уж больно иноземным именем наградил его батюшка. Пока валлиец размышлял, каким из имён правильно назвать в этой ситуации акционера, и возникла неловкая пауза.
   — Вы не молчите, мы здесь не для того, чтобы забивать гвозди. Нужно детально рассмотреть причины поражения и сделать выводы, чтобы такого не случилось впредь, — эти слова прозвучали на родном для управляющего языке, что придало некоторой уверенности. Контр-адмирал Вайсмен тоже был подданным Британской короны и представлял иностранную часть инвесторов Новороссийского общества.
   — Господа, — совладав с собой начал Хьюз, — я сейчас должен найти слова оправдания, но я не буду этого делать. Всё что вы видите — результат многомесячного труда инженеров и рабочих, валлийцев и русских. Тут была ровная степь, теперь стоит домна...
   — Господин управляющий, к чему столько патетики? — перебил его Герн, — мы видим домну, мы видим прогресс, да, но мы не видим главного — чугуна!
   — Пройдёмте со мной! — Хьюз энергично двинулся в сторону башни и увлёк за собой уважаемых гостей.
   На прилегающем к печи дворе находились остатки шихты5. Валлиец схватил лопату и всадил ее в кучу.
   — Смотрите, она приготовлена идеально! Мои мастера не ошибаются! Руда! Всему виной руда! В ней недостаточно железа и с избытком примесей, — растерянность Хьюза как рукой сняло, — как я мог убедиться, что руда правильная, пока не начну плавить?
   Герн внимательно слушал эмоциональную речь управляющего, его аргументы по вопросу организации коксовых печей и жаропрочного кирпича,
5 Шихта — смесь компонентов для плавки чугуна.
разгильдяйства рабочих и качества угля, после чего, обойдя вместе с англичанами этот небольшой завод, решил подытожить увиденное:
   — Знаете ли, мистер Хьюз, ваше рвение и энергия укрепляют меня в мысли, что железоплавильное производство на этом заводе возможно, не так ли, контр-адмирал? — обратился Герн за поддержкой к Вайсмену.
   Тот кивнул и жестом попросил компаньона продолжить.
   — Так вот, Иван Иваныч... У нас тут тайн нет... Я приехал не только как держатель акций, но и с поручением проникнуться вопросом и оценить шансы на будущее. В столице поверили вашим доводам, вашему обаянию, и кое-кто положил свой авторитет в залог успеха этого предприятия. Дело даже не в том, что Общество может быть оштрафовано, России нужен рельс и броня, а завод, на который правительство возлагало свои надежды, их не оправдал.
   — Не оправдал? — возмутился Хьюз, хлопнув себя руками по рыхлым бокам. — Для меня — дело чести исполнить взятые на себя обязательства, не для того в этой пустыне гибли мои валлийцы! Я столкнулся с непредвиденными трудностями, это факт, но домна построена, и работа не останавливается. Знал бы, что так будет, подрядил бы больше мастеров из Королевства, но теперь уже и своими силами справимся точно!
   Генерал Герн поправил свой плащ, окинул взглядом ботфорты, которые были в грязи по самые голенища и красноречиво взглянул на управляющего:
   — Ваши заверения приняты, — акционер поднял сапог так, чтобы чёрные комья смешанной с угольной пылью глины были хорошо видны собеседникам. — Надеюсь, вы, господин Хьюз, выберетесь из этого болота.
   Спустя двенадцать дней генерал Константин Борисович Герн прибыл в Санкт-Петербург. Обстоятельства, вскрывшиеся в ходе визита на завод Новороссийского общества, требовали немедленного доклада на самом высоком уровне.
   Экипаж генерал-майора прибыл на Дворцовую набережную затемно. Кучер напротив Петропавловской крепости свернул направо в кованые ворота, и экипаж, обогнув большую клумбу, неспешно подъехал к парадному входу Мраморного дворца. Гранит первого этажа намок за весь день моросящего дождя и отсвечивал бликами фонарей. До колоннады остальных двух этажей, отделанных серым мрамором, свет не добирался, оставляя контуры дворца в тени и вечернем тумане.
   В такое время визитёров во дворце уже не принимали, если только это не был какой-нибудь светский раут, но дворецкий, завидев генерала, целеустремлённо двинувшегося в сторону входа, открыл перед ним тяжёлую дубовую дверь. Лакей принял плащ и головной убор, учтиво указав затем рукой в сторону лестницы. Это означало, что гостя ожидают. Три месяца назад генерал-майор Герн был зачислен в свиту Его императорского величества и, будучи посвящённым во многие военные секреты Адмиралтейства, выполнял разного рода деликатные поручения, которые было невозможно возложить на государственные органы без придания их огласке.
   Отбивая на мраморном полу по-военному чёткие шаги, Константин Борисович проследовал в приёмную личного кабинета хозяина дворца. Адъютант без лишних слов, завидев посетителя, кивнул, прошёл за высокую дверь и по-военному отчеканил:
   — К Его императорскому высочеству, генерал-майор Герн с докладом!
   — Просите, — ответил из глубины кабинета негромкий голос царственной особы.
   Хозяин дворца принимал в своём личном кабинете крайне редко. Как правило, это были вопросы, требующие полного отсутствия публичности и посторонних глаз. Даже атмосфера приёмной Мраморного дворца в этом смысле отличалась от остальных. Никакой помпезности — обшитые качественно обработанным деревом стены и потолок, в тон которому была подобрана и мебель. Приглушённый свет и лампа на столе, портреты царственных предков и брата-правителя в тяжёлых окладах, обилие книг в застеклённых шкафах.
   Великий князь Константин Николаевич Романов, младший брат императора Александра II, председатель Государственного совета, ждал этого визита. Они с генералом были ровесниками и очень похожи складом ума — всегда обращали внимание на подробности и мелочи, на первый взгляд неприметные, а на пути к цели, зная уже все препоны, сметали их.
   Константин Герн нашёл свое призвание в военной инженерии. Его страсть к изобретательству сконцентрировалась на подводных лодках, но, кроме этого, он владел всеми тонкостями обустройства фортификационных сооружений, не единожды был полезен Морскому министерству своим рвением к поиску новых решений и глубокими знаниями предмета.
   Именно по этой причине великий князь поручил генералу на правах акционера неофициально исследовать состояние дел на вновь построенном заводе англичанина Джона Хьюза. Дело было тонким и его непременно следовало изучить с дипломатической аккуратностью, чтобы не навредить ни государствен
ным интересам Российской империи, ни коммерческим интересам «Новороссийского Общества», и ещё при этом всем как-то не оскорбить подозрениями британских пайщиков.
   После длительного, в подробностях, доклада об увиденном, генерал Герн взял паузу, как только Константин Николаевич достал пенсне и принялся к прочтению некоего документа, сложенного стопкой на чёрной коже его рабочего стола.
   — Ваши наблюдения любопытны и хочу благодарить вас, генерал, за объективную и критичную оценку положения дел на вашем же предприятии... — великий князь не отрывался от страниц рукописного текста, который, судя по всему, тоже имел отношение к вопросу. — Как вы говорите, Хьюз собирается оживить эту свою домну?
   — Ваше высочество, не являясь всё же глубоким специалистом в доменном процессе, могу утверждать, что существует единственный наименее затратный и быстрый способ удалить чугунную болванку. И в этом наши мнения с Джоном Хьюзом совпали. Насколько я знаю, эта работа уже проделана. Они выкопали котлован под домной и после разборки нижней части корпуса обрушили в него застывший сплав. Теперь следует восстановить домну изнутри, выложить её заново огнеупорным кирпичом лучшего качества и, самое главное, изменить состав шихты.
   — Сейчас я хочу услышать мнение не акционера Общества, но русского офицера. Возможно, интересы этих людей расходятся, потому мне нужно знать мнение военного специалиста. Усматриваете ли вы в этом провале злой умысел со стороны англичан?
   Генерал Герн знал, что от его доклада зависит то мнение, которое сложит великий князь, а значит, оно
потом будет доложено государю с принятием последующего высочайшего решения, но до сих пор он для себя не сформировал однозначного ответа на этот вопрос.
   — Не могу утверждать однозначно, что это так. Факты говорят о том, что обязательства не выполнены, но я наблюдал инициативу и желание. Временами, даже досаду Хьюза из-за того, что произошёл разлад. Он своим видом выражает решимость преодолеть все трудности и прийти к результату.
   — Видите ли, генерал, лучше бы Хьюз выражал эту свою решимость не только видом, но и действием. У меня в руках одна из страниц доклада капитана Семечкина, это мой адъютант... Хотите прослушать? — И, не дожидаясь ответа, великий князь зачитал выдержку из рукописного текста:
   «Положение, в котором находится завод Хьюза, весьма неудовлетворительное. Место под завод выбрано неудачно, и расположение его обработано недостаточно основательно».
   Константин Николаевич поправил пенсне.
   — Как вам? И это после нескольких лет исследований, калькуляций и раздумий. Дальше несколько добрых слов об устройстве этой самой печи, которая так и не заработала должным образом, но вот ещё: «Прочие нововведения неспособны, неряшливость в делах».
   Перед глазами генерала встала смесь глины и угля, прилипшая к сапогам.
   — Ещё вот, капитан мой пишет следующее, извольте ознакомиться: «Производительность вне всякой критики, положение рабочих ниже всякой критики. В зданиях, мастерских и всяких других строениях обнаруживаются недоделки. Положение рабочих очень худое», — Константин Николаевич
глазами пропустил насколько абзацев, будто искал уже знакомый текст, после чего продолжил, — «Господин Хьюз обязан организовать большое коммерческое общество и принести в Россию огромные капиталы, завезти образцовые технические устройства... всё что он возвел, это несчастный маленький завод».
   Великий князь вопросительно взглянул на Герна:
   — Мой Семечкин человек обязательный и въедливый. Я ему доверяю. Как и вам, генерал. Вы оба представили одинаковую картину, но ответа на свой вопрос я так и не получил. Там есть саботаж или нет? Может, Хьюз и не планирует дать прочный металл для обшивки вашей подводной лодки? И броню для Николаевской верфи тоже. А вы как думаете, контр-адмирал Вайсмен уже доложил в Британском Адмиралтействе об успехе их операции?
   Такого рода обвинения из уст Председателя Государственного совета звучали как приговор.
   — Ваше высочество, мне лестно слышать оценку моего доклада по существу как честного и справедливого. Безусловно, я как офицер обязан в первую очередь помышлять об интересах военного министерства. Потому мой ответ будет: нет. Нет, я не усматриваю в провале Хьюза никаких вредных мотивов. Скорее — коммерческий просчёт и переоценка своих возможностей.
   — Ну, под этим соусом можно подать любой провал, но когда дело касается флота, мы не будем снисходительны. Когда Хьюз обещает дать металл?
   — На все работы ему необходимо девять месяцев, ваше высочество, — ответил генерал. Этот же вопрос он задавал управляющему там, на заводе, и получил чёткий ответ.
   — Как ребёнка выносить, право... — усмехнулся Константин Николаевич, отложив в сторону доклад своего адъютанта.
   24 января 1872 года домна Джона Хьюза дала первый качественный чугун, а в начале марта при Адмиралтействе состоялось заседание Русского технического общества, где детально рассматривался доклад капитана Леонида Павловича Семечкина. Не успей валлиец со второй попытки сварить в донецких степях хороший металл, совершенно неизвестно, какова была бы судьба Донецка.
   
   
   Горловка: начало
   
   Талантливому инженеру Петру Ивановичу Горлову повезло родиться в эпоху промышленной революции середины XIX века.
   Бурное развитие технологий в металлургии, разведка угольных залежей на юге России сделали возможным реализацию задач по модернизации военно-морского флота. Дело оставалось за малым — связать железнодорожными путями очаги промышленного роста и Азовское побережье.
   Окончивший с отличием в 1859 году Петербургский институт Корпуса горных инженеров, Горлов начал свою карьеру в «Русском обществе пароходства и торговли», где занимался геологическими исследованиями угольных месторождений Донбасса. За короткое время Пётр Николаевич заработал себе весомый авторитет среди коллег. Поэтому именно его рекомендовали концессионеру Самуилу Полякову, подбиравшему специалистов для реализации проекта строительства железной дороги Курск — Харьков — Та,ганрог.
   Уровень подготовки, организационная хватка и завидная ра.ботоспособность Горлова позволили ему отличиться на этом строительстве в должности начальника строительства магистрали на Донба.ссе.
   Успешное завершение в рекордно короткие сроки строительства Курско-Азовской железной
дороги состоялось в большой степени благодаря добросовестности Петра Горлова. Горному инженеру Полякову доверяют строительство и эксплуатацию первого мощного рудника возле станции Никитовка.
   Горлов в соответствующей для него основательной манере подошёл к делу и выполнил поставленную задачу. Рудник, созданный Петром Николаевичем Горловым, на месте двух крестьянских копанок, стал самой мощной, оснащённой по последнему слову техники шахтой. Посёлок, стихийно разраставшийся вокруг предприятия, со временем превратился в крупный промышленный центр — Горловку.
   Всё складывалось как нельзя лучше, но в 1883 году Пётр Николаевич внезапно ра,зрыва.ет деловые отношения с Самуилом Поляковым и вместе с семьёй покида.ет Горловку...
* * *
   — Слышь, Федька, «на-гора» командуют! — забойщик, голый по пояс, опёрся на свое кайло и вытер пот со лба, смахнув с ним угольную пыль, покрывавшую его торс и лицо ровным слоем. В тусклом свете лампы, кроме глаз и зубов, стала видна светлая полоса на лице.
   Фёдор Капичников с Иваном Полуниным рубили пласт в самом низу, где глубина выработки достигала шестидесяти трёх сажень1 и было жарко так же, как на поверхности в этот августовский день.
   — Да слышу, слышу, опять не дали доработать... Только и спускаемся, чтобы до выработки дойти. Частенько в последнее время гонять стали, шо ж мы получим-то? А, кумэ? — ответил Фёдор. У Полуни
1 Сажень — 2,13 м. 63 сажени = 134 м.
на только два месяца назад родилась дочь, и нужно было молоко каждый день — жена недокармливала. Да и крыша прохудилась, фундамент стал проседать на углу их лачуги. Впереди осень, а денег катастрофически не хватало.
   Ради заработка они с кумом Фёдором пошли на сдельщину. Нарубил норму — получил деньги. Часто они справлялись на пару часов быстрее, чем остальные — те, кто отрабатывал почасовку. После двенадцати часов в шахте еле хватало сил добраться до своей хаты на Шанхае, да ещё и идти приходилось в обход. По Конторской, единственной мощёной улице в Горловке, ходить домой со смены возбо- ронялось. С обеих сторон улицы стояли добротные каменные дома и жили в основном служащие рудника. Начиналась она от конторы Корсунской копи, или «Первой копи», как её называли местные, и заканчивалась на Алексеевке. А на окраинах и под отвалом, где поселись шахтёрские семьи, жизнь была совсем другой. Халупы, землянки с окнами, едва возвышающиеся над землей, мостились друг возле друга так плотно, что с террикона из-за ободранных крыш дворов было не видно, редко когда сквозь эту серую массу выбивалась своей кроной вишня или абрикос.
   — Щас пойдём, дай отдышаться... — Капичников отполз от угольной стены, поблёскивающей искорками в отблесках света масляной лампы, на которой было выбито «Бог в помощь».
   — Глянь-ка, вода идёт.. — Иван обратил внимание на жижу, которая собралась в углублении. — И быстро же поднимается.
   Свод забоя потрескивал, и мелкая крошка стала сыпаться на головы шахтёров. Перед их сменой, как обычно, в забой спустился выжигальщик, и болотный
газ2 вспыхнул. Шахтёр, одетый в шубу, замотанный в кожухи, с факелом в руках остался цел, хотя хлопок получился не слабый, оттого и сыпалось всю смену с потолка.
   — Шубин злится — затеял что-то... — Иван снял с крюка светильник и подал руку своему напарнику. Наверху по цепочке передавали команду на выход и поторапливаться.
   — Какой Шубин, кум? — спросил, усмехаясь, Ка- пичников. — Ты сам-то веришь в эту побасенку? Вон, Васька-выжигальщик, любого Шубина своей мордой в тряпках спугнет. А как хлопнет, так у него глаза такие, каких у чёрта, наверно, нету! Ты видел, он вышел злой какой?
   — Так ты ж представь, кумэ, каково оно — чертей в забое пугать метлой горящей. Это он который раз под газ попал? — забойщики не спеша карабкались наверх, посмеиваясь над всеми адскими силами и обстоятельствами, от которых зависела их жизнь.
   — Говорят, четвёртый. После первого, когда и брови сгорели, сказал — хуже уже не будет, так теперь смельчак стал. Отчаянный, — ответил Фёдор.
   — А за Шубина так тебе скажу. Есть он, нет его, а злить не будем. Давай, веселее, что ты там копаешься?
   Голоса смены были слышны все дальше, а забойщикам ещё нужно было выбраться на уровень. Вот уже и поднялись почти, как из установленной вчера крепи сорвалось бревно.
   — Поберегись! — успел крикнуть Фёдор, но было поздно. В узком пространстве выработки не было ни одного уступа, за который можно было бы спрятаться. Покатившись вниз, сосновый ствол сбил обоих с ног и скинул туда, где они рубили пласт.
2 Болотный газ — метан.
   Возле клети наверху смену ждали главный инженер Пелье и мастер Самсонов.
   — Все вышли? — они встречал последний подъём лично, по приказу директора копи.
   — Да вроде...
   После подсчёта жетонов инженеру доложили, что двоих забойщиков не хватает. Красноречивый взгляд в сторону мастера говорил о том, что нужно спускаться.
   — У вас есть примерно два часа. Следите за уровнем воды в забое постоянно, — Пелье инструктировал мастера, который тем временем молча показывал пальцем на горняков, которые пойдут с ним. Каждый имел право отказаться — такие выходы в гору были делом добровольным, но ещё никогда и никто не струсил. Может быть, следующий раз, в темноте аварийной выработки искать будут именно тебя.
* * *
   Телеграфистка принесла листок, на котором каллиграфическим почерком была переписана телеграмма:
   «Угольное тчк Горлову тчк связи с аварией прибыть докладом тчк вместо себя оставьте Пелье тчк Поляков»
   Пётр Николаевич Горлов, главный управляющий строительством и разработкой каменноугольных копей Общества Южнорусской каменноугольной промышленности, пребывал в очень скверном расположении духа. Горный мастер и главный инженер докладывали, что выход на поверхность прошёл планово, но потом обнаружили, что нет двух жетонов. Поиски в лаве ни к чему не привели. Уровень воды поднимался катастрофически быстро — сломалась откачивающая машина, да так, что не было привода
ни на один из насосов. Шахту топило. Спасательная партия сама едва успела уйти из размываемых водой выработок.
   Только что из его кабинета в правлении «Кор- сунской копи №1» вышли жёны погибших забойщиков. Одна с ребенком на руках, кажется, это была девочка. Что он мог им пообещать? Только помочь деньгами. Но насколько их хватит? Кормильцев-то уже не вернуть... О погребении и отпевании сейчас речи не шло, но тоже пообещал помочь, когда поднимут тела. Только вот когда. Слишком серьёзный случай. Слишком. Первый такой за всё время. Случались, конечно, за девять лет добычи аварии — земля своё богатство никогда даром не отдаст, ей цена нужна. К сожалению, часто она измеряется не только литрами пота горняков, но и их жизнями. Обычно выбросов газа опасались, устроили систему вентиляции по последнему слову техники, проверяли концентрацию газа постоянно, уберегли и людей, и шахту, от обвалов чаще страдали, чем от хлопков, но тут природа с другой стороны ударила. С водой не справились.
   Этот рудник был его детищем. За все инженерные решения, за проект и ведение разработки отвечал он. Оборудование лично выбирал в Европе. Да, были специалисты, директор, мастера, но они лишь исполняли его приказы. Главным на рудниках был Горлов, и теперь ему предстояло объясниться с акционером и учредителем Общества — Самуилом Соломоновичем Поляковым.
   История их деловых отношений с Поляковым была исключительно неровной. Самуил Соломонович, как и всякий промышленник, добившийся успеха, слыл человеком резким, властным и требовательным. Интеллигентный и по природе своей мягкого харак
тера, Пётр Николаевич болезненно воспринимал его выпады, претендующие на остроумие. Неоднократно Горлову рассказывали о том, что за глаза, в его отсутствие, Самуил Соломонович всегда рассыпался в комплиментах и нахваливал инженерные и организационные таланты своего управляющего. При личном общении это всё куда-то исчезало: тон был часто сухим и официальным, а свою правоту приходилось часто доказывать в долгих дискуссиях, особенно когда дело касалось расходной части.
   Горлов решил не откладывать тяжёлый разговор и, раздав срочные поручения, приказал подать экипаж. В коридоре правления каждый, кто его встречал, здоровался с лёгким поклоном, но на лицах служащих не было ни тени лести или заискивания — Пётр Николаевич пользовался непререкаемым авторитетом, не терпел раболепия и сам перед начальством не пресмыкался.
   При выходе из серого, запылённого здания правления на площадке собрался местный люд. Так было всегда, если что-то случалось на руднике. Весть об аварии разлеталась по посёлкам со скоростью телеграфного сообщения и жёны бросали всё и шли к шахте, полные тревоги о судьбе своих родных. Матери с детьми, мужики, которые отработали смену, старики — все ждали вестей и облегчённо вздыхали, завидев своих. Две женщины, плача и вытирая уголком платка слёзы, отвечали на расспросы соседей, а когда на ступенях появился Пётр Николаевич, люди, не сговариваясь, замолчали.
   Десятки взглядов тут же ощутил на себе Горлов. Разных взглядов. В одних читался вопрос, в других — тревога, некоторые смотрели озлобленно, будто это он, управляющий, погубил этих двух забойщиков.
   — Пётр Николаевич, люди хотят знать, что теперь будет, — один из самых пожилых мужиков снял картуз и решился прервать всеобщее молчание. — А вы экипаж велели подать... Не изволите ли поговорить с народом?
   — Уж не думаете ли, что сбежать решил? Или я давал повод о себе так думать? — Горлов подошёл к собравшимся возле ступеней людям. — Спрашивайте.
   — А что, правда, шахту затопило? — спросил молодой коногон. Он уже всё знал, конечно, но мнение работяг по этому поводу полярно расходились. От «завтра выйдем в смену» до «всё пропало, пойду на «Новую копь» устраиваться».
   — Да. Уровень воды поднимается, и разработка остановлена. На устранение неисправности нужно время.
   — А что нам теперь делать? — в этих словах звучал не праздный интерес, а искреннее беспокойство. Все, кто жил в округе, зависели от рудника, его остановка была настоящей бедой для сотен семей.
   — Жить-то как, ваш благородь..? За что детей кормить? — толпа загудела, наперебой засыпая вопросами.
   — На Новой копи не берут, говорят, своих хватает.
   — Перво-наперво, поставьте свечку за упокой усопших Фёдора и Ивана, я тоже поставлю, — Горлов снял фуражку и перекрестился. Его примеру последовали все, кто стоял рядом. — Они не первые, и не могу обещать, что последние, кого мы потеряли. Такова доля горняцкая, сами знаете — чего мне вас обманывать. Моя задача — сделать так, чтобы авария не повторилась. Корсунская копь самая оснащённая и безопасная шахта. Всегда стоял на том, что экономить на этом мы не будем. Горный департамент на
моей стороне. Все параграфы правил мы соблюдаем, а эти правила кровью писаны. Наверно, теперь в них появится еще какой-нибудь параграф...
   — Пётр Николаич, да мы знаем, да.. — зазвучали редкие и тихие голоса. — Вон, в Юзовке, говорят, хлопает чаще нашего, и хоронят, и хоронят..
   — Нельзя так рассуждать. — Горлов говорил спокойно и громко, чтобы его слышали все. — На каждом руднике свои горно-геологические условия, разный уголь, разная порода, с газом у каждого по-своему. В Юзовке загазованность больше. Давайте так.. Я сейчас еду к начальству, нам нужно откачать воду. На это потребуется время. Работать будем. Расходитесь. Мастера скажут, кому что делать. Без куска хлеба не останетесь.
   — Трогай! — приказал кучеру Горлов, сев в экипаж. Путь предстоял неблизкий, до Бахмута нужно проделать сорок вёрст, и у Петра Николаевича было не меньше четырёх часов, чтобы подготовиться к разговору.
   Четырнадцать лет назад, в 1869 году, когда через Бахмутщину прошли рельсы железной дороги Харьков — Таганрог, о станции Корсунь никто не слыхивал. Несколько сёл, да пара крестьянских шахт — вот всё богатство.
   Кипучая энергия Самуила Полякова, подкреплённая знаниями, интуицией и опытом инженера Антипова, геолога Горлова, металлурга Мещерякова и прокатчика Тимме дала начало идее строительства Азовского рельсового завода. Отличившись на строительстве железной дороги, Пётр Горлов с энтузиазмом взялся по поручению Полякова за дела заводские в части обеспечения паровозного парка и будущего производства топливом.
   Всё что касалось созидания, строительства, было интересно молодому инженеру, которому только исполнилось тридцать. За короткий срок он проделал большую работу и выдал результат: разведаны залежи руды, угля, составлена карта и дана оценка месторождения, но Самуил Соломонович, подсчитав текущие и узнав о будущих расходах, неожиданно передумал и остановил работы. На этой почве между ними произошёл пренеприятный разговор — самолюбие Петра Горлова было ущемлено и он, хлопнув дверью, подался к помещику Ивану Григорьевичу Иловайскому в Зуевку, где посвятил себя горному делу, дав начало Макеевской копи.
   — Батенька, имею просьбу от одного очень известного промышленника, — однажды за вечерним чаем сказал ему помещик Иловайский. — Такого уровня просьбы нельзя оставлять без внимания, она подкреплена визой Горного департамента...
   — И что хочет департамент? У нас на копи всё в полном порядке, любую проверку примем, я не тревожусь, — ответил Иловайскому Пётр Николаевич.
   — Департамент хочет вас, Пётр Николаевич. Поляков через свои связи в Петербурге запросил разрешение на ваш перевод в Бахмут и получил его. Вы же понимаете, я не могу не согласиться, решение за вами.
   Горлов задумался на некоторое время, а потом ответил:
   — Бросать начатое негоже, не в моих правилах, но департамент, видимо, имеет свою точку зрения. В этом случае я, человек служивый, — должен подчиниться, несмотря на собственные амбиции.
   — Единственное, о чём вас буду просить, Пётр Николаевич, и надеюсь, вас это устроит — представим дело так, будто мы с вами закончили подряд и
ударили по рукам. Я бы не хотел выглядеть стороной, у которой, пользуясь статусом и влиянием, увели лучшего специалиста. Расчёт я готов предоставить немедленно.
   Горлов тогда согласился подыграть Иловайскому и рапорт о переводе в Никитовку написал, уже находясь дома, в Таганроге.
* * *
   С закатом солнца Петр Николаевич Горлов добрался до Бахмута.
   Уездный город остывал после жаркого августовского дня, отдавая тепло своих мостовых вечернему воздуху. Местная знать прогуливалась по тротуарам, барышни вертели ажурные летние зонтики, делая это скорее не из практических соображений, а привлекая внимание к своим нарядам.
   Редкие извозчики пугали голубей стуком подков своих коней о мостовую. Важный городовой в чёрном мундире мучился от жары, не имея возможности расстегнуть пуговицу — он нёс службу рядом с генеральским домом и над ним, таким важным и покрытым каплями крупного пота, хихикали торговки цветами, которые с наступлением вечера вышли в город со своими лотками.
   Экипаж остановился возле двухэтажного особняка с тремя эркерами по Большой Харьковской улице. В этом здании Горлов бывал не один раз, чаще по праздникам или по поводу каких-нибудь значимых для Общества событий, когда Самуил Соломонович Поляков давал приёмы.
   — Вас ожидают, — прислуга почтенно кивнула, и Горлов проследовал на второй этаж, где во время пребывания в Бахмуте Самуил Поляков вёл дела в своём кабинете.
   Для любого посетителя приёмная создавала впечатление о её хозяине — человеке состоятельном и деловом. Никакой излишней роскоши и напыщенности, но отделка была выполнена из дорогих и качественных материалов — идеально уложенный дубовый паркет блестел в оконном свете, источая запах мастики. Обшитые деревянными панелями стены покрыты глянцевым лаком, да так, что можно было увидеть отражение. Массивная мебель — диван и два кресла, обитые кожей, — была в распоряжении гостей до той поры, пока хозяин не освободится и не сможет уделить время. Секретарь за письменным столом, расположенном в углу, имел вид важный и очень консервативный — несмотря на жаркое время года, был одет в мундир, застёгнутый на все пуговицы. Единственное, что разбавляло официальную обстановку — это диковинная пальма, раскинувшая большие листья напротив окна возле входа.
   — Пётр Николаевич, извольте обождать... — важный секретарь степенно поднялся со своего места.
— Я доложу.
   «Раньше он так себя не вёл, сначала кресло предлагал, а затем чай» — отметил для себя Горлов.
   Спустя минуту Поляков сам вышел в приёмную:
   — Пётр Николаевич, рад вас видеть, проходите.
— мужчины обменялись легкими кивками головы в знак приветствия.
   Окна кабинета были зашторены. Поляков не любил яркий солнечный свет, предпочитал искусственное освещение. Так он отгораживался от внешнего мира, когда нужно было принять решение или обдумать какой-нибудь вопрос.
   — Михаил Матвеевич, подайте чаю нашему гостю, а мне кофе покрепче, — секретарь удалился
выполнять приказ и неслышно притворил за собой большую дубовую дверь.
   В свете настольной лампы казалось, что лицо Полякова, обрамлённое аккуратной бородкой, ничего не выражало. Как обычно, подтянутый и элегантно одетый по последней столичной моде, он не выглядел на свои годы. Горлов был всего на год старше своего патрона, но его волосы были густо тронуты сединой, отчего разница в возрасте казалась более существенной, да и морщины тоже делали своё дело.
   — Что, господин статский советник, можете по сути доложить о происшествии? — спросил Поляков, извлекая из бокового кармана жилетки золотые часы на цепочке, словно к нему прибыл не управляющий, а гимназист, на которого было жаль тратить время.
   — В ночную смену случился отказ паровой машины системы водоотлива. Поломка критичная и своими силами её устранить невозможно. Резервной машины ни на Корсунской, ни на Новой копи, как вы знаете, нет.
   — Чувствую некоторое осуждение в тоне первых слов вашего доклада, Пётр Николаевич. — Поляков предпочитал в любых переговорах сначала ставить собеседника на место, заставить его чувствовать себя виноватым или обязанным, а затем с этих позиций отстаивать свою точку зрения. Возможно, благодаря именно такой напористости он всегда решал дела в свою пользу, а если и поступался интересами, то впоследствии не единожды без стеснения об этом напоминал.
   — О необходимости наличия резервной паровой машины или хотя бы её основных узлов, а не только лишь комплекта манжет, вам, Самуил Соломонович, было доложено неоднократно.
   — Ну вот, опять этот ваш официоз, Пётр Николаевич... Где тот Горлов, который пламенно доказывал правлению о необходимости открытия училища в Горловке? Где глаза горящие того инженера, что докладывал Техническому совету в Петербурге? Где это всё? — Поляков был явно зол.
   — Я прибыл в ваше распоряжение, господин, чтобы отчитаться. Изволите заслушать доклад?
   — Да, конечно, господин Горлов, продолжайте..
   — Нижний горизонт уже затоплён. Вода прибывает со скоростью не менее пяти тысяч вёдер в час. Из числа забойщиков не нашли двух человек.
   — Поиски продолжаются?
   — Нет, Самуил Соломонович, прекратили. Они вели добычу в самой нижней точке и неясно, почему не поднялись. Эта выработка уже затоплена, добраться туда не представляется возможным.
   — Скверно, это очень скверно.. — Поляков поднялся со своего массивного кресла, обитого чёрной кожей, и подошёл к столу, где Горлов развернул чертеж шахтной выработки в разрезе.
   — К утру уровень грунтовых вод поднимется примерно до этой отметки, — управляющий показал карандашом нужное место, а Поляков, опёршись о стол, внимательно продолжал изучать схему.
   — Какие же были ваши действия? — в голосе Самуила Соломоновича появились металлические нотки.
   — Из рудника выведены все люди. Коней не поднимали. На поверхности разобрали машину. Её заклинило. Откачивать воду нечем. С Нового рудника привезли запасной поршень. Не подошёл. Хотя Пелье сразу об этом говорил. На рудниках агрегаты разных марок, это неправильно. Мы вынуждены держать два склада разных запасных частей.
   — Потрудитесь не читать мне лекций, господин статский советник. Ваши мотивы я знаю. Я и так пошёл у вас на поводу, обеспечил всем, что вы требовали.
   — Мне нужна была машина Круппа. Как вы говорите: «Мы не такие богатые, чтобы покупать дешёвые вещи», но в тот раз вы своим принципам изменили. Теперь я могу парировать: «Дешёвая рыбка — пустая юшка», — ответил Горлов
   — Эк, вы, батенька, заговорили... «Анна на шее»3 не тяжела ли?
   — Что вы, господин тайный советник, не давит..
   — А орла двуглавого4, что, тоже даром на выставке получили? Лучшая копь это, что, фикция?
   — Лучшая копь — это значит только одно: забыть о наградах и работать денно и нощно. Выставка позади, всё, теперь, после такой аварии и думать стыдно о наградах прошлых.
   — Как долго будут изготавливать такую же машину? — Поляков после некоторой паузы взял себя в руки. — Может, готовая есть? Не телеграфировали?
   — Такую же нельзя. Мне нужен Крупп.
   — Это не ваш карман, а мой, господин статский советник!
   В кабинет после стука вошёл секретарь с подносом, на котором был кофе, чай и листок бумаги.
   — Разрешите доложить, Самуил Соломонович? — невозмутимо произнёс Михаил Матвеевич, поставив перед ним маленькую чашечку кофе. Не раз он слышал повышенные тона в этом кабинете, потому ни
    3 2 августа 1883 г. П.Н. Горлов был награждён орденом Святой Анны II степени за добросовестный труд в Обществе Южнорусской каменноугольной промышленности.
    4 На Всероссийской промышленно-художественной выставке в Москве (1882 г.) Корсунская копь была удостоена высшей награды с правом изображения государственного герба России.
сколько не смутился и, не дожидаясь ответа хозяина, продолжил:
   — Телеграмма из Корсунской копи. «Вексель принят, машина может прибыть через три недели. Пелье».
   Поляков взял из рук секретаря бумагу, перечитал её ещё раз и тихим голосом, повернувшись лицом к Горлову, произнёс:
   — Какая машина? Какой вексель, Пётр Николаевич? Я вас спрашиваю, какой вексель? — на последней фразе он уже почти кричал, размахивая перед собой телеграммой.
   — Машина та, которую я посчитал нужным заказать, чтобы устранить аварию. Крупповская машина. А вексель мой. На сто пятьдесят тысяч.
   — Вы с ума сошли, господин управляющий? Сто пятьдесят тысяч? С каких пор вы распоряжаетесь такими суммами без спросу? — к этому секретарь предпочёл тихо удалиться, чтобы не присутствовать при этой скандальной сцене.
   — И ещё я назначил выплату семьям погибших. Сто рублей каждой.
   — Вы необычайно щедры! Я не о выплатах, я о ста пятидесяти тысячах! Извольте... Раз уж так, и вы приняли решение единолично, то и платите по своему векселю сами! У меня нет в росписи бюджета таких расходов! Нет. И не будет! Я не потерплю самоуправства на моём руднике за мои деньги! Я лучше на училище их положу, но такого не потерплю.
   Пётр Николаевич выслушал Полякова молча, как это предписано правилами этикета, и после его эмоциональной тирады некоторое время хранил молчание. Он думал в это время не о своих деньгах, не о репутации и даже не о руднике, который был делом
большей части его жизни. Горлову вспомнились опухшие от слёз глаза тех двух вдов, которых он приказал отыскать в трущобах Шанхая и привести к нему в правление, их дрожащие голоса и стеснительно опущенные в пол взгляды. Будь он, управляющий Пётр Горлов, тогда, при покупке машины, более настойчивым и твёрдым, сидели бы сейчас мужики дома и вдовы эти были бы если не счастливы, то, по крайней мере, не убиты горем.
   — Вы меня услышали, Пётр Николаевич? — Поляков своей резкой фразой вывел своего управляющего из задумчивости.
   Горлов не спеша поднялся из кресла, двумя руками оправил мундир горного инженера, по-военному взял в правую руку фуражку и в ровной, но холодной и не терпящей препирательства, манере ответил промышленнику:
   — Ваш тон, Самуил Соломонович, недопустим. Вы однажды уже приносили свои извинения, но тогда я был вам нужен. Теперь же, когда дело налажено, опять наблюдаю знакомую картину. И, даже если таковые с вашей стороны последуют, я их не приму. Разрешите откланяться! — Пётр Николаевич Горлов кивнул в знак почтения в сторону Полякова и вышел из кабинета.
   В приёмной Горлов попросил бумагу и перо, чтобы написать прошение об отставке в Обществе Южнорусской каменноугольной промышленности и рапорт на Департамент горных и соляных дел.
   По прибытии в Горловку Пётр Николаевич отдал нужные распоряжения в банк относительно выданного им намедни векселя и оповестил супругу о том, что теперь он разорён и дальнейшую свою судьбу с горным делом не связывает. Дражайшая супруга его, Софья Петровна, приняла эту весть смиренно, пото
му как за их долгие и счастливые совместные годы не раз меняла место жительства и всегда была рядом с мужем. Она ни одной секунды не сомневалась, что в Харькове, куда попросил собираться Пётр Николаевич, их ждёт бурная и плодотворная жизнь, наполненная строительством, созиданием и семейным уютом...
* * *
   Пётр Николаевич Горлов в дальнейшем нашёл себя в общественной работе в качестве гласного5 Харьковской городской думы. Благодаря его инициативе и при непосредственном участии в Харькове были построены водопровод, конно-железная дорога и несколько общественно значимых зданий. До преклонного возраста Горлов не прекращал свои геологические исследования, изучал месторождения угля в Сибири и на Дальнем Востоке, до последних дней жизни работал над научными трудами и получал скудную пенсию. Скончался Пётр Николаевич в 1915 году в Петрограде в возрасте 76 лет, оставив потомкам знания, гигантский практический опыт в горном деле и город своего имени в Донбассе. Великому инженеру, геологу и шахтостроителю в Горловке установлен памятник.
   Тайный советник Самуил Соломонович Поляков скончался спустя пять лет после аварии 1883 года на руднике «Корсунская копь №1». Всё его состояние в размере 321 миллион 425 тысяч рублей унаследовала семья. Горное училище его имени в Горловке, как и многие учебные заведения, основанные в то время С.С. Поляковым, стало лучшим в своей отрасли. Гор- ловский горный техникум выпустил десятки тысяч
    5 Гласный — член Городской думы, избранный туда на четыре года.
высококлассных специалистов горной промышленности и ныне известен как техникум Донецкого национального университета.
   «Корсунская копь №1» давала высококачественный уголь на-гора в течение 126 лет, до 1997 года. Эта знаменитая шахта, благодаря которой появился и вырос крупный промышленный город на севере Донбасса, была известна всей стране под названием «Кочегарка».
   
   
   Путь к Северу
   
   Георгий Яковлевич Седов родился и вырос в бедной семье на побережье Азовского моря, на хуторе Кривая Коса Области Войска Донского. Ныне это посёлок Седово в сорока километрах восточнее Мариуполя.
   Нужда, лишения, тяжкий батрацкий труд не смогли убить в нём мечту — стать моряком.
   Уже будучи морским офицером, Седов за,горел- ся идеей покорения Северного полюса. Американцы Роберт Пири и Фредерик Кук за,явили о покорении полюса и вели публичные споры за первенство, вы- двига,я взаимные обвинения в фальсификации дока,- зательств. Официально в географическом мире статус первооткрывателя оставался вакантным.
   Георгий Яковлевич срочно взялся за реализацию своей мечты — организация экспедиции к полюсу началась в 1912 году. Причин для спешки было две: Седов опасался, что великий Амундсен дойдёт до цели первым, и в 1913 году должно было состояться пра,зднование 300-летия дома Романовых.
   27 а.вгуста 1912 года, преодолев все препоны, столкнувшись с непорядочностью подрядчиков, хитростью и предательством части экипажа, с бюрократическими проволочками портовых служб, Седов вывел шхуну «Святой великомученик Фока» на рейд порта Архангельск..
   Экипаж собрался в кают-компании. Все семнадцать человек, которые смогли добраться на парусно-моторной шхуне «Святой великомученик Фока» до острова Нортбрук — самого южного острова архипелага Земли Франца-Иосифа. Все те, кто разделял оптимизм начальника экспедиции и его жажду первооткрывателя. Остальные сошли на берег ещё на Новой Земле — кто по приказу, как не оправдавшие надежды, кто со страху погибнуть, кто с поручением вернуться с депешей в Архангельск.
   Некоторые члены экипажа расположились за небольшим столом, крытым скатертью, над которым висела большая керосиновая лампа, создававшая долгими месяцами полярной ночи иллюзию комфорта и защищённости. Другие присели вдоль обшитой деревянными панелями стены, где крепились полки с журналами, атласами и книгами.
   Все молчали, ожидая, какие же слова скажет команде начальник экспедиции. Тишину нарушало лишь потрескивание сухих поленьев в буржуйке, да тиканье настенных часов, висевших на стене рядом с термометром.
   — Друзья, — начал свою речь Седов, — сегодня наступил тот день, ради которого мы терпели лишения последние полтора года. Пешая партия нашей экспедиции выдвигается к Северному полюсу, чтобы оставить за нашей родиной честь и славу его открытия. В связи с этим имею необходимость оставить некоторые приказы и распоряжения на время моего отсутствия.
   Владимир Визе — двадцативосьмилетний учёный-географ, выполнявший в экспедиции работу начальника метеорологических наблюдений, поднялся со своего места и раскрыл папку с заготовленными заранее приказами, вопросительно посмотрел на
Георгия Седова и после лёгкого одобрительного кивка прокашлялся, прикрыв рот кулаком.
   Первым приказом обязанности начальника экспедиции возлагались на доктора Павла Григорьевича Кушакова. Ему предписывалось проявлять заботу об экипаже, сохранить существующие на судне порядки и обеспечить охотой на моржа и тюленя добычу провианта, шкур и жира для топлива.
   Кушаков, сидевший под иллюминатором, воспринял назначение с еле заметной ухмылкой. На «Святом Фоке» он числился ветеринарным врачом и по совместительству — завхозом. Человек по сути своей неуживчивый и резкий, он не снискал уважения среди членов экспедиции, был поборником военных порядков, установленных с самого начала руководителем экспедиции старшим лейтенантом флота Георгием Яковлевичем Седовым. Рвение Кушакова в вопросах дисциплины гражданской части экипажа доводило Седова до белого каления. До сих пор удавалось личным решением начальника улаживать споры, неизбежно возникавшие на судне.
   Многомесячное пребывание в ограниченном бортами шхуны пространстве, разный образовательный уровень, различия в привычках и характерах делали конфликты неизбежными, но Седов находил правильные слова. Порой это были жёсткие, по-флотски краткие и выразительные мужские фразы, но никогда старший лейтенант не позволял себе рукоприкладства или оскорблений. За это пользовался авторитетом и справедливо рассчитывал на беспрекословное подчинение. Кушакова же слушались только по причине его постоянной скандальности. Проще было согласиться, чем с ним спорить. Другого человека, имеющего опыт и знание уставов, на борту не нашлось, выбор у начальника экспедиции был ограничен.
   Остальным членам экспедиции предстояло продолжить научные исследования, составление карт и метеорологические наблюдения. Именно это обстоятельство расстроило молодого учёного Визе, который рвался в поход к полюсу, но был вынужден подчиниться приказу.
   Старший лейтенант Георгий Седов приложил к приказам список помещений и конструкций, которые следовало разобрать для топки паровой машины — гальюн, кладовые, межкаютные переборки и прочее. Всё что не влияло на ходовые качества и крепость корпуса шхуны.
   Отдельный параграф подтвердил опасения команды по поводу планов Седова: в случае значительной задержки пешей партии, либо её невозвращения «Святой Фока» должен был сняться с якоря и, пока позволяла погода, отправиться прямым курсом в Архангельск, минуя побережье Новой Земли. Такой шаг был обусловлен отсутствием запасов топлива и продовольствия. Ещё одна зимовка в полярных широтах могла стать смертельным испытанием для всей экспедиции.
   До последнего полярники со «Святого Фоки» надеялись на то, что Седов передумает и всё-таки не решится на этот отчаянный последний бросок к полюсу, о чём была даже сделана запись в вахтенном журнале. Начальник был непреклонен — стоило ли восемнадцать месяцев терпеть лишения и отказаться от решающего рывка, когда две трети пути уже пройдены и до цели остаётся тысяча вёрст по прямой? Стоило ли преодолевать немыслимые преграды, воздвигнутые природой и обстоятельствами?
   Первый же шторм, в который попала шхуна, потрепал её изрядно. При выходе из Белого моря, южнее Кольского полуострова, путешественники
столкнулись с встречным ветром необычайной силы, и перегруженный корабль маневрировал с большим трудом, паровая машина не вытягивала. После того как море успокоилось, экипажу пришлось потратить три драгоценных дня на ремонт судна.
   Переход до Новой Земли был относительно спокойным — погода смилостивилась над путешественниками, но только они завидели сопки архипелага, как ночью начался десятибалльный шторм. Рулевого привязали к штурвалу, собаки, испуганные качкой и хрустом всего корабля под ударами волн, выли и бегали по клеткам. Очередной удар разбушевавшегося моря смыл шлюпку, а затем сбросил и вторую. Пришлось рубить канаты её крепления, чтобы не разбить борт. С палубы смыло грузы и часть леса, предназначенного для возведения строений на зимовке. Матросы постоянно откачивали воду из трюма, чтобы не допустить её к топкам паровой машины, а «Святой Фока» продолжал черпать при каждом манёвре, накренившись на бок. Изношенный такелаж рвался вместе с парусами, и Седов, находясь на мостике, вслух проклинал негодяя Ди- кина, хозяина шхуны.
   За несколько дней до даты отплытия Дикин подговорил боцмана и нескольких матросов, которые вместе с ним не захотели идти в экспедицию, и Седову пришлось в срочном порядке набирать случайных людей.
   — Мы отказываемся идти на север, не дойдём... — сказал тогда боцман, опустив глаза, — предприятие сие не подготовлено должным образом, а жизнь наша нам дорога!
   Поборов в себе приступ гнева, Седов ответил отказникам:
   — Ваша воля, господа! Уж лучше здесь и сейчас было узнать, что вы слабы духом, чем в открытом море в штормовую погоду!
   Но истинные мотивы судовладельца и его друзей обнаружили позже, возле Новой Земли, когда в борту ниже ватерлинии матросы обратили внимание на пропилы длиной несколько футов. В трёх местах отсутствовала внутренняя обшивка и некоторые шпангоуты. Фортуна берегла корабль и путешественников для дальнейших испытаний. Любое сжатие в этом месте или удар льдины — и «Святой Фока», быстро наполнившись забортной водой, пошёл бы ко дну.
   — Ах, шельмец чёртов, аферист! — воскликнул Георгий Яковлевич после того, как слабые места под второй палубой были усилены брусом и досками. — Быть тебе в первых рядах в очереди грешников!
   Погрязший в долгах судовладелец Дикин и не планировал выходить в море. Дотянув до последнего, когда на борту уже был экипаж и груз, он подготовил шхуну к крушению, чтобы получить страховку.
   «Старик Фока» — так прозвали свой любимый корабль полярники. Он не подвёл, хотя скрипел и стонал, терзаемый волнами и ветром. В открытом море высокая волна была для него испытанием, но среди льдов, когда приходилось лавировать в поисках свободного места, его размер был преимуществом, а усиленный дубовыми брёвнами форштевень с упорством первопроходца, раз за разом разбивал ледяные торосы на своем пути.
   «Имею ли право повернуть назад?» — спрашивал себя начальник экспедиции, когда вскрыли бочки с солониной, а она, отогревшись на кубрике, стала вонять тухлятиной. «Вернёмся ли?» — думал Георгий Седов, когда обнаружилось, что из заказанного и оплаченного подрядчики — архангельские купцы —
не подняли на борт ни нужного количества кухонной утвари и примусов, ни меховой одежды, ни унтов.
   Когда от холода стали дохнуть собаки, Седов стал уже себя корить за излишнюю доверчивость. Сам он заказал за три тысячи рублей из Тобольска тридцать лаек. Выросшие в Сибири, эти животные славились выносливостью и смышлёностью. Они укладывались калачиком, прятали носы в своей густой шерсти, и им было всё нипочём, только бы быстрее выйти на лёд и стать в упряжку, уж там они в предвкушении разминки прыгали и лаяли, взывая погонщиков быстрее трогаться в путь. Но это была лишь половина своры. Других тридцать собак погрузили на борт в Архангельске. С виду крупные и лохматые, они оказались обычными городскими псинами.
   — Мы обеспечим недостающих собак при наличии предоплаты, — заявило губернское начальство, предвкушая скорую прибыль, и Седов согласился. Ему не могло прийти в голову, что пока он бьётся за то, чтобы в экипаж командировали радиотелеграфиста, по Архангельску отлавливали псов, более или менее похожих на лаек.
   К двенадцати часам дня 2 февраля 1914 года1 двадцать четыре лайки во главе со Фрамом — любимым псом начальника экспедиции — были запряжены в нарты и ждали своих хозяев. Вместо шести упряжек шли тремя, загрузив в них измерительные приборы и хронометры, провизию, корм собакам, палатку и самое ценное — керосин и примус.
   Экипаж спустился на лёд, чтобы проводить своих отважных коллег в путь. Кто-то искренне радовался, что не попал в партию, кто-то удовлетворённо предвкушал славу и лавры за спасение экспедиции, а некоторые горевали, понимая, что отчаянный началь
1 По старому стилю.
ник экспедиции болен и предстоящее напряжение сил он может не выдержать.
   «Святой Фока» дал приветственный залп, и собаки, понукаемые своими каюрами2, с лаем взяли разгон. Для старшего лейтенанта флота Георгия Яковлевича Седова обратного пути не было. Вопрос «Имею ли право вернуться?» перед ним уже не стоял.
   Если бы в конце августа 1912 года не пришлось для уменьшения водоизмещения в числе прочего снять со шхуны радиотелеграф, то, скорее всего, на родине сейчас знали бы, что начался завершающий этап экспедиции. Сразу появятся восторженные заметки в прессе. «Русские исследователи проверят, на месте ли флаги Пири и Кука», «Славные сыны русского флота пробираются сквозь северные льды», «Да поможет им Бог и погода» — такие заголовки представлял себе Седов. Фантазии этим парням не занимать, размышлял он, пробираясь на нартах через бесконечную белую пустыню и вспоминая журнали- стов-лицемеров, которые сначала выпытывали у него подробности, а потом выворачивали всё наизнанку, сравнивая с Пири и Куком.
   Вообще всё могло бы быть иначе. Пожертвуй он чем-нибудь другим, незапланированная зимовка прошла бы легче. Не пришлось бы посылать капитана Захарова на материк с просьбой прислать в навигацию корабль с углём, морякам не пришлось бы страдать цингой из-за скудного рациона, и в этот последний поход можно было бы выйти гораздо более подготовленными.
   Ночью температура опустилась до -35. Нестерпимо болели ноги и терзал кашель. Его попутчики — Григорий Линник и Александр Пустошный предлагали помощь, но греться примусом старший лейтенант
2 Каюр — погонщик собак, запряжённых в нарты.
запретил. Керосин в их положении был дороже любого золота. Прошлой ночью израсходовали больше дневной нормы. Двух собак, которых бил озноб больше остальных, пустили в палатку. Лайки умостились в ногах, и это хоть как-то согревало.
   Ни шагу назад, только вперёд. Вернуться — значит сдаться. Вернуться — значит признать поражение, предать немногочисленных единомышленников и Верочку. Второго шанса не будет.
   Можно ли было промедлить и потратить ещё год на подготовку? Этим вопросом старший лейтенант задавался не единожды и каждый раз приходил к одному и тому же выводу — невозможно. За Новую Землю тягались с норвежцами, а уж по вопросу покорения Северного полюса разгорелась целая битва, время было дорого.
   Научное географическое сообщество тщательно изучало доказательства пребывания на макушке Земли двух путешественников — американцев Роберта Пири и Фредерика Кука. С интервалом в год они оповестили о том, что звёздно-полосатый флаг побывал на полюсе. При участии прессы и авторитетных учёных тщательно исследовались доказательства: дневники, результаты определения широты и долготы, графики переходов, вес упряжек и множество различных мелочей, которые могли поставить под сомнение либо подтвердить факт покорения полюса.
   Первым пал Кук. Кроме того что он не представил убедительных аргументов, описаний местности и тому подобного, так ещё и эскимосы, сопровождавшие его, проговорились на допросе, что с самого северного места их стоянки была видна земля. Фредерика Кука высмеяли в прессе и научных кругах, представив таким себе аферистом, жаждущим славы.
Одно то, что его путь к полюсу начался спонтанно, а практическая подготовка, пусть даже при наличии денег, заняла всего месяц, вызывало серьёзные сомнения в справедливости его претензий на первенство.
   Пири же готовился более основательно и предпринял не одну попытку. Его полярный стаж составлял более двадцати лет. Благодаря накоплению- му практическому опыту была разработана система передвижения и снабжения экспедиции. В Америке именно Роберта Пири признали первопроходцем со всеми вытекающими отсюда последствиями, но его бешеный темп передвижения всё же вызывал серьёзные сомнения. Пятьдесят миль за пятнадцать часов, да по снегу с торосами? Во льдах Северного Ледовитого океана, где ни сделай фото, можно утверждать, что ты был на полюсе.
   Наибольшую тревогу Седова вызывал Руаль Амундсен. Настойчивый и основательный норвежец — вот кто мог действительно первым побывать на полюсе. В связи со всей этой вознёй вокруг права называться первооткрывателем Амундсен изменил свои планы и направился на Южный полюс. Там уж точно ещё никто из людей еще не побывал. Его экспедиция увенчалась успехом, и что мешало повторить этот подвиг ещё раз, только на севере?
   Нет, медлить с экспедицией было бы непростительным легкомыслием — убеждал себя Георгий Седов. Осталось дело за малым — добраться.
   Идти становится все тяжелее. Мороз иногда достигает сорока градусов. Особенно мешает ветер, дующий постоянно справа. Собаки с трудом переносят холод, везут плохо. За день удаётся пройти около пятнадцати вёрст. Таким темпами потребуется почти два месяца, чтобы достичь цели, а ещё не вышли даже на океанские льды.
   — Пири использовал первый раз сто собак, а второй — сто пятьдесят. Как вы собираетесь перевезти весь необходимый груз шестидесятью собаками? — этот вопрос был одним из последних, заданных ему при рассмотрении запроса на финансирование от казначейства. Запросил пятьдесят тысяч, подтверждая расчётами необходимого минимума, но подвергся критике, с одной стороны, что расходы занижены, а с другой — что излишни. Создалось впечатление, что идея организации экспедиции была воспринята с ревностью, что её руководство не хотели доверить именно ему. Чином не вышел, да и происхождением.
   Спасибо Суворину3. Зажёгся идеей, анонсировал сбор средств. Только благодаря его проворности и находчивости дело получило поддержку жертвователей. С горем пополам нужную сумму собрали, но всё равно было упущено время. Хотелось выйти в море в июне, а смогли только в конце августа.
   По пути к Земле Рудольфа провалились под тонкий лёд нарты вместе с собаками. Потрудившись, вытащили. Линник и Пустотный пошли в разведку — перед ними открылся пролив, воды которого движимы течением. Сколько шли — везде вода. Нет другого выхода, кроме как ждать, пока мороз победит воду.
   Ночью следующего дня начальник экспедиции бредил. Отрывки фраз, опухшие ноги, глубокий кашель. В горячке вспоминал Верочку.
   Их первая встреча произошла в один из тех коротких промежутков, когда Седов пребывал между делами службы в Санкт-Петербурге. Куда отправился бы офицер, служивший Отечеству многие месяцы в глухой провинции? Конечно же, в театр. А в столице — это Мариинский театр. Дамы в вечерних туалетах, тонкий
    3 Михаил Алексеевич Суворин — совладелец и главный редактор газеты «Новое время».
аромат духов, разносимый веерами по фойе, офицеры в парадной форме, состоятельные театралы во фраках... Насколько далека эта жизнь от Приамурья, от Крайнего Севера.
   Он обратил на себя внимание Верочки довольно шумным поведением после спектакля — Павлова в «Лебедином озере» была бесподобна и собирала овации и цветы. Среди прочих криков «браво» выделялся своим командным голосом морской офицер с золотыми погонами старшего лейтенанта.
   Их следующая встреча произошла во время одного из светских приёмов. С тех пор симпатия быстро переросла во влюбленность, а потом и в любовь. Георгий поначалу смущался своей увлечённости севером, разве столичной барышне может быть это интересно? Но Верочка настолько была влюблена, что всё, что ни сказал бы Седов, было ей любо.
   Она стала его звездой в этой экспедиции, его вдохновением. Вера — это была его движущая сила. Он разговаривал с её фотографией, когда запирался в своей тесной каюте, писал письма с подробным описанием своих переживаний, вспоминал о лучших днях их жизни и 28 августа, когда он поцеловал её последний раз. Она получит эти письма все сразу, разложит в хронологическом порядке и будет читать по многу раз, сопереживая любимому и умоляя Господа ниспослать ему благодать.
   Идти больше нет ни сил, ни возможности. Резкий ветер бьёт в лицо тысячами мелких уколов снежинок. Точно так, будто на азовском пляже ветреным летом подняло в воздух горячий песок. Как в детстве. Где-то там, на хуторе Кривая Коса Области Войска Донского в своей ветхой хате сидит за единственным столом в доме отец, который не видел его судьбину дальше рыбацкой шхуны. Матушка подаст ему варёной кар-
тошки в кожуре, может, молока нальёт, если найдёт... Благо, успел проведать перед экспедицией. Стеснялся своего мундира, выправки стеснялся. Они уже сгорбленные, руки узловатые, натруженные..
   Матросы Григорий Линник и Александр Пустош- ный с тяготами, заблудившись по пути, всё же нашли свой корабль и доложили, что начальник экспедиции Георгий Яковлевич Седов скончался в палатке 20 февраля 1914 года в 2 часа 40 минут пополудни. Место его захоронения определено крестом и холмом из камней. Его верный пёс Фрам назад не пошёл. Он остался умирать рядом с могилой хозяина.
* * *
   По формальным результатам экспедицию Седова можно считать проваленной — из почти двух тысяч километров пешая партия преодолела до цели лишь немногим более ста километров, но была ли гибель Седова напрасной? Ответ на этот вопрос каждый найдёт для себя сам.
   Современники Седова, путешественники и первооткрыватели тщательно анализировали его опыт для учёта всех ошибок и просчётов в организации. Его конкуренты и недоброжелатели указывали на эти же недочёты, но совершенно с другой эмоциональной окраской.
   Целое поколение молодых романтиков восхищалось его подвигом и стремилось сделать своё самое главное в жизни открытие, найти и пройти свой самый главный в жизни путь.
   События, произошедшие с экспедицией Седова, легли в основу сюжета приключенческого романа Вениамина Каверина «Два капитана», а сам Георгий Яковлевич стал прототипом капитана Татаринова.
   
   
   Фавориты и аутсайдеры
   
   Река Иловля в верховьях Дона дала название роду, известному в землях донецких, и обычным людям, и специалистам-историкам. От Макеевки до Иловайска на Донской стороне распространились за несколько сотен лет земли фамилии Иловайских.
   Для специалистов генеалогических исследований род Иловайских — это большой и запутанный лабиринт, открывающий с каждым новым архивным документом новые ответвления, хитросплетения ратных подвигов, любовные приключения, интриги и новые страницы истории.
   Как полагалось лучшим государевым подданным и представителям дворянства, мужнины этого рода получали военное образование и поступали на военную службу. Многие из них снискали славу, ордена и уважение современников. На определённом этапе войсковое командование приняло решение пронумеровать офицеров Иловайских, дабы не грешить ошибками при награждениях. Только при баталиях войны 1812 года их участвовало двенадцать человек, и каждый отличился в своём полку, снискав уважение командования и сослуживцев.
   Но не только ратными подвигами была славна династия. Казацкая кровь и любовь к лошадям не могли не оставить свой след в истории...
   — Мишка! Мишка, гадёныш! Ты где, окаянный? — Архип метался по конюшне в поисках казачка.
   Ошалевший табун оставил после себя только облако пыли — почуяв волка, кони понесли, куда глаза глядят. Хозяин всыплет по первое число, там кобылицы, жеребята. Хоть одного затопчут — быть беде.
   Мишка в это время, вцепившись в гриву скакуна, пытался удержаться на его крупе, прижавшись к коню всем телом. Стороннему зрителю в этом пыльном урагане было бы не разобрать, где наездник — настолько юнец слился со своим любимцем. Фагобал не брыкался, но гнал вместе с испуганным табуном в сторону оврага, а Мишка голыми пятками пытался держать равновесие, чтобы не сорваться под копыта. В один момент малец прикрикнул на своего коня, и тот, словно вернувшись в реальность, стал приостанавливаться — голос любимого человека оказался сильнее стадного инстинкта.
   Скакун поднял голову, словно осматриваясь, и наездник повернул его влево, туда, где было свободное пространство. Как только Фагобал вышел из табуна, Мишка пнул его ногами в бока, и конь ускорился, помчавшись к тому месту, где за обрывом текла река.
   — Давай, давай, Фага! — скакун нёсся вперёд, преодолевая мелкие неровности и большие кочки — места здесь холмистые, изрезанные балками, большими и мелкими оврагами, потому наезднику приходилось повторять движения крупа лошади, чтобы не быть скинутым.
   Рывок удался, и Фагобал оказался во главе табуна. Мишка, привстав насколько это было возможно, громко и протяжно свистнул, поворачивая вправо. В сторону обрыва он и смотреть боялся — положился на своего коня, недаром ведь у него глаза в стороны
направлены, конь — это жертва, ему осматриваться надо, да так, чтобы со всех сторон. Это у человека глаза вперёд смотрят, да и у волка — хищникам нужно правильно оценить расстояние до жертвы.
   Табун шёл, уже ведомый своим конюхом, — лошади его приметили и поняли, что не одни. Фагобал промчался вдоль кромки обрыва, срывая вниз крупные кочки травы и мелкую крошку природного камня, в изобилии выходящего на поверхность в этих местах. С громким лаем появились из-за холма три кавказца, которых выпустил Архип, разобравшись, что Мишки нет в конюшне не случайно. Овчарки взяли табун в клещи, подгоняя отставших жеребят и кобылиц. Теперь стадо было в безопасности.
   — Эх, окаянные! — Архип с яростным лицом и кнутом в руках встречал табун, нёсшийся домой.
   — Дддька Архип, не серчай! — Мишка спешился, обнял коня за шею. — Как рванул, а?! Ты видел?
   — Да что б я отсюда видел? Чуть ещё — и сам бы следом на своих двоих поскакал! — сказал Архип, сворачивая кнут. — Ты, Михась, как на нём удержался?
   — Да как, вцепился как вша в гриву, да и телепался по ветру. Ну, силища, скажу я тебе, дядь Архип, — куда тому автомобилю!
   Архип потрепал юнца по русой шевелюре и усмехнулся:
   — Ты в своей жизни сколько их видел?
   — Да уж видал, шо там говорить... Не приглянулся он мне. Мы ж с Иванычем когда в Ростове были, так я нюхал. Скажу тебе, Архип — это как паровоз, токма вонючий. И этот, что там сидит, ряженый — чистый демон. Краги у него по локоть, шлем и очки. Только усищи и видны. Генерала какого-то привёз. Полгорода собралось на это чудище глянуть. Как поехал — скажу тебе, только для форсу барского
пригоден, казак, что рядом был, так тот даже на галоп переходить не стал — рысью его и уделал.
   Не так давно Мишка действительно был с хозяином в поездке. Иваныч — так они все звали своего помещика, взял его с собой для осмотра Всероссийской выставки и Новочеркасских конюшен.
   Уж и не думал юнец, что так ему подфартит — по такому случаю Владимир Иванович Иловайский — хозяин поместья в Зуевке, где Мишка следил за табуном, — выделил денег, и парню справили новый картуз, сюртук и сапоги, а уж Ростов оставил у него в голове неизгладимые впечатления. По возвращении Архип много раз ставил его на место, считая, что парень, взахлёб рассказывающий о большом городе и ширине Дона, завирается. Но на самом деле для молодого человека, впервые вырвавшегося за пределы своей деревни, что располагалась почти на западной окраине Области Войска Донского, это приключение было сродни потрясению.
   Одно то, что Владимир Иванович купил ему билет на поезд и они ехали в вагоне вместе, вызывало у Архипа смех. «Ну и пусть», — подумал тогда Мишка и больше старому конюху ничего не рассказывал, а поведать было что.
   Иловайский, как и многие его знатные родственники, жившие на Донской стороне, болел лошадями. Всякий казак коня берёг и любил — от него, от его прыти и выносливости жизнь зависела. Скольких раненых станичников вывезли их кони с поля боя — не перечесть. Стали со временем обращать внимание на лучших, стали разводить и продавать. Никто не мог предвидеть, что вскоре Первая мировая война заставит казаков уйти на фронт вместе со своими конями, что полягут многие на полях сражений — всё это было впереди.
   Владимир Иванович сразу приметил казачка Мишку. Из местных он коней больше всего понимал. Крутился сызмальства на конюшне — где подкову подаст, где сена принесёт или воды — так и прибился к конюхам. А потом упросил хозяина приставить его к конюшне, чтобы повадки лошадиные поближе узнать да приучить их к себе.
   — Ваше высокоблагородие, — Мишка любил обращаться к хозяину по казацкому ранжиру, хотя сам к служивым отношения не имел. — А почему наши от донцов1 так отличаются? — На обратном пути из Ростова юноша никак не отставал от есаула1 2 Владимира Ивановича Иловайского со своими вопросами, но тот был доволен — именно для этого он взял с собой смекалистого конюха — чтобы осмотрелся, поучился, поспрашивал. Так Мишка проникся своей миссией настолько, что Иловайскому порой приходилось оттягивать его от заводчиков, выставлявших свою породу.
   — Это, Миша, за несколько поколений так сложилось. От дядьки моего всё пошло. От Василия Дми- трича. Ох и бравый казак был! Я-то его не видал, на свет божий появился, когда он преставился уже, но каково — в двадцать семь лет генерал-майора получить от государя, а? — Мишка слушал, буквально открыв рот. До сих пор никогда он со своим хозяином так много и долго не разговаривал. — Ты знаешь, кто в Москву первый вошёл в восемьсот двенадцатом? Василий Иловайский, да... — Владимир Иванович испытывал неподдельную гордость, когда рассказывал о своих бравых предках, хотя ему и самому было чем похвалиться — например, ранением в боях на Русско-японской войне.
1 Донцы, дончаки — донская порода коней.
    2 Есаул — казачий войсковой чин, равный капитану регулярных войск.
   — Так Василий Дмитриевич же их, этих лягушатников, по Европе гнал, по Парижу конным строем прошли, да... — Владимир Иванович подкрутил правый ус, улыбнувшись, будто лично видел шествие донских казаков по Елисейским Полям, но потом вернулся к первой своей мысли:
   — Потом уж на Кавказ он попал, в чине генерал-лейтенанта, а потом и отставка, но ведь смотрел же, приглядывался, пока в походах был, и не побрякушки ценил — лучшим трофеем коня породистого считал. Персидских коней кто первым на Дон привёз? Василий Иловайский! Пять жеребцов, да по дюжине кобылиц и жеребят пригнал. Говорят, если с продавцами не сторговывались, так казаки угоняли, да чего уж там, персы эти — хитрый народ, да мы тоже не лыком шиты.
   — Персидские? А как они зимовали? Снега-то не видали, небось. — Владимиру Ивановичу очень импонировало и то, что Миша Воронков задавал уже вопросы не только из праздного любопытства, но и с некоторой долей профессионального интереса, пусть даже он в силу своего крестьянского происхождения и не мог сформулировать их умными словами.
   — В правильном направлении мыслишь, Миша. Персы всё же тяжко зимовали, но их для чего везли? Взять от них всё лучшее, испытать их. В табунах Василия Дмитрича ведь пять тысяч голов было. Кровь смешивали, присматривались. Помнишь, с золотистым отливом пару жеребцов видели? Ты ещё долго гладил одного — так вот там кровь карабахская есть. И в нашем табуне тоже, потому наши не такие кряжистые.
   — Ну да, постройней чем дончаки, и ноги не такие плотные. Ростовские же — они выносливые? — спросил конюх.
   — Выносливые — не то слово. А наши быстрые.
   Конечно, Владимир Иванович знал свой табун отлично — каждого жеребца, кобылу, лично присматривал за молодняком и наблюдал за их поведением на выбеге, а Мишке и Архипу оставалось ухаживать за конями так, как того хотел хозяин. У каждого заводчика есть мечта: показать миру своего лучшего коня и сказать: «Вот он, моя работа!», и есаул Иловайский в этом смысле не был исключением, но подходил к делу с каким-то незаурядным долготерпением.
   В их роду не было мужчин, бросавших слова на ветер: обещал в баталии верх взять — нате вам, редут вражеский и штандарт трофейный, сказал — церковь поставлю — сделал, подписался под обязательством Войсковому начальству земли освоить — выросло несколько деревень. Иловайские тем и прославились, что держали слово и никто, никогда не опозорился, потому Владимир Иванович, в компании конезаводчиков всегда был на слова аккуратен. Уж как своих чемпионов нахваливали и ростовские, и харьковские, а москвичи — так те английскую породу возвеличивали и каждый раз на колкие вопросы «А чем ты, Иловайский, нас порадуешь?» отшучивался — мол, без устали мои лучшие жеребцы работают, ещё увидите.
   Мишка Воронков был благодарен Владимиру Ивановичу искренне и безмерно. За то, что его, сироту, приставил в доме служить, что коней потом доверил и самое главное — позволял с Фагобалом возиться.
   Тот был его любимцем ещё жеребёнком. Частенько Мишка подкармливал его с руки, что категорически запрещалось, потом, когда конь окреп, казачок к седлу его приучал, но не мог совладать с гонористым жеребцом. Конь никак не хотел терпеть на себе ношу. Может, в силу своего вольного харак
тера, может, из-за предков свободолюбивых, но Фаго- бал скидывал своего наездника каждый раз, когда тот пытался его оседлать. Мишка злился, потирал синяки от падений, но всякий раз запрещал Архипу приближаться к коню с кнутом, и однажды его тактика взяла верх. Таки принял седока непокорный жеребец, но понёс, будто в отместку. Хозяин тогда приметил и широкий шаг коня, и резкий рывок, и то, как крепко держался в седле казачок. Не испугался парень, держался в стременах крепко, узду не отпускал и управлял конём.
   — Раз ты его оседлал, тебе за него и отвечать, Мишка! — сказал ему Иловайский после того, как паренёк привёл жеребца под уздцы в конюшню. И с этого дня Фага и Мишка уже не разлучались. То, что конь лучший в табуне, видели все, но Владимир Иванович всё сомневался. Лучший-то он здесь, в Зуевке, а вот с англичанами как сравнивать?
   Однажды проездом побывал в Зуевке наказной атаман Донского казачьего войска, барон фон Таубе. Федор Федорович. Для хозяев этот визит был полной оказией — у генеральского экипажа ось сломалась недалеко от имения есаула Иловайского.
   Как положено, высокого гостя встретили со всей широтой души, а утром, после долгого застолья, за чаем, попросил атаман показать коней.
   — Хороши, чего там говорить! — восхитился генерал-лейтенант. — А вот этот, так особенно! — его внимание привлёк Фагобал — статный, нетерпеливо гарцующий на месте, он словно просился в круг.
   Архип уловил взгляд хозяина, вывел жеребца во двор и стал водить. Прогнав несколько кругов, Архип обратил на себя внимание хозяина:
   — Ваше высокоблагородье.
   — Чего тебе, Архип?
   — Та шо ж мы его по кругу гоняем? Позвольте во всей красе представить, тссскаать... — Архип любил витиевато изъясняться в присутствии господ и нарочито протягивал слова. — Мишку бы сюда, да пусть пыли нагонит, а? Ваше высокоблагородь...
   — А чего и нет? — Иловайский оглянулся, высматривая глазами казачка. — Мишка! Мишка! Иди-ка покажи своего красавца!
   — Своего? — удивился генерал.
   — Он его сам вырастил, любимец. С малолетства с ним возится.
   Мишка наблюдал за всем происходящим из-за столба. Не нравились ему эти смотрины, уж больно заинтересованно атаман разглядывал Фагу. Какая-то ревность даже проснулась в Мишкиной душе.
   — Ваше, высокоблагородие, я здесь! — Мишка возник перед офицерами, готовый исполнять приказ.
   — Прогони-ка Фагобала, как ты умеешь! Похвались конём, казак! — Владимир Иванович был весел и расположен к шуткам.
   — Фагобал? — спросил генерал, — чудное имя.
   — На французкий манер, ваше превосходительство, в честь побед казаков рода Иловайских в кампании восемьсот двенадцатого года, — отрапортовал есаул.
   Мишка запрыгнул на спину жеребца и повёл его по полю — сначала рысью, а потом галопом, но коня не пришпоривал, хотя тот прямо напрашивался рвануть вперёд.
   — Хорош, до чего хорош! — генерал все нахваливал да присматривался.
   Когда Мишка пошёл на второй большой круг, атаман обратился к Иловайскому:
   — А что, есаул, не продаете красавца? Цену дам, какую попросишь!
   От такого предложения Владимир Иванович слегка оторопел, но сразу ответил:
   — Никак нет, ваше превосходительство! Таких планов не имею. Еще муштровать его надо, сыроват, вы же видите — не в полную силу скачет. А наездник его подгоняет. Пока подождём.
   — Ну как знаешь, как знаешь... Конь достойный. Как надумаешь — имей в виду моё предложение.
   Фон Таубе отбыл в Новочеркасск, а Мишка, словно ожидая грозу, ходил весь сам не свой. Вечером масла в огонь подлил Архип:
   — А ты ж не слыхал, генерал-то денег за Фагобала давал хороших. Так и сказал: скупиться не буду!
   — И что хозяин наш? — переспросил Мишка, подкладывая свежее сено.
   — Да вроде отказал атаману, но, чует мое сердце, не отстанет генерал. Приглянулся ему наш Фага.
   — Не отстанет, думаешь? — казачок совсем опечалился.
   Через пару дней, терзаемый своими сомнениями и опасениями, Мишка таки решился обратиться к Владимиру Ивановичу:
   — Ваше высокоблагородие! — казачок вылил на спину хозяина ковш холодной колодезной воды, и тот от удовольствия фыркнул.
   — А?
   — Владимир Иваныч, не продавайте Фагобала, он себя ещё покажет..
   — Ты с чего это решил, что я его продам? Лей ещё!
   Мишка зачерпнул полный ковш и ливанул так,
что окатил хозяина целиком.
   — Любо! — есаул взял с Мишкиного плеча суровое полотенце и быстро обтёрся до красноты.
   — Как энтот генерал на Фагу пялился, думаете, я не видел? — продолжил Мишка. Раз начал, так надо было и заканчивать — так учили.
   — Ты, малец, остепенись... — есаул приструнил Мишку и тот густо покраснел. — Не думал я его продавать, не думал, но он же торговаться не намерен! Может, ещё мне время нужно поразмыслить..
   — Ваше высокоблагородие! Ну, умоляю, не продавайте! Фага ещё себя покажет! Вы ж его от всех прячете, не выставляете, на скачки не возите, ну зачем продавать? А если он — чемпион?
   — Эк, малец, куда тебя занесло.. — улыбнулся Владимир Иванович.
   — Дайте попробовать, у вас есть с собой хронометр?
   — Нет.. — удивлению Иловайского не было предела. — Ты чего это затеял?
   — Я сейчас! Я сбегаю! Где он? В гостиной? — не дождавшись ответа, Мишка рванул в дом и быстренько вернулся с часами. — Ваше высокоблагородие! Я на поле вешки поставил. Вон та — начало, сделать два круга по краю и вот эта — будет конец.
   — Какое начало? Чего конец? — окончательно запутался Владимир Иванович.
   — Я, когда на выставке мы были, запомнил размер ипподрома. Ну, тех дорожек, где на призы скачут. Вы знаете, какие там призы? Дорожка на Московском ипподроме в две версты длиной и сто сорок четыре сажени. Я у землемера эту штуковину его брал, с которой он по полям ходит, как её...
   — Ха! В жокеи решил податься? Штуковина эта называется шагалкой! — есаул искренне расхохотался.
   — А я по весу подхожу! У меня как раз 122 фунта3! Даже грузы вешать будет не нужно.
   — Ты где этого всего нахватался? Какие фунты?
   — Ваше высокоблагородие! На выставке аттракцион был — «Возьмут ли тебя в жокеи?» И весы. Да
3 50 кг.
вы не волнуйтесь, Владимир Иванович, я ж там всё запомнил!
   Ничего не оставалось есаулу Иловайскому, как сдаться под напором своего юного конюха. Да и сам он давненько подумывал, какое применение найти Фагобалу. Как производитель, конь стоит существенно больше, если у него в биографии много достижений. Мишка же, как только в Ростове на выставке завидел эти, обрамлённые виньетками, медали, да кубки высотой как стол, перестал спокойно жить, только никак не находил нужных слов, а тут такой случай приключился. Откуда только решительность взялась. И, похоже, он заинтересовал есаула:
   — Вот смотрите, ваше высокоблагородие, ежели проскачу от вешки до вешки за три минуты, значит, и овчинка выделки стоит! Рекорд дорожки две минуты тридцать пять секунд. Идёт? Ну на спор!
   — Ты очумел, Мишка! Ты как ко мне обращаешься? — Иловайский уже громко, во весь голос хохотал.
   — Так, а продадите Фагу, буду коням тут хвосты крутить до старости и света не увижу... Вы ж сами мне Ростов показали, а тут — Москва! Да выучу я его, выучу, ваше высокоблагородие! И не опозоримся, обещаю! — слова казачка были настолько убедительны, что Владимир Иванович уже был на всё согласен, даже из чистого любопытства — что же у Мишки получится? Не знал есаул только одного — причиной Мишкиной самонадеянности был тот факт, что хронометр он уже брал без спросу. И время засекал.
   — А ну-ка, давай! В три минуты уложишься, свой кнут подарю! — Иловайский открыл крышку дорогих часов, где секундная стрелка была готова отмерять время до светлого Мишкиного будущего. — Становись на исходную и по моей команде пришпоривай!
   Мишка запрыгнул в седло, наклонился к уху Фагобала и шепнул: «Ну, давай, Фага! На полную!»
   — Товсь! — Иловайский поднял правую руку, держа в левой хронометр. Как только секундная стрелка подошла к цифре XII, громко скомандовал: — Пли!!
   Казачок пришпорил Фагобала, и тот рванул в галоп. Мишка привстал на шпорах, прижался к шее коня, что вызвало у Владимира Ивановича искреннее удивление — малец выполнял всё технически правильно, но он делал это интуитивно, ведь на скачках никогда не бывал.
   Архип, услышавший оживление на конном дворе, вышел из кузни, вытирая руки о грубый передник. «Таки добился своего, чертёнок!» — старик был посвящён в Мишкины планы и помогал ему промерять дорожку.
   Фага пошёл на второй круг, как и секундная стрелка. Гулкий звук его подков отбивал равномерный тройной такт, и казалось, этот бешеный темп только доставляет ему удовольствие.
   — Ну как? — пролетев мимо финишной вешки, казачок осадил коня и подъехал к Владимиру Ивановичу. Тот не спешил оглашать результат, ему доставляло удовольствие наблюдать за горящими глазами мальца, сидевшего верхом на разгорячённом скакуне.
   — Две минуты, пятьдесят восемь секунд! — громко произнёс есаул, подняв над головой хронометр.
   — Ээээх! — Архип, тихонько стоявший сзади, от радости с размаху кинул подкову и попал в подвешенный рельс. От звонкого и неожиданного звука есаул сначала присел, вжав голову в плечи, а потом выронил часы. После удара об землю крышка отломилась, а стекло с характерным хрустом покрылось трещинами.
   — Новые справим, барин! Ну точно говорю, справим! Это был рекорд вашего ипподрома! — Архип расплылся в обезоруживающей улыбке.
   В жизни казачка начался новый этап. Архип, как соучастник этого сговора, был прикомандирован в Мишкино полное распоряжение для надзора и выполнения всех работ по содержанию Фагобала. Владимир Иванович поставил срок выхода на публику на следующую весну. И в первую очередь — не из-за своей неуверенности в скакуне, а из-за полного отсутствия опыта у жокея. Мишке в Ростове был снят угол и выданы деньги на пропитание в количестве десяти рублей ассигнациями. Его единственной задачей было ходить на ипподром и всё запоминать — посадка, тактика, поведение с конем — все, чего он не знал, но мог увидеть, следовало запомнить. Порешили на том, что практиковаться Мишка будет только дома, чтобы не вызвать преждевременного интереса со стороны жокеев и заводчиков. Хоть Ростов и далеко от Москвы, но круг профессионалов скачек всё же узок, и любое появление нового скакуна или жокея вызывало бы определённое любопытство.
   Дорожка, на которой Фагобал выполнял упражнение, уже была вытоптана и напоминала взрыхлённую тропинку — там не осталось ни одной травинки после сотен проходов скакуна. Архип по указанию хозяина привлёк местных крестьян, и они навозили песок — теперь дистанция, которую на всякий случай ещё раз промерили, чётко просматривалась в траве. Пасли жеребца на тех лугах, где было больше клевера, и нужно заметить, что его и без того замечательная жизнь стала поистине царской. Коня периодически осматривал приезжий ветеринар, а подковы для него ковали индивидуально.
   В дождливом ноябре и морозным январём на результаты забега делали скидку — осенью земля становилась рыхлой, а зимой существовала опасность травмировать сухожилия, но к весне Владимир Иванович, восседавший в специально оборудованном для этого кресле на высокой подставке, был хронометражем весьма доволен: Фагобал вошёл в отличную форму. Пришло время конюшне Иловайского заявить о себе в столице. Вот так сразу, минуя Ростов и Харьков.
   На конец мая были назначены дерби. Публика, знатоки, конезаводчики и любители поиграть на тотализаторе ждали этого события с нетерпением, и у каждого был свой интерес.
   Только профессионалы помнили о том, что это на самом деле не только соревнования, но и в первую очередь — испытания породистых коней для улучшения породы, остальная публика имела другие мотивы появиться на трибунах Московского скакового ипподрома.
   Для девиц и дам это был выход в свет, где следовало блистать нарядом и шляпкой в обществе своего спутника. Очень желательно было бы иметь шляпку неповторимую и оригинальную, чтобы конкурентки не только молча завидовали, но и всякими способами пытались удовлетворить своё любопытство: кто же эта счастливая обладательница модного аксессуара и у какого мастера сие чудо куплено.
   Скачки привлекали и разного рода аферистов. Некоторые, не лишённые актёрского дарования персонажи, за плату консультировали новичков и простофиль, оперируя якобы абсолютно конфиденциальными, а значит, — абсолютно достоверными данными о состоянии того или иного скакуна. Те, что попроще, тёрлись в толпе, нащупывая в карманах ротозеев кошельки, лишая их радости оставить эту сумму в кассе
ипподрома. В пафосной и праздничной обстановке дерби многие теряли осторожность и здравый рассудок, отдавая их во власть азарта.
   — Желаете рубчик правильно поставить? — к Родиону Телепнёву, не поворачивая головы и вполголоса обратился молодой человек специфической наружности. Студент отделения словесности Московского императорского университета Телепнёв, несмотря на юность, считал себя знатоком психических типажей и сразу оценил собеседника как пройдоху.
   — Желаете мой рубчик себе заполучить? — ответил студент.
   — Та не, думал интересное рассказать, ну бывай! — «благодетель» растворился в толпе в поисках следующей жертвы.
   Между тем Родион, как человек наблюдательный, стоял возле кассы так, чтобы слышать, какие ставки в основном делают игроки. Коэффициенты были известны, но студенту было важно то, как это делают, каким тоном, с какой долей уверенности. В основном старожилы заказывали на нумер четыре. Буцефал, как оказалось, был без сомнения знаменитым скакуном и все обмены мнениями, которые он за сегодня смог услышать, сводились к тому, на сколько далеко фаворит оторвётся от преследователей — половина корпуса, корпус или два. Робкие голоса оставляли шанс двойке — жокей Смит был матёрым волком и мог преподнести сюрприз, но тут же аргумент «А ты ж на кого поставил?» развеивал все сомнения. Никто даже не упоминал другие номера, кроме четвёрки.
   — Мадам, примите ставку... — Родион решился только после тщательного изучения вопроса и мнения знатоков. Тем более, что это была первая в его жизни ставка на скачках.
   На трибунах, украшенных гирляндами из хвои и флажками— триколорами, публика развлекалась цветочными боями — букеты летали то вверх, то вниз, а цветочницы со своими корзинками не успевали отсчитывать сдачу — барышни искренне смеялись, их провожатые тоже на некоторое время забыли о степенности и упражнялись в скорости реакции. Зрители ожидали решающий заезд.
   Выход всадников сопровождался одобрительным гулом и залихватским свистом. Архип перекрестил Мишку, взял Фагобала под уздцы — конюх выступал в роли ассистента — стартёра. Казачок пошлепывал коня по шее, поглядывая на трибуны, где в обществе харьковчан сидел Владимир Иванович. Появление Иловайского на скачках было для них интересно — неужели есаул решил выставить своего скакуна?
   — Мой пятый, — указал на Мишку Иловайский.
   — Что-то не узнаю жокея, Тернер или Грэхем? — переспросил его сосед — известный в этих кругах владелец коней Ильенко, надевая пенсне.
   — Воронков. Михаил Воронков.
   — Да? Интересно... — в финальных заездах англичане безусловно лидировали в представительстве на дорожке, их мастерство было неоспоримо.
   Жокеи приготовились к старту, крепко сжимая поводья. Барьер упал, и жеребцы рванули вперёд, взрывая копытами песок беговой дорожки.
   Самые ярые болельщики повскакивали со своих мест, размахивая кто кепками, кто газетой. Соперники пошли в галоп, придерживаясь внутреннего круга. Всадники встали на стременах, иногда оглядываясь, чтобы оценить выгодность своей позиции. Четвёртый уверенно гнал вперёд, он не оставлял шансов остальным. Белые попоны с номерами, подложенные под сёдла, были не видны в основной группе скакунов,
и зрители могли рассмотреть только ближних, но спустя минуту табун растянулся и стал чётко виден порядок номеров — четыре, два, три и пять. На противоположной стороне кольца, на втором круге, положение изменилось — белые спины жокеев теперь шли плотной группой, приближаясь к лидеру. Британец опять оглянулся и стал подгонять своего Буцефала, но тот уже начал выдыхаться — основная группа почти его догнала.
   На изгибе, по внешней траектории, второй и третий сделали рывок, сократив отставание больше чем на корпус. Мишка шёл в окружении англичан, не дававшим ему пространства для обгона, и тогда он направил скакуна вдоль ограды, обозначавшей край беговой дорожки. Казалось, туда протиснуться невозможно, но Фагобал уверенно и без страха пошёл в узкий просвет. Тот самый Смит краем глаза заметил атаку слева и попытался прижать наглеца, но было поздно: перед Мишкой оставалась только финишная прямая и фаворит под номером четыре.
   Трибуны от такой перестановки ликовали, Иловайский только сжал кулаки и не отпускал Мишкину спину взглядом. Неужто малец вырвется и в призах приедет?
   Фагобал реагировал на каждый удар и наращивал темп. Казачок чувствовал, что успеет, что жеребец его ещё в силах поднажать и кричал ему в ухо: «Давай, Фага, давай!»... Недаром он не давал своему коню сразу выложиться на полную, берёг для рывка, для сюрприза англичанам.
   Половина корпуса. Сравнялись.. Зрители свистели и кричали, были в восторге от такой схватки в конце заезда. Половина корпуса впереди. Колокол.
   Владимир Иванович Иловайский принимал поздравления, ощущая на себе восхищённые взгляды — откуда этот заводчик? Из Зуевки? Где это?
   Фантастический финишный спурт привёл Фагоба- ла и его наездника к победе, которая произвела фурор. Игроки проверяли свои билеты, разочарованно подсчитывая убытки, лишь только один человек — студент Родион Телепнёв явился в кассу за выигрышем.
   — На пятёрку ставил... — молодой человек подал билет кассиру и та, немного замешкавшись, выдала в присутствии своего начальника положенный бонус — 1319 рублей.
* * *
   Владимир Иванович Иловайский революционную бурю 1917 года встретил в своём имении в Зуевке. Далекий от политики и совершенно неконфликтный человек, он пытался найти справедливое зерно в происходящем, но последующие события утвердили его в мысли, что новое социальное устройство страны ему не по душе. И угодья его, конюшня, и хозяйственные постройки отошли вновь созданному в 1927 году совхозу «Горняк».
   Скрывать своё отношение к Советской власти он не счёл нужным, за что и поплатился поражением в правах. Сосланный в Курск, без права проживания в больших городах, он утратил возможность видеться с семьёй и постоянно находился под надзором Государственного политического управления как социально опасный элемент.
   Владимир Иванович Иловайский эмигрировал в Европу, где скончался в 1956 году в чине генерал-майора казачьего войска.
   
Путиловка
   
   На севере Донецка, в Киевском районе, с начала прошлого века находилось предприятие, известное ныне под названием «Точмаш». Режимный за,вод десятилетиями выпускал продукцию, но широкий круг людей никогда не знал — какую именно.
   История возникновения артиллерийского за,вода и всего прилегающего к нему района связана с фамилией Путиловых — влиятельных петрогра-дских промышленников, банкиров и меценатов.
   Когда после начала Первой мировой войны стал вопрос о переносе производства боеприпасов в районы, более отдалённые от фронта, выбор комиссии пал на Юзовку. Так началась славна,я история артиллерийского завода и донецкой Путиловки.
* * *
   Очередь к маленькому окошку, зарешёченному толстыми прутьями, двигалась быстро. От кассы рабочие отходили молча, рассовывая получку по карманам.
   — Фамилия? — голос из окошка повторял этот вопрос сотый раз за сегодня и принадлежал кассирше, которую никто не видел — окошко было высоко над её столом.
   — Анисимов, Александр Анисимов.
   — Расписывайся, — в окошке появилась ведомость. Сашка расписался в положенной строчке
химическим карандашом и вернул бумагу. В натёртом тысячами рук окошке выдачи появилась стопка купюр.
   — Следующий! — кассиру было некогда, она работала чётко и быстро.
   Штамповщик Анисимов отошёл на несколько шагов и пересчитал получку. Тридцать семь рублей.
   Весь путь домой он думал о том, что обещал жене Катерине туфли, что уже нужно платить двадцать девять рублей за комнату, и сколько останется после того, как жена купит продукты в лавке. Цифры никак не сходились, и молодой муж не мог взять в толк, что же теперь делать. Проклятый мастер наложил штраф за то, что он задержался с перекура, и Анисимов от злости испортил первую же заготовку после перерыва. Мастер тут же «осчастливил» его ещё одним штрафом. Это было вчера, а сегодня уже вычли.
   Катя радостно встретила его у входа, поцеловав так, как это делают молоденькие жёны, обожающие своих мужей.
   — Вот, получку дали... — Сашка положил на стол бумажный свёрток, в котором было кольцо Краковской, брусок сала, хлеб и пакетик мармелада. Катюша обожала мармелад, но никогда его не просила купить.
   — Спасибо, мой хороший! А я картошечки отварила! — она поцеловала его ещё раз. Каждый раз она делала это искренне и с удовольствием, а после громко хохотала, отчего на её щеках появлялись ямочки.
   Они были женаты уже полгода, и Сашке приходилось привыкать к роли кормильца. Катя работала на заводе «Треугольник» в цеху, где штамповали галоши, но была ученицей и получала гроши. При этом, возвращаясь домой раньше, она успевала и ужин любимому состряпать, и стирку перегладить.
   Саня снял сапоги, пиджак, закатал рукава и с удовольствием умылся — от прохладной воды наступило некоторое облегчение. На столе ждал ужин, и предстояло сказать жене и о штрафах, и о тридцати семи рублях.
   — Катюх... Я тут это...
   — Тщщ... Я первая скажу! — Катя вся светилась, будто и не было тяжёлого рабочего дня. — Сань! Я беременна.
* * *
   Конь рыжей масти отбивал подковами свой медленный такт по брусчатке, проложенной между приземистых домов с небольшими оконцами, сопровождаемый любопытными взглядами местных тёток. Отвлечься от подсолнухов их заставила внешность приезжих — так в этих местах могли быть одеты только главные англичане, которых к тому же давно знали в лицо, да состоятельные заезжие коммерсанты. Англичане жили в другой стороне — на Ларинке, а коммерсанты по трое во второй половине дня не ездят, они торгуют в это время.
   — Гля, какие модные, ты видала какой сюртучок, Галь? — не поворачиваясь, бросила фразу в сторону своей товарки одна из тех, что с лавочки обозревала окрестности. День шёл к закату, и многие женщины, управившись с делами по хозяйству, выходили «на линию языки почесать», поглядывая в сторону завода в ожидании мужей.
   Экипаж остановился на углу 7-й линии и проспекта Среднего. Уставший извозчик, обернувшись, с некоторым вызовом сообщил пассажирам:
   — Прибыли, господа хорошие! — когда эти трое подрядили его на вокзале Ясиноватой ехать в Юзов- ку, он рассчитывал на жирный куш, но пока они
торговались, все прилично одетые пассажиры разобрали извозчиков и на привокзальной площади остался он, эти трое и с десяток мешочников, у которых точно гроша за душой не было. Пришлось ехать за три рубля, хотя путь предстоял неблизкий.
   Пассажиры отсчитали положенные монеты и ступили на землю, тут же попав под стремительную атаку местной пацанвы.
   — Дядь, ща всё справим, ты только не запачкайся, дядь! — самый бойкий, обутый в ботинки на пару размеров больше, подхватил саквояж и рванул в сторону входа в гостиницу, за что был награждён копейкой.
   — Коллеги, с удовольствием встречусь с вами в ресторации через три четверти часа. Радикулит мой разболелся, раструсил на этой телеге проклятой, а поужинать неплохо бы. Как мне рекомендовали — «Великобритания» — лучшая гостиница в этом посёлке. — Марк Артурович Хорст был главным из этой экспедиции, да и по возрасту он своим попутчикам — Холодову и Бу- чевских — годился в отцы. Марк Артурович внешне напоминал профессора — худое лицо, бакенбарды и часы, прикреплённые к цепочке, на которые он периодически поглядывал, и обязательное в таких случаях пенсне подчёркивали его интеллигентность и пунктуальность, а внимательный взгляд поверх стекол заставлял собеседника проникнуться почтением и слушать внимательно.
   Через час, расположившись за накрытым белой скатертью столом, гости сделали заказ. Официант лет сорока, в чистом переднике, белой рубашке и с пробором по центру прилизанной прически сделал из уважения вид, что записывает, хотя запомнить не составляло труда. Гости просили телятинку, маринованных грибочков, жюльены и графинчик водочки. Отдельно официант нахваливал мясо — шеф-повар готовил его по московскому рецепту.
   — Добрались, наконец-то... — Василий Михайлович Холодов встал из-за стола, подошёл к стойке и положил на блюдце монету, взяв взамен газету «Известия Юзовского региона». Если бы не гражданская одежда, то инженера можно было бы принять за бравого вояку — его залихватский фасон усов сразу обратил на себя внимание двух барышень, расположившихся в дальнем углу, но на их вздохи и недвусмысленные взгляды он ответил лишь снисходительной улыбкой. Холодова сейчас интересовала исключительно трубка, местная пресса и ужин.
   — О! — воскликнул Холодов, пробежав глазами по газетной странице, — «Футбольная команда Юзовки выиграла первенство юга России, поздравляем членов команды и Юзовского спортивного общества с победой!». А вы, господа, утверждали, что едем в глушь беспросветную!
   Официант, отдавший заказ на кухню, из дальнего угла наблюдал за гостями в ожидании взгляда или поднятой руки. Говор мужчин был необычен для этих мест — они произносили гласные не так, произносили «г» резко и кратко, а предложения строили с каким-то столичным лоском. Официант не ошибся в своих предположениях — посетители прибыли в Юзовку из Санкт-Петербурга.
   Все трое были инженерами Путиловского общества, членами комиссии, откомандированными Правлением на юг Российской империи для поиска места, где можно было бы в кратчайшие сроки построить артиллерийский завод.
* * *
   — А где Лемешева найти? — Саня Анисимов снял картуз и мял его в руках, испытывая некоторую неловкость.
   — Тебе зачем? — спросил молодого человека слесарь лет пятидесяти.
   — Дело у меня. Личное. Ему только скажу.
   — А-а-а... Так он по личным не принимает, — прищурившись ответил слесарь.
   — Ну, раз так, скажи ему, что одним большевиком меньше будет!
   — Ух ты какой! Для начала неплохо. Какой цех? — спросил пожилой рабочий.
   — Лафетно-штамповочный.
   Лемешев, коренастый крепыш из сборочного цеха, сидел в своей каптёрке мастера и пересматривал наряды.
   — Фёдор, тут к тебе. — Сашку впустили в маленькую комнатку, одна стена которой была стеклянной и позволяла обозревать цех.
   — Чем обязан? — Лемешев с интересом посмотрел на молодого человека с правильными чертами лица, подавшего ему руку.
   — Говорят, здесь в большевики записывают.. — Анисимов сказал это тихо, будто боялся быть услышанным.
   — Говорят, что кур доят, — рассмеялся Лемешев и пожал ему руку. — Садись сюда. Рассказывай, почему пришёл.
   — Говорю же, в большевики записываться.
   — Это, паря, не почему, а зачем. С чего это ты решил записываться? — Лемешев узнал парня, он его часто видел на территории, но таких были тысячи, и далеко не всем можно было доверять.
   — А не подходит мне жизнь такая. И плыть как полено по течению тоже не собираюсь. И ещё я очень злой на мастера.
   Спустя час разговоров о жизни, о положении на заводе, о будущем Александр Анисимов вышел из
каптёрки большевиком. Нет, ему, конечно, не выдали партбилета, но Сашка считал это формальностью. Главное — что он теперь с ними и знает, как жить дальше.
* * *
   Уже больше года Европу сотрясали военные действия. Одним пистолетным выстрелом в эрцгерцога Австрии Фердинанда больной смертельным тогда туберкулезом студент Гаврило Принцип разбудил всех богов войны и давние скрытые противоречия, конфликты интересов, амбиций и правящих дворов стали явными, материализовались в миллионы смертей.
   Ко всем потрясениям, которые переживала в начале XX века Российская империя, добавилась война, которую впоследствии назовут Первой мировой. Промышленники были вынуждены перестраивать свои производства в интересах армии и флота, наступили сложные времена.
   Заводы Путиловского Общества, расположенные в Петрограде, имели большую проблему с производством боеприпасов: загруженность и без того имеющих низкую пропускную способность железных дорог, не позволяла своевременно завозить сырье; линия фронта проходила немного западнее, и никто не брался гарантировать бесперебойную работу взрывоопасного производства.
   — Я очень надеюсь, что наше утомительное путешествие в этом посёлке закончится, и мы сможем с докладом явиться в Петроград на заседание Правления, — заметил Андрей Александрович Бучевских, заправляя за воротник салфетку. Уже подали жю- льены — их запах для уставших от дальней дороги путников казался божественным.
   — Андрей Александрович, — ваши слова да до Бога бы... — ответил коллега Хорст. Каждое слово Марк Артурович, потомственный петербуржец, произносил нарочито медленно. Такую манеру общения он взял после начала войны с Германией, чтобы подчеркнуть свою русскость, чтобы подсказать собеседнику тем самым, что его немецкая фамилия — всего лишь наследие рода. — Чрезвычайно неприятное впечатление оставил этот херсонский помещик..
   — Лещенко, — напомнил старшему коллеге Холодов.
   В Юзовку комиссия прибыла из Николаева, а перед тем они оговаривали условия выкупа земель в Херсоне. Наличие судоходной реки, близость моря и железной дороги, всё это существенно упрощало доставку готовых боеприпасов на западный театр военных действий, но единственный пригодный для строительства цехов участок находился в собственности местного землевладельца. Прослышав об интересе со стороны столичных промышленников, Лещенко необычайно возрадовался — в этой сделке просматривалась перспектива решения его финансовых проблем. Мало того, что помещик заломил цену за землю, так он ещё и требовал взятку за отказ его же Товарищества на вере от пристани. «Введёте туда своих людей, я уступлю долю и потом — делайте что хотите» — торговался Лещенко. Марк Артурович никак не мог взять в ум, за что же ещё нужно будет платить, если земля и так продается. «А как же.. Мы тут спиртовой заводик намеревались ставить, а теперь придётся от всего отказываться.» — Лещенко продавливал свой интерес напористо и прямолинейно.
   Для приличия Хорст отбил телеграмму в Петроград, но получил ожидаемый ответ: «переговоров с аферистами не ведём тчк». Не в правилах Путиловых
было поддаваться на мелкий шантаж и вымогательство. Председатель правления общества Путиловских заводов — банкир Алексей Иванович Путилов приходился внучатым племянником Николаю Ивановичу Путилову — основателю Общества и человеку, пользовавшемуся в своё время безграничным доверием великого князя Константина Николаевича Романова.
   — Где был бы этот Лещенко со своей винокурней, если бы англичане одержали окончательную победу в Крымской войне? — заметил Холодов.
   — Знаете ли, очень неплохое блюдо, — прервал его Хорст, указывая на кокотницу. — Истосковался я за приличной пищей. А мещане, такие как Лещенко — они же дальше своей бахчи планов не строят. Вспомните, друзья мои, как Николай Иванович Путилов положил своё состояние на строительство Петербуржского порта. За одно только своё слово, за обещание!
   Историю о банкротстве Путилова, о глубоководном канале, по которому суда прямо из Балтийского моря шли бы к столичным причалам, минуя перегрузку в Кронштадте, помнили все. Император Александр II обещал поддержку, и строительство глубоководного порта в Петербурге согласовал, усмотрев в нём дело государственной важности. Николай Иванович Путилов после высочайшего одобрения бросил на осуществление этого проекта все свои ресурсы, а когда средства закончились — стал закладывать недвижимость у банкиров. Работы шли полным ходом, а обещанного финансирования так и не появилось. Только после смерти Путилова его главное дело жизни было окончено, и торговый порт заработал.
   — Император1 тоже хорош... — ответил Бучев- ских. — Опереться бы ему на Путилова, нет же,
1 Александр II.
послушал этих наушников жужжащих. Верил бы в успех дела — дал ссуду из казны, а так — одни обещания. То ли дело — великий князь, Константин Николаевич! Он верил в Путилова.
   — Як вашему замечанию добавлю щепотку истории, если позволите... — Хорст сделал паузу и раскурил трубку. — Всего шестьдесят лет назад, а как много изменилось. Я как раз в этот год родился, представляете? 1854 год. Батюшка мой вхож был ко двору. Рассказывал, дело безнадёжным было, Крымская война в разгаре. Да и какая она Крымская была? В нескольких морях воевали. Казна пуста, флота нет, под Петербургом эскадра стоит англо-французская. Всё, казалось бы. Но великий князь искал выход и нашёл. Путилов единственный, кто пообещал к навигации флотилию паровых канонерок собрать. Князь Константин на это дело выделил двести тысяч личных рублей, а Николай Иванович спланировал всё и раздал подряды так, что в работе одновременно оказались все те, кто не смог взять на себя ответственность по отдельности. Каждый силён в своём — кто пушки поставил, кто броню, и все вместе справились.
   — Спасибо, любезнейший, — Марк Артурович Хорст кивнул официанту, который наполнил фужеры и подал телятину. — Знаете ли вы, коллеги, как французы отреагировали на сей факт? Адмирал Пэно доложил тогда во французское адмиралтейство, что теперь уже англо-французская эскадра, что стояла в водах Маркизовой лужи2, находится в опасности, и откуда у русских появился флот паровых канонерок, он себе представить не может. Вполне возможно, что эти корабли, не вступив даже в бой с вражеской эскадрой, изменили ход Крымской войны.
2 Маркизова лужа — Финский залив.
   — Марк Артурович, ваши познания в истории флота достойны восхищения. — Бучевских поднял фужер, запотевший от холодного напитка. — Я хочу поднять бокал за то, чтобы наши с вами труды не пропали даром. И речь идёт не только об интересе Правления и акционеров. Путиловцы имеют историю отношений с Родиной, несомненные заслуги перед империей. Не то, что нынешние...
   — Тщщщ... — Холодов укоризненно посмотрел на коллегу — инженера, слывшего в питерских кругах ярым монархистом. Имперский патриотизм был не только не популярен, но и в большой степени опасен — революционные настроения, желание смести всех и вся преобладали в обществе, особенно в его пролетарских слоях. А населённый пункт, в который они прибыли, славился простотой нравов. Высокие залы ресторана гостиницы «Великобритания» совершенно не могли гарантировать безопасности вояжёрам в случае возникновения идейных расхождений с молодыми людьми в потёртых картузах, которые лениво катали шары на потёртом зеленом сукне старого бильярда.
   — Да, да., вы правы, Василий Михайлович.. Опять правы. Нынче пролетарии вес имеют! Вон, Россию на уши подняли всю, на мир претендуют, диктуют моду в политике, условия ставят. Так мы с вами, коллеги, и не заметим, как за бортом истории окажемся. Плебеи.. За успех нашего предприятия! — Бучев- ских, явно расстроившись из-за того, что приходилось скрывать свои взгляды, говорил уже существенно тише и выпил, не чокнувшись с коллегами.
   — Как бы там ни было, есть работа, и мы должны её выполнить, — констатировал Хорст. В отношении плебеев, должен вам заметить, коллега, что такой уничижительный, пренебрежительный тон в некотором роде опасен.
   — Уж не хотите ли вы, Марк Артурович, сказать, что боитесь их? — удивился Бучевских.
   — Что вы, Андрей Александрович, что вы... Плебеи, насколько вы помните, являли собой бесправную часть населения Рима. — Хорст поправил пенсне. — Так вот, наступил момент, когда плебеи добились своего и сравнялись в правах с патрициями, да..
   — На это несколько веков понадобилось — возразил Бучевских.
   — Уж прошу прощения, но вы не учитываете скорость развития цивилизации. То, на что раньше тратили сто лет, сейчас может произойти за десять. Собственно, с девятьсот пятого десять и прошло.. Ну да ладно. Мы завтра выдвигаемся в заводоуправление Новороссийского общества и смотрим участок. Уже нет ни времени, ни ресурсов, чтобы откладывать принятие решения.
   — Будем настойчивы и справедливы в своих выводах. — Захмелевший Бучевских встал и направился в сторону бильярда. — Вы позволите, господа?
* * *
   Это в провинциальной Юзовке было относительно спокойно, а в столице в это же время кипели страсти. Начало 1916 года сулило новый шторм, да похлеще того, что был в 1905-м. Начальник Петроградского охранного отделения3, полковник Глобачёв, получал ежедневные доклады об антигосударственных настроениях на промышленных предприятиях. Особенно выделялся в этом смысле завод Путилов- ского общества, что располагался на Выборгской набережной.
    3 Охранное отделение — департамент полиции, отвечавший за политический сыск.
   Заводская партийная ячейка насчитывала уже больше ста человек, и это, не считая сочувствующих. Именно большевики представляли собой центр принятия решений в вопросах отстаивания интересов рабочих, а бороться было за что. Война истощила экономику Российской империи, с её начала зарплаты урезались регулярно, даже несмотря на наличие военных заказов. Несколько миллионов мужчин было призвано с 1914 года на фронт и там бессмысленно гибли, конца и края было всему этому не видно.
   Большевистский заводской комитет заседал регулярно, и в этот раз, в связи с расширенной повесткой дня, к ним присоединились меньшевики и эсеры. В президиуме находились товарищи Андреев, Афанасьев, Лемешев и Николаев.
   О том, как жить дальше, спорили в прокуренной мастерской долго и эмоционально. На общем голосовании большинством было принято решение об организации стачечного комитета, выработке требований и подготовке забастовки на февраль.
   — Чего ждать? Пока нас по одному уволят, а потом на фронт кинут? Что ж за политика такая? Куда хуже? Скоро куску хлеба что-ли радоваться будем? — зал гудел возмущёнными репликами. — Лемешев! Ты ж образованный, что ты там говорил про диктатуру пролетариата? А ну-ка расскажи подробней! Может, пора диктовать, а не просить? Что мы всё время перед ними в согнутом положении? Мы побираемся или своё требуем?
   Слово взял Лемешев.
   — Если диктовать будем поодиночке, то и передавят нас. Это вопрос классовый, товарищи. Маркс и Энгельс обосновали, что пока существуют классовые различия, угнетение простого рабочего будет продолжаться. У капиталиста одно на уме — прибыль! И он ни с чем
не посчитается, о нашем с вами кармане заботиться не будет, если бухгалтер скажет, что убытки. Потому справедливость — она в самих средствах производства заложена. Чьи заводы — того и справедливость.
   — И чё предлагаешь? Забрать заводы? — многие слушатели, особенно те, которые впервые оказались на таком заседании, пребывали в недоумении.
   — Так точно! Забрать! — громко ответил Лемешев. Упразднить Правление, поставить директора из наших, из рабочих. Неужто не управимся? И не наш завод, а все заводы. Будем сами производить, будем сами справедливость устанавливать! Не нужны будут снаряды — сеялками страну завалим, не нужны станут сеялки — паровозов соберём столько, чтобы дорога не успевала пути класть!
   — Так полиция за тем директором утром и придёт...
   — Поэтому, сначала власть нужно брать, тогда и полицию свою поставим, это дело не сегодняшнего дня, но ближайшего будущего.
   — Так, а если Правление изыщет средства и успокоит людей, кого за собой поведёшь, Фёдор? — возразил один из эсеров. — Они же тоже нос по ветру держат. Ну, пусть сегодня у них денег нет, но завтра же могут и найти?
   — Товарищи, вот мы тут копья ломаем, ищем причину такого деспотичного поведения хозяев, а некоторые, — Лемешев кивнул в сторону малочисленной делегации эсеров, — даже пытаются оправдание им найти, малодушничают. Да, свои проблемы Правление решает через нас и за наш счёт. Факт. Я тут прослышал кое-что.
   Гомон в помещении поумерился, присутствующие перестали спорить.
   — Так вот, на юг отправлена комиссия. Они ищут место для нового завода.
   — Как для нового? — опять равномерный шум заполнил зал. Лемешев постучал по столу, чтобы вернуть порядок.
   — А вот так. Значит что получается? На зарплаты у них денег нет, а на новый завод есть? Вот вам и вся их гнилая сущность, а вы говорите, повременить пока с войной разберутся... — Лемешев опять кивнул в сторону эсеров.
   — Фёдор, рассказывай про завод, куда ж нас- то? — участники собрания кипели от негодования.
   — Думаю так, товарищи. Комиссия эта поехала по югам. Николаев, Херсон, Донбасс. В Херсоне не сложилось. Они уже в Юзовке, а там найдут то, что ищут — новое место.
   — Тебя в Правление не приглашали, Фёдор? — с усмешкой вставил свое слово Афанасьев.
   — Да у меня репутация скандальная. Не возьмут. А за Юзовку я вам точно говорю — туда будем перебираться. Там есть всё, что нужно для нашего производства, а инженеры наши не дураки — вы же знаете, но без нашего брата не обойдутся. Считаю необходимым в числе спецов, которые новый завод будут строить, иметь наших товарищей. Это поможет в нужный момент не тратить время на создание ячейки. Предлагаю отправить в Донбасс наших товарищей для налаживания контактов. Мы должны быть к этому готовы, понимать, какая там атмосфера, хотя. что там понимать — край пролетарский, одна Горловка чего стоит.
* * *
   Небольшой посёлок вдоль железнодорожной ветки не производил впечатления перспективного, но прозорливые питерцы уже присмотрелись к этим местам, оценив все выгоды: свободного места доста
точно, железнодорожная колея рядом, металл — до него рукой подать. Мастерские Боссе далековато, но на первое время, пока не доставят из Питера оборудование, они будут подспорьем.
   — Как находите место? — спросил Свицын после того, как комиссионеры прибыли по его приглашению в директорский особняк на Ларинке.
   — Мы не хотели бы давать какие-либо гарантии, но только лишь в силу своих ограниченных полномочий, — ответил Хорст, как старший член делегации.
   — Увиденное оставило хорошее впечатление. Уверен, наши планы здесь будут реализованы.
   — Тогда, по нашей традиции, прошу отужинать в узком кругу. — Свицын пригласил петербуржских гостей в дом.
   Этот особняк передавался по наследству каждому следующему управляющему металлургическим заводом. Адам Александрович жил здесь уже девятый год — с 1907-го.
   — Весьма недурно устроились, Адам Александрович, доложу я вам. — Марк Артурович с коллегами после первых двух тостов проследовали в музыкальную комнату, где было принято курить.
   Дом управляющего располагался в стороне от торговой площади — южнее самого завода. Возможно, при выборе места Джон Хьюз руководствовался какими-то своими соображениями, но скорее всего, сыграла роль английская замкнутость и практичность: «Мой дом — моя крепость». Конечно, в окружении земляков жилось комфортней, чем на Смолянке. В особняк была подведена вода, электричество, водопровод, но на это потребовались годы, а начиналось всё иначе: в грязи на слободке. Английская колония разительно отличалась от остальной Юзовки ухоженностью и благами цивилизации.
   Большие окна, закрытые белыми занавесками, пропускали много света, что делало и без того просторные комнаты ещё большими. Ореховая мебель, изготовленная явно заморскими мастерами, была покрыта лаком и казалась абсолютно новой. Хозяину приходилось проводить здесь немного времени — Адам Александрович пропадал на производстве, так что всеми этими благами пользовалась в основном его семья. Вокруг дома были высажены фруктовые деревья, кустарники, имелась лужайка с газоном в английских традициях и качели.
   — Насколько планы акционеров предприятия, которое вы представляете, можно считать основательными? — Свицын пригласил присесть уважаемых гостей после экскурсии по дому. — Уж не обессудьте за такую постановку вопроса, но в нынешнее смутное время затевать строительство завода — на мой взгляд, по крайней мере, рискованно...
   Хорст позволил себе восхититься замечательным трубочным табаком, который Адам Александрович получал из Лондона, а затем ответил:
   — Не буду скрывать. Да, предприятие рискованное. Правление обращалось за субсидиями в правительство, но вы же знаете, насколько долго умеют там думать, а каждый день дорог даже не с точки зрения убытков — мы не выполняем заказы Адмиралтейства в срок. Это самое неприятное. О серьёзности наших намерений вы, Адам Александрович, можете себе составить впечатление по тому факту, что одновременно со строительством мастерских и цехов Правление Пути- ловского общества предусмотрело расходы на возведение жилых домов и прочих объектов, необходимых для жизни. У нас в смете больница, прачечная, хлебопекарня и многое другое. Пусть не сразу, но мы это выполним, лишь бы власти не мешали — уже так вопрос стоит.
   — Мне, безусловно, знакома вся эта бюрократия, — ответил Свицын. — Так было с самого начала и у нас. Даже некоторое лояльное отношение великого князя Константина Николаевича, его покровительство, если хотите, далеко не всегда сдвигало дело с мёртвой точки. А размах планов вашего Правления и вправду впечатляет, Марк Артурович. Будет ли ваша политика в отношении оплаты труда настолько же прогрессивной, как в Питере?
   — Понимаю причины вашего вопроса, Адам Александрович, понимаю... Новороссийскому обществу не стоит беспокоиться. Мы ознакомились с уровнем заработной платы и на рудниках в Юзовке, и на металлургическом заводе. Выделяться на вашем фоне мы не планируем, разбрасываться деньгами нас никто не уполномочивал. Низкая стоимость рабочей силы в Юзовке — одна из причин, по которым мы здесь, и, без сомнения, это найдёт отражение в нашем докладе Правлению как выгодный факт.
* * *
   Спустя месяц, после возвращения членов комиссии в Петроград, состоялось чрезвычайное заседание акционеров Путиловского общества, на котором был рассмотрен детальный доклад специалистов. Среди всех вариантов для определения места дислокации нового артиллерийского завода Юзовка рассматривалась как наиболее рациональное для строительства место.
   Алексей Иванович Путилов, председатель Правления Русско-Азиатского банка, не дожидаясь решения правительства, способствовал финансированию нового проекта, и закипело строительство артиллерийского производства на Ветке, близ станции Юзово.
   В середине сентября 1916 года со станции Московская товарная в Петрограде отправился эшелон
в сторону Азовского моря — на юг Российской империи. Спаренный паровоз тянул платформы с ценным оборудованием — прессы, станки, литейные формы, короба с инструментом были накрыты брезентовым полотном. В конце состава были прицеплены пассажирские вагоны — один первого класса и несколько — третьего. Первым классом из Петрограда в Юзовку следовали инженеры и администрация, в числе которых находился и Марк Артурович Хорст. В третьем классе на место своего нового проживания следовали мастера и рабочие с семьями. Катя Анисимова с явными признаками будущего материнства и её муж Саня располагались рядом с полкой, где обосновался Фёдор Лемешев, проводивший вокруг себя постоянные политинформации и диспуты.
   Пассажиры I класса ехали на новое место строить «Новый завод». Пассажиры III класса ехали строить не только «Новый завод», но и новый мир, основанный на их представлениях о справедливости.
   До Октябрьской революции оставалось чуть более года. Вся жизнь была ещё впереди...
   
   
   Судьба
   
   Среди сербских офицеров-граничар, когда-то перебравшихся на южные границы Российской империи с Балкан, преданно служили императрице Елизавете Петровне Рутычи Светлейший князь Александр Андреевич Безбородко распорядился изменить фамилии сербов на малоросский лад. Так Рутычи превратились в Рутченко.
   Род Рутченко вла^дел землями на окраине Екате- риносла-вской губернии, на границе с Областью Войска Донского, от балки Скоморошиной (городские пруды Донецка) вдоль русла реки Кальмиус, на пра- вом его берегу. Сейчас это территория Ворошиловского, Ленинского и Кировского районов города Донецка. До наших дней на Боссе (бывша,я деревня Ери- горьевка, принадлежавшая фамилии) сохранилась уса,дьба Софьи Рутченко. Здание отреста-врировано и на,ходится в отличном состоянии.
   С каждым поколением династия ра,зрасталась, мужчины этого рода непременно добивались успехов на службе, где бы они ни находили себе применение.
   Ера.жданская война принесла народу смерть и горе, разлучала семьи и коверкала судьбы. Не миновала эта доля и Рутченко.
* * *
   Поднятый воротник шинели не спасал от холода. Это был первый удар осени по Крыму — пронизы
вающий, порывистый ветер, уносящий опавшую листву. В предгорье он не такой, как в Ялте. Он может быть колючим и резким.
   Тимка задерживался, и это тревожило поручика Рутченко. Он послал его за продуктами в лавку, снабдил деньгами, просил купить хлеба и, если получится, колбасы.
   — Конечно, ваше благородие, обернусь как конёк-горбунок! — Тимка умчался, накинув гражданское пальто, которое они с трудом добыли.
   — Господин вольноопределяющийся! Отставить этикет! Так тебя сразу рассекретят и пиши-пропало...
   — Есть, Николай Алексеевич, в смысле — да, — ответил Тимка.
   Юнкер Тимофей Белый, восемнадцати лет отроду, в своём Одесском военном училище в строю стоял всегда замыкающим. В силу малого роста — безусый юнец с девичьей кожей никак внешним видом не соответствовал возрасту. Возможно, именно это и спасло его, когда в восемнадцатом они с однокурсниками по приказу полковника Кислова уходили из здания училища на Итальянском бульваре, просачиваясь по одному сквозь посты и охранение красных. Тимка, переодевшись в гражданское, на вопрос: «Стой, пароль?!», не долго думая, ответил: «Та шо ви шумите, дядя? Папироцка не найдётся с барского плеча?». За что чуть не отхватил от красноармейца прикладом в спину: «Я те дам, с барского плеча! Иди отсюда, шантропа!».
   Вышли тогда не все. Те, которым подфартило, добрались до Ростова, где через некоторое время вступили в Первую отдельную бригаду Русских добровольцев генерал-майора Михаила Дроздовского. У Тимки существовал только один шанс продолжить военную карьеру — статус вольноопределяющегося. Училище
он не успел закончить, но оружием и телеграфным аппаратом владел уже уверенно. Там Тимофеи Белый, служивший телеграфистом при штабе, сдружился с поручиком Николаем Алексеевичем Рутченко, даже несмотря на то, что тот был много старше. А потом поручик вытащил его, контуженного, из Перекопского рва. Вместе отступали, и теперь вместе оказались в Симферополе.
   В шинели с отпоротыми красными погонами и трехцветным шевроном Дроздовского полка Николай Рутченко всё равно обращал на себя внимание офицерской выправкой, причёской и аккуратно подстриженными усами. Явный типаж военного, и что сразу бросалось в глаза — белогвардейского. Тимка рыскал по барахолкам в поисках гражданской одежды для своего старшего товарища, но пока всё было безуспешно: народ в Симферополе попрятался по комнатам и квартирам. Двери старались не открывать, лишний раз свет не включали, чтобы не попасть на глаза ошалевшим от вседозволенности красноармейцам.
   Третий день в городе царила анархия. Торговцы предпочли закрыть ставни, чтобы избежать ненужных неприятностей, случайными прохожими были исключительно уверенные в себе и своих силах мужчины, а дети и женщины от греха подальше сидели по домам.
   Армия генерала Врангеля оставила Симферополь после прорыва Красной армии на Перекопе, который они обороняли больше полугода и теперь главной заботой офицерского состава было попасть на те немногочисленные суда, которые стояли на рейдах Севастополя и Ялты, готовые для эвакуации. Поручик Рутченко принял для себя другое решение: судя по последнему письму, которое он получил от своей
жены Наташи в Новочеркасске, они с сыном, с его сыном Николашей, уехали из Одессы и обосновались где-то здесь, в Симферополе.
   Он безумно истосковался за семьёй. Мечтал подержать ручонки сына в своих ладонях, хотя какие уж там «ручонки» — шесть годков уже парню стукнуло. Давно не видел своих, не целовал, не обнимал.
   Сколько той жизни прошло — тридцать семь лет всего. И в Петербурге, и в Харькове, везде Николай Рутченко был любимцем барышень. В своей родной Юзовке слыл богатым женихом, родители уже присматривали ему партию. Его правильные черты лица, нос с классической римской горбинкой, густые брови и зелёные глаза заставляли вздыхать не только простых девок, но и состоятельных невест. Красотка София, младшая дочь Петра Карпова, владельца винокурни и имения Трудовское, места себе не находила, когда был шанс попасть в Юзовку на какой-нибудь светский раут, где мог оказаться Рутченко. Мучила папеньку, чтобы экипаж дал с извозчиком, наряды примеряла, ажурный зонтик с собой непременно брала — но всё тщетно. Николай Рутченко только учтиво улыбался и знаков внимания не проявлял.
   Судьбу свою Николай Рутченко нашёл в поезде. Как и десятки раненых после боев под Ивангородом, он попал в санитарный состав. Сестричка в чепце с красным крестом как-то особенно долго меняла повязки и обрабатывала раны. Не засмотреться на неёбыло невозможно — отбоя не было от шутников и ловеласов, давно не видевших женской ласки на войне, но Наташа не давала повода. А через два года она Рутченко младшего родила.
   Стук в дверь отвлёк Николая от мыслей о семье. Он подошёл к окошку, которое лишь верхней своей половиной возвышалось над тротуаром, и взглянул в
окна противоположного дома. Вокруг двери крутился Тимка.
   Поручик поднялся по лестнице и открыл дверь, в которую быстро проскользнул юнкер.
   — Разжился я, ваше благородие...
   — Да что ж такое! — Рутченко задвинул засов.
   Тимка достал из-за отворота шинели свёрток,
в котором была аккуратно уложена паляница, круг кровяной колбасы и две сушеные воблы.
   — Пируем, живём до завтра! — Белый был явно в приподнятом состоянии духа.
   — Ай, молодца! — Рутченко расправил газету и застелил стол.
   — Так это ж не всё, Николай Алексеевич.. — Тимофей достал из-за спины браунинг и положил его на газету. — А что? Пригодится. Выбросить успеем.
   — Где раздобыл? — в голосе Николая Алексеевича чувствовалась тревога.
   — Отбил нападение Красной армии. В количестве одного человека. Одёжа моя ему приглянулась. А там же денюжки, да и свежо на улице..
   — Видели, куда ты пошёл?
   — Да нет. Тому уже смотреть по сторонам не придётся.
   Поручик взял пистолет и проверил обойму. Все патроны, кроме одного, были на месте. Это был Вготептд М 1903 калибра 9 миллиметров. Знакомая тяжесть в руке, длинный ствол..
   — Из него и приговорил? — спросил Рутченко.
   — Ага. — Белый ответил так обыденно, как будто телеграфисту на войне приходилось каждый день убивать людей.
   С этим бельгийским пистолетом Николай Рутчен- ко был очень хорошо знаком, как и с тем фактом, что после семи попаданий в упор жертва не выживает.
   Такое же оружие фигурировало как вещественное доказательство на суде по делу об убийстве героя Русско-японской войны штабс-капитана Павла Македонского. Бравый капитан, вернувшийся с войны весь в орденах и лучах славы, очень быстро понял, что у него нет средств к существованию. Залез в долги, брал взаймы, чтобы закрыть свои прежние обязательства, и всё это закончилось прескверным образом. В очередной раз, прибыв к своему родственнику — кредитору, помещику Смекалову, он не сдержался и на обвинения в непорядочности ответил решительными действиями в духе воина, дважды выходившего из осаждённой крепости — штабс-капитан сжёг дом.
   Уличённый в преступлении, Македонский стал метаться в поисках выхода и подался к тёще, которая ему в кредите тоже отказала. В этот раз загнанный поручик применил оружие. Два трупа и предстоящий суд не оставляли ему шансов на дальнейшую жизнь вне каторги. Павел Македонский даже в некоторой степени стал со временем свыкаться с этой мыслью.
   Размеренность его существования в Бахмутской тюрьме нарушило сообщение, что его вызывают на свидание. Последнее, что штабс-капитан Павел Македонский увидел в своей жизни — это был Николай Рутченко, стоящий в дверном проеме с пистолетом в правой руке. Все семь патронов разрядил тогда Николай в кровного врага — одной из жертв Македонского была его мать.
   Мститель поменялся с убийцей местами. Теперь Рутченко сидел в камере в ожидании приговора. На суде все обстоятельства рассматривались детально и с пристрастием. Николай давал чёткие и отрывистые ответы, без лишних эмоций и надрыва. Факта совершённого он не отрицал, как и мотив, по которому действовал. Два дела объединили в одно, и присяж
ные выносили вердикт исходя из всех известных обстоятельств. Решающими оказались показания пристава, который выхватил у него разряженный в жертву пистолет. «На мой вопрос, зачем он так поступил, Рутченко ответил, что отомстил за мать», — пояснил полицейский.
   После оглашения приговора местная пресса взорвалась восхищёнными статьями о том, что справедливость восторжествовала и есть Бог на свете. Рутченко отпустили.
   — Может, и пригодится, — поручик положил пистолет на дальний край стола и начал молча резать кровяную колбасу, которую принёс Тимофей. И без того скверное настроение окончательно испортилось из-за воспоминаний о покойной маме и подонке Македонском.
   Тимка приступил к ужину, запивая еду водой из алюминиевой кружки.
   — Там ещё вот, такое нашёл... — Белый достал листовку, аккуратно сложенную вчетверо и прочел вслух: «Командование Красной Армии предлагает всем офицерам, солдатам и вольнонаёмным Врангелевской армии, пожелавшим остаться в Советском Крыму, стать на путь исправления и сотрудничества и явиться на пункты регистрации для учёта и дальнейшего трудоустройства».
   Поручик задумался на некоторое время, а потом, отпив воды, тихо сказал:
   — Вот прямо представляю себе, как мы приходим туда, садимся за стол регистрироваться, а напротив сидит красноармеец, который разглядывал меня на Перекопе через окошко прицела максима. Только он теперь не с пулемётом, а с пером и чернилами.
   Тимофей ухмыльнулся, тоже представив себе эту мизансцену в лицах:
   — И нажать некуда.. Вместо гашетки — перо... М-да-а...
   — Никуда мы не пойдём, Тимофей. У меня другие планы. Согласен?
   — Ну а как же.. Там брататься не с кем, да и не нравится мне здесь, я к морю привык, — ответил юноша.
   — Скажи, а почему ты не пошёл на пароход?
   — А я с французским не дружу с училища! Нечего мне там делать. В Одессу хочу, домой.
   — Так если достанут нас, можешь и не добраться до дома, — справедливо заметил Рутченко.
   — Бог не выдаст, свинья не съест — так у нас поговаривают, Николай Алексеевич. — Что вы там говорили, где вашу супругу искать?
   — Да поздно уже.. Завтра.
   В распоряжении поручика находился неказистый тулуп, кепка и старые брюки взамен форменных. В этой одежде Рутченко походил уже не на офицера, а на поизносившегося щёголя.
   Их целью был дом на Пушкинской, в числе последних номеров. Так значилось на обратном адресе письма. Проходя мимо здания под номером двадцать два, Рутченко натянул кепку пониже, чтобы скрыть лицо — два красноармейца, подставив стул, прибивали возле входа табличку: «Уездногородской ревком».
   — Смотри, Тимка, жизнь налаживается, власть пришла.. — Николай получил в ответ на свою реплику одобрительный взгляд человека с молотком и винтовкой, но истинный сарказм сказанного тому был неведом.
   Маленький дворик, виноград, обвивший балконы двухэтажного здания, и клумбы с астрами создавали иллюзию благополучия. Здесь не было видно
людей-жильцов, которые должны были озабоченно что-то делать, приглядывать за детьми или торопиться домой. Возле голубятни никто не свистел и не поднимал в воздух ленивых белогрудых птиц шестом с флажком на конце.
   Тимка осмотрелся и приметил на балконе среднего подъезда пожилую женщину, которая неспешно ретировалась, поймав на себе его взгляд.
   — Квартира двенадцать, — поручик направился в подъезд и там перепрыгивал через ступеньки в поисках нужной двери.
   Звонок Николай крутил долго, стучал по коричневой поверхности двери в надежде, что откроют, но за ней была тишиня, Рутченко, опёршись кулаками о стенку, прислонился к ней и начал издавать звуки, напоминающие рычание и всхлипывание. Он плакал. Тимка видал всякое на войне и такое тоже. Плачут мужчины. Это случается. И ничего зазорного в этом нет.
   — Николай Алексеевич, не нужно. Мы ж и не искали толком... Всё получится, увидите!
   — Чего лупите? — из-за спины они услышали женский голос. Через щель приоткрывшейся на длину цепочки двери было не видать, кто говорил, но голос этот был явно заинтересован в происходящем.
   — Мы девушку с сыном ищем. Её Натальей зовут, сына — Николаем, и меня тоже Николаем зовут, — Рутченко взял себя в руки.
   — А чего это я тебе должна рассказывать? Тут кто только не ходит. — стало понятно, что голос принадлежал старухе. Скорее всего, именно той, что с балкона их видела.
   — Бабушка, мы же не военные, видите, да и имя её знаю, если знакомы, скажите — где они?
   — Милок, а ты расскажи про неё — какая из себя, что носит, как дитёнок одет? — женщина осто
рожничала и вела разговор через дверную цепочку, стоя за углом так, чтобы её было не видно.
   Николай в отчаянии мял в руках кепку, не находясь, что ответить. Как описать несколькими словами самую красивую и любимую женщину на земле?
   — Я не знаю, во что они могут быть одеты. Скорее всего — скромно. Но обязательно — опрятно. Наташа медсестрой служила, это для неё обязательно. А мальчика я не видел уже несколько лет, и он же подрос... Но однозначно — на маму похож. Такой же красивый. Шесть лет ему уже.
   — Ну, допустим, молодой человек, а может, и фамилию её скажешь? — старуха всё ещё не верила в его добрые намерения.
   — Рутченко, Наталья Петровна Рутченко. А сын — Николай Николаевич.
   — Неправильно, сынок. Иди, милый, откуда пришёл, нет здесь таких! — дверь почти закрылась, но Николай успел подставить ногу и одновременно почти прокричал, чтобы старая разобрала его слова:
   — Тогда Лашкарева. Это девичья фамилия!
   Возня за дверью указывала на то, что соседка снимает цепочку. Дверь открылась, и женщина, замотанная в пуховый платок, сквозь очки оценивающе посмотрела на Николая.
   — Похож, да. Так она тебя и описывала. Теперь я Наташу понимаю, в такого можно влюбиться до беспамятства. А где вы познакомились? — женщина решила уже наверняка удостовериться в своей правоте.
   — В санитарном поезде. Говорю же, она медсестрой служила! — ответил Рутченко.
   — Да, похоже, это ты. — женщина стояла на пороге, заслоняя собой вход в коридор.
   — Так вы Наталью знаете? Она здесь живёт? — Николай уже терял остатки терпения.
   — Здесь, здесь... Только нет их. Уехали. В Бахчисарай за продуктами, там у неё подруга живёт, обещала у татар мясо найти подешевле. Не жируют они, каждую копейку экономят. А Николашу она везде за собой водит, они не расстаются, так что вместе и поехали. Он мужичок уже, помощник..
   — А когда обещали вернуться?
   — Завтра к вечеру можно ждать, а там — как получится, ты же видишь, милок, что творится. Ключей у меня нет, так что не помогу, а были бы — не дала, пока Наталья не велела. Так что не обессудь, завтра приходи. На словах что передать?
   — Что люблю крепче прежнего! — поручик расцвел от счастья и не было сомнения, что семья воссоединится.
   — Передам, милок, передам.. Иди с богом и береги себя.
   Уже и осенний день не казался мрачным, и все мысли о долгой разлуке и войне отошли на второй план, и будущее не представлялось таким беспросветным и серым. Главное — увидеться, обнять, поцеловать, а вместе они справятся с любыми бедами и проблемами, ведь теперь в семье опять будет отец — опора и надежда, теперь есть ради кого жить.
   — Вы, Николай Алексеевич, прямо светитесь, — Тимофей искренне радовался за друга. Таким жизнерадостным он его никогда не видел — на войне не до острот и не до радости. Кровь и смерть делают людей чёрствыми и озлобленными, а если воин терпит поражение вместе со своей армией, то ко всему этому добавляется ещё разочарование, апатия и полное безысходности чувство вины.
   — Похоже, мытарства мои к концу подходят, ты прав, Тимка. Ещё не знаю как и где, но мы теперь заживём.
   — Какие планы, не раздумывали над этим? — Белый прекрасно осознавал всю временность их совместного пребывания. Разные всё-таки они люди и пути их должны всё-таки разойтись.
   — Думал, конечно. Домой податься? В Юзовку? Даже не знаю, что там от нашего имения осталось, живы ли мои? Помещики всё-таки. Красные вряд ли оставят их в покое, а тут я ещё со своим белогвардейским прошлым. Не знаю, Тимофей, не знаю... Придумаем что-нибудь, начнём новую жизнь. В эмиграцию не хочу, однозначно. Подохнуть среди чужих тебе людей проще всего, да и не смог бы я там. Богатств не нажил, спасать нечего, сын и жена — всё мое богатство.. Здесь, скорее всего, обоснуемся.
   — А я домой поеду. Вот сейчас ваши дела закончим и буду на перекладных добираться. Может, морем махну.. Из Севастополя. Знаете, какая красота, когда к Одессе с моря подходишь? Особенно ночью. Порт светится, лязгает своими железяками, корабли стоят, биндюжники матерятся. Скучаю за всем этим. Дома я как бы пропал просто. Сбежал из училища. Легенду придумаю, я сочинителем был первым на факультете. А дома не пропаду — там каждый двор родной..
   Мечтая о добром будущем, рассуждая о планах, они дошли до рынка, где немногочисленные торговцы с надеждой рассматривали редких покупателей.
   — А не отпраздновать ли нам такой удачный день? — Тимофей, получив в ответ утвердительную улыбку, полез в карман для пересчёта имеющейся наличности.
   За прилавком торговки, завидев этот характерный жест, стали наперебой подзывать к себе, нахваливая кто квашеную капусточку, кто свои яблоки.
   — Нам бы наливочки, — заговорщицким тоном улыбнулся Тимофеи молодой девушке, торговавшей сушёным абрикосом и яблоками.
   — Так то не у меня, то там вон, видишь, в начале ряда? Вальку спроси, у неё есть, — указала в сторону торговка. А там, куда она показала рукой, происходило какое-то нехарактерное движение.
   Из проулка появились кавалеристы в сопровождении красноармейцев. Кони гарцевали, реагируя на женские крики. Кто-то громко свистнул, и толпа зашевелилась.
   — Опять облава, — девушка спешно стала укладывать свой нехитрый товар, — идите отсюда, бегом! Мужиков отлавливают!
   Развернувшись в обратную сторону, друзья стали уходить так, чтобы не бежать, не привлекать к себе внимания, но с противоположной стороны поверх голов заблестели штыки, примкнутые к ружьям. Отступать было некуда.
   Рутченко нагнулся, будто поднимает что-то с земли и вытащил пистолет, который зачем-то перед выходом засунул сзади под ремень. Браунинг он уронил в плетёное лукошко с яблоками, которое стояло рядом. Тут же с истошным криком появилась хозяйка яблок:
   — Ах ты, окаянный! Ах ты, бусурманин! Держи его! Ты гляди, чего удумал! — орала бабка, тыкая пальцем в Николая.
   Спустя несколько мгновений на месте были несколько солдат и комиссар в кожанке.
   — Глядите, глядите, чего он мне кинул! — торговка продолжала кричать, показывая на пистолет.
   — Ваше? — спросил человек в кожаной куртке.
   — Никак нет, — ответил Рутченко.
   — Военный?
   — Да нет, какой же я военный, я горный мастер из Юзовки...
   — А в Симферополе, что угольные залежи открыли? — усмехнулся комиссар. — Взять его. И второго тоже.
   Но второго уже не было на месте. Воспользовавшись общей суматохой, Тимофей прихватил мешок картошки и стал его грузить на ближайшую телегу, будто делал это каждый день и каждый угол базара ему надоел своей грязью. Он видел, как Рут- ченко пытался рвануть в сторону, как того огрели прикладом и из рассечённого лба пошла кровь, как связали ему руки за спиной и повели прочь. Нырнув под телегу, Тимофей Белый оказался за спинами красноармейцев и громко крикнул, показав на какого-то убегающего подростка: «Держи его! Вот он!».
* * *
   Наталья Петровна поднималась по лестнице, таща волоком по ступеням мешок с овощами — её природная хрупкость не позволяла взвалить его на плечи. Николаша пыхтел от напряжения и нёс корзину с зелёными яблоками, которые он так любил.
   — Ну, наконец-то! — бабушка Надя, заслышав шум на лестнице, открыла дверь и вышла на площадку. — Надо же было тебе именно сейчас.
   — Что случилось, баб Надь? — Наташа дотащила мешок наверх и теперь единственное, чего ей хотелось — отдышаться и отдохнуть после такой изнурительной поездки.
   — Натуля, ты не переживай, ты только не волнуйся..
   — Вот когда вы так говорите, баб Надь, я уже волнуюсь. Говорите же.
   — Твой Николай объявился. Приходил вчера, а тебя и нет...
   Наталья изменилась в лице и спиной прислонилась к стенке, по которой так и сползла.
   — Мамочка, мама, что случилось, мама? Не плачь, мамулечка, ну пожалуйста, не плачь! — Николаша обнял мать, которая не могла остановиться в своих рыданиях. Она так надеялась, что он их найдёт, а теперь из-за нелепой случайности они разминулись.
   — Ну, будет тебе, Наталья! Нарыдалась уже и хватит! Придёт он сегодня! Велел передать, что любит пуще прежнего, поняла, дурёха? Иди, стол накрывай, да постель готовь! Хочешь — Николашу к себе на ночь заберу?
   — Ой, баб Надь.. — продолжала всхлипывать Наталья. — Неужто Господь услышал мои молитвы?
   — Николаша, иди порядок наводи, да пистолет свой деревянный в порядок приводи, отец вечером придёт.
   Бабушка Надя помогла ему занести кузовок и перекрестила перед уходом.
* * *
   Второй день его били нещадно.
   — Где ты его нашёл? Где? — орал дознаватель, указывая на пистолет.
   — Не помню. Где-то на Троицкой. — отвечал Рутченко, сплёвывая кровь.
   — На какой Троицкой? Комиссар Пономаренко на Потёмкинской пропал! На Потёмкинской!
   Браунинг принадлежал именно этому Пономаренко, но даже если бы хотел, Николай не мог указать место. Он плохо знал город, и вопросы о том, что находится рядом с тем местом, где он якобы подобрал пистолет, просто не находили ответа. И его продолжали бить, заставляя сказать правду.
   — Тебя уже давно бы в расход пустили, тварь врангелевская! Ни дома, ни знакомых, ни документов, ничего нет! Значит, ты с ними отходил! — кричал какой-то офицер, — из Юзовки, говоришь? Как у Врангеля оказался?
   — Товарищ комиссар! Тут местный один пришёл, говорит, на Потёмкинской улице живёт. В подвале перебивается временно. Одессит, явно. По говору слышно.
   — Что хочет? — дознаватель был зол.
   — Говорит, видел, как двое волокли военного в кожанке.
   — Сюда его давай!
   — Есть!
   В кабинет в сопровождении конвоира вошёл Тимофей.
   — Этого знаешь? — кивнул в сторону окровавленного Рутченко, который сидел на табурете.
   — Не-а... Первый раз вижу, — ответил Тимофей.
   — Как выглядели те, что комиссара тащили?
   — Да здоровые такие, бугаи прямо! Этот что?! Он же по сравнению с теми чахлик... Да и те без усов были, точно без усов. Та не, товарищ комиссар, не. Точно вам говорю.
   — Так, сейчас покажешь место, где ты видел. Под конвой его!
   — А меня за шо под конвой? Я же сам пришёл! Это же несправедливость какая! Товарищ комиссар! Я ж пролетарского роду, я ж с детства в порту, угнетаемый буржуями и мешками с сахаром! Это ж какая классовая несправедливость творится! — последние слова Тимофея Рутченко слышал из-за двери: того вытолкали из кабинета и повезли на место происшествия.
   Главной ошибкой Тимофея Белого было то, что, решив спасти Рутченко, придумав как отвести от него подозрения, связанные с пистолетом, он не просчитал, что его повезут показать место происшествия. Там, когда он подвёл дознавателя к подвалу, где, приваленное битым кирпичом, лежало тело комиссара, к ним вышел старый дед, живущий по соседству:
   — Ох, и быстрые вы, соколики, ужо поймали?
   — Кого дед?
   — Так этого же демона... Ну он же сюда мертвого комиссара затащил..
* * *
   — И что, так и не появился?
   Следователь пристально смотрел в глаза Наталье Петровне, пытаясь уловить тот момент, когда она начнёт лгать, но лицо её выражало только лишь безразличие.
   — Нет. Так я его и не увидела. И о судьбе его не знаю ровным счётом ничего. И сын отца так и не увидел. Ждала и тем вечером, и каждый день ждала..
   С того дня прошло пять лет. И ни одной весточки от мужа Наталья Рутченко не получила. Слёзы закончились, надежда умерла, нужно было как-то налаживать свою жизнь, воспитывать сына, да и просто жить.
   — Ответьте на вопрос: когда Председатель ЦИК Крыма Ибрагимов брал вас на службу секретарём, он знал, что вы жена белогвардейского офицера?
   — Нет, не знал. Я сама не знала, где Николай, чем занимается. Соседка говорила, что он приходил в гражданском.
   — Вы были посвящены во вредительские планы Ибрагимова?
   — О таких планах ничего не знаю, я перепиской занималась, да с телефоном работала, меня ни в
какие планы не посвящали. Есть дисциплина, и по этому вопросу ко мне претензий не было...
   — А вы уверены, что ваш муж не входил в агентурную сеть Ибрагимова?
   — Вы утверждаете странные вещи, говорю же. Я Николая тогда не встретила, и позже он не появлялся.
   — А напарник его? Он мог? Во вредительской организации Ибрагимова сплошь врангелевские офицеры состояли. Не находите странным?
   — Не знаю никакого напарника.
   Следователь открыл папку, достал оттуда документ.
   — Ну, пожалуй, здесь я могу вам поверить. Вы не врёте. Поручик Рутченко и вольноопределяющийся Белый были расстреляны в числе прочих врангелевских белогвардейцев в ноябре 1920 года. Здесь, в Симферополе. Место захоронения неизвестно..
* * *
   Маленький Николаша вырос и окончил Ленинградский университет, стал историком.
   Долгое время он был вынужден скрывать, кто его отец, но всегда о нём помнил. На его судьбу тоже выпала война. Две войны — Финская кампания 19391940 гг. и Великая Отечественная. Ему тоже пришлось побывать в плену — командир роты Николай Николаевич Рутченко попал в 1941 году в окружение.
   Николай Николаевич, совершив побег, примкнул к партизанскому отряду, с которым воевал в Белоруссии, но на одной из явочных квартир его арестовало гестапо. Снова неволя. Концлагеря и постоянная угроза смерти. Освобождён войсками союзников.
   После войны Николай изменил фамилию на Рутыч — как у самых первых его предков — и за
нялся публицистикой. Проживая во Франции, издал несколько книг, вызвавших гнев и неприятие Советского руководства: «Белый фронт генерала Юденича», «КПСС у власти» и статью «Брежнев на войне». Обвинялся на родине в коллаборационизме, но, что удивительно, советские власти никогда не требовали его выдачи, поэтому будет правильно предположить, что его роль в эмиграции оценивать однозначно невозможно.
   Николай Николаевич Рутыч не дожил до столетнего юбилея три года, он скончался во Франции в 2013 году.
   
   
   Золото Махно: Донецкий след
   
   «Я Лева Задов, со мной шутить не надо!» — эту фразу с экрана кино произносил актёр, игравший бандитствующего одессита, анархиста и садиста, плюгавого афериста, жаждущего распра.вы над позитивным гла.вным героем.
   Именно такой обра,з подхватили советские кинематографисты с подачи Алексея Толстого, описавшего Льва Задова в трилогии «Хождение по мукам».
   На самом деле ничего общего с действительностью экранный герой не имел. В реальной жизни двухметрового роста, рыжий здоровяк, Лев Задов был не одесситом — с раннего детства он жил в Юзовке, а в Одессе провёл лишь последние четырнадцать лет своей жизни... ра.ботая оперуполномоченным иностранного отдела ОГПУ — НКВД* * *
   Июль 1919 года. Александрийский уезд Херсонской губернии
   — Так палить же почнёть! — человек в кителе, заложив руки за спину и глядя перед собой вниз, отбивал каждый шаг каблуками своих натёртых до блеска сапог о половые доски. Он был ростом ниже всех собравшихся, но это совершенно не мешало ему считаться здесь главным — каждый из присутствующих
слушал его негромкие речи внимательно, ожидая либо вопроса, либо команды.
   Несмотря на то, что уже апрель подходил к концу, главный не снимал серую папаху, из-под которой выбивалась нетипичная для красного командира причёска — чёрные волосы были такой длины, что прикрывали уши полностью. Странности образу атамана добавляли своим видом окружавшие его соратники — разношёрстная публика, одетая во что угодно, но только не как положено регулярному войску. Один только матрос Феодосий Щусь чего стоил — тельняшка, гусарский китель, старинная сабля и наган. Всё это великолепие венчала бескозырка с названием броненосца «Иоанн Златоуст» и конь в цветных лентах, привязанный во дворе, будто в ожидании свадьбы.
   Остальные члены штаба, а попросту — приближённые Нестора Махно, тоже не отличались высоким вкусом, свойственным офицерскому составу. Анархисты-коммунисты, а ныне — бойцы повстанческой бригады 3-й Украинской советской армии воспринимали материальные блага исключительно как инструмент обеспечения боеспособности. Тратить деньги на форму для них не было надобности, отсюда и пренебрежение к знакам воинского различия, их унификации и прочим условностям. Всё, что ограничивало полёт души и фантазии, презиралось, как насилие над свободой.
   Немногим больше года назад, в апреле 1918-го, Нестор Махно собрал под чёрные знамёна анархистов первый свой отряд. Имея свои определённые взгляды на социальную справедливость, устройство общества без власти и угнетения, атаман вступил в вооружённое противостояние с войсками Директории Украинской Народной Республики под коман
дованием Симона Петлюры и австро-германскими оккупационными частями.
   С февраля 1919 года махновцы, армия которых насчитывала к тому времени уже 50 тысяч человек, объединили свои силы с Красной армией в борьбе против белогвардейского генерала Деникина. Однако этот союз оказался временным — для Нестора диктатура коммунистов стояла в одном ряду с любой другой диктатурой. Председатель Реввоенсовета Лев Троцкий объявил Махно вне закона и теперь в списке союзников батьки состоял только атаман Никифор Григорьев. Предводитель гуляйпольских повстанцев нашёл в нем единомышленника и образовал объединённую Революционно-повстанческую армию Украины. Самым лютым врагом, идейным и военным противником Нестор считал Деникина, защищавшего интересы его классовых врагов — угнетателей крестьянства.
   — Начнёт палить, да. Он же гонористый, а если ещё и успеет набраться с утра, так точно палить будет. Но, я так думаю, мы организуем ему право первого выстрела, пусть потешится. А там уж как решишь, батько... — рыжий двухметровый здоровяк залез к себе в карман, и на громадной ладони возникла жменя патронов.
   — У меня есть там один должничок... Вот он маузер Никифора и зарядит.
   — Холостые? — Махно взял из рук рыжеволосого великана один из патронов и стал его разглядывать вблизи. — А точно заменят? Он, демон, метко стреляет. Замечено..
   — Ну конечно, Нестор Иваныч! У тебя же есть для этого контрразведка! — рыжий похлопал себя по груди кулаком, да так, что комната наполнилась глухим звуком. — Я буду рядом. Всё срастётся, не сомневайся, батька!
   — Да я ж ничё... — Махно пристально посмотрел снизу вверх на своего громадного начальника корпусной контрразведки Лёву Задова. — А вот пули проверь, Лёвка... Не надобно мне тут жертв напрасных, не надобно...
   — Есть проверить! — Лёва нехотя козырнул и отправился во двор, где пальнул пару раз во влажную после снежной зимы землю. — Холостые! Факт!
   Махновцы готовились к встрече с атаманом Никифором Григорьевым, рейды которого по югу и центру Украины наводили ужас на местное население. Хрупкий нейтралитет в отношениях атаманов был нарушен подтверждёнными разведкой слухами о мародерстве и расстрелах крестьянского населения григорьевцами. Махно и сам не отличался мягкотелостью, но когда дело касалось земледельцев — опоры его армии в губерниях центральной Украины, — речи о прощении не шло.
   Градус противостояния усилился, когда Задов доложил своему командиру о слухах, что бродили в его полках.
   — Разве настоящий ваш батько, коли у него золотого запасу нема? Что ж за атаман такой, ежели войско своё прокормить не может? — агитировал Григорьев, и слова его действительно вносили смуту в стройные ряды батькиной армии.
   — А с чего это? Красный комдив Григорьев нежданно-негаданно разбогател? — искренне удивился Махно, когда ему в красках доложили подробности выступлений в массах вечно пьяного Никифора.
   Задов тогда достал клочок бумаги, исписанный химическим карандашом, и, чтобы не ошибиться, зачитал:
   — Слитков золотых — 124 килограмма, серебра — 238 пудов, монет царской чеканки достоинства разного — больше миллиона штук.
   Махно присвистнул и вопросительно посмотрел на своего начальника контрразведки.
   — Это где ж красный комдив такой куш ухватил?
   — В Одессе, батько... — ответил Задов.
   — Прощелыге и пьянице Никифору одесские банкиры денег ссудили? — Махно хитро ухмыльнулся. — Думаю, даже залога не попросили..
   — Та никого он не спрашивал, ты ж понимаешь, Нестор Иваныч. Госбанк они взяли. Как французики сбежали, Григорьев в Одессу зашёл, ну, и две недели там керував1. Из порта эшелонами добро вывозили — интервенты ж эвакуировались со скоростью ветра и все оставили. А банкирам тоже досталось, да. И всему их племени люто досталось, хорошо, если в живых оставляли. Ты ж знаешь, как он нашего брата ненавидит.
   Махно сел на стул, взял из глиняной миски два грецких ореха и, выругавшись, раздавил их друг о друга:
   — Вот этого не люблю. Лёва, ты ж тоже жид?
   — Самый шо ни есть. Юзовский. С одиннадцатой линии1 2.
   — И шо, Лёва, большая семья у тебя? — Махно перебирал орехи, отделяя перепонки от сердцевины.
   — Двенадцать нас было сначала. Шесть братьев, шесть сестер. Я седьмой по счёту. А чего интересуешься, батько? Ты уже выспрашивал, я всё рассказал, — удивился Лёва.
   — Та смотрю на тебя и думаю, ежели бы твоих обидели, ты как, долго бы думал?
   — Та не. — коротко стриженый здоровяк достал револьвер, крутанул его на пальце и продолжил. — Сначала пальну, а потом «руки вверх».
1 Руководил (укр)
    2 11 линия — ныне улица Флеровского в Ворошиловском районе г. Донецка.
   Нестор взял со стола ещё пару орехов и с хрустом их раздавил. В этот момент уголки его рта несколько опустились и появился злобный прищур, будто и не орехи он давит вовсе, а какого-то ненавистного клопа.
   — Вот и я смотрю, что паршивец Никифор творит, и думаю — он же грабит от души, без разбора. И мужика от сохи обирает тоже. Это как, Лёва? Селяне жалуются. Они ж не чуждый классовый элемент, да? Это свои, Лёва! Сентовских ограбил, а сказал, что это мои сделали. Ну что за гадёныш, а?
   — Да всех он уже извёл... Ворошилов за голову атамана Григорьева награду объявил, сто тысяч. И по пятьдесят за его помощников, а за Сентово3 — факт известный, батько... Дюже крестьяне в обиде. Такое прощать нельзя, Нестор Иваныч.
   — Ты, Лёва, потерялся.
   Орехи хрустели под силой нажима рук Махно.
   — Что можно, а что нельзя — я буду решать.
   — Прости, Нестор Иваныч. — Лёва несколько смутился, но всё равно продолжил. — Так какие будут распоряжения, атаман?
   — От, это другой разговор. Где Лепетченко?
   — В сенях. — Задов открыл дверь и позвал личного адъютанта атамана, который в это время подбивал каблук своего сапога. — Ванька, ходь сюды!
   Долговязый, тощий боец в одном сапоге показался в дверном проеме:
   — Я здесь, батько!
   — Слушай меня, боец.. Отправляешься в Александрию, в штаб атамана Григорьева с депешей. Завтра в Сентово в сельсовете сход будет. И мы его приглашаем. Как почётного гостя, как командира. Скажи, совет будем держать, как деникинцев дальше давить. За всё, что тут слышал — молчок. Иначе Щусь
3 Сентово — ныне село Родниковка Кировоградской области.
тебе язык отрежет, его кортик с такой работой уже знаком.
   — Атаман... Ежели бы я треплом был, так давно бы шипилявил, или вовсе, на пальцах рассказывал. Исполним в лучшем виде!
   Иван Лепетченко быстро вбил оставшуюся пару гвоздей и прыгнул на лошадь — до Александрии было пару часов ходу на резвом коне.
   — Тут ещё такое дело, Нестор Иваныч.. — Задов почесал затылок в предвкушении реакции атамана на новость.
   Махно, погрузившийся в свои мысли о предстоящем разговоре с Григорьевым, имел взгляд рассеянный и озабоченный. Вчера к ним в расположение забрели два деникинских офицера с письмом от генерала, в котором уточнялись условия будущего перехода Григорьева на сторону Добровольческой армии Деникина. Белогвардейцы не сразу разобрались, что попали не в то войско — махновцы и григорьевцы внешне ничем не отличались, знаков различия не имели. После долгой дороги и угощения посланцы потеряли бдительность. Языки их развязались, и у Махно появился ещё один весомый аргумент считать Никифора Григорьева своим врагом. Обоих белогвардейцев расстреляли вечером в овраге, а бумага, которую они принесли, лежала, свёрнутая вчетверо, в накладном кармане Нестора.
   — Батька! — Задов окликнул атамана, чтобы обратить на себя внимание. — Говорю, новости есть!
   — Последнее время новости меня раздражают, Лёва. Шо там у тебя, разведка?
   — Да не разведка, а контрразведка, Нестор, это ж принципиальная разница! — Задов всегда злился, если в его «специальности» терялась приставка «контр». Лёва считал, что с ней — гораздо благородней.
Разведчики кто — шпионы. А контрразведчики — они ж белая кость, элита.
   — Лёва, когда ты уже успокоишься, шо в лоб, шо по лбу! Шпион, он и есть шпион, — уколол его Махно, а следом расхохотался, наблюдая его скисшее лицо. — Говори, чего там у тебя...
   Выдержав паузу для значимости, Лёва поправил фуражку и доложил ситуацию.
   — Я-то думаю, вот Никифор — он же жадный до богатства, да? Попробовал я тут прикинуть, сколько подвод он вывез из госбанка Одессы.
   — И шо у тебя получилось? — Нестор Махно посерьёзнел моментально.
   — Получилось, батько, что такой обоз незаметным не пройдёт нигде. Смотри: тридцать пудов4 на подводу одноконную. Коней он бережёт для кавалерии, по два ставить — не получается. Значится, на серебро требуется восемь подвод. Ещё две — на золото и монеты. Итого — десять. Плюс обмундирование из порта, да всякие трофеи от населения еврейского... — Махно поморщился. — У меня вышло не меньше двадцати пяти подвод.
   — Ну? — Махно терял терпение.
   — А вот и ну, Нестор Иваныч.. Ты видал, чтобы григорьевцы караваном ходили, как верблюды вьючные? Вооот. И я не видал. А по какой такой причине они всегда на станциях железнодорожных останавливаются? И штаб ихний рядом, если ни на самом вокзале. А, батько?
   Махно стукнул кулаком по столу и вызверился на Задова:
   — Шо ты мне тут допрос устроил? Это я тебя допрашивать должен! Кто тут шпион? Я или ты?
4 Пуд — 16,3 килограмма.
   Когда Махно кричал, голос его становился высоким, лицо быстро наливалось кровью и колючие глаза превращались в источник молний. Внезапные приступы ярости случались у атамана особенно часто в последнее время, после того, как ему приходилось биться против всех вокруг — красные, белые, григо- рьевцы — все стали врагами и верить никому было нельзя.
   — Так вот, любопытство меня замучило, Нестор Иваныч, — Лёва будто не обратил внимание на его всплеск негодования. — Я ходоков послал на станцию в Александрию. Парни смышлёные, местными прикинулись, гостинцев взяли, как бы на обмен, ну и наменяли поросенка на сапоги и флягу спирта. Григорьевские возле цистерны со спиртом охрану выставили, пуще глаза своего берегут. Надо брать. Хороший трофей.
   — Пошёл вон, шпион! Нам щас только повального пьянства не хватает! — заорал атаман пуще прежнего.
   — Не кипятись, Нестор Иваныч, не кипятись... Цистерна та пристёгнута ещё к четырём вагонам. Один открыли, когда сапоги доставали, а к остальным даже подойти не дали, штыками отгоняли. Значит, там что-то более ценное, чем спирт и обмундирование. Ну не библиотека же.. И это.. Мы ж не видели двадцать пять подвод, Нестор Иваныч. Григорьевцы своим ходом пришли, на конях.
   На следующий день, 27 июля 1919 года, деревня Сентово возле Александрии превратилась в осаждённую столицу кочевников. Центр деревни заняли махновцы. На улицах, отходивших от сельсовета, расставили тачанки, ощетинившиеся пулемётами в направлении окраин, куда подтянулись григорьевцы. Селяне попрятались в хатах, изредка и с опаской поглядывая
через плетёные заборы на происходящие в их деревне маневры.
   Никифор Григорьев — невысокого роста, сутулый атаман с лицом, побитым следами оспы, прибыл к месту в сопровождении личного телохранителя, проделав путь от кордона тачанок до сельсовета пешком.
   — Что это ты, Нестор, патрулями обложился? — Григорьев вытер пот со лба, сняв предварительно фуражку. — Или боишься кого? Мы же не чужие, а в округе нет никого, а если бы и были — в нашу сторону не посмеют рыпнуться. Вон, какие орлы у нас! — Никифор разговаривал в нос, что чрезвычайно раздражало Нестора Махно.
   Григорьев похлопал по плечу Задова и присел за стол, положив перед собой револьвер. Это движение уловили все находившиеся в комнате.
   — Ваши слова — чистая правда, Никифор Александрович... — Махно тоже снял папаху, аккуратно положив её на лавку. Нестор сел напротив Григорьева, достал из кобуры, демонстративно положил на стол перед собой маузер и продолжил. — Только это мои орлы, Никифор. Мои, а не наши.
   Щусь, Чубенко и Задов распределились по комнате так, что и атаман Григорьев, и его телохранитель находились под контролем. Обратив внимание на то, что его люди стали за спинами гостей, Махно потянулся к своему нагрудному карману.
   — Ты не обессудь, Никифор, но прежде чем мы начнём толковать по нашим делам, я должен разобраться в одной головоломке.
   Махно развернул листок и в полной тишине начал читать: «Настоящим сообщаю, что Ваше предложение рассмотрено, Никифор Александрович. Оно позволяет мне, как представителю верховного правителя России, адмирала Колчака, обоснованно
рассчитывать на Ваше здравомыслие и последовательную позицию в вопросах освобождения России от большевицкой и прочей нечисти...».
   С каждым словом Григорьев бледнел. Этого письма он ждал уже вторую неделю. Какой же тварью оказался Деникин. Как письмо попало к Махно? Деникин решил убрать его руками Нестора? Рой мыслей пролетел в голове у атамана Григорьева, и он не нашёл ничего лучшего, как схватиться за оружие. Выстрел, направленный в голову Нестору Махно, с расстояния в полтора метра, никакого вреда тому не нанёс. И звука пули, бьющей в стену, тоже никто не услышал. Нестор только закрыл глаза, пытаясь сообразить, ранен он или нет. Говорят, что первые секунды после прямого попадания человек боли не чувствует.
   Чубенко держал маузер наготове и тут же выстрелил. Пуля вошла в плечо Григорьева, который, свалив с ног Щуся, ринулся к выходу. Адъютанта григорьевского, Трояна, непредусмотрительно ставшего между столом и окном, застрелил Задов.
   — Добить его! — скомандовал Махно, и Чубенко, уже поставивший сапог на спину упавшего во дворе Григорьева, сделал выстрел тому в голову.
   — На, оботри, — Щусь кинул Чубенко какую-то тряпку, чтобы тот стёр кровь со своих сапог.
   — Сдох, падлюка? — Махно поддел тело своего врага носком сапога. — А теперь есть пара неотложных дел. Лепетченко, Ваня, скачи в Александрию и наших всех на станцию, как договаривались. А мы к народу пойдём.
   К ожидавшим командира григорьевцам, располагавшимся в соседней с деревней посадке, Махно приехал на двух тачанках, которые тут же развернулись к ним своими пулемётами. Разношёрстная,
вооруженная до зубов публика находилась в недоумении от такого поступка союзников. На поляне воцарилась мёртвая тишина.
   — Кто из вас селянин? — громко крикнул Махно в толпу, которая стала собираться поближе к тачанкам, но всё же на некотором расстоянии.
   Робкие голоса раздались с той стороны, куда были нацелены пулемёты.
   — Атаман Григорьев предал вас, братья! И нас тоже! — обратился Махно к тем, кто поднял руку. — Он спелся с Деникиным, который имел своей целью угнетение и унижение нашего брата — люда крестьянского!
   По толпе пошёл ропот и все, кто был вместе с Махно в тачанках, приготовили оружие.
   — Да, да! За предательство это нашим судом он приговорен к расстрелу! И приговор приведён в исполнение! — Махно стоял на тачанке, представляя собой идеальную мишень, но никто выстрелить не решился.
   — Кто желает домой, к семье, к земле своей, тот свободен! Только оружие придётся здесь положить. Кто готов дальше со мной бить Деникина и большевиков — тот остаётся. До конца дня решите. Я всё сказал.
   Тачанки, не меняя направления прицелов своих максимов, сорвались с места и в сопровождении конницы отбыли в Александрию на железнодорожную станцию. Иван Лепетченко уже поднял в ружьё всех махновцев, которые только и ждали приказа к действию. На товарной станции Махно застал следующую картину: караулы, охранявшие состав, были обезоружены и лежали лицом вниз вместе с паровозной бригадой. Остальные воины Григорьева не рискнули оказать сопротивление и растворились в городе. Весть
о выборе между дальнейшей службой и возвращением домой до них ещё не дошла.
   — Открывали? — Нестор заложил руки за спину и с любопытством разглядывал товарные вагоны, сцепленные с цистерной.
   — Тебя ждали, батько! — отрапортовал боец в фуражке без кокарды с треснутым козырьком.
   — Вот и хорошо... Лёва, а пусть лишняя публика растворится... — негромко сказал Нестор Задову.
   После того, как караул под вагонами перешёл на противоположную сторону пути, Задов подошёл к двери. С грохотом она откатилась в сторону, и наружу посыпались тюки перевязанных десятками шинелей. В двух других находились ящики с боеприпасами. К четвёртому вагону Лева Задов подходил с дрожащими коленями — на кону был его авторитет и признание атамана. Если он ошибся — головы не сносить. Да, для устранения Григорьева были достаточно весомые причины, но кто его знает, решился бы на это Махно, если бы не данные о сокровищах Одесского госбанка.
   — Открывай, Лёва! — Нестору было интересно убедиться в правоте своего начальника контрразведки. Про себя он уже проговорил, что если сокровищ там не окажется, то с Лёвой придётся прощаться — о холостых патронах в револьвере Григорьева атаман уже и не помнил.
   Дверь поддалась со скрипом, поначалу её ролики заклинило в полозьях вагона. Задов со злостью дёрнул её в сторону открытия ещё раз, и образовалась щель, сквозь которую можно было проникнуть внутрь. Лёва не стал дожидаться команды и запрыгнул внутрь.
   — Это ж надо таким дураком быть, возить скар- бы в соседнем вагоне с боеприпасами! — счастливая рыжая физиономия Лёвы Задова лучезарно сияла сквозь узкую щель вагонной двери.
   9 августа 1937 года. Мариуполь
   Возле двухэтажного здания по проспекту Республики, 405 в Мариуполе местные предпочитали без надобности не ходить, а уж если совсем никак — переходили на другую сторону дороги, чтобы лишний раз не попадаться на глаза людям в синих фуражках.
   Чёрная новенькая эмка, только поступившая на баланс Мариупольского городского отдела НКВД, подкатила к зданию со двора — к служебному входу. Долговязый пассажир при выходе из задней двери, пытаясь сохранить равновесие, больно ударился головой о кузов — его руки были сзади закованы в наручники.
   — А когда-то с парадного заходил... — заведующий магазином завода имени Ильича Иван Лепет- ченко действительно бывал здесь не раз. Пару визитов совершил даже в статусе задержанного, но каждый раз его отпускали, поднимая картотеку — завмаг числился нештатным сотрудником ОГПУ.
   — Молчать! — рявкнул на него опер.
   С этого момента жизнь и карьера агента Федя кардинально изменилась. Ежедневные допросы, допросы с пристрастием, допросы с очень большим пристрастием превратили его существование в ад.
   — Пятнадцать лет ты водил органы за нос! Думаешь, это может сойти с рук? — орал на него следователь. И бил, били, били.
   В один из дней, выплюнув очередной зуб, Лепет- ченко простонал:
   — Я всё что знал, уже сказал. Мне, что, придумать? Скажите что, я подпишу.. Хватит лупить уже, живого места не осталось.
    5 Современный адрес — Проспект Мира, 40 (перекрёсток с Греческой). Старожилам здание известно как дом адвоката Юрьева. Третий этаж был надстроен в ходе послевоенной реконструкции в 50-х годах.
   — Ты, Лепетченко, хочешь сказать, что карательные органы Советской власти выбивают показания? Нет... мы правду из тебя выбиваем. Которую ты уже неделю от нас скрываешь. По какой причине Махно не вернулся из Польши? Ты зачем его предупредил о своём задании?
   — Нестор — зверь аккуратный.. У него чутьё на капканы.. Расколол он меня, наверно..
   В 1924 году Иван Лепетченко, будучи агентом ОГПУ, был нелегально переправлен в Польшу для того, чтобы выманить Махно на территорию Советского Союза.
   Миссия агента Федя провалилась. Предводитель анархистов-коммунистов не клюнул на уловку органов. Сорвались планы руководителей советских спецслужб по освещению в прессе добровольного возвращения бывшего красного командира, «осознавшего» свою ошибку. Даже перспектива получить доступ к своим схронам не подвигла атамана на этот шаг. Слишком крепко он ненавидел своих бывших союзников в борьбе за свободу крестьянства. Так и закончил свою жизнь Махно в нищете, скончавшись от туберкулёза в предместье Парижа 6 июля 1934 года.
   — Иль ты сам его предупредил? — капитан выбил табурет из-под заключённого.
   — Или узнал, где Нестор спрятал награбленное да перепрятал, а? — армейский сапог своим каблуком придавил к каменному полу руку Лепетченко, да так сильно, что арестованный зашёлся в крике от боли в ломающихся костях пальцев.
   — Встать! — капитан поставил на место табурет и ударил ногой подследственного. Тот, держась за живот, на четвереньках дополз до стола и попытался сесть.
   — Щас... щас... — шептал арестант. Разъярённый энкавэдэшник схватил его за волосы и ударил лицом о табурет. Лепетченко завыл от безысходности — в этот раз ему отсюда не выйти. Из разбитого носа текла кровавая юшка и говорить сквозь распухшие губы было почти невозможно.
   Следователь, направив в лицо подследственному лампу, достал из тощей папки бумагу и зачитал: «Агент «Федя» указал место схрона материальных ценностей, добытых бандой Махно преступным путем во время пребывания в Мариуполе в апреле 1919 года».
   — Так, Федя?
   — Так точно. Всё что знал, всё указал. Клянусь, это всё.
   — Но в Мариупольском банке было больше! Гораздо больше! Ты слёзы сдал! Остальное где?
   — Не было ничего. Здесь только один схрон был.. Может, он с собой увёз, я почём знаю.
   — Хорошо, допустим.. — следователь положил бумагу назад в папку и аккуратно завязал тесемочки. — Ты же с ним все время ошивался, и что? Были бы деньги, разве плотничали бы? Значит, здесь золото! Здесь!
   Два хлёстких удара по лицу лишили Лепетченко сознания.
   — Отлей его, Семёнов! — сержант НКВД окатил подследственного половиной ведра воды, специально заготовленного для этого случая.
   Лепетченко пришёл в себя и как мог, прошептал:
   — Здесь денег больше нет.. Я бы знал. Лёва Задов, как мы через Днестр переправились, Гале, жене Нестора перстень отдал. Сказал, это всё что есть.
   — Ну, а остальное где?
   — Я не знаю., ей-богу, не знаю..
   — Ты ж ординарцем был? Как такое возможно?
   — А вот так и возможно... Были люди главнее. Ты что, лейтенант, думаешь, меня на все схроны приглашали? На побегушках я был, триста раз уже говорил и тогда, и сейчас повторю.
   — Кто может знать?
   — Зиньковский может. Он на григорьевский поезд навёл. А там золота было — не чета Мариупольскому схрону.
   — Кто это, Зиньковский?
   — Лёвка. Лёва Задов. Начальник корпусной контрразведки батьки. Лев Николаевич Зиньковский.
   — Толку с тебя, как с козла молока, агент Федя... — следователь заполнил протокол допроса, дал последственному расписаться на каждой странице и вызвал караул для того, чтобы отправить его в камеру.
   Спустя почти два месяца завмаг признался в сотрудничестве с румынской разведкой, в связях с зарубежным антисоветским подпольем. 20 октября 1937 года Иван Лепетченко предстал перед тройкой. О сокровищах атамана Махно в Мариуполе подследственный так ничего и не сказал. Суд был скорым, приговор — по-пролетарски суровым. Расстрел. В тот же день приговор привели в исполнение.
* * *
   26 августа 1937 года. Одесса
   С середины лета тревога поселилась в семьях одесситов. Вести о внезапном исчезновении людей шёпотом передавались на Привозе из уст в уста и только проверенным знакомым. Расспрашивать о мужьях, неожиданно исчезнувших из семьи, мало кто
рисковал — лишние разговоры про врагов народа до добра не доведут, а оно нам надо, чужое горе?
   Ежовские чистки органов власти, силовиков и партийного актива были в самом разгаре. В безопасности себя чувствовать не мог никто.
   Около половины шестого вечера оперативная группа прибыла по адресу: улица Жуковского, пять. В большом, добротном четырёхэтажном доме с внутренним двором размещалось общежитие для сотрудников управления Народного комиссариата внутренних дел. В этот раз беда пришла в квартиру номер семнадцать.
   Ничего не подозревающая хозяйка открыла дверь, вытирая руки, запачканные мукой о передник — с минуты на минуту мог уже вернуться муж, и к его приходу Вера Ивановна стряпала пирожки с картошкой и шкварками.
   — Разрешите? — капитан предъявил в развёрнутом виде удостоверение с красной обложкой и, не дожидаясь ответа, сделал шаг в коридор. За ним проследовали остальные.
   Постановление на обыск, понятые — всё как в тумане. Значит, Лёва с работы уже не вернётся...
   Вера Ивановна Зиньковская, супруга оперуполномоченного иностранного отдела НКВД в Одесской области Льва Зиньковского-Задова оказалась права в своих предположениях. Её супруга арестовали при выходе из здания на Маразлиевской, 40, где располагалось управление, в двух кварталах от дома.
   О том, что тучи над ним сгущаются, Зиньковский уже догадывался. Четырнадцать лет оперативной работы в Одессе обострили его и без того хорошо развитое чувство интуиции. В зоне ответственности Задова находилась вся агентурная сеть в Румынии.
Провалы двух его самых ценных агентов в Генштабе Румынской армии и штабе 3-го армейского корпуса свели на нет многолетнюю работу и сгубили всех остальных резидентов в Кишинёве и Бухаресте.
   — В ходе обыска у вас изъят маузер с монограммой «За боевые заслуги». Поясните, откуда у вас это оружие, — следователь Яков Шаев-Шнайдер был лично знаком с подследственным, но сейчас проворный сотрудник вёл себя подчёркнуто официально. От того, как он раскрутит Задова, зависела его будущая карьера.
   — У тебя на столе моё личное дело, Яша. Там указано: «Награжден Одесским отделом ГПУ в 1929 году». Ты лучше меня всё знаешь. Давай, без этих формальностей и дальних заездов.
   — Я бы вам, арестованный, рекомендовал вести себя сдержанней и без фамильярностей. Видеться теперь будем часто, разговаривать — долго. Я из тебя, гнида, всю правду вытяну. Начиная с твоего махновского прошлого. Не сомневайся.
   — Слушай, Яша, не такого полёта птицы в этой истории разбирались. И до конца разобрались, поверь, справедливо разобрались. Я своё уже давно доказал. Все материалы в архиве, — с прежним пренебрежением к собеседнику ответил Зиньковский.
   — А вскрылись новые обстоятельства, Задов. Вам знакома фамилия Лепетченко?
   Судьбой махновского ординарца Зиньковский не интересовался. Дела давно минувших дней его не тревожили. После возвращения из Румынии, куда он ушёл вместе с Махно в 1921 году, его показания перепроверялись много месяцев. С Иваном Лепетченко после того он ни разу не встречался.
   — Знакома, а как же... говорят, в Мариуполе работает. Кстати, из наших, сотрудник. Нештатный,
правда, ну так он никогда ретивостью не отличался.
   — Правду говоришь, Задов. Ничего, что я тебя настоящей фамилией называю? Ты, кстати, для чего её сменил?
   — И тут тайны нет никакой. Мода была на псевдонимы. Ещё в тюрьме придумал, на заре туманной юности.
   — Так вот, твой знакомый Лепетченко даёт признательные показания. Очень занимательные, кстати, но об этом попозже. Сейчас меня интересует развёрнутый ответ на вопрос: как давно вы, гражданин Зиньковский, завербованы Сигуранцей6.
* * *
   Сентябрь 1938 года. Киев.
   „.Арестованному Зиньковскому снился дом. Неказистая хата, крытая соломой, с вишней во дворе. Вот сейчас округу разбудит гудок металлургического завода Новороссийского общества, и мужики потянутся на смену. Лёве до проходной от дома — семь минут неспешного хода.
   Отец уже запряг коней в телегу и отправился на заработки. Где там он сегодня? Мешки с углём возит с рудника или по Юзовке подряд нашёл? Вечером, за ужином, когда мама поставит на стол варёную картошку, батя расскажет, где был и что видел. Братья и сёстры соберутся за одним столом. Исаак опять будет молчать, страдая за своей любимой Фирой с первой линии, Люба будет жаловаться ему на поселковую шпану и требовать разобраться в субботу со своими обидчиками, а маленькая Ася всё никак не слезет с маминых рук.
6 Сигуранца — Румынская тайная полиция.
   Это все будет вечером, а пока впереди смена. Глянув на Лёвин рост и ручищи, мастер сразу определил его каталем в доменный цех. Там все были такие как Лёва — здоровяки и крепыши. Шутка ли — 12 часов таскать «козу»7. Нагрузи, довези, скинь, и так — всю смену. Первые недели Лёва валился дома с ног. Бывало — и без ужина засыпал, но ничего — втянулся.
   Потом тюрьма снилась... В неё он попал в 1913 году за налёт. Вот ключи в замке проворачиваются и входит какой-то матрос... «Вставай, братва, свобода! Революция случилась!», и тут же — «Зиньковский! На выход!»
   Нет, это уже не сон. Это за ним.
   — На выход, Зиньковский! Лицом к стене, руки за спину! — конвоир вёл его на очередной допрос.
   Тринадцать месяцев бесконечных допросов. Следователь Яша, как он про себя называл своего бывшего коллегу, лютовал почти каждый раз. Но сам руки не марал. Для этого при нём специальный старшина состоял с кулаками как у кузнеца.
   — Очисти душу, Задов! Все твои предательские действия доказаны, связь с румынской разведкой — ты сам подписал. Где клады махновские? — Шаев- Шнайдер начинал свою старую песню. Уж очень хотелось ему то ли выслужиться, то ли разбогатеть самому.
   — Не знаю, — ответ арестанта был одним и тем же каждый раз.
   Старшина по кивку следователя приступил к своей работе — сбил со стула, а потом, чтобы руки поберечь, лупил ногами.
    7 Коза — двухколесная тачка для доставки железной руды к домне.
   — Чистосердечное раскаяние еще даёт тебе шанс выжить, Задов! Вот мне только подписать эту бумагу, — Шаев-Шнайдер помахал перед ним каким-то листком, — и твоё дело уходит в тройку, понимаешь, дурачок? А так, может, и пощадят тебя.
   — Нет никаких кладов. И не было.
   — А перстень Галине, жене Махно, ты откуда взял?
   — Не было никакого перстня. Плотничали мы...
   Старшина продолжал усердствовать. Следователь
наклонился над лежащим на каменном полу Зинь- ковским и прокричал ему прямо в ухо, из которого шла кровь:
   — Отдай деньги награбленные, гад махновский!
   Лёва собрался с силами, приподнял голову и, собрав во рту обильно скопившуюся кровь, плюнул на галифе следователя.
   — На тебе деньги! — перед собой следователь увидел окровавленную дулю.
* * *
   На следующий день, 25 сентября 1938 года, выездная сессия военной коллегии Верховного суда СССР приговорила Льва Николаевича Зиньковско- го-Задова к высшей мере наказания. В тот же день приговор был приведён в исполнение.
   Обвинение Льва Задова в шпионаже в пользу иностранных разведок было в последующем пересмотрено. Постановлением Пленума Верховного суда СССР от 29 января 1990 года Лев Николаевич Зинь- ковский-Задов посмертно реабилитирован.
   Все члены семьи Задова, оставшиеся в оккупации в городе Сталино, погибли в шурфе шахты 44-бис, казнены фашистами. На мемориальной доске, возле места массовой казни жителей, обозначены, в
том числе, их девять фамилий. Младшей девочке — Эстриной Лилии исполнилось к тому времени всего 11 месяцев
   Следователь по делу Лёвы Задова — Яков Шаев-Шнайдер в 1939 году был приговорен к расстрелу за подделку материалов уголовных дел и выбивание показаний, но нашему герою уже было всё равно.
   Сокровища Махно до сих пор будоражат умы искателей приключений, авантюристов, и нет ни одного подтверждённого факта, что они где-либо были обнаружены.
   Логика подсказывает, что Нестор Махно, оказавшийся в эмиграции в одной гимнастёрке, оставил свои сокровища где-то на родине, а значит, эта история ещё получит своё продолжение...
   
   Цена жизни
   
   «Граждане и гражданки Советского Союза! Советское правительство и его глава, товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление: сегодня в 4 часа утра...» — эти слова заместителя Председателя Совнаркома СССР Вячеслава Молотова разносились из репродукторов в двенадцать часов дня воскресенья, 22 июня 1941 года.
   Жители Сталино, как и весь советский народ, понимали, что когда-нибудь этот день придёт — не могли классовые враги оставить в покое молодую страну, но у людей существовала уверенность, что победа наша окажется быстрой и убедительной.
   Настали тревожные времена, но город продолжал жить мирной жизнью — функционировал общественный транспорт, работали предприятия, учреждения, а учебные заведения заканчивали год и выдавали дипломы. Вечером 22 июня труппа Малого театра давала в театре комедийный спектакль «Стакан воды».
   С первых дней к военкоматам выстроились очереди добровольцев, боявшихся только одного: не успеть к разгрому врага, но реальность оказалась совершенно другой.
   После поражения под Киевом Юго-Западный фронт откатывался на восток катастрофически
быстро. Летом никто не мог представить, что спустя три-четыре месяца немецкие войска будут уже в Донбассе. Осень началась с подготовки к эвакуации промышленных предприятий, а в октябре началось принудительное переселение этнических немцев. Из Сталинской области Постановлением Государственного Комитета Обороны предусматривалась депортация 41000 человек.
   В середине октября 1941 года в Сталино появились первые колонны отступающих войск Красной армии. Измотанные, оборванные, израненные защитники уходили в сторону Ростова.
   20 октября 1941 года на станцию Рутченково зашли передовые отряды итальянских и немецких пехотных корпусов. Город был сдан без боя.
   Начались два таких долгих и тяжёлых года оккупации. Два года, за которые сталинцы не только жили, выживали, но и сопротивлялись, боролись в меру сил..
* * *
   Колонна была длинной. Они всё шли и шли из-за того места, где дорога переваливает за холм. Конвоирующие солдаты то и дело резкими окриками и пинками возвращали в строй шатающихся пленных. Все были одеты в остатки красноармейской формы, грязной и часто рваной. Знаков различия ни у кого не осталось и лица у всех одинаковые: чёрные от копоти и зимнего ветра, ничего не выражающие, отрешённые и равнодушные. Уже было всё равно, сейчас нужно было только дойти.
   Они двигались рядами по шесть человек, и шеренгам этим не было конца. Местные выглядывали из дворов, из окон, из-за заборов, некоторые даже
решались бросить еду. Корку хлеба. Ни одна не упала на землю.
   Несколько месяцев назад эти же солдаты, опустив глаза, отступали на восток. Тогда они были с оружием. Те самые женщины и бабки из калиток кричали: «А нам что делать? Куда нам?», а пехота, вся измученная и обессиленная, уходила в сторону Ростова.
   Потом было несколько дней безвластия. Тянули всё, что было на виду. Самые расчётливые и дальновидные добывали себе продукты или зерно, остальные грабили бессистемно — из подвалов Центрального универмага тащили уцелевшую мануфактуру, кому повезло — те успели разжиться дорогими фотографическими камерами, пацанва добралась до театрального реквизита и, вырядившись в невиданные на посёлке костюмы, устроила среди осенней грязи и луж дуэли на бутафорских шпагах. Один завмаг круглосуточно охранял с какой-то берданкой вверенное ему заведение, не допустив мародёрства, и потом явился в комендатуру с докладом и вопросом, кому же их передать. Похвалили. Расстреляли. Зря паспорт показал...
   Голова колонны уже поднималась к полуразрушенному клубу Ленина, а за Бальфуровским мостом ещё не было видно её конца. Там, где вместо обрушенного пролёта установили деревянную секцию в одну полосу движения, словно сквозь узкое горлышко бутылки просачивался людской ручеёк. Сверху, со стороны Белого карьера, могло показаться, что это песочные часы тонкой струйкой отмеряют время, только чёрные точки песчинок какие-то замедленные, будто хотят это время растянуть, не дать ему закончиться.
   На вершине склона, напротив Центральной поликлиники города Сталино, стоял остов Дома культуры. Разбитая крыша, пустые оконные проёмы, серые стены... Вся прилегающая территория была огорожена столбами, к которым крепилась колючая проволока, слева от разрушенного здания клуба, чуть в стороне, среди ровного, покрытого снегом поля отчетливо просматривались траншеи, вырытые для укрытия от бомбёжек, по периметру стояла охрана и лаяли собаки.
   Андрей Губченко рассмотрел все эти подробности ещё с дороги — он двигался в числе пленных красноармейцев где-то в середине колонны. Организация места содержания пленных не производила впечатления основательной — происходящее внутри можно было наблюдать с любой точки в округе, из чего капитан Губченко сделал вывод, что это лагерь пересыльный. Капитан не ошибался. В реестрах это место значилось как «ОигсЬдапдЦадег 162» — транзитный лагерь.
   Капитан Губченко попал в окружение под Оси- пенко1 седьмого октября. Тогда две армии, 9-я и 18-я оказались отрезаны от своих. Не помогли ни противотанковый ров, ни попытки контрударов, армия Клейста дымила двигателями своих танков в степях Украины и неумолимо продвигалась на восток, нанося удары в неожиданных местах в обход оборонительных сооружений. Несколько месяцев их таскали по разным пересыльным пунктам, ставили на тяжёлые земляные работы или разборы завалов на взорванных предприятиях, и вот, похоже, нашлось пристанище. Последнее ли?
   Немецкий солдат открыл ворота, и колонна чёрной змеей потянулась за колючку Дулага 162.
   После построения выяснилось, что далеко не всем найдётся место в здании. Многие кабинеты были отведены под администрацию, комнаты допросов, а пленных растыкали по оставшимся свободным. Больше всего народу набилось в актовый зал, где даже сохранились остатки сидений, но там уже почти всё было занято — это был не первый этап, хотя и самый большой.
   По одежде можно понять, какой стаж у пленного. Осенние одеты в шинелях и обуты в ботинки, сапоги носили только в том случае, если они были уже непригодны и подошва держалась на бечёвке. Кто недавно попал в плен, уже зимой, те чувствовали себя получше, были не так измотаны, да и ватники как-то согревали. Стоял сильный мороз, и резкие порывы ветра делали его невыносимым.
   Губченко всё же нашел место под стенкой за кулисами сцены, где было теплее относительно других помещений. Обилие людей и отсутствие окон на несколько градусов подняло температуру и, главное, — не дуло. Андрей сполз по стенке, присев на деревянном полу. Организм начал отогреваться, отчего бросало в дрожь. Руки под шинелью кололо миллионами иголок — возвращалась чувствительность, значит, они не обморожены.
   — Чё, паря... Попали мы, да? — обратился к капитану заросший здоровяк. Несмотря на то, что этот человек был очень крупным, голод сделал его щёки впалыми, а густая чёрная щетина только подчёркивала торчащие скулы.
   — Угу.. — промычал в ответ Андрей. Меньше всего он сейчас нуждался в общении. Обветренные губы опухли и потрескались от холода, нестерпимо хотелось пить.
   — Ты, это, привались на моё место, я щас вернусь, — негромко проговорил здоровяк.
   Губченко сел так, что два места под стеной были заняты, а серая шинель его нового знакомого направилась в сторону выхода из зала, где когда-то была дверь.
   Через несколько минут Андрей проснулся от толчка в плечо — сосед вернул его в реальность из провала сознания:
   — На, пей, — здоровяк протянул ему шарик снега, а сам принялся грызть другой снежок.
   — Спасибо, — капитан дрожащими руками поднёс снег ко рту и стал аккуратно, насколько позволяли раны на губах, откусывать по кусочку.
   — Борис. — Новый знакомый протянул руку.
   — Губченко. — Ответил ему капитан. — Андрей.
   — Будем держаться вместе, Андрюха, — оглядевшись по сторонам, почему-то шёпотом сказал здоровяк. — Гречкин я. Тут поодиночке нельзя. Я уже понял. Кантуюсь тут уже две недели. — Капитан обратил внимание на южный говорок собеседника. Так мягко произносят «г» здесь и в Одессе.
   — А что ж ты за две недели себе кореша так и не нашёл?
   — Та были дружочки, да закончились. Тоже, как и ты, из пленных.
   — А сам-то что? — удивился Андрей. Гречкин был одет в ватник военного образца, — не красноармеец?
   — Та не, я из местных. На тулуп не смотри, мне его корефан подогнал перед тем как дёрнуть. Мы с ним на шинелку сменялись. На рывок пошёл, я ему говорю, мол, тулупом за колючку цепанёшься, так там и повиснешь. Согласился паря, но всё равно по
вис. Продырявили его. Так там и висел, окоченевший. Дня три не снимали.
   — Куда ж бежать-то? — Андрей искренне удивился.
   — Туда, паря, туда... В город. Как отправят в тыловой лагерь, так забудь, всё.. Там и охрана, и пулемёты, у нас тут детская дача по сравнению с теми заведениями.
   — Ты меня полчаса знаешь, а уже про побег. Провокатор что ли? — прошипел капитан.
   — За такое и по мордасам можно схлопотать, ты не гляди, что худоват, — Гречкин показал свой, когда-то увесистый кулак, от которого прежнего размера остались только костяшки, — я тебе про знакомца своего сказал.
   — Ну ладно, считай, я поверил, — Губченко уже не мог сдерживать сон, голова шла кругом, и речь становилась всё тише.
   В один из дней приехали два грузовика. Задним ходом их загнали на территорию, сделали коридор из овчарок и открыли борт. Особого смысла в этом не было. Никуда не денутся пленники, если их высаживают в периметре, но начальник караула решил внести разнообразие в монотонную службу подчинённых, да и заодно погреть овчарок на морозе. Они рвали поводки, кидаясь на каждого, кто спрыгивал на землю. Когда собака дотягивалась до узника и успевала цапнуть его, это сопровождалось одобрительным гоготом и громкими восхищениями в адрес собаки на немецком. Одного из последних овчарка так укусила за руку, что, казалось, челюсти её сломали, но человек не издал ни звука и побежал вслед за всеми, прижимая руку к себе.
   — Слушай, а я его знаю... — толкнул локтём капитана Гречкин, — ну точно, говорю тебе.
   Андрей никак не отреагировал на слова нового знакомого, только смотрел за происходящим. Здоровяк подошёл к новичку и затеял разговор. После они вместе подошли к тому месту на сцене, где обосновались несколькими днями раньше.
   — Знакомься, Андрюха, цэ Сэмэн. — представил человека с покусанной рукой Борис.
   Сёма был в ужасе от того, куда он попал, а уж о том, что он Шиловский — и думать забыл. Представлялся теперь Шитиковым. Большей глупости, чем совершил он, в городе, похоже, не сделал никто. Когда евреев вызвали на регистрацию в управу, он не пошёл. Первое время жили вместе, но мама причитала, что Сёма беды наделает, ведь новые власти их же не обижают, вон, даже общину организовали, ребе там тоже. Разве раввин пойдёт на плохой поступок? Но какое-то внутреннее чутьё противилось, заставляло искать выход.
   Чтобы не подвести свою семью, которая теперь не имела права выйти в город без нашивок, перебрался в дом одного хорошего друга детства на Семе- новку. Сидел и не подавал признаков жизни. Бабка, которая согласилась его приютить только по причине своего одиночества, многолетнего знакомства и былой дружбы с её погибшим сыном, была уже немощная и ворчала: «Сёма, ты бы хоть крупы какой раздобыл, что ли.», однако тот не торопился выходить в город. Так продолжалось до тех пор, пока не стало совсем невмоготу — одолевал голод. «На тебе платки мои пуховые — иди, сменяй, я уж не могу, убьюсь по дороге или замёрзну», — бабка дала ему в руки узелок и накинула на плечи сыновнюю шинель, правда, без
знаков различия. Так Семёна в этой шинели и взяли во время облавы возле ЦУМа, а так как споротые знаки различия на рукаве и воротнике оставили явные следы и ни паспорта, ни аусвайса не предъявил, то с ним долго не церемонились, из участка отправили в лагерь к военнопленным.
   — Губченко, — представился капитан. А тебя как?
   — Семён Шитиков — ответил новичок.
   — Ой, я вас умоляю! Какой ты Шитиков! — усмехнулся Борис, — пальцем он отодвинул правую щеку и предъявил металлическую коронку на седьмом верхнем зубе. — Помнишь, Сёма?
   Цвет лица Шиловского стал таким же бледным, как и полная луна, висевшая над лагерем. Семён до войны работал зубным техником при Центральной поликлинике и был неплохим специалистом, снимал слепки, подгонял коронки. Через его руки прошли тысячи людей, которых он за редким исключением не помнил, но его помнили все.
   — Ты не дрейфь, братуха, мы своих не сдаём... — прошептал ему на ухо здоровяк, но Семёну Шилов- скому от этого легче не стало.
   Следующим утром отстояли очередь за похлёбкой. Дали жменю пшена, сваренного в воде, и пайку кислого хлеба. Ели взахлёб, не обращая внимания на боли в животе. Возле траншеи раздалась автоматная очередь, но вздрогнул только зубной техник. Для остальных расстрелы стали частью действительности, которую не хотелось замечать. Подрались за кусок хлеба два красноармейца. Расстреляли обоих и ещё тех, что были рядом в придачу.
   — Вишь как, братуха, скромнее надо быть. — Гречкин глазами указал Сёме на миску. — Ешь, а то тут желающих хватает. Тебя-то как сюда занесло?
   Семён, не вдаваясь в подробности, описал историю с облавой и замолк на следующем вопросе о семье.
   — А что, правда евреев в карьер согнали? — Здоровяк вымакал в миске пустую похлёбку оставшимся кусочком хлеба и жадно его проглотил.
   — Правда. И мои там. — У Семёна наворачивались слёзы. Вся семья жила на Первой линии, но по приказу их переселили в только созданное гетто. Об этом Семён узнал от бабки, когда она ему объявила, что идти больше некуда. Теперь у них дома расквартированы итальянские офицеры. Говорили, правда, что из Белого карьера выпускают, но только на работы. И под присмотром.
   — Ишь как, Сёма, хотел поюлить, а оказалось, сам себя обхитрил. Твои-то хоть на воле. А ты тут воду еле тёплую вместо похлёбки кушаешь, да? Эх, щас бы курочки варёной... — Гречкин мечтательно закинул руки за голову.
   — Прекрати, Боря. Всякая мысль о еде нам смертельно вредна. Судороги желудка начнутся. Всё. О еде ни слова! — оборвал его капитан. — Давно хочу спросить тебя, Гречкин. Ты всем интересуешься, а о себе ни слова. Что Семёна не сдал, так тебе за это уважение, а что, самому есть что скрывать? Уж очень интересный жаргон у тебя.
   — Приметил-таки, красноармеец.. Что ж ты такой наблюдательный?
   — Жизнь научила, Боря.
   — А-а-а-а... Да ладно, хуже не будет уже. С началом войны прихватили меня на кармане. Лопатник2 я скинул, но колоть стали всё равно. Под следствием был. По тюрьме слухи нехорошие пошли, мол,
2 Лопатник — бумажник, портмоне.
нашего брата, когда немец идёт, сильно не жалуют, в расход пускают. В конце сентября, или уже октябрь был, не припомню, как пошёл по киче шум — вертухаи гремят, орут, всех выгоняют. И наших погнали. А я на раздаче был, возле котла. Там, на пищеблоке, и затихарился. Зашёл один с автоматом, а я за занавеской, в хлеборезке. Чистый фарт, что краснопёрый раззявой оказался. Стою час, стою два, не отсвечиваю и не дышу. Вроде как и не побежал, а чувствую — неладно дело, а тут как понеслась стрельба во дворе... И одиночными, и очередями — чисто война началась.
   Семён качал головой, взявшись за неё руками, будто живо сопереживал:
   — И что, Боря? Как вы выкрутились?
   — Да никак. Стоял там до ночи. Тихо стало, ни тебе звуков, ни света, как вымерло всё. Пошёл по коридорам. Камеры открыты, решётки в коридоре тоже, так и выбрался. Стою, думаю, как идти? Через стену не перебраться, а вижу — на вышке нет никого. Прожектора не светят. Так и вышел. Через двери. Только чё палили? Так и не понял.
-йой. — запричитал Семён.
   — Ты чё, стоматолог? Не плачь, я ж выбрался.
   — Знаете, Боря, что это за стрельба была?
   — Да хрен его знает, может, приговоры приводили в исполнение, — Гречкин ни тогда ни сейчас этими вопросами голову себе не забивал.
   — Это Боря, ваших сокамерников расстреляли. И других тоже. Всех, кого не успевали увезти.
   — Да ладно, стоматолог! Ты уж не заливай. Краснопёрых ненавижу люто, но чтобы без суда — это не по-людски.
   — Семён, в другом бы месте я с тобой не церемонился бы, — подхватил разговор красноармеец. — За распространение слухов ты б уже сидел.
   — Что вы, Андрей... Жизнь научила меня не открывать рта, когда не спрашивают, но Боря же спросил, что это за стрельба была. Я точно помню, спросил же. Фирочка, сестра моя старшая, в один из тех раз, когда они нечистоты сливали, вернулась вся зелёная от страха. Что может быть хуже, чем женщине ассенизаторам помогать? Я вам скажу: хуже трупы грузить. Их в этот день в тюрьму отправили. Там из ямы доставали тела и грузили в кузова. Все с отверстиями от пуль и все побритые. Вот такие дела, Боря. Такие дела.
   — Ты, Шиловский, вражина всё-таки.. — тихо сказал Андрей, осмысливая только что услышанный рассказ.
   — Да чего же это он вражина? Или, может, менты твои вражины? — Борис угрожающе повернулся к капитану и взял его за лацканы. — Ты видел? А он видел.
   — Не могли они так! Без суда нельзя! — парировал Андрей.
   — Тише, Андрюха, не пыли, выключи громкость, а то как те, которые утром охололи, будешь. Тут это быстро. Кстати, пока ты там, в окружении, голову ломал, какой дорогой к своим пробиваться, тут знаешь, кто первый драпал? Те, кто на машинах были. А это ой, немаленькие начальники.
   — Вот, теперь я спрошу, ты видел?
   — Да видел. — Ответил Борис. — Одного такого завернул. Зло меня взяло. Стоит, аж на крыше саквояжи привязаны. Всё не влезло. И шофёр один. Баллон меняет. Так я ему подсобил. Монтировкой. Не знаю, жив скорее всего, я ж несильно. Эмку угнал, спрятал. А барахла там — какого только нет. И женское, и мужское. На том и погорел. Фрицы
подумали, это я лавку бомбанул. Надо было одно платье взять на толкучку, а я четыре имел при себе. Ну и ещё выпимши был, наговорил там... В морду дал. Меня сюда в качестве исключения и определили. По льготной путёвке.
   Капитан замолчал и больше эту тему не поднимал. Хаос отступления, бегство руководства — все это было ему знакомо, как и то, что многие из начальства оставались до последнего, пытаясь вырвать зубами у железнодорожников хоть один лишний паровоз, хоть ещё несколько вагонов. Война проявила все худшие и все лучшие качества людей. Они разбились на два лагеря — настоящие и лицемеры. Много раз с начала войны Андрей ловил себя на мысли, что настоящих меньше, но очень не хотел сам себе верить, очень не хотел.
   С наступлением первых мартовских оттепелей, почти через месяц после того как капитан пришёл в Дулаг 162 с колонной пленных, все трое думали о побеге. Всё больше было шансов умереть от голода или попасть под немилость караула — и такое бывало, но идти на штурм колючки — было чистой авантюрой и самоубийством. Гречкин и Губченко продумывали всякие варианты, но открытая местность перечёркивала их самые отчаянные задумки. Семён же слушал их молча, надеясь на справедливость и счастливый случай. И этот случай настал.
   Они втроём хоронили на углу мертвецов. Глинистая земля налипала на лопаты и висела на ботинках тяжёлыми комьями, но останавливаться было нельзя.
   — Ковыряй веселей, малахольный, — негромко прикрикнул на Семёна Гречкин, увидев, как тот пялится на девушку. Невысокая, в чёрном демисезонном
пальто и аккуратной шляпке, она пришла оттуда. Показала пропуск и зашла на территорию, как ни в чем не бывало, направившись к ближайшему входу в клуб.
   — Катя. — Шиловский сказал это неуверенно, но это же был не сон. — Катя! — громче крикнул Семён, обращая на себя внимание.
   Девушка обернулась, но не стала менять свой путь к двери, за ней глазами следил тот, что проверял пропуск.
   — С ума сошёл? — Андрей прорычал на Сёму, заметив, что к ним идет надзиратель. Однако он прошел мимо, за спичками к охраннику на посту.
   — Медленней. Медленней кидайте, — шёпотом сказал Сёма своим товарищам. — Нам нужно её дождаться.
   Два раза пленникам повторять было не нужно. Несмотря на физическое бессилие, остроту ума они не потеряли. По лагерю пошёл слух, что в поликлинике напротив несколько дней назад открыли госпиталь для пленных. Говорили даже, что туда забрали несколько человек на лечение. И выбирает нуждающихся в помощи молоденькая медсестра. Катя пришла со стороны поликлиники.
   Спустя тридцать минут два красноармейца, еле ковыляя, вытащили на плечах третьего, который вообще не мог идти. Его нога была замотана в кровавое тряпьё, но было видно, насколько она распухла. Медсестра шла позади с какими-то бумагами в руках. Когда она поравнялась с копачами, Сёма негромко ей сказал: «Я не Шиловский, я Шитиков» и Катя, не отрывая глаз от формуляра, ответила: «Поняла».
   Сёма не мог заснуть. Товарищи мучили его расспросами, но он молчал, как воду в рот набрал. Один только раз ответил: «Посмотрим».
   Утром Катя пришла снова, и Шитикова вызвали в администрацию лагеря. После короткого осмотра и прослушивания медсестра записала: «Подозрение на туберкулёз». Семён шёл с ней, ещё двумя заключенными к выходу из этого ненавистного места мимо копачей. Андрей услышал от уходящего зубного техника только одну фразу: «Я постараюсь».
   Увиделись они уже в поликлинике, где заключённые, словно в раю, принимали лекарства и имели неограниченный доступ к кипятку. Только еду им давали дозировано, чтобы не вызвать остановку пищеварения.
   Вечером Катя, которая дежурила в ночную смену, рассказала своему бывшему коллеге, зубному технику Шиловскому, что из гетто всех вывезли, что в городе появился газваген — душегубка. И этот автобус видели именно там.
   — Уходить тебе надо, Семён. Не выживешь в лагере.
   — Куда, Катечка?
   — Куда глаза глядят. Хуже не будет. Ночью выведу.
   — А еще двоих можно? Мы же там вместе держались... Помирать, так хором..
   Катя с укоризной посмотрела на зуботехника:
   — Ждите.
   Среди ночи Катя условным стуком в дверь подала сигнал. Беглецы налегке вышли по одному на лестницу, где их ждала медсестра.
   В здании было тихо, каждый скрип половицы грозил привлечь к ним постороннее внимание.
Пришлось двигаться вдоль стены, на цыпочках, обувь несли в руках.
   Спустившись на первый этаж, они остановились по команде Кати — она приложила палец к губам. Там, справа, в главном фойе сидел охранник из числа лагерных заключённых, принявших присягу фюреру, по фамилии Костюченко. Их было немного, несколько десятков, но событие обставили с присущей таким мероприятиям помпезностью: большой портрет Гитлера обрамили хвоей, накрыли стол знаменем, а по обе стороны от него установили ружейные пирамиды. Желающим оставить в прошлом голод, холод и опасность погибнуть от пули всего-то нужно было поклясться на верность, и всё сразу менялось. Костюченко был в числе первых, а значит — самых рьяных.
   — Кто там? — прикрикнул охранник, заглянув в коридор с фонариком.
   — Сестра Плотникова, — уверенным и громким голосом ответила Катя и направилась в один из кабинетов.
   — Чего это тебя носит нелёгкая под утро? Аль ласки ищешь? — Костюченко подошёл к девушке и попытался погладить по спине. Та одёрнула его руку, но сдержала себя. В любых других обстоятельствах наглец получил бы затрещину. Катя ограничилась словами:
   — Иди, спи, мечтатель, не по тебе картуз... Ещё раз руки протянешь — пожалуюсь директору, а он ко мне неравнодушен. Будешь курятники на Алек- сандровке сторожить, понял?
   — Ша, ша... не пыли, красивая.., — Костюченко отправился восвояси, демонстративно потягиваясь на ходу.
   Катя зашла в манипуляционную, где собрала кое- какой инвентарь на тележку и, нарочито сильно громыхая подносом со шприцами и разными стеклянными пробирками, двинулась в нужное крыло. Семён изобразил корчащегося от боли в животе пациента и сделал шаг в коридор. Там, кроме фигуры медсестры с тележкой, никого не было. Катя показала рукой в сторону двери с большими стёклами, которая отделяла больничный коридор от хозяйственных помещений, и все трое под шум дребезжащего стекла проскочили в нужную сторону. Так они вышли в угольную котельную.
   — Попадётесь патрулю — живыми не сдавайтесь. Иначе и меня за собой утянете. Всё. Счастливо... — и закрыла за ними дверь.
   — Эх, девка отчаянная! — сказал Гречкин, подняв воротник шинели.
   Товарищи обнялись и после немногословного прощания разделились. Капитан решил пробиваться к своим, а Шиловский-Шитиков и бывший заключённый Борис Гречкин планировали на первое время спрятаться в городе, но свобода для них была недолгой. Спустя час на Смолянке их заметил патруль на мотоцикле. Беглецы полезли вверх по террикону, но пулемётная очередь достала Семёна. Решив, что нарушители комендантского часа убиты, мотоциклисты уехали, а Гречкин так и не решился спуститься. Он сделал это только с рассветом, когда похоронил своего спасителя. Во внутреннем кармане покойного обнаружилась измятая фотография семьи Шиловских и звезда Давида, сделанная из канцелярских скрепок. «Где Сёма умудрился их найти?» — думал Гречкин по пути на Белый карьер. Тут было недалеко, минут тридцать ходьбы.
   Ни в одной халупе не нашлось людей. Спросить было не у кого. Собирались в спешке, это было видно по разбросанным вещам. Выбирали самое нужное. Борис оставил в одном из домов на подоконнике фотографию и звезду из скрепок и направился к выходу. Нужно было добраться до Мариуполя. Там сестра. Не даст пропасть.
   «А ну, стой, жидяра!» — окликнули его голосом без акцента. Гречкин успел только заметить белые повязки полицаев на рукавах. Третьего раза он уже не хотел. Побежал, срываясь по крутым склонам, в сторону городского пруда и железнодорожной ветки, прочь от ненавистного лагеря, только бы в другую сторону... До рельсов он не добрался. Так и скатился вниз с простреленной головой.
   Капитан Губченко умудрился добраться до линии фронта и вернуться к своим, но никто не поверил, что это возможно — зимой, передвигаясь ночами, пройти сотни километров и не погибнуть. Не поверили так же, как и он не поверил в тюремный расстрел. Следствие длилось недолго. После допросов с пристрастием бывший капитан был направлен рядовым автоматчиком в штрафной батальон, где воевал с остервенением и бесстрашием, удивительным для командиров, а ведь ему было нужно продержаться всего три месяца. В конце этого срока, при мясорубке на Миус-фронте, Андрею Губченко осколком почти полностью перебило руку. Хирург в прифронтовом госпитале не стал терять время и просто её ампутировал — в коридоре было слишком много бойцов с полостными ранениями, которых нужно было спасать, а этот будет жить. Капитан Губченко был восстановлен в звании и демобилизован по состоянию здоровья. Домой, в Астрахань, он
прибыл с заправленным под ремень правым рукавом и при погонах.
   Главного врача Центральной поликлиники вскоре заменили, и пленники Дулага 162 уже не получали никакого лечения. После этого госпиталь превратился в формальность, а потом был вовсе закрыт — излишняя гуманность.
   А Катя... На третьем десятке спасённых её вычислили. Катю расстреляли, и где её могила — неведомо.
   
   Освобождение
   
   Свист падающей авиационной бомбы отличается от того, что издает мина. Бомба свистит только вначале, потом она воет тоном пониже, протяжней. Профиль пикирующего самолёта, свист, взрыв. И так десятки раз.. Зенитчики остервенело бьют в небо, давая упреждение с попра.вкой на скорость и тра.екторию цели. Те уворачиваются. Некоторые па.дают. Зенитчикам нет времени ликовать. Там, в уме, поставил зарубку на память и давит опять на гашетку. Серые самолёты с крестами волнами сменяют друг друга, перекапыва,я бомбами берег, подни- м.ая в Миусе столбы воды.
   «Уже и рыба не всплывает... Закончилась...», — успел подумать ста.рший лейтенант Алексей Агарков, вжав голову в плечи от очередного фонтана воды после взрыва. Приходилось ра.ботать веслом наравне со всеми, кто был в лодке — отчаянно, изо всех сил.. Ниже по течению такую же, как у них, скорлупку ра.знесло в щепки вм.есте с пехотой Обломки лодки, обрывки плащ-палаток смешались с кровью, уносимые движением воды за поворот русла.
   В этом месте Миус узкий — м.етров пятьдесят, семьдесят, не больше. Извива.ется как змей, ныряя течением под свисающие кроны ив, омывая поваленные стволы сухостоя. Так и уходит сквозь густую зелень за следующий поворот, будто прячет свои воды от бомбёжки. Был бы Миус прямой, как
Волга под Сталинградом, Люфтваффе пару раз зайти вдоль русла — и всё, нет полка, а Миус хитрее — извилинами и густой растительностью прикры- ва.ет своих от опасности с воздуха.
   Что та,м той реки — для любого местного па- цанёнка в мирное время переплыть — не проблема. И на спор, и рыбки на,дёргать на том берегу, а для военных — естественна,я прегра.да, которую можно использовать для создания глубокоэшелонированной обороны..
   Немцы крепко зацепились за Миус. От Азовского моря на протяжении двухсот километров на север они два года возводили укрепления. Фюрер приказал, создать здесь восточную границу Рейха и плацда,рм для дальнейшего наступления на Кавказ. О том, как враг умеет окапываться, Алексей знал не понаслышке. Сейчас он со своими сослуживцами форсировал Миус во второй ра.з. В первый их постигла неудача — завязли среди балок и оврагов, каждый километр давался неисчислимыми потерями, тыл не мог подтянуть боеприпасы из-за плотного огня, и успех ока,зался временным — откатились на прежние позиции.
   — О, наконец-то... — сержант Ивченко прислушался к канонаде, грохот которой ра,зда.вался запа,д- нее. Началась втора,я волна артподготовки.
   Добравшись до запа.дного берега, взвод Агаркова за,лёг на краю берегового обрыва. Ра,зрывы сна,ря- дов превратились в сплошной гул, перекричать который было невозможно. Сплошная стена дыма, гари и поднятой в воздух пыли не позволяла всмотреться вдаль, но по своему опыту старший лейтенант знал: стоит им подняться в атаку, как незаметные с их позиции бугры начнут изрыгать пулемётные очереди. Огневые точки противни
ка вкопаны глубоко, основательно, и тщательно замаскированы.
   Через несколько минут за их спиной появилась автомобильная рота сапёров. Сержант с флажками стоял на том берегу, чётко отдавая сигналы, и вскоре была наведена понтонная переправа. Сквозь непрекращающийся гром артиллерии послышались звуки мощных танковых двигателей, колонна КВ -1С и Т-34 с ходу зашла на переправу и, рассредоточившись по фронту, двинулась на вражеские укрепления.
   «А теперь можно...», — мелькнула мысль в голове старшего лейтенанта. Солдаты, пригнувшись над самым краем обрыва, поглядывали то на него, то в сторону укрепрайона, чтобы за грохотом техники не пропустить команду.
   Агарков, поднявшись почти в полный рост, набрал полную грудь воздуха и громко, как только мог громко, закричал, обернувшись к солдатам:
   — За Родину! Вперёд!
   — Ур-ра-а! — боевой клич подхватили все, кто был рядом. Кто-то, скрываясь, крестился, кто-то громко кричал, будто бесов разгоняя, некоторые поднялись молча, только поправив каску и мало кто в это мгновение задумывался о своей судьбе. Будь что будет.. Или мы их, или они нас.
* * *
   Алексей сквозь пелену увидел перед собой глаза человека. В кругляшах его очков отражался сам Агарков с повязкой на голове.
   — Анечка, зови санитаров, уносите... Следующего давайте срочно, там потеря крови! Аня, когда жгут наложили? Да когда же они научатся записки вкладывать? — разъярённый хирург полевого госпиталя
не отходил от операционного стола ровно с того момента, как начался прорыв под деревней Куйбышево. Для медсанбата настали горячие часы. Раненых привозили полуторками по нескольку десятков человек, и этот поток не останавливался.
   — Куда? Куда вы меня несёте? — Алексей попытался приподняться, но головокружение от наркоза и резкая боль в левой руке не позволили ему даже оглядеться.
   — Лежи, не вставай, милок... — идущая рядом с носилками санитарка указывала, куда нести раненого. — Всё будет хорошо, под Богом ходишь, хоть и комсомолец.
   Несмотря на возраст, низкого роста, сухощавая санитарочка поспевала всё — и успокоить, и сделать по пути замечания.
   — Ты легко отделался, Алёшенька.. Сына моего так завали. В первые дни пропал, на заставе служил. Мне теперь каждый Алёшка сердцу дорог.. Какие ж вы молодые все.
   Старший лейтенант Агарков действительно не выглядел на свои двадцать два. Непослушный вихор всё время выбивался из-под пилотки, как коротко его не стриги, а легкий румянец и оттопыренные уши внешне делали его и вовсе наивным юношей.
   — А что со мной, мать? — спросил Агарков, с трудом выговаривая слова — губы от жажды и наркоза стали сухими и непослушными.
   — Осколочное, как у всех. Контузия ещё. Руки-ноги целы, и хорошо. Голову тебе зашили, да левую руку. Еще на свадьбе твоей спляшем, не тоскуй! — старушка взяла его за руку, и Алексей почему-то сразу успокоился. Так его гладила мама, которой не было в живых уже пять лет.
   — Это надолго? — спросил старший лейтенант.
   — Как дохтор скажет... Палыч наш — знаменитый лекарь, наших больных по его швам в госпитале узнают. Штопает идеально, не всякий портной так пинжак состряпает..
   На первой же перевязке Агарков измучил дежурного доктора вопросами:
   — Когда меня отпустят?
   — Да вы не в тюрьме, молодой человек. Какой из вас сейчас боец? Через неделю швы снимем, понаблюдаем.. Успеете еще повоевать. Куда вы так торопитесь?
   — Домой тороплюсь, доктор! Домой! Моя дивизия, говорят, к Сталино подошла, а я оттуда родом. Пока я тут валяться буду, они дальше пойдут, и как это? Без меня мой город освобождать? Нееет... Так не пойдёт..
   — Раньше, чем через десять дней, вас не отпустят ни в каком случае, так что, ешьте, поправляйтесь..
* * *
   — Свяжи меня с соседями! — генерал-лейтенант Георгий Захаров, командующий 2-й гвардейской армией, последние дни ходил мрачнее тучи. Его штабисты вели себя подчёркнуто официально, в соответствии с нормами Устава, чтобы не навлечь на себя беду и лишний раз на глаза командующему старались не попадаться. Возле него постоянно находился только адъютант Пархоменко и офицер связи Маликов с шифровальщиком.
   — Есть, товарищ генерал-лейтенант! Самара, Самара, я Харьков! Приём, Самара!
   — Самара на связи! Слушаю, Харьков! — прошипела рация голосом офицера связи, но из соседней, 5-й ударной армии.
   — Генерал-лейтенант Захаров на связи!
   — Георгий Федорович, здравия желаю! — командующий 5-й ударной армией Цветаев был у аппарата.
   — Как ваши успехи, Вячеслав Дмитриевич? Как продвижение? — спросил Захаров своего коллегу.
   — Согласно плану, Жора! Вышли на окраины Макеевки, ещё немного, и подберёмся к Кальмиусу! Ты- то как? — генерал Цветаев знал, что гвардейцы Захарова завязли в линии обороны фашистов, что располагалась на юго-востоке от Сталино. Километрах в двадцати.
   — Бьёмся, Вячеслав Дмитриевич! Хотел узнать, какие у тебя планы, ты ширину Кальмиуса уже измерил? Осилишь? Или подмогнуть с юга?
   — Спасибо, товарищ генерал-лейтенант, за предложение! Кто ж от помощи откажется?! Но я ждать не буду, прямо с ходу и пойдём! Разведка докладывает, что там, от Кальмиуса к центру, подъём крутой, нам внизу рассиживаться не пристало! Будем брать господствующую высоту с налёта. Подоспеешь, так врывайся тоже! Всё! До связи, дорогой!
   Цветаев ухмыльнулся:
   — Ну да, вот я прямо сейчас стану, и буду ждать тебя, Жора... В Сталино встретимся.
   Его офицеры, присутствовавшие при разговоре, тоже расплылись в улыбках — их ударная армия выходила по направлению на самый кратчайший путь к центру Сталино — через Больничный1 проспект. А хвалёные гвардейцы Захарова плелись сбоку, где-то в районе Моспино. Такой расклад был, конечно, в некоторой степени случайностью, волей фронтового руководства, но именно из-за этого Захаров был вне себя.
   — В Сталино встретимся! Ишь, чего задумал! Мало того, что на Миусе вперёд пошёл, так и
1 Проспект Ильича.
город первым хочет взять! — генерал Захаров говорил настолько громко, что почти срывался на крик. Обритый налысо, крупного телосложения, генерал ходил между окном и столом с картами, сверкая орденами на левой стороне кителя. В один момент, выстроив для себя план действий, крепким кулаком ударил в крышку стола, которая от этого хрустнула. Присутствующие офицеры рефлекторно вытянулись по стойке смирно.
   — Пархоменко! Где триста вторая? — речь шла о триста второй дивизии, упёршейся в немецкую линию обороны «Черепаха».
   С укрепрайоном Миус-фронта эти сооружения ни в какое сравнение не шли, но их преодоление занимало такое драгоценное время... Там, за горизонтом, горел город, название которого созвучно с именем вождя. Имя Сталинской, почёт и уважение получит та дивизия, которая первой водрузит Красное знамя в центре. Кому же это под силу, как не гвардейцам? И счёт шёл уже не на дни, а на часы.
   Пока же гвардейцы расстреливали из артиллерии доты противника, закопанные по самую амбразуру. Выявить расположение такой точки получалось только тогда, когда она начинала стрелять — сначала лёгким орудием, расположенным внутри, а затем — пулемётными очередями. При этом амбразура закрывалась на необходимую для стрелка высоту и становилась почти неприступной, а подходы были заминированы.
   Одну из таких точек гвардейцы вскрыли после прямого попадания — там находились австрийские штрафники, прикованные цепями, так что ни сдаться, ни отступить они не могли.
   — Триста вторая дивизия разделывается с «Черепахами», товарищ генерал-лейтенант! Выкуривают потихоньку.
   — Вот именно, что потихоньку! Какого чёрта с этой живностью так долго возятся, а? — генерал склонился над картой.
   — Значит, так! Придать им корпусную артиллерию и вместе с восемьдесят седьмой дивизией двигать на Макеевку. — Захаров карандашом очертил место дислокации. — Пархоменко, записывай! Не позднее 17:00 07.09.43 перейти в наступление в общем направлении к Сталино. Написал?
   — Разрешите, товарищ генерал-лейтенант? — в двери показался офицер с бланком в руках.
   — Докладывайте! — сухо ответил генерал.
   — Из расположения триста второй пришло донесение! — капитан подал бумагу генералу и тот прочёл её вслух: «На связь со штабом дивизии вышла неизвестная станция с позывным «Квитка». Текст радиограммы следующий: «В городе Сталино оккупанты проводят массовые расстрелы и хватают людей на улицах для дальнейшей отправки в Германию. Увозят составами по десять вагонов. Умоляем ускорить освобождение. Квитка.»
   Генерал достал коробку папирос, первую сломал, чертыхнулся, прикурил вторую и, затушив махом руки спичку, обратился к Пархоменко:
   — Увозят, понимаешь? А мы черепах гоняем! Пиши! И к 20:00 07.09.43 овладеть городом.
   — Сейчас тринадцать ноль ноль. Сверим часы, товарищи офицеры! — штабисты посмотрели на свои хронометры и ни один из них не нуждался в подводке. Генерал Захаров часто сверял время с подчиненными.
* * *
   К исполнению приказа в триста второй дивизии приступили немедленно, но как передислоцировать
такое количество личного состава и техники в течение двух часов?
   — Разрешите доложить, товарищ майор? — старший лейтенант Агарков стоял перед комбатом с перебинтованной головой и рукой на перевязи, которая лежала на автомате.
   — Агарков? Ты что, сбежал? Как ты здесь оказался? Тебя же полуживого унесли...
   — Так точно, убыл из расположения медсанбата досрочно, по собственной инициативе, как только швы сняли.
   — А это? — комбат кивнул на руку, висящую на повязке.
   — Медсестричка сказала, что лучше рукой даром не махать, чтобы рана не разошлась, и привязала, — командным голосом доложил старший лейтенант, глянув на повязку.
   — Чего хотел, старший лейтенант Алексей? — так в шутку называли его в батальоне — к всеобщему удивлению, он был единственным Алексеем среди личного состава.
   — Товарищ майор, разрешите приступить к выполнению приказа командующего армией в числе авангарда?
   — Агарков, там крепкие и здоровые бойцы нужны, а ты, вон, одной рукой автомат держишь, — ответил майор, махнув рукой. — За побег из медсанбата объявляю взыскание!
   — Есть взыскание!
   — Кру-гом!
   Агарков вышел из командирской землянки, и тут же, демонстративно развернувшись, опять обратился к командиру:
   — Товарищ майор, разрешите обратиться?
   — Ну что тебе опять, старший лейтенант?
   — Я местный, товарищ майор. Я здесь каждую балку знаю. И центр города тоже. Я жил там до войны. На Горно-Институтском проспекте2, это самый центр. Пока наши конкуренты дорогу искать будут, я дворами-огородами выведу.
   Майор внимательно посмотрел на Агаркова и подошёл к вертушке:
   — Ало! Квитадзе? Ты собрал себе людей?
   Трубка пробурчала что-то в ответ и майор удовлетворенно ответил:
   — Сейчас к тебе Агарков примчится. Да, да, Алексей. Да жив он, сейчас сам увидишь. Найди ему место в «виллисе», понял? Он сам всё расскажет.
   Старший лейтенант сиял от радости — он в числе первых войдёт в родной город, и не может быть, чтобы его, коренного сталинца, на родной земле пуля вражеская срубила.
   — Отправляйся в хозяйство Квитадзе, они первыми рванут, прямо сейчас. По пути расскажешь, где там что расположено, на месте сориентируетесь.
   Майор взял нож и, резанув по краю, оторвал полосу от старой плащ-палатки, которой были накрыты пустые снарядные ящики, служившие в качестве походного дивана.
   — И это... Бинт с руки сними, тебя с ним за версту видно. На вот, этим подвяжи крыло своё раненое. Герой-беглец. — по-доброму усмехнулся комбат.
* * *
   — Слушай, а правда, что ты оттуда? — Давид Квитадзе, черноволосый грузин с характерным акцентом, коверкая гласные, обратился к Алексею, указав головой на запад, в ту сторону, где шёл бой и горели дома.
2 Проспект 25 лет РККА.
   — Правда... — старший лейтенант показывал дорогу и всё время оглядывался на столбы дыма, стоящие над городом. Они двигались по Донской стороне, параллельно Кальмиусу. Там, от шахты «Мария»3, шла дорога, и был шанс прорваться к центру с севера, через мост.
   — Вах! Я даже не знаю, чтобы с ними сделал, эсли бы вот так мой Поти горэл! Я бы их голыми руками задушил! — Квитадзе в ярости ударил по рулю обеими руками, и в этот момент автомобиль наскочил на кочку. — Вах! — Давид поймал рулевое колесо и выровнял машину. — Там кто-то отчаянный на ключ сел4, о помощи просит. Комбат говорит, на улицах стреляют, людей с улиц забирают, прямо как скотину увозят. Уже несколько дней.
   — Это кто ж там такой отчаянный? Партизаны?— спросил грузина Алексей.
   — Эээ. Откуда я знаю, Квитка позывной.
   Алексея окатил холодный пот. Его любимая Наташка выбрала себе этот позывной, когда перед войной училась в Сталинской радиошколе. Из-за любви к цветам.
   — Прибыли в распоряжение командира передового отряда капитана Ратникова! — доложил Давид, выскочив из-за руля «виллиса».
   — Я и есть Ратников. — Капитан отдал честь и подал руку грузину.
   — У нас один из Сталино, товарищ капитан!
   — Который?
   — Алёша, иди сюда.
   На терриконе шахты был оборудован наблюдательный пункт, с которого в оптику отлично была
3 Пересечение проспекта Мира и бульвара Шахтостроителей.
4 Передал радиограмму.
видна вся Семёновка5. Бои шли в частном секторе, полыхали пятиэтажки в центре — пехота пятой армии с трудом, но продвигалась наверх.
   — А ну-ка, глянь, старлей... — Капитан Николай Ратников позвал к оптике Агаркова. — Как считаешь, где быстрее?
   Повернув стереотрубу правее, старший лейтенант Агарков осмотрел весь правый берег Кальмиуса и пришёл к выводу, что нужно возвращаться.
   — Товарищ капитан, быстрее всего будет через Больничный. Мост правее разбит, а там — какая-никакая переправа наведена. Гляньте, вон туда, где два дома горят на склоне — это Семёновка. Улицы узкие, и если там головная машина станет, то не объедем. Вижу к тому же деревья поваленные. Алексей оторвался от стереотрубы и протёр слезившиеся глаза — мало того, что за время дороги нахватался пыли, так ещё и закатное солнце, бившее прямо в линзы, не позволяло рассмотреть склон детально.
   Ратников в бинокль отслеживал панораму, следуя комментариям Алексея.
   — Вон, наверху, видите, серые здания в несколько этажей? Студгородок Центр находится левее, прямо вот по линии горизонта центральная улица проходит1. Первая линия. На ней театр, почтамт и все главные учреждения. Она в завод упирается. Нам куда нужно попасть?
   — Туда, где флаг наш будет виден. Давай доберёмся сначала, а потом решим. Что там ближе всего, если по Больничному пойдём?
   — До театра и почтамта примерно одинаково.
   — Что выше?
   — Театр, конечно, — Агарков ответил с искренним удивлением.
    5 Выше нынешней ул. Набережной в Ворошиловском районе г. Донецка.
   — Вот на него и веди, по коням!
   Переправившись через Кальмиус, отряд Ратнико-
ва в количестве двухсот человек принял правее, на север, выбрав для себя дорогу внутри кварталов. Рассредоточившись на группы, пехотинцы пробирались от дома к дому, подавляя одиночные огневые точки и скромное сопротивление пребывавших в растерянности немцев — основное поле боя было севернее и южнее. Там грохотали миномёты и раздавалась стрекотня стрелкового оружия.
   Фасад театра просматривался снизу, вдоль проспекта, и над ним никаких знамен не наблюдалось, как и было заметно, что здание, по крайней мере, с восточной стороны, абсолютно не повреждено.
   Немногим больше часа понадобилось капитану Ратникову, чтобы вывести своих бойцов на Первую линию. Пригнувшись, солдаты поодиночке и мелкими группами перешли трамвайные пути и обошли здание с обеих сторон: попытка проникнуть в театр с главного входа оказалась безуспешной — на то, чтобы разбить высокие парадные двери требовалось время, а пространство перед театром простреливалось. Решили зайти с тыла.
   — Там, слева, служебный ход, куда актёры ходят на репетицию, — Алексей жестом показал Ратнико- ву, где нужная дверь.
   Ударом приклада сбили навесной замок и сразу же проникли внутрь.
   — Боже... наши... — раздался женский голос из- под лестницы. Вахтёрша рыдала, не в состоянии сказать больше ни слова.
   — Мать, как на крышу попасть? — капитан Ратников пытался аккуратно встряхнуть женщину, чтобы она ответила на его вопрос, но та продолжала захлёбываться в плаче, лишь показав рукой на лестницу.
   — Ага, я понял, ничего нового, по ступенькам наверх. Герасименко, Жуйков, слушай мою команду! Установить знамя на самой верхней точке, чтобы отовсюду видно было. Сердюк Витя, ты со своими их прикрываешь. Остальные — прочесать здание.
   — К... ключ возьмите, не ломайте, вот вам, родненькие... — дежурная побежала в свою каптёрку и вернулась с ключом от винтового замка. — Нет никого в театре. Моя сменщица так и не пришла, сижу тут вторые сутки, боюсь на улицу выйти.
   В 20 часов 30 минут красное полотнище развевалось над зданием оперного театра города Сталино. Оккупация, длившаяся без малого два года, закончилась... Настала тишина. Первая мирная ночь сопровождалась всё же выстрелами, но это был салют воинов в честь освобождения столицы Донбасса.
   Алексей, как и все, был счастлив, но вид разрушенного центра и прилегающих посёлков добавлял к его радости большую горечь.
   — Товарищ капитан, — обратился старший лейтенант Агарков к командиру группы, капитану Рат- никову. — Я отлучусь, тут недалеко.
   — Давай, давай, Алексей, понимаю, тебя сейчас никакая сила не удержит. К утру прибыть в расположение комендатуры, уточнишь, где твоя часть стоит. Спасибо тебе, старший лейтенант! — командир похлопал его по плечу и проводил взглядом. По Первой линии уже двигалась наша техника, конные упряжки тащили артиллерию, и уцелевшие горожане выбрались из своих укрытий, впервые не опасаясь быть схваченными за нарушение комендантского часа.
   Через десять минут неспешным шагом Алексей дошёл до своего родного проспекта. Площадь Ленина, почтамт, ещё немного и вот он — серый четырехэтажный фасад. На тротуаре битый камень, осколки
стёкол, обломки конструкций балконов вперемежку с искорёженными перилами.
   Второй этаж. Дверь под номером шесть, выбитая взрывной волной, висит на одной петле, поскрипывая от сквозняка. Квартира разбита, соседей нет, ни одной души... По всей видимости, уцелевшая мебель кому-то пригодилась. В комнатах пусто. На полу валяется насколько писем и фотографий. Женский почерк пером вывел немецкие слова аккуратно и ровно. На карточке фрау в чёрном пальто на фоне какой-то горной деревушки. Судя по всему, в его доме квартировали немцы.
   Гадко стало на душе у старшего лейтенанта Агаркова. Так, будто осквернили его самое святое. Подобное ощущение он испытал перед войной, когда отцовский дом на Смолянке обчистили. И взяли-то всего ничего, а как представил, что кто-то в сапогах ходил по родным половицам, в ящиках ковырялся, так противно стало. Вот и сейчас так же противно.
   На улице Алексей закурил, оглянувшись вокруг в надежде увидеть хоть одно знакомое лицо. Радостные женщины волокли на себе куда-то одноосную повозку с вещами, тюками. Через несколько часов после освобождения они возвращались домой. Куда? Откуда? Неведомо. Но лица счастливые. Эта процессия сопровождалась беготнёй вокруг экипажа двух детишек — они с криком носились вокруг матерей, бесконечно рады, что этой ночью можно не спать, а прыгать по улице. Возможно, это первая их такая ночь в жизни, когда уже можно не бояться. Когда в его дом соседи вернутся? Ни крыши, ни окон.
   Алексей направился вверх по проспекту. Повсюду была одна и та же картина: разруха и обнимающиеся люди.
   Путь его лежал на 13-ю линию6. Там, в беленой мазанке, с мамой и сёстрами жила его любимая Наташка. Мельникова. Сколько раз ему приходилось драться с местными из-за неё... Вот здесь на углу от троих отбивался, а там получил штакетиной по спине. Вспоминая свои довоенные похождения, он шёл по этим же улицам, но уже в форме и с автоматом. Интересно, где все эти Сеньки, Ваньки, Гришки, с которыми он тогда дрался до первой крови? Тоже, наверно, с автоматом ходят, если не в земле лежат.
   Ещё два квартала и свернуть направо — там, где старая вишня развесила свои ветки над дорогой. Неровная мостовая, вымощенная бурым и серым камнем, заросли за забором брошенного дома, ещё немного.
   На месте хаты дымилось пепелище. Стены, оконные проёмы — всё цело, подожгли изнутри. Во дворе соседка, баба Клавдия и четыре накрытых простынями трупа.
   — Опоздал ты, сынок. На полдня опоздал.. — бабка сразу его узнала. — Утром примчались фрицы на мотоциклах и грузовике. Выволокли всех Мельниковых во двор и расстреляли. А дом подожгли. Бегали тут полицаи по улице, орали, что радистку нашли. Требовали выдать всех, кто к ней ходил. А потом бомбёжка началась, так от них и след простыл.
   Алексей снял фуражку и подошёл к уложенным рядом друг с другом женским телам, накрытым простынями. Подождав немного, словно решаясь на какой-то тяжёлый или отчаянный шаг, приподнял по очереди уголки каждой из них.
   Наташку он увидел последней. Губы припухшие, засохшая кровь на зубах. Били, наверно.
6 Улица Трамвайная.
   — А мы попрятались по подвалам, да тебя ждали, сынок. Ох, как ждали...
   Стоял старший лейтенант над телом единственного человека, который был ему люб и дорог, сжимая изо всех сил фуражку в руке, а плакать-то было и нечем. Не было у него слёз. Не донёс он слёзы до дома.
   — Баба Клавдия, дай лопату.. Хоронить буду..
* * *
   Штаб Южного фронта не удовлетворил ходатайство командующего 2-й гвардейской армией генерал-лейтенанта Захарова о присвоении 87-й дивизии звания Сталинской. Этой чести были удостоены 50-я гвардейская дивизия, 230-я стрелковая дивизия и 301-я дивизия 5-й ударной армии, но подвиг капитана Ратникова и его двухсот солдат был не забыт: его именем названа улица в Калининском районе города Донецка.
   
   Счастливчик Ханжонков
   
   Оказавшись в синематографе, подъесаул Александр Ханжонков потерял покой. Теперь, после отставки с военной службы, он знал, чему посвятить свою жизнь.
   Для мальчика, родившегося на Донской стороне, недалеко от Макеевки, в семье казацкого сотника, была уготована судьба военного, но после одного из походов в Русско-японской войне Александр, прова- лившись под лёд, получил хроническую болезнь, от которой будет стра,дать до конца дней. А пока что, уволившись из армии, он молод, полон сил и мечтаний и планов.
   Кинематограф начала XX века был наивен и прост, но, несмотря на это, чрезвычайно популярен. Занима,ясь прокатом за,рубежных шртин, Александр Ханжонков приходит к выводу — следует организовывать собственное кинопроизводство.
   Довольно быстро «Ателье Ханжонкова» занима,- ет лидирующие позиции в за,рож:дающейся российской киноиндустрии.
   Ханжонкова заслуж.енно величают первопроходцем российского кинематографа. Он снима,ет первый в мировой истории полнометражный фильм «Оборона Севастополя», который имеет успех не только в прокате, но и при дворе. Первый в мире кукольный анимационный фильм — продукт его ателье.
Система проката лент в провинциях, придуманная им, сделала кинопроизводство прибыльным делом. Александр Алексеевич первым занялся производством научно-популярных лент. Наконец, это именно он, Александр Ханжонков, зажёг звёзды немого кино — Ивана Мозжухина и Веру Холодную.
   Революция произошла, когда «Ателье Ханжон- кова» было на пике своих возможностей и популярности. В один момент всё разрушилось. Людям, попа,вшим в мясорубку Гражданской войны, стало не до развлечений, а новая власть требовала сюжеты абсолютно иной идеологии. Вполне возможно, что если бы не 1917 год и события, последовавшие за ним, Ханжонков по своей известности в мире немого кино мог бы составить достойную конкуренцию Чарли Чаплину.
   Величайший человек, покоривший своими лентами тысячи зрителей, первопроходец кинематографа в России, миллионер, он оказался прикованным к инвалидному креслу, без гроша в шрмане. Так Ханжонков коротал остаток жизни в Ялте, но и на склоне лет его прошлое, интриги вокруг его имени, не давали покоя..
* * *
   — Сколько ещё вам нужно времени? Полковник рвёт и мечет!
   Майор Свиридов стоял возле своего стола, опираясь на него кулаками, будто собирался продавить поверхность, крытую зелёным сукном.
   — У меня двое осталось, — доложил Карпов.
   — Я одного ещё не доработал, остальные материалы передал, проверяю связи, — старший лейтенант Сергей Панфилов всегда отличался на фоне своих сослуживцев исполнительностью и дисциплиной.
Докладывая майору, он встал, оправил китель и принял стойку положения смирно.
   — Немедленно закончить и доложить о результатах в аналитический отдел. После отработки перечня отдельно уделите внимание различного рода курсам. Уже точно известно, что агентура немцев формировалась часто именно под этим прикрытием. Овцеводы, виноградари, в общем — был повод собираться, не привлекая внимания.
   Майор взял со стола документы и обратился к оперативнику Панфилову:
— Который из вашего списка остался?
   — Инвалид, товарищ майор. Ханжонков. Сам не передвигается, оставил его напоследок, не сбежит, — доложил старший лейтенант.
   — Логично. Хотя не факт. Если рыло в пуху и жить захочешь, так и в коляску инвалидную коней запряжёшь. В Гражданскую бежали — так на пароходы по канатам лезли, чемоданы через головы перекидывали.
   Майор открыл ящик стола и достал печатное издание на двух листах:
   — Теперь по этому твоему Ханжонкову: два дня назад взяли одного учителя. Немецкий до войны в школе преподавал. При фрицах подрабатывал в газете, переводчиком. На, вот, он тут твоего подопечного расхваливает.
   Старший лейтенант взял газету и быстро нашёл глазами нужную статью, а майор Свиридов продолжил:
   — Ты, Панфилов, не расслабляйся, бдительность не теряй. На первый взгляд немощный, но умный человек может быть опасней физически крепкого, но недалёкого вредителя. Тем более, вся эта интеллигенция дореволюционная. Видишь, как получает
ся, сначала он Врангелю кино тут показывал, а через двадцать лет к нему немцы пришли интервью брать. А между этими событиями маскировался? Своим прикидывался? Езжай к этому художнику, а мы переводчика дожмём. Заканчивайте, и протоколы допросов мне на стол!
   — Свободны. — майор махнул рукой, обозначив подчинённым, что вопросов больше нет.
   Контрразведка уже два месяца отрабатывала освобождённые населённые пункты Крыма в поисках агентуры, оставленной абвером и небезуспешно. Основная масса пособников и предателей сбежала с отступающими немецкими войсками, обоснованно опасаясь за свое будущее, но это были лишь те, кто действовал и помогал оккупантам открыто, а часть агентуры залегла на дно до поступления приказа. Они и были главной целью операции.
   Старший лейтенант Панфилов ничем не выделялся из числа тех людей, что прогуливались по Набережной. Парусиновые брюки, светлая рубашка и кепка создавали образ студента или начинающего служащего, который усиливался папкой в правой руке. Его путь лежал наверх — к улице Боткинской, где, по оперативным данным, должен был проживать его «клиент».
   Жёлтый двухэтажный дом под номером 15 мало чем отличался от других в округе. Глицинии, кипарисы и каштаны десятилетиями укрывали своей тенью железные крыши и дворы в этом районе, спасая жильцов от дневного зноя, а местные коты, развалившись в пыли, никак не реагировали на голубей, в изобилии обсевших ветки. Гостеприимная Ялта в этом году не встречала курортников — только в апреле отсюда в спешке бежали немецкие и румынские части. Горожане приводили в порядок свой
любимый город, который, к счастью, не пострадал в ходе боёв. Единственным напоминанием о двух с лишним годах оккупации были остатки клейстера на стенах после множества листовок, предупреждающих о казни в случае нарушения режима комендантского часа.
   Невысокая женщина, стоя на табуретке, отдирала ножом с фасада пятна того самого клея и причитала себе под нос: «На чём вы его варили?».
   — Здравствуйте! — старлей, улыбнувшись, подошёл к хозяйке и поднял козырёк кепки так, что она лихо заломилась на затылок.
   — Мне бы Александра Алексеевича повидать, не подскажете?
   Женщина несколько удивилась: уже много лет интерес окружающих к их семье ограничивался только бытовыми вопросами и жалобами, которыми Веру Дмитриевну засыпали знакомые, прослышав, что она работала до войны в Управлении домами на Набережной. Мужа её все привыкли не замечать. Просто знали о его существовании, всегда здоровались, но никогда и никто с ним ни о чём не разговаривал — замкнутый мужчина в инвалидной коляске был некрасноречив и отворачивался к окну в присутствии посторонних, ему не было дела до порыва труб или засора канализации.
   — Сан Сеич! Тут к тебе пришли! — крикнула хозяйка в глубину двора, не задавая вопросов гостю, который кивнул в знак благодарности.
   Мужчина с седыми волосами и профессорского вида бородкой направил коляску в сторону гостя. Его вопросительный взгляд говорил о некотором удивлении, но молодой человек держал его в неведении недолго. Он достал из нагрудного кармана красную корочку, на которой под пятиконечной звездой чёрным
тиснением было написано: «НКО Главное управление контрразведки «СМЕРШ».
   Вера Дмитриевна, проследовавшая за посетителем, вытерла руки о передник и тихо охнула. За все годы, что она прожила с мужем, было несколько подобных визитов — революционные матросы, следователи НКВД, немцы, наконец. И никогда ничем хорошим это не заканчивалось.
   — Ханжонков Александр Алексеевич? — спросил старший лейтенант, будто здесь был ещё кто-то в инвалидной коляске, подходящий под описание разыскиваемого.
   — Чем обязан? — мужчина в коляске крепко сжал руками подлокотники, державшиеся на завитушках, выполненных в венском стиле, словно пытался приподняться.
   — Некоторые формальности. Есть несколько вопросов. Где мы можем побеседовать?
   Вера Дмитриевна, не дожидаясь просьбы мужа, смахнула со стола, стоящего неподалеку, сбитую ветром листву акации и подвинула стул. Старик молча направил коляску к столу.
   Оперативник достал папку, извлёк оттуда бланк протокола, ручку и стал вписывать фамилию, имя и отчество хозяина дома.
   — Дата рождения, место рождения? — спросил следователь, когда дошёл до следующего пункта.
   — 1877 год, 27 июля по старому стилю, 8 августа — по новому, посёлок Верхне-Ханжонковский Петровский Области Войска Донского.
   — Ростовский? — полюбопытствовал Панфилов, записывая под диктовку.
   — Не совсем. Это сейчас Сталинская область.
   — Так... Место жительства — пишу Ялта?
   — Конечно, уже много лет.
   — Национальность — русский, гражданин СССР, род занятий?
   Старик усмехнулся, опустив взгляд на коляску:
   — Обуза для жены. Инвалид я. Без определённого рода деятельности. До войны писал мемуары о прошлой жизни, но это оказалось никому не интересно.
   Старший лейтенант делал себе какие-то пометки помимо заполнения протокола.
   — Социальное происхождение?
   — Из дворян. Отец был донским казаком, — чётко произнес допрашиваемый, выдержав на себе последующий вопросительный взгляд собеседника.
   — Не боитесь говорить об этом открыто? Тем более, сейчас и здесь?
   — Видите ли, молодой человек, — Ханжонков снял очки и принялся протирать их и без того чистые линзы платком, — в моём положении лукавить бессмысленно. Всё что я мог, уже потерял — здоровье, свободу передвижения, известность, деньги. Чего ещё я могу лишиться? Жизни? Тем более, вашим коллегам всё моё прошлое и так известно. На эти вопросы я уже отвечал. И еще: в 1905 году уволен в запас из казачьего полка по состоянию здоровья. После оружия в руках не держал. Так что ваш интерес к моей персоне меня не тревожит. Заметьте, я даже не спросил, что вас ко мне привело. Значит, так нужно.
   Панфилов ухмыльнулся и продолжил:
   — Род занятий до и после революции?
   — Ваши вопросы лаконичны и резки, как того требует протокол... Пишите — кинематографист. До революции — частный кинопромышленник, а после — обычный советский служащий.
   В одной строке умещалась целая история жизни.
   — Уж-таки промышленник? — искренне удивился офицер, — расскажите подробней.
   — Тогда устраивайтесь поудобнее, это займёт много времени, вы располагаете временем? — Александр Алексеевич увидел в глазах молодого человека некоторый интерес, не связанный с прямыми его обязанностями. Разбираться в людях по взгляду его научила профессия. Актёр никогда не сыграет честно, если взгляд его неискренний. Камера требует подчёркнутых эмоций. Особенно, если это немое кино, где не слышно слов, а все страсти нужно передать мимикой.
   — Время для этого я найду. А свои вопросы задам позже, — Панфилов был заинтригован. Обычно по ту сторону стола от него сидели явные или скрытые враги, которых следовало изобличить и передать в руки сурового и справедливого трибунала, но они всегда юлили, играли легенду, а этот старик, не стесняясь, говорил о том, за что лет десять назад мог быть расстрелян. Профессиональное любопытство взяло верх над дефицитом времени. Исходя из откровений старика, можно будет сделать вывод о его потенциальной опасности.
   — Сегодня душно, если попить найдётся, разговор пойдёт веселее, — заметил старлей, вытирая пот со лба.
   — Верочка, принеси, пожалуйста, гостю чаю! — Вера Дмитриевна, была на всякий случай поблизости и быстро направилась на кухню, — Сахаром не побалуем, а чай раздобыли. Грузинский. Верочка выменяла за кое-какую посуду.
   — Когда я получил выходное пособие — а пять тысяч рублей в то время были очень приличными деньгами, стал вопрос, что делать дальше. Двое детей, жена — красавица, и полное отсутствие перспективы. Вот с чем я столкнулся в гражданской жизни. Помогла случайность. Нужно было подобрать для
одного знакомого киноаппарат, и в лавке Эмиля Оша я нашёл его. К тому времени я уже безнадёжно был болен.
   Ханжонков поймал на себе удивлённый взгляд собеседника.
   — Нет, артрит ещё не давал о себе знать, я свободно передвигался. Я заболел кинематографом. Дело новое, перспективное, чрезвычайно интересное. Мы с Ошем сговорились запустить кинопрокат, но быстро выяснилось, что он бессребреник. Пришлось самому покупать копии и показывать их в Москве.
   — Быстро состояние свое истратили? — поинтересовался Панфилов.
   — Очень. Можно сказать, почти обанкротился. Пришлось залезть в долги, благо имел рекомендательные письма от уважаемых родственников. Потом Антонина Николаевна — моя первая жена, развеяла все сомнения по поводу того, что нужно фильмы самим снимать, и мы решились.
   Вера Дмитриевна принесла поднос, на котором стоял фарфоровый заварник, чашки и чайник кипятка, который своим видом выбивался из ансамбля: чайный сервиз сохранился с тех времён, когда его ставили на стол для чаепития с Гончаровым, Верой Холодной, Иваном Мозжухиным.
   — И о чём была ваша первая картина? Хроники жизни буржуазии? — с иронией спросил офицер.
   — Возможно, вы удивитесь, но нет. Что интересного в жизни буржуа? Обстановка, модные платья, да и всё. Манерная жизнь по правилам и распорядку. Зрителя привлекает страсть, эмоция, он должен сопереживать и плакать, единогласно одобрили сценарий с цыганами.
   Глаза старика оживились, он стал жестикулировать и говорил громко, отчётливо, будто опять нахо
дился на съёмочной площадке и распоряжался работой группы.
   — Ох, и натерпелся я с ними! — Александр Алексеевич отпил чай, который жена заботливо разлила по кружкам, — Не стесняйтесь, пейте, ароматный попался, настоящий...
   — Украли кинокамеру? — улыбнулся Панфилов и отпил горячий чай.
   — Да нет, что вы, напротив. Они были эмоциональными и шумными, пока мы торговались за гонорар, но как только начали снимать, их будто молния поразила. Стали скованными, с опаской смотрели на оператора, камера же трещит, когда ручку крутят. Это ввело их в полный ступор, будто дудка факира для кобры, — Ханжонков рассмеялся, в лицах вспоминая свои мучения с табором, — кое-как справились, научили нас не замечать. Оказывается, многие люди камеру боятся.
   — Камеру все боятся, а кинокамеру, пожалуй, некоторые. Артисты ведь играют как-то! — сострил следователь.
   Александр Алексеевич сделал вид, что оценил шутку своего слушателя, но свои личные воспоминания о содержании под стражей он давно положил на самые дальние полки памяти.
   Тогда, в 1926 году, суд признал и его, и Верочку невиновными по делу «Пролеткино», где ему инкриминировалась растрата и грозило длительное тюремное заключение. После этого процесса здоровье было окончательно подорвано, да и к Москве, так негостеприимно принявшей их, сердце остыло. Поражение в правах и запрет на работу в кинематографе больно ударили по его самолюбию, разрушили все надежды, которыми он жил после письма Луначарского. Нарком просил вернуться в СССР для развития кине
матографического дела, по прибытии прислал даже поздравительную телеграмму, но на этом всё и закончилось. Как только заведующий производством киностудии «Пролеткино» Ханжонков проявил свойственный ему пыл и рвение, заменив в командировке начинающего режиссёра, это было воспринято как злоупотребление и разбазаривание народных денег. Плюнув на всё, супруги Ханжонковы перебрались после суда в милый сердцу Крым. В места, где киноателье Ханжонкова продолжило свой большой путь, где снимали первый в мире полнометражный фильм «Оборона Севастополя», где в 1917-м создали киностудию, построили павильон и жили грандиозными планами. Всё изменилось после революции. Гражданская война ударила по кинопроизводству, и оно стало убыточным, а в 1920-м и вовсе были национализированы и кинотеатр в Москве, и студия в Ялте.
   Панфилов заметил, что старик задумался и отвлёк его от размышлений о прошлом вопросом:
   — А где артистов брали? Настоящих, которые камеры не боятся.
   — О, это моя гордость... Театральные актёры в большинстве своем считали ниже своего достоинства участвовать в картинах, кино по сравнению со сценой считалось чем-то низкопробным, что ли. Классику ведь в залах давали. С декорациями и оркестром. Признание, поклонники, они к этому привыкли. Верочка Холодная, к примеру, звездой стала исключительно благодаря нашему ателье, она именно у нас раскрылась и стала знаменитостью. Её и актрисой-то не считали.
   — Это такая томная девушка с тонкими чертами лица и чёрными кругами вокруг глаз? — заинтересованно спросил Панфилов.
   — Вы достаточно точно описали её портрет, вы профессионал сыска, это заметно.
   — Её фото висело у моей мамы на стене. Вырезка из какой-то древней газеты. Сам-то я не разделяю увлечений этими буржуазными сюжетами, но матушке нравилось, — оправдываясь, сказал молодой человек.
   — Вы правы, она была утончённой. А тёмные круги — так это дань моде, не более того, такой грим делали, чтобы подчеркнуть выразительность её громадных глаз. Яркая, но короткая судьба. Всего пять лет на экране, а как сияла! Умерла в девятнадцатом от испанки. Кто его знает, как она пережила бы все наши потрясения... Уж очень ранимая была. А в этом же году, кстати, и Полонский умер. Но он из театра пришёл, уже имя некоторое успел заработать.
   — Да., опасна работа артиста.. — заметил Панфилов, — в живых кто-нибудь остался?
   — Сейчас уже и не знаю даже, кто где. Иван Мозжухин уехал в двадцатом, но в Голливуде славы не снискал. Скончался тоже, — эту тему Александр Алексеевич посчитал ненужным развивать далее.
   — Беглец, значит?
   — Да. Бежал в Америку. Но он тогда уже у Ермольева работал.
   — А кто их всех учил?
   — Таланты учить не нужно, их нужно направлять. Я подсказывал, режиссёры. А больше всего — публика. Она их и воспитала.
   — А вы преподавали на каких-нибудь курсах? Как пополняли состав? — издалека зашёл следователь.
   — Высматривал в творческих кругах. А курсы — вещь бесполезная, сейчас кино звуковое, курсами не обойдёшься. Учить нужно основательно.
   Сделав отметки у себя в записях, старший лейтенант решил вернуться к главной теме разговора:
   — Как вы жили в оккупации? Чем занимались?
   — Дышал морским воздухом, так с голодом бороться легче. У всех он аппетит вызывает, а меня — наоборот — бриз успокаивает.
   — Святым духом, значит, питались? Или на содержании в оккупационной администрации состояли? — следователь резко сменил тон.
   Старик с некоторым отчаянием резко развернул коляску и покатил её ко входу в дом:
   — Верочка, покажи, пожалуйста, молодому человеку наш замок! А вы, идите сюда, не стесняйтесь! Нам есть чем похвалиться.
   Следователь проследовал за хозяйкой в помещение, не снимая обуви. Вера Дмитриевна провела его через небольшой тамбур, где стояла единственная пара женских туфель на низком каблуке и какой-то цветок в большой кадке.
   Семейная чета Ханжонковых занимала две комнаты на первом этаже, одна из которых была проходной. Там же, в углу напротив окна, располагалось некоторое подобие кухни: стол, умывальник и два ведра с водой. В серванте, пустые полки которого были накрыты вязаными салфетками, за стеклом наверху стояли оставшиеся чашки сервиза.
   Полосатые обои в первой комнате, служившей залом, местами уже отошли от стены. Под окном стоял стол, где в уголке аккуратной стопкой располагались газеты. Панфилов перебрал их, небрежно сдвинув стопку в сторону. В основном — «Известия».
   За занавеской, отделявшей спальную комнату от остальных, обнаружилось помещение, в котором, скорее всего, в прежние, сытые времена была кладовая. Там умещались только две кровати с тумбой между ними. При всей очевидной нищете в квартире было чисто и опрятно.
   Панфилов вышел во двор, где его уже ждал хозяин:
   — Обнаружили там шкаф или осеннюю одежду? Может, зимняя нашлась?
   И действительно, ничего такого он там не увидел. Пара женской обуви при входе. Всё.
   — За два года мы променяли на продукты почти всё, что у нас было. Я зимой в доме сижу, зачем мне пальто и шапка?
   Панфилов достал газету «Голос Крыма», выходившую в Симферополе при немцах, и развернул на странице, где под заголовком «Отец русской кинематографии» давалось описание его, Ханжонкова, радости по поводу радужных перспектив кинематографа в Крыму при новой власти.
   — Из этой публикации я бы сделал иной вывод: гитлеровцы пригрели вас, и сопротивляться вы не стали!
   — Ах, вы об этом, — негромко сказал старик, понимая теперь интерес контрразведки, — знаете, они со мной беседовали, да... Но ограничились историей киностудии, ведь я же приложил руку к её созданию. Работу мне никто не предлагал, да и не смог бы, посмотрите на меня. Сам я ничего не просил. А потом эта газета вышла. Историк, который меня расспрашивал, корреспондентом оказался. Некрасиво поступил, очень некрасиво.
   Панфилов тщательно записал ответы на этот и все свои последующие вопросы, отобрал подпись под протоколом и подпиской о невыезде, встал, собирая со стола бумаги.
   — Мне следует чего-то ожидать от вашего визита, товарищ старший лейтенант? — спросил Ханжонков, готовясь к худшему.
   — Вам запрещено покидать место жительства. Оставайтесь дома до отдельного распоряжения. Вас
будет проверять участковый. — Это выглядело как издёвка над человеком, прикованным к коляске.
   В это время на Боткинской визг тормозов распугал голубей. «Виллис» сигналил, привлекая внимание старшего лейтенанта Панфилова.
   — Панфилов! Старший лейтенант! — кричал шофёр, привстав в открытом кузове, — там тебя майор ищет, для тебя срочная информация!
   По прибытии в Управление первое, что он увидел на своем столе, это были протоколы допросов корреспондента газеты «Голос Крыма», написавшего статью об Александре Ханжонкове.
   — Не зашиб хоть своего инвалида? — спросил Карпов.
   — Да нет, я сам ездил, без группы захвата. С колясочником справился бы...
   — Значит, повезло деду.. — пробормотал себе под нос Карпов, обмакнув перо в чернильницу.
   После изучения показаний историка-корреспон- дента-учителя немецкого языка Земана в личном деле бывшего кинематографиста появился рапорт, где справа в углу красным карандашом размашистым почерком было написано: «Согласен» майор Свиридов», а ниже на старой печатной машинке был набран следующий текст:
   «Ханжонков А.А. опасности как антисоветский элемент не представляет, дальнейшую оперативную разработку считаю необходимым прекратить. Райсобесу рекомендовано рассмотреть возможность восстановления пособия и продуктовых карточек».
   Начиналось первое мирное для Ялты лето 44-го. Впереди много лет новой, счастливой, спокойной жизни, из которых Александру Алексеевичу Хан- жонкову судьбой отмеряно только полтора года.
   
   Билет на футбол
   
   Он всегда за ней тосковал. Большую часть года ждал и считал дни.. Их редкие встречи, в основном летом, были для него на вес золота. Она же, как летняя птичка, появившись неожиданно, могла издать какой-нибудь чирикающий звук или писк, улыбнуться загадочно, а потом опять пропасть на несколько месяцев.
   Со временем, в силу обстоятельств, их свидания становились всё длительнее, и приходилось смиренно терпеть любые её странности и капризы, лишь бы не расста-ваться. Он без неё болел.
   Поначалу она об этом не догадывалась, потому как постоянно была занята своими, очень важными, без сомнения, делами. Даже когда ощущала на себе его взгляд, делала вид, что не замечает. А он всегда боялся её потревожить, разбудить, нарушить покой.
   Взгляд его был тёплым и добрым настолько, что ей порой становилось неловко:
   — Деда! Не смотли на меня! — громко кричала на него маленькая Тоня и пряталась за большого плюшевого медведя. Буква «р» ей ещё долго не давалась.
   — Антонина! Имею право! Я твой дед! — и Жора надевал на голову светлую парусиновую шляпу, чтобы прикрыть лысину. Она очень любила эту шляпу. Её можно было мять, топтать, а потом шлёпать деда ладошками по лысине. Шляпа заставляла её выби
раться из любого укрытия — действовала как блесна на хищную рыбу.
   Георгий Николаевич сейчас мял эту шляпу в руках и вспоминал, как они с внучкой ходили на площадь Ленина в тринадцатый гастроном за мороженым, а потом на бульваре доедали его, наклоняясь вперёд, чтобы не запачкаться — донецкая жара смертельна для любого мороженого.
   Тоня нагло пользовалась слабостью деда и требовала с него мороженое в таких количествах, которые никогда бы не позволили родители, тем более, в тех местах, где они жили и работали последние пять лет. Тонин папа имел специальность горного инженера и авторитет на своей шахте, но какое же мороженое на Крайнем Севере — там и без того холодно.
   Последний раз дети — Тонины родители — звонили Георгию Николаевичу из Магадана с вопросом, какой у него размер старого плаща. Это значило, что они покупают подарки и скоро будут. Никогда о точной дате своего приезда не предупреждали заранее, появлялись в дверях неожиданно и шумно — в этой семье любили приятные сюрпризы.
   В этом году что-то задерживались. Даже если учесть, что дети, как обычно, завезут ему внучку после отдыха в Сочи, а сами поедут на работу — уже август был в разгаре. Тоне до школы оставалось три недели — когда же им мороженого поесть вдоволь? Уже в пятый класс должна была пойти его любимая внучка. Одиннадцать лет — взрослая и смышлёная барышня. Скоро совсем вырастет, свидания начнутся, любовь, институт, не до него будет...
   С такими грустными мыслями Жора брел вниз по Гринкевича. Зашёл в кафе «Шоколадница» проверить, делают ли взбитые сливки как раньше. Удовле
творенный ответом бармена и прохладой подвального помещения, наметил сюда поход с внучкой. Весь путь домой Георгий Николаевич проделал неспешным шагом по теневой стороне Университетской, неся в авоське треугольный пакет молока и две городские булки.
   — Шо плетёшься, как неживой! Там твои уж полчаса на лавке под подъездом ждут! — дворничиха Зинаида с метлой наперевес и пустым ведром в левой руке пропустила вперёд себя, чтобы не переходить ему дорогу.
   — Дай бог тебе, Зина, хорошего любовника за добрые вести! — Жора радостно развёл руки, будто готов был её тут же расцеловать, но тётка с хохотом увернулась.
   Тоня завидела своего любимого деда как только он появился из-за угла.
   — Деда!!! — навстречу ему бежала девчушка ростом совсем немного пониже его самого. Каждый год он несколько дней привыкал к тому, что внучка стала на полголовы выше, разговаривает другими словами и учит его обязательно чему-то новому.
   Тоня повисла на нём, как и раньше, за исключением того, что теперь она не могла оторваться от земли ногами — рост не позволял.
   Семейный вечер проходил при открытых окнах, позволявших сквозняку проветривать квартиру деда на третьем этаже, с неумолкающими разговорами о прожитом годе, о новостях и планах.
   По такому случаю запекли в духовке курицу на бутылке из-под кефира и натолкли пюре — сам Жора такого себе никогда не позволял. И вовсе не потому, что не хватало денег, сосем даже нет. Жора был аскетом — эти привычки остались у него с войны, с
фронта. Ему хватало пожарить кружок любительской колбасы, разбить туда же яйцо и прямо со сковородки есть это всё в зале, просматривая программу «Время». Для Тони это было любимым блюдом. Потом ещё вымакать сковороду горбушкой мягкого белого хлеба, запить лимонадом — и вот оно, счастье.
   — Па, вот отработаем до Нового года, и институт нам квартиру обещает. Повезет — в новом микрорайоне получим, представляешь? — дочь Георгия Николаевича Ольга работала в том же исследовательском институте, что и её муж.
   — Это где? Новые дома на окраинах, далече от центра... — Жора категорически не воспринимал общественный транспорт и предпочитал ходить пешком, потому обувь его горела как после футбольного матча.
   — Говорят, на Мирном. Это в сторону Жданова1.
   — Ох, и выселки. — пробурчал Георгий Николаевич, указывая зятю, что он забыл подлить в рюмочку.
   — Па, да хоть за городом — наконец-то у нас своё будет, — ответила ему дочь, снимая передник, — давайте поднимем бокалы за наше счастье, за наше будущее!
   — Ага! За Антонину, надёжу нашу и опору! — Жора по такому торжественному случаю из серванта выдал любимые хрустальные рюмки на ножке и теперь наслаждался не только их содержимым, но и звоном чешского стекла.
   Утром Ольга с мужем убыли в аэропорт, а Тоня наслаждалась своей любимой кроватью. Такая перина была только у неё — покойная бабушка запрещала ее стелить еще куда-нибудь, так и повелось. Сквозь открытое окно, выходившее на Щорса, уже был слышен
1 Жданов — Мариуполь.
звук проезжающих автомобилей, ритмично шуршала метла дворника и задорно щебетали воробьи. «Мо- ло-ко» — протяжно запела продавщица в длинном переднике. Она со своей тележкой и двумя бидонами молока шла дворами аж от проспекта Ватутина, где на углу располагался большой молочный магазин. На её клич спускались люди с бидонами и стеклянными банками. Полная, добродушная молочница профессионально наливала каждому мерной алюминиевой кружкой на длинной ручке — кому по литру, кому по три.
   Дверь хлопнула. Это дед Жора вернулся. За молочком спускался. Началась у Тони царская жизнь — омлет лучше деда Жоры никто на свете лучше не делал, и теперь каждый её день будет насыщен какими-то событиями, большими и маленькими радостями.
   — Деда! А на Детскую железную дорогу пойдем? А в музей? И на пляж ты обещал, на ставок! — всё это Жора выслушал за завтраком.
   — Тихо, тихо, Тоня! Ну, что ты... успеем, конечно. Всё сделаем. На вот тебе, компота, как ты любишь, — дед отлил внучке из банки компот из красной смородины и вишен, который она так любила.
   Настали для деда Жоры те самые неспокойные дни, о которых он так мечтал весь год. Неугомонная Антонина заваливала его десятками вопросов, и он с удовольствием искал на них ответы. Ловится в Кальмиусе рыба? А что за танк стоит на Артёма? А он настоящий? Почему Детская железная дорога такая короткая? А как привезли к «Юности» самолёт? А он настоящий? Почему завод слышно везде, когда он гудит? А ставок второй, он глубокий? А первый? Почему троллейбус тоже гудит, когда
едет? А как в футбол зимой играют? А им почему не холодно? А пошли в «Арктику» мороженое шариками поедим!
   Всякое их путешествие по городу заканчивалось возле танка. Как правило, первую половину дня дед и внучка проводили в соответствии с заранее намеченной программой, а когда наступал вечер, Тоня с дедом Жорой шли в сквер. Там собирались поклонники команды «Шахтёр», самые ярые болельщики, знавшие о команде все подробности, вплоть до мелочей. Георгий Николаевич имел авторитет в этой среде, знал всех лично. После каждого матча серьёзные эксперты, собиравшиеся на «брехаловке» — так называлось это место в народе — перемывали косточки всем игрокам, разбирали матч поминутно и делились последними новостями.
   Антонине было интересно отчасти — она многого не понимала, но старалась вникнуть, потому как страсть к футболу у неё была такая же пылкая, как и у её деда.
   В этот раз вокруг лавочки собралось человек пять завсегдатаев, оживлённо делившихся мнениями по поводу происходящего в футбольном мире.
   — Интересно, сколько дадут виновным?
   — А кто виноват? Кто ж теперь узнает?
   — Эээ... Нам всё равно правды не скажут, а пацанов жалко, да..
   — Ты слышал, Жорик? «Пахтакор» на три года в вышке2 оставляют. И все игроками скидываются, чтобы вытянуть.
   — Справедливо, как по мне.. — Жора сразу говорил, что будут какие-то меры приняты.
   Утром 11 августа 1979 года из аэропорта До
2 Вышка — высшая лига.
нецка поднялся после дозаправки самолет Ту-134, на борту которого в числе прочих летела в Минск футбольная команда из Ташкента. Через некоторое время случилось столкновение с другим таким же пассажирским лайнером. Возле Днепродзержинска. Все погибли.
   — Теперь, какое место они ни займут, хоть и последнее, в первую лигу уйдёт тот, кто на ступеньку выше в таблице, — обсуждали новость корифеи бо- лельщицких наук, потрескивая семечками и пуская облака дыма из своих папирос. Жора позволял себе курить нечасто, но здесь это считалось ритуалом.
   — Нам-то что, слава богу, прошли те времена, когда до дна очки считали! — парировал один из дедов, что стоял справа от лавки, — сюда ходи, что ж ты, малая! — пока мужики разговаривали за дела околофутбольные, их внуки рубились тут же на лавке в шашки. Тоня сильна была не только в «Чапаева», но и в настоящую игру, и болели за неё все Жорины товарищи, а играли по-честному, не поддавались.
   — Да не дадут нам золото, не да-дут... — парировал Гоша, один из главных аналитиков сообщества.
   — Гоша, шо ты предлагаешь? Крылья сложить и сдаться? Да сколько можно в хвост дышать этим всем «Динамам» да «Спартачам» столичным.. — возмутился Жора, поглядывая на доску с шашками.
   — Предлагаю смотреть на вещи реально. Не дадут. Вон, «Динамо» отбирает себе на срочную всех мало-мальски талантливых пацанов, а потом что? Не отпускает. Так и в Москве, так везде. А мы что? Горняки — не милиция и не армия. Славик Чанов прыгал, прыгал и допрыгался вон. «Торпедо» захотело — «Торпедо» получило.
   Тоня, громко стукая по доске, убила три шашки подряд и торжественным объявлением: «Следующий!» огласила свою победу.
   — Гоша, если бы «Заря» вот так сопли пускала, да всех боялась — никогда не стали бы чемпионами Союза, — парировал Жора.
   — Ой, Жорик, то когда было? Семь лет назад. И где они теперь? Вон, телепаются на дне таблицы. Разобрали их всех по одному. Всё. Нет команды. Такие правила. Жора, ну шо ты как маленький?
   К дискуссии о шансах «Шахтёра» на чемпионский титул подключились и остальные присутствующие эксперты. Каждому было что сказать, что вспомнить и использовать в качестве подкрепления своей точки зрения.
   — А что Чанов? Предатель и есть... Столичной жизни захотел? И вот тебе, сидит там же, где и «Заря», — очень крепко донецкие болельщики обиделись на Вячеслава Чанова — бывшего донецкого вратаря — и Владимира Салькова — бывшего главного тренера. Провальное выступление в сезоне семьдесят девятого года их нового клуба — московского «Торпедо» вызывало в речах донецких болельщиков нотку злорадства и удовлетворения.
   — Ну ладно, ладно.. Это жизнь, деньги, конечно, квартиры, машины — у них там в столицах с этим полегче, но наши же тоже не бедствуют. Мужики, давайте по-честному. Захотят — смогут. А «Торпедо» у нас по графику последнее — в ноябре. Вот там и посмотрим, кто прав был, — констатировал Жора.
   — А идут ведь неплохо, — Гоша трижды сплюнул через левое плечо.
   — Вторыми были в семьдесят пятом, третьими в прошлом году стали, пора бы и золото домой привез
ти, Жора был непреклонным в своём желании увидеть эти награды в Донецке, — состав что надо! И Носов3 тоже — смотри, как свежий взгляд помог, а? Думали, без Салькова загнётся «Шахта»?
   — Не говори, Жорик... У меня кум в Киеве, так тот прям злорадствовал. Капец вам настал, говорит. Никогда вы нас больше не уделаете.
   — Передай куму, мы ещё не решили, что с ними делать, — парировал один из присутствующих.
   — Вот Гоша заронил смуту в мою душу, мужики.. — Жора отработанным десятилетиями движением выбил из пачки «Беломорканал» папиросу, смял её в двух местах и закурил, выпустив смачную струю дыма вверх. — Гляньте, как лихо столица переманивает. Станем если чемпионами — сто процентов даю: гонцов засылать будут. И через партию, и через армию, и через милицию — всех подключат. Стесняться не будут.
   — А Носов нам на что? Только пришёл на главного и сразу сдастся? — обсуждение перешло в ту фазу, когда мужики вроде и не спорили вовсе, но уже говорили громко, без оглядки на окружающих.
   — А Носов не Господь. Он может скандал учинить, может с начальством зарубиться, но если уж будет надобно — так ни его, ни нас, тем более, не спросят.
   — Ага, прав Жора. Был бы Дегтярёв4, так тот в обиду не дал бы, а сейчас — чёрт его знает, чем может обернуться это первое место.
   — Та его еще взять надо, Гоша! «Мясо»5 в затылок дышит, забивать не будем — так грош цена всем
3 Виктор Носов — с 1979 года — главный тренер «Шахтёра».
    4 Владимир Иванович Дегтярёв — первый секретарь Донецкого обкома партии.
    5 «Мясо» — название «Спартака» в среде болельщиков примерно с 1976-77 гг.
этим потугам! — спор о перспективах чемпионства любимой команды набирал обороты.
   Пока корифеи «брехаловки», аналитики и любители статистики, сгрудившись вокруг лавки, ожесточённо спорили о шансах на главные медали, к ним со стороны центральной клумбы подошёл лысоватый мужчина с короткими бакенбардами типичной донецкой наружности — не красавец, но взгляд уверенный, походка крепкая.
   — О чем спорим, мужики? — с улыбкой спросил гость. Его появление здесь не прогнозировалось и было практически невозможным, потому вызвало некоторое замешательство и секундное затишье.
   — Удивлены, не скрою... — Жора протянул Старухину руку. — Георгий, очень приятно.
   — Виталий, — с улыбкой ответил нападающий, хотя ему представляться не было никакой необходимости.
   Каждый из мужиков посчитал за честь пожать руку центральному нападающему, личное знакомство со Старухиным, — это большая честь для болельщика.
   — О! А я тебя знаю, дядь! — воскликнула Тоня, оторвавшись от шашек. Всеобщее внимание к вновь пришедшему заставило её напрячь память — лицо его точно было знакомо. — Ты бабуля!
   Всеобщий смех разрядил официальную поначалу обстановку.
   — Ну, бабуля, так бабуля, как скажешь, а ты кто? — спросил Старухин девочку.
   — Тоня. А тебя так и звать?
   — Свои меня Виталиком зовут, а бабуля, это так, ругают, когда медленно бегаю.
   — Так, а ты быстро бегай, Виталик. Бабуля — это же обидно, наверно? — Тоня со всей своей детской
непосредственностью не могла разобраться, почему этого здорового дядьку так прозвали.
   — Тонь, я бегаю изо всех сил, ты же видишь? Мне ж не надо прямо быстрее всех быть. Мне надо в нужном месте оказаться. И потом, бац — и гол.
   — Дед говорит, что хоть ты и лентяй, но молодец. Да, дед? — Тоня посмотрела на деда Жору, а все остальные искренне рассмеялись.
   — Точно, внучка. Бабуля — талант! Спорим, вот, Виталий, о том, будет «Шахтёр» чемпионом или нет.
   — Неблагодарное это дело, мужики. Сглазите. Вроде держим пока макушку таблицы, настроение такое, что может получиться.
   — Дядя Виталик, мы тебя дразнить не будем, если ты обещаешь «Локомотиву» гол забить, — Тоня была в курсе ближайших планов деда — в понедельник после Дня шахтёра отвести её на футбол. Дед каждый год брал её с собой на какой-нибудь матч, а если получалось, то и на две игры. Не мог же он её одну дома оставить, но и футбол пропустить — тоже не мог.
   — Ух ты, я таких девчонок не видал ещё. Ты что, по-настоящему болеешь? — удивился Старухин.
   — Не, дядь Виталик. Я недавно болею. Это дед у нас болельщик настоящий, — Тоня кивнула в сторону Жоры.
   Старухин залез рукой в правый карман и, сосредоточенно там порывшись, достал билет на игру с «Локомотивом»:
   — Слушай, Антонина, ну один у меня, что поделать... Зато сектор центральный. Придёшь завтра?
   — А если обещаешь забить, то приду. Только с дедом.
   — Замётано. Забью. Приходи с дедом.
   Всю дорогу домой Жора рассказывал внучке о том, почему Старухину удаётся забивать головой, как он первые матчи играл в «Шахтёре» под фамилией Черных, и о странностях тренеров сборной команды, которые упорно не берут его в состав.
   Завтрашний день сулил много интересного — Жора обещал после похода на ставок по пути на стадион зайти в «Шоколадницу» поесть сливок взбитых. Тоня их обожала. Знаменитая дедова яичница с Любительской колбасой на ужин была особенно вкусной, в этот раз Жора добавил мелко порезанный помидор и посыпал сверху зеленым лучком. Лето все же, витамины надо детям давать, до мандаринов еще далеко.
   Утром Тоня, как обычно, не спешила вставать, пользуясь тишиной в квартире. Тихо — значит, рано ещё. Жора встает с рассветом — всю жизнь учителем проработал до пенсии, в школе к семи утра уже бывал. Но почему так жарко? Солнце уже высоко.
   Тоня, поправляя свои запутавшиеся волосы, вышла в коридор, чтобы глянуть, который час. Шишку на цепочке часов с кукушкой, висевших в коридоре, девочка подняла вверх — стрелки показывали без четверти десять.
   — Деда! Ты где? — Тоня пошла на кухню, но и там не было следов Жориного пребывания. — Ушёл, что ли? — вслух рассуждала девочка, но на обратном пути заметила, что цепочка на двери накинута.
   — Деда! Куда ты делся? — Тоня зашла в зал, где Жора любил спать летом на диване — там дверь балконная открывалась.
   Скорая приехала быстро. Тоня даже не успела пижаму переодеть. Продиктовала доктору фамилию,
имя, отчество, год рождения, всё рассказала, что спрашивали. Доктор давление мерила, пульс, зрачки проверяла. Потом принесли носилки и врач спросила: «Есть кто из старших?»
   — Мама вечером будет... — Тоня знала, что она прилетит сегодня.
   — Скажешь маме, что дедушку вашего в больницу увезли с подозрением на инфаркт. В больницу Калинина. Кардиологическое отделение. Запомнила, девочка?
   — А я? Мне можно? Я его не могу одного оставить, он меня никогда не оставлял! — сквозь слёзы проговорила срывающимся голосом Тоня.
   — Нет, девочка, тебе нельзя. Это реанимация, тебя не пустят. И потом, тебе же нужно маму дождаться. Запомнила?
   Скорая помощь уехала без сирены — просто со включенной синей мигалкой. И сквозь её стекла, покрашенные изнутри белой краской, было совершенно не видно, как доктор скорой помощи оказывает первую помощь больному.
   Тоня ходила по квартире, не останавливаясь. Деда увезли, мамы ещё нет. Что делать, как помочь ему? Только за сердце держался, ни слова не сказал. Хоть бы мама прилетела, хоть бы самолёт не задержали. А что сейчас делать? Как быть? Ждать тут, пока дед там помрёт? Так, а кого просить о помощи? Она никого не знает здесь. Хотя, почему никого? На трюмо лежал билет на сегодняшний матч.
   Где находится стадион «Локомотив», дед Жора показал ей, когда шли на Детскую железную дорогу кататься. Найти его было несложно. Люди ручейками стекались ко входам на арену, где предъявляли билеты и заходили внутрь.
   — Девочка, где твой папа? — спросил человек с повязкой на руке, стоявший возле больших ворот, одна створка которых была открыта для пропуска болельщиков.
   — А он велел вперед идти, на сектор и билет вот дал, — Тоня предъявила бумажный лоскуток.
   — Вот, родитель... Давай быстрей, там игра уже началась. И с места своего не уходи, отец же тебя искать будет, — посоветовал человек с повязкой.
   Стадион шумел, волновался, свистел и гудел топотом ног — наши подавали угловой. За игрой Тоня не следила — она высматривала только одного человека, которого знала на этом стадионе. И она его высмотрела. Нашла, как дед и рассказывал — у чужих ворот. Счёт был в нашу пользу, и публика на трибунах радостно приветствовала каждый прыжок Старухина в попытке попасть головой по мячу. Подача — и под восторженные крики болельщиков он бежит к центру поля, обнимаясь с игроками в оранжево-черных футболках.
   Судья дал свисток на перерыв, команды отправились в раздевалки, и Тоня не успела добраться до нужного места — милиция не пускала ближе, а вечно пронырливые пацаны перегородили все подступы к выходу из подтрибунного помещения. Пришлось смотреть Тоне и второй тайм, но на этот раз она была настроена решительно и заняла место на подступах к коридору, в который должны были заходить команды.
   Табло светилось цифрами 4:1 в нашу пользу. Гости уходили быстро и опустив головы, а хозяева принимали поздравления с очередной, такой важной победой.
   — Дядя Виталик! — Тоня звала его изо всех сил, размахивая руками.
   — Бабуся! — орала пацанва, оттесняя ее назад.
   Тоня в ярости стала работать локтями, сопротивляясь толпе, выдавливавшей её.
   — Дядя Виталик!!! — Старухин услышал, как его зовут непривычным для стадиона именем, и увидел свою новую знакомую, пытавшуюся прыгать повыше, чтобы он её заметил. Каждый из болельщиков, пробившихся к коридору, стремился прикоснуться к Старухину, похлопать его и поздравить с победой. Некоторые тянулись с календариками, чтобы взять автограф. Милиционеры, заметив, что с трибун люди ринулись вниз, попросили Старухина пройти в раздевалку и стали между ним и собирающейся толпой.
   — Дядя Виталик! Дед в больнице! Дядя Виталик! Что мне делать? Я не знаю, где это! — кричала девочка в его сторону. Всё что она успела заметить — это его жест, показывающий, что ей нужно обойти с другой стороны и ждать.
   Он заметил. Он её запомнил.
   Тоня поспешила вырваться из толпы и, поднявшись опять на самый верх трибун, спустилась с другой стороны, туда, где стояли автобусы. Ближе её опять не пустила милиция, но теперь она была умнее — пошла не там, где стояла толпа, а отошла в сторонку и подождала.
   Приветственный свист означал, что футболисты «Шахтёра» вышли к автобусу.
   — Пустите, пустите! — Тоня шмыгнула между милиционерами, стоявшими в оцеплении.
   — Куда? Нельзя! — сержант пытался удержать её за руку.
   — Я к дяде Виталику! Мне надо! — Тоня как- то извернулась и побежала к автобусу. Старухин не
садился в него, высматривая девчушку в толпе болельщиков.
   — Я здесь, дядь Виталик! — она махала ему руками и бежала навстречу.
   — А дед где? Ты же обещала! — смеясь, встретил её футболист.
   — Его скорая увезла, доктор сказал, что инфаркт, что мне нельзя, а я не знаю, где эта больница! И меня туда без взрослых не пустят! — она выпалила это всеё быстро, срываясь на плач от обиды на весь взрослый мир.
   — Так, стоп... Что сказал доктор? Какая больница?
* * *
   — Да будет жить, не переживайте, сделали всё, что возможно. — заведующий отделением рассказал Тоне и дяде Виталику о том, что самое худшее позади — пациента вытянули с того света. Тоня плакала то ли от счастья, то ли от безысходности. Деда она увидела, но только через дверь. К нему были подключены какие-то провода, рядом стояла какая-то штуковина, похожая на их школьную вешалку, что стояла в классе, только на ней еще висели какие-то пузырьки с трубками.
   — Пациент ни в чём не нуждается, все медикаменты у нас в наличии. Через время нужно будет его перевести в отделение. Когда — сейчас не скажу точно, вот там и увидитесь. Но увидитесь — это точно, не расстраивайтесь, барышня! — доктор вытер с Тониной щеки слезы.
   — Спасибо вам, доктор.. — Старухин пожал ему руку и с озадаченным видом отправился к выходу, уговаривая Тоню не плакать.
   Тут же, в дверях, они столкнулись с женщиной, бегущей в отделение в накинутом на плечи халате —
Тонина мама, приехав из аэропорта, нашла в двери записку от дочки о том, что дед в больнице, ключ под ковриком, и она отправилась искать Жору.
   — Тося! Тося! — мама кинулась ей навстречу, отрывая её руку от незнакомого мужчины. — Что с дедом, кто это, Тося?!
   — Мам, не волнуйся. Уже почти всё в порядке с дедом. А это — Бабуся... Ой, прости, дядь Виталик, ты же забил, а я обещала..
   
   
   Нокаут чемпиона
   
   Спортсмены в Донбассе всегда были в почёте, ещё со времён Джона Хьюза. Вне зависимости от социального статуса юзовцы, сталинцы, а потом и дончане искренне болели за своих, и было чем гордиться.
   Воспитанники донбасского спорта всегда в большом количестве были представлены в национальных сборных и никогда не «пасли задних».
   На первых ролях в сборной Советского Союза по спортивной гимнастике 50, 60-х годов прошлого века выступала Полина Астахова. В её честь на Дворце спорта «Шахтёр» в Донецке установлена мемориальная доска. Международная спортивная пресса называла её Русская березка.
   Сергей Бубка установил тридцать пять мировых рекордов в прыжках с шестом и первым в мире покорил высоту 6 м. Рекордсмен ушёл из спорта непобеждённым. Его рекорд 6 метров 15 сантиметров продержался двадцать один год. Именно такую высоту имеет колонна памятника, установленного чемпиону возле стадиона «Олимпийский» в Донецке.
   Лилия Подкопаева — гимнастка, олимпийская чемпионка, впервые в мире исполнила двойное сальто вперёд с переворотом на 1800.
   Донецкий характер в спорте проявляется как нельзя лучше. Доказательством тому служит спор
тивная судьба донецкого тяжеловеса, боксёра Александра Геннадиевича Ягубкина.
* * *
   Мюнхен. 1982 год
   — Ты очень, очень меня расстроил, Луис! Пять — ноль! Тебя побили как щенка! — тренер Мануэль, сжав кулаки, лупил ими по столу со всем своим латиноамериканским темпераментом.
   На шум прибежали горничная и коридорный:
   — Всё ли у вас в порядке, сеньор? — не рискнув зайти внутрь, спросила из дверного проёма на ломаном английском худосочная уборщица, из-за плеча которой выглядывал рыжий парень лет девятнадцати в униформе отеля.
   — Окей, окей! — жестами тренер показал, что всё в норме. — Санта Мария! Сколько можно, Луис! Тебя два года готовили как лучшую скаковую лошадь, а ты вылетел в четвертьфинале! — продолжил воспитательный процесс тренер сборной Эквадора по боксу, когда дверь закрылась.
   Горничная всё же на всякий случай осталась послушать, не произойдёт ли ещё что-нибудь неординарное, ведь если придётся вызывать полицию, то нужно успеть предупредить, с кем они будут иметь дело.
   Луис Кастильо, тяжеловес из Эквадора, безмерно уважал своего тренера и стоял перед ним с видом провинившегося школьника. От этого ситуация, которую застал персонал Мюнхенской гостиницы в номере, представлялась комичной — невысокого роста человек с явно выраженной плешью и круглым животом распекал здоровяка, лицо которого было равномерно покрыто ссадинами и синяками.
   — Всё! Всё, Луис! К чёртовой матери всё! Мне надоело с тобой возиться! Пошел к черту! — тренер
Мануэль указал на дверь. — Я себе в любой деревне найду мальца с характером и буду его воспитывать! Я выиграю чемпионат мира!
   На следующий день в Олимпия-парке проходили полуфиналы. Мануэль Гомес был так же отходчив, как и вспыльчив — вместе со своими подопечными он прибыл, чтобы посмотреть, сможет ли что-нибудь ещё показать поляк Гжегош Скетч, победивший его боксёра с таким явным преимуществом. Конечно, это могло бы стать слабым оправданием Луису, но если поляк победит в турнирной сетке, будет не настолько обидно.
   — В красном углу — Александр Ягубкин, Советский Союз! — объявил ведущий. Боксёр сделал шаг в ринг, поднял руки, на которых тренеры уже затянули перчатки. Публика отреагировала на слова диктора сдержанно. В громадном зале, посреди которого был установлен ринг с голубым покрытием, раздался редкий свист. Ожидать, что в ФРГ будут овациями встречать русских, не приходилось. Симпатии болельщиков всегда были на стороне их соперников — сейчас немцам приходилось болеть за польского боксёра.
   Крупного телосложения, темноволосый усач в красной майке с гербом СССР, разминаясь перед боем, меньше всего думал о благосклонности зрителей. Так договорились с тренерами: зал будет против нас, это показали другие поединки. Поэтому — забыть о трибунах.
   Судья ударил в гонг, и боксёры начали свой танец. Короткая разведка, дистанция, удар, ещё удар. Защита. Дистанция.
   — Вот, вот как надо, Луис! — тренер Мануэль обращал внимание своего подопечного, без стеснения размахивая руками и показывая пальцем на каждый продуктивный удар Ягубкина. — Смотри, он как ба
бочка, он не стоит на месте, поляк не успевает! — громко комментировал эквадорец.
   Гонг после третьего раунда развёл боксеров по углам. Тренеры приняли капы, вытерли спортсменов полотенцами, перекинувшись парой слов, и вытолкнули их в центр ринга.
   Собрав судейские записки, рефери поднял руку Ягубкина — советский боксёр вышел в финал.
   — Как ты думаешь, Луис, сколько бы ты против него продержался? — Мануэль всё никак не мог успокоиться и продолжал морально третировать Кастильо.
   — Тренер! Сколько нужно, столько бы и продержался! Я вообще не понимаю, почему поляка не побил... — впервые за два дня Кастильо посмел перечить. — Этот русский с ним разделался 5:0! Где я ошибся?
   — Ты, сынок, лез всё время вперёд и пропускал удары. Смотри, как русский себя вёл — силы не тратил, не прессовал. Прыгает, перемещается. Поляк его постоянно догонял. И как только на руку приходил — сразу получал. Выдохся обидчик твой. Думай, Луис, думай!
   В финале зал уже болел откровенно против Ягуб- кина. Его соперником стал боксёр из ФРГ Юрген Фангхенель. Для немца этот бой был важен как сатисфакция — год назад он уже встречался с Ягуб- киным в финале чемпионата Европы и проиграл по очкам.
   Немецкие болельщики яростно поддерживали земляка. Каждый его удар сопровождался приветственными возгласами и гулом. Тренеры из углов что-то выкрикивали боксёрам, пытаясь исправить недочёты по ходу боя. В перерыве между первым и вторым раундами Александр Михайлович Котов —
тренер Ягубкина — несколькими короткими фразами дал наставления и, похлопав Александра по плечу, проводил его в ринг.
   Второй и третий раунды публика олимпийского стадиона в Мюнхене вела себя потише — немецкий боксёр стал сдавать, пропуская всё больше ударов. Начало сказываться психологическое преимущество Ягубкина — его взгляд из-за перчаток неотрывно следил за движениями соперника, который к тому времени уже два раза побывал на полу ринга.
   Судья начинал счёт, но немец быстро поднимался, попадая опять под удары советского боксёра.
   По окончании поединка соперники пожали друг другу руки, и рефери, объявляя победителя финального боя за звание чемпиона мира в тяжёлом весе, поднял руку Александра Ягубкина.
   На награждении, после того как подняли флаги и был исполнен гимн СССР, тренер Мануэль схватил своего переводчика и потащил его к советской делегации, которая обнимала чемпиона.
   — Ты сможешь объяснить, что я от них хочу? У меня есть идея, протискиваясь сквозь толпу, быстро говорил переводчику тренер.
   — Послушайте, примите наши поздравления, — почти прокричал Ягубкину Мануэль. — Это была эффектная победа! У меня к вам есть предложение!
* * *
   Эквадор. 1983 год
   — Михалыч, да не пойду я больше в город... как в цирке, честное слово!
   — Зато, глянь, Саня, какие они тут все улыбчивые, — ответил Котов Ягубкину. На самом деле, и прически, и яркие одежды, и цвет лица, присущий индейцам, — в местной публике было необычно всё.
Точно с таким же любопытством эквадорцы смотрели на русских.
   — Чувствую себя, как зверюшка диковинная. Разглядывают, детвора пальцами тычет, каждый потрогать хочет. Так по рынку стайкой за мной и бегали. Я деньги этой тётке за прилавком только разве за шиворот совал. Не берёт и всё. И хохочут все, смеются. Бананы детишкам раздал. Гид сказал, у них тут сильное наводнение случилось — поэтому детворы на улицах много. Попрошайничают. Крестьяне урожай потеряли, бедствие у них. Кто с земли живёт — тем голод грозит, плохи дела.
   Уже неделю советская спортивная делегация находилась в Эквадоре.
   По пути в Киото их самолёт пролетал над бесконечными зелёными коврами лесов, изредка рассекаемых голубыми ленточками рек. Если бы не оранжевые черепичные крыши домов, казавшихся игрушечными с высоты полёта, то можно было бы подумать, что это центральная полоса России или западная Украина. Местами реки, разлившись по полям, отсвечивали солнечными бликами среди засеянных полей. Казалось, что жёлтые и зелёные прямоугольники посевов пробиваются прямо из зеркала — речная вода закрыла собой всю площадь полей.
   В реальность пассажиров вернула горная цепь, внезапно возникшая под крылом. Северные Анды совершенно не похожи ни на Кавказ, ни на Карпаты — вершины гор безлесные и самые высокие из них покрыты снегом.
   Уже в аэропорту выделявшийся своим ростом и телосложением Ягубкин привлёк внимание эквадорцев, с интересом рассматривавших советского боксёра. Дети так и норовили его потрогать, с визгом отскакивая, когда он гладил их по голове. Взрослые,
не стесняясь, обменивались вслух мнениями о том, кто же этот светлокожий, усатый великан. Не нужно было знать испанский язык, чтобы понять, насколько диковинным был для местных этот визитёр.
   Тренер Мануэль запомнил все бои русского в Мюнхене и потом использовал все свои рычаги влияния для того, чтобы они приехали с мастер-классом.
   Появление белокожих русских произвело фурор и на уровне уличных лавок, и на уровне спортивного руководства. Тренер Мануэль задумал хитрое дело. Да, мы выступили на чемпионате мира неудачно, но мы же стремимся вверх, вперёд! И русские нам в этом помогут!
   — Вы бы видели его удар! — доказывал тренер Мануэль председателю федерации.
   — Наш Кастильо бьёт слабее? — удивился функционер.
   — Нет, что вы, с этим всё в порядке, но можно же поучиться, зачем мы будем тратиться на американцев? Они денег непомерных просят. Позовем русских, они парни простые, без промоутеров. Первое: мы натаскаем наших парней, а второе... Только вы, босс, выслушайте... Давайте матч проведём.
   — Между кем и кем? — председатель федерации всегда, когда речь шла о деньгах, впадал в ступор. Для необходимых вычислений требовалось время.
   — Шеф.. Пока русские тренируются в спарринге с нашей сборной, мы всё организуем. Малыш Луис изучит все сильные и слабые стороны Ягубкина, под- натаскается.
   — И что? — председатель почувствовал, что где- то рядом ходят деньги.
   — Ну, босс.. Устроим шоу, билетов пару тысяч продадим, права на трансляцию реализуем. Я не понимаю. Это всё то, что делала ваша компания всегда.
Это вообще, не моё дело! — внезапно тренер Мануэль вспылил, будто и не разговаривал с начальством.
   — Мануэль, успокойся... Я тебя понял, ты хочешь, чтобы Луис боксировал с русским, — ответил председатель.
   — Абсолютно верно, шеф! — Мануэль хлопнул руками перед собой, будто наконец-то его услышали.
   Ягубкин с Котовым приезжали в тренировочный зал ежедневно. Тренер Мануэль с переводчиком был похож скорее не на специалиста по боксу, а на театрального режиссёра, который непрерывно критиковал массовку, ставя в пример главного актёра. Его экспрессия и эмоциональность били через край, когда какой-нибудь сборник ошибался в спарринге или не в совершенстве повторял движение, которое показывал Котов.
   — Василёк! Чего приуныл? — Ягубкин в перерыве между пробежками спускался в раздевалку, чтобы взять свои любимые перчатки.
   — Мозги плавятся от этой температуры, и влажность ещё.. — Василий Куропятник, прикреплённый сотрудник органов, в обязанности которого входило находиться рядом с нашими боксёрами неотступно, уже нашёл с ними общий язык и сейчас изнывал от жары.
   Командировка в Латинскую Америку не была пределом мечтаний капитана Куропятника, он специализировался по ФРГ и остальной Западной Европе. Особенно Василию нравилось сопровождать пловчих и синхронисток: жизнерадостные, весёлые, яркие. И тренера слушают как третьеклашки Каждое слово — с открытым ртом. Дисциплина. А вот с баскетболистами намучался Василий. Парни его не стеснялись. Пили. Но был и плюс — только отвлечёшься, а каждого из них за версту видать, голову поднял — все на месте.
   С Ягубкиным Куропятнику было сложно.
   — Не отставай, хвост! — взвалив на плечо громадную спортивную сумку, Александр успевал спуститься на два этажа вниз, пока Куропятник костюм поправлял. Постоянные шуточки, колкости, смех — несерьёзно.
   — Ты бы у нас на Петровке не прижился, Вася. Такие, как ты, у нас на посёлке из дома носа не высовывали.
   — А чего это? — Василий обижался, но держал марку. Контакт, конечно, следовало поддерживать, но не до фамильярности же.
   — Да того, что ухо своё везде кидаешь, за спиной стоишь. Не люблю.
   После этого Василий Куропятник старался не маячить перед глазами, а наблюдал за спортсменами издалека, ненавязчиво.
   Тренер Мануэль несколько раз спрашивал переводчика, что это за человек в штатском, который всегда рядом, но его не видно не слышно, в тренировочном процессе на участвует, только платком вытирается, сидя на лавке. «Это импресарио от государства» — сострил переводчик Толик.
   За неделю до окончания сборов Мануэль как-то раз присел рядом с Куропятником:
   — Камрад, есть дело! — эквадорец не привык долго развозить.
   — Я слушаю, — ответил капитан на испанском.
   — О, камрад знает наш язык, тогда нам будет легче понять друг друга. Александр фантастический, как это у вас говорят... Медведь!
   — Гордость наша, да.. — капитан не мог понять, что от него хочет тренер.
   — Нужно достойно закончить визит. Все ждут бой.
   — Думаете, оно нам надо? — устало сказал офицер.
   — Я понял, камрад, я не с того начал! Четыреста тысяч.
   — Чего? — в роли промоутера Куропятнику ещё не приходилось выступать.
   — Долларов, мой друг, конечно, американских долларов. В чемодане. Но прошу, не торгуйтесь. Мы же страна небогатая, страдаем от стихийных бедствий постоянно...
   — Мы с товарищами посоветуемся..
   — Окей! Окей, камрад! Я пока с Александром поговорю. Это у вас контрактом не запрещено? Обещаю, без вас ничего решать не будем! — Мануэль, почувствовал смятение собеседника, говорил, не умолкая.
   Куропятник проводил Мануэля взглядом. Тот пошёл в ринг, махнул полотенцем, прервав лёгкий спарринг советского боксёра с Кастильо.
   «Чертяка... Ну надо ж такое.. Не сидится ему» — Куропятник был вынужден встать и подойти к площадке.
   — Луис, мальчик мой! — громко сказал тренер Мануэль так, что обернулись все, кто был в зале. Слова эти были сопровождены демонстративным жестом руки. — Ты не устал упражняться с русским медведем бесплатно?
   — Тренер, мы тут время даром не теряем. О какой усталости речь? Александр классный спарринг-партнёр, — ответил Луис Кастильо. Ягубкин в это время отошёл воды выпить в угол ринга, не понимая, о чём говорят эквадорцы.
   Василий уже оказался в том углу, где Котов перетягивал Ягубкину левую перчатку.
   — Они что-то затевают. Предлагают бой за призовые. Без меня никаких ответов не давать, — вид
у Куропятника был несколько заговорщицкий — он говорил шёпотом, глядя в сторону Мануэля, будто тот мог понять, о чём шла речь. Эквадорец подошёл в угол и так же громко продолжил:
   — Ну... камрад... я же просил, не торгуйтесь. Отличный приз. Я в открытую играю, а вы шепчетесь..
   Куропятник нисколько не смутился и тут же ответил на испанском:
   — Всякое предложение нуждается в анализе. Нам надо с юристами посоветоваться.
   — Вась, а что происходит? — не отрывая взгляда от перчаток, спросил Ягубкин.
   — Да ничего! Всё нормально, — капитан ответил на родном языке.
   — Четыреста тысяч долларов, Александр! За один бой! — Мануэль, стоя перед Ягубкиным, изобразил ковбойский выстрел пистолетом в воздух. — Вот твой соперник! На прощание подерётесь по-настоящему — тренер указал пальцем на своего воспитанника.
   — Сань, они хотят бой с Кастильо за четыреста тысяч. — переводчик изо всех сил постарался не выразить удивления своим лицом.
   — Ну а шо... неплохо.. Скажи, согласен я.
   Куропятник, слышавший всё это, думал сейчас
только о том, что через два месяца ему должны дать майора.
* * *
   Перед главным боем вечера прошли ещё несколько поединков, в которых воспитанники тренера Мануэля бились с кубинцами и между собой. Болельщики к концу мероприятия были уже на взводе, подбадривая своих какими-то диковинными фразами, понятными только латиноамериканцам.
   Ведущий в ринге наконец-то объявил, что сейчас состоится бой между любимцем публики Луисом Кастильо и чемпионом мира в первом тяжёлом весе из Советского Союза — Александром Ягубкиным.
   Котов суетился в углу ринга, проверял полотенца, разговаривал с Ягубкиным, давая последние наставления, готовился к бою не меньше своего спортсмена.
   Капитан Куропятник, пытаясь сквозь гул зала расслышать, о чём говорят в нашем углу, размышлял о том, как грамотно составить рапорт. Бой был не санкционирован, и если Ягубкин проиграет, то нужно будет оправдываться. Отчасти утешало только то, что на ковёр вызовут не его. Главной задачей куратора от КГБ Василия Куропятника было не допустить предательства, их прикрепляли к делегациям с тех пор, как появились перебежчики. Спортивные результаты — не его ответственность. Победит Ягубкин — ну и отлично, страна получит в бюджет большие деньги, а это под его контролем произошло. Пока всё складывалось.
   Гонг взорвал трибуны. Откуда только взялись силы у тех болельщиков, которые недавно освистывали вялых легковесов.
   Кастильо, как его учил тренер, сразу в атаку не пошёл. Они с Ягубкиным много часов провели за последние недели на ринге, и Луис уже понял, как двигается русский.
   На ринге закрутилась карусель — боксёры выписывали танец вокруг центра ринга, изредка смещаясь в углы. Ягубкин, нанося одиночные удары, проводил разведку. Его задачей было поймать тот момент, когда соперник откроется, и провести серию. Кастильо вёл себя осторожно, не форсируя события. Зал засвистел. Ради этого они платили деньги?
   — Саня, жди! Не открывайся! — Котов переживал каждое движение вместе со своим воспитанником.
   Александр Михайлович знал его как свои пять пальцев — воспитывал с детства. С самого начала Котов понял, что в его руках оказался бриллиант, но как же тяжело давалась его огранка! Выиграв несколько чемпионатов в своём возрасте, юный Саша решил оставить бокс, посчитав, что нужно уже работать. Тогда Котов пошёл по высоким инстанциям и выбил для их семьи квартиру. Мама Ягубкина, державшая его в ежовых рукавицах, поставила того на место: талант остался в спорте.
   — Саня, жди! Он откроется! — кричал Котов из угла.
   — Пора, пора! — тренер Мануэль подстегнул своего любимца под осуждающий свист трибун.
   Кастильо пошёл в атаку и пропустил апперкот.
   — Саня, давай, не отпускай его! — Котов не успокаивался.
   Ягубкин исполнил несколько ударов, достигших цели, но гонг прервал его замысел.
   — Если бы сейчас перед тобой был тот поляк, ты бы его побил, малыш! Покажи, на что способен! — Мануэль обтёр лицо боксера, сменил капу и хлопнул его по плечу.
   Второй раунд Ягубкин ждать не стал — серия ударов была продолжена. Кастильо отвечал редкими ударами в руки, за которые очки не начисляются. В третьем раунде Луис Кастильо уже буквально висел на сопернике, и рефери был вынужден разводить боксёров каждые десять секунд. В зале опять раздался свист, но теперь уже по другому поводу — болельщики злились из-за пассивности своего кумира.
   — Бей, бей! — Мануэль размахивал руками, злясь не меньше зрителей.
   И Ягубкин будто послушал эквадорского тренера, дал сопернику прямой левой и крюк снизу справа.
   Кастильо, немного покачнувшись, устоял, но тут же раздался гонг.
   — Святая Мария! Когда же на нашей улице будет праздник? — тренер Мануэль отчаянно бросил полотенце о пол.
   — Внимание! Ведущий взял микрофон и вызвал на ринг боксёров. — Победителем боя по очкам стал... — ведущий выдержал паузу. — Александр Ягубкин!
   Капитан Куропятник, в отличие от своих соседей по трибуне, горечи поражения эквадорского боксёра не разделял. Обстоятельства сложились таким образом, что неожиданная выходка Ягубкина, согласившегося на этот бой, обернулась победой, и теперь они вернутся домой со щитом. Там, глядишь, и в посольстве каком-нибудь по линии спорткомитета оставят. Капитан аплодировал победителю, открывшему ему новый виток карьеры.
   — А теперь, — продолжил ведущий, — позвольте вручить победителю чек на четыреста тысяч долларов от спонсоров нашего турнира! — зал мог бы аплодировать и мощнее, но всё же победителю достались заслуженные овации.
   — Толик, иди сюда. — Ягубкин подозвал переводчика. — Скажи ему, что я приз оставляю для их крестьян. Их же затопило? На экскурсии жаловались, что беда в стране.
   — Сань, ты что творишь? — Котов не успел даже осознать происходящее.
   — Михалыч, я так решил и баста!
   Куропятник, завидев какие-то разговоры на ринге,
посчитал, что спортсмен и тренер поздравляют друг друга, только зачем им переводчик? Толик подошёл к ведущему и сказал пару слов, от которых тот изме
нился в лице. Происходило нечто, не вписывающееся в сценарий награждения. Куропятник напрягся.
   — Внимание, дамы и господа! Победитель боя принял беспрецедентное решение! Все призовые деньги Александр Ягубкин жертвует в фонд помощи эквадорским крестьянам, пострадавшим от последнего разрушительного наводнения! — зал взревел, будто победу одержал Кастильо, а сам Луис и его тренер Мануэль вернулись из своего угла, чтобы обнять щедрого победителя.
   — Вы, русские, странные люди, но очень добрые, — тренер Мануэль выглядел лилипутом, пытающимся обнять Гулливера.
   «Ну, вот и всё, капитан Вася...» — побледнев, подумал Куропятник. Что-либо предпринимать было уже поздно.
* * *
   Этот поступок советские спортивные функционеры Александру Ягубкину не простили. Его карьера после возвращения из Эквадора пошла на убыль. Может быть, это был тот редкий случай, когда донецкий характер упрямый, гонористый и своенравный — помешал успеху — путь в Олимпийскую сборную строптивому донецкому боксёру теперь был закрыт.
   Несколькими годами позже смутные перестроечные времена разрушили не только Советский Союз, но и большой спорт и судьбы спортсменов.
   Александр Геннадиевич Ягубкин скончался в 2013 году и похоронен на родине, возле Донецкого моря.
   
   Полк гражданской обороны
   
   25 апреля 1986 года на Чернобыльской АЭС началась плановая остановка 4-го энергоблока для регламентного обслуживания.
   Параллельно с процессом уменьшения мощности реактора инженеры станции должны были провести исследование режима выбега ротора генератора для установления возможности обеспечения станции электроэнергией в а,варийном режиме.
   Цепь событий, произошедша.я после ча,са ночи 26 апреля, привела к самой масшта.бной а.ва.рии в истории мировой атомной энергетики.
   Взрыв реактора привёл к невиданным до сих пор последствиям в густонаселённом районе Европы — от атомной станции до Киева всего сто километров по прямой на юг.
   Размеры катастрофы, технические, экологические, научные проблемы, с которыми пришлось столкнуться, вынудили руководство страны задействовать максимально возможное количество ресурсов за последующие несколько лет. Главным активом в этой опасной и тяжёлой работе были не деньги, не техника, не приборы, а люди.. Ликвидаторы, судьбы которых сложились очень по-разному...
   Донецкая область делегировала для устранения последствий аварии наибольшее количество ликвидаторов. Среди них вахтовым м.етодом трудились
горняки, милиционеры, медики, военные, пожарные, резервисты.
   Донецкий полк гражданской обороны за всё время проведения работ на станции ни разу не покинул пределов 30-километровой зоны отчуждения, базируясь в селе Рудня Еленецкая, неподалеку от Чернобыля. Фронтом работ для резервистов стала кровля 30- и 4-го энергоблоков...
* * *
   «На Чернобыльской атомной электростанции произошла авария. Повреждён один из атомных реакторов. Принимаются меры по ликвидации аварии, пострадавшим оказывается помощь. Создана правительственная комиссия», — диктор Центрального телевидения СССР Дина Григорьева произнесла эти слова в эфире вечернего выпуска новостей 28.04.86., спустя шестьдесят восемь часов после взрыва. Диктор зачитала сообщение ТАСС ровным голосом и уложилась в четырнадцать секунд. С этого момента ключевым фактором для ликвидаторов стало время. Часы, минуты, секунды облучения...
   Как и все советские граждане, Олег Семёнов узнал о произошедшем в Чернобыле из программы «Время». Сухое официальное сообщение давало информацию о самом факте, но о его масштабах поначалу не было сказано ни слова.
   Аварию ещё не именовали катастрофой, в Киеве прошла первомайская демонстрация, а спустя несколько дней, шестого мая, вся страна смотрела велогонку мира, проходившую на Крещатике. Телезрителей интересовали не столько успехи сборной Советского Союза в общем зачёте, сколько киевские улицы. Что там? Есть ли люди? Если гонку проводят, значит, всё в норме?
   Десятки вопросов роились в головах людей, и причиной тому были явные противоречия между официальными новостями и «информацией с мест». В каждом коллективе находился человек, у которого в Киевской области жил родственник, друг, кум, сват, и все расспрашивали, узнавали, интересовались, по привычке не слишком доверяя корреспондентам Центрального телевидения.
   — Говорю же, не сразу эвакуировали, — инженер проектного отдела завода «Топаз» Сергей Давыдов сделал глубокую затяжку и выпустил тугую струю дыма, сбивая пепел с сигареты «Стюардесса» в консервную банку. — Ночью зарево малиновое стояло над реактором, а кум дома только форточки закрыл. Машка его в Припяти воспитательницей работает, так даже говорит, детей в садик привели некоторые. А вечером 27-го уже автобусы пошли.
   — Слышь, Серёга, а сами они не додумались, что уезжать надо быстренько? — начальник химлаборатории Олег Семёнов живо представил себе яркое зарево в ночном небе над станцией и подумал над тем, что первое, что он спасал бы, если бы жил в Припяти — это дочь и жена. Но Олег был дончанином. Его родной город радиоактивное облако не накрыло — ветер в те апрельские дни дул в другую сторону. Были, конечно, некоторые тревожные мысли, даже маме в Ростовскую область позвонил — мол, если что, приедем в станицу, порыбачу, малую раками побалую, но счётчик Гейгера каждый день показывал фон, равный естественному. Причин для опасений в Донецке не было.
   — А ты смог бы бросить всё вот так, сразу? Взял паспорт и уехал, — кисловатый запах дыма болгарских сигарет наполнил курилку, Давыдов компенсировал лёгкость импортного табака его количеством, потому тут же прикурил вторую.
   — Смог бы, — Семенов на несколько секунд задумался. — Без сомнения, смог.
   — Ну, так ты же человек образованный, военную кафедру закончил... А что подумает Машка-воспи- тательница? — спросил инженер Давыдов и тут же ответил на свой вопрос. — Правильно.. Она подумает, что это её первая, и, скорее всего, единственная личная квартира. О том подумает, что ни за что не оставит свои сапоги югославские и только что купленный цветной телевизор «Фотон». И плакать над добром своим будет всю ночь.
   — Телевизор в могиле ни к чему. Надеюсь, хоть кум твой объяснил ей? — с некоторой долей иронии заметил Олег.
   — Объяснил в очень доходчивой форме. Единственное, что её успокоило — что эвакуация на пару-тройку недель. Не больше. Ну, месяц, максимум. Станция-то должна работать. К тёще они уехали, в Одессу.
   — Месяц, говоришь? Не думаю, не думаю. — Семёнов пожал руку собеседнику и отправился в свою лабораторию.
* * *
   Жизнь промышленного города и оборонного завода «Топаз» в течение следующего года менялась в такт жизни всей страны. Ускорение ушло на второй план после того, как в верхах решили, что никак невозможно обойтись без гласности и перестройки. Ветры перемен принесли не только новые лозунги, но и новую моду, песни, кумиров. Страна, неожиданно окунувшись в море свободы, ещё не знала, что с этим делать и с увлечением следила за перлами Генерального секретаря и графиком гастролей зарубежных рок-звезд. Вещи теперь назывались новыми именами:
подпольные предприниматели стали кооператорами, аферисты — экстрасенсами, а Чернобыльская авария — катастрофой. Единственное, что добавляло оптимизма, так это то, что джинсов на рынках стало больше, лечиться теперь можно было без лекарств, а четвёртый реактор уже был накрыт саркофагом.
   Повестку в военкомат Олег обнарркил вечером — она выпала, когда он достал по пути с работы из почтового ящика «Аргументы и Факты». Поднимаясь по лестнице, Семёнов внимательно изучил небольшую листовку за подписью районного военкома и обдумывал, как об этом сказать жене.
   Положив газету на трюмо возле входа, как обычно, он поцеловал Люсю, которая, убегая в кухню, позвала его за стол.
   — Давай бегом, я котлеток нажарила.
   — Люд... Тут такое дело, мне придётся уехать на некоторое время.
   — Ты же вроде не из командировочных. Куда посылают? — жена помешивала макароны, чтобы не прилипли.
   — Да я не знаю, там скажут. Повестку, вот, принесли из военкомата. На сборы вызывают, — Олег говорил ровным голосом, будто событие предстояло будничное и плановое.
   Людмила пролила макароны кипятком из чайника, добавила масла сливочного и положила в тарелку мужу вместе с двумя котлетами. Как он любил: чтобы в фарше было немножко картошки и капустного листа.
   — Ну что ты молчишь? Уж лучше бы ругалась, что ли, — Семёнов прекрасно знал, какая у неё сейчас буря в душе. Никогда Люся сразу своих чувств не выказывала. Все слезы, страсти и все остальные эмоции, присущие женщинам, у нее проявлялись
не сразу, будто должна была накопиться какая-то критическая масса эмоций, чтобы потом последовал взрыв. Эта её черта заставила Олега крепко задуматься о своих шансах на успех, когда он за ней ухаживал — казалось, что всё даром и эту крепость не взять, но в один прекрасный день она оттаяла, и, поплакав у него на плече в кинотеатре, рассказала, как же она счастлива.
   Ужин уже был окончен, Люся перестала греметь посудой на кухне и, уложив сына, пришла в зал, где хмурый Олег смотрел хоккей.
   — Я так понимаю, отказаться невозможно, что у нас ребёнок — не важно, и для тебя это будет радостная прогулка. Ну правильно, чего ж не развеяться...
   — Люсь. Ты знаешь, а мне приятно. Ревность — это спутник любви. — Олег обнял её, прижав к себе, как ребёнка. — Ну это же военные сборы. Там не к кому ревновать, зенитка, она же холодная и твёрдая. Никакой эротики.
   — Всё шутишь, — с укором ответила Люся.
   — А давай маму твою попросим помочь. Или мою позовём. Или пусть по очереди помогают. С Данькой справятся, садик, из садика.. Всего полгода разлуки. Переживёшь? — Олег обнял свою, маленького роста жену, зная, что сейчас будут слёзы. — На сборы призывают. Я ж после института ни разу не был, а военнообязанный же. Лейтенант всё-таки, не хухры-мухры.
   — Секретарша Надька на работе рассказывала, что на сборы теперь всех в Чернобыль отправляют... — сквозь слёзы тихо произнесла жена.
   — Так, а чего нам бояться?! Сына-то уже сделали, дерево тоже посадил, и не одно. Дачку тоже выстроили — так что, план выполнен досрочно. Теперь — гражданский долг на очереди.
   — Дурак! — Люся стукнула его своим маленьким кулаком так, как это делают женщины, находясь в отчаянии.
   — Ну не плачь, не плачь... Почему сразу Чернобыль? Постреляем из «Шилки», да домой поедем. Я ж зенитчик.
* * *
   Воинская часть, в которую прибыли «партиза- ны»-резервисты Министерства обороны, действительно напоминала крепко устроенный лагерь партизан. Единственными основательными строениями на её территории были два небольших домика для командного состава и пищеблок. Личный состав размещался в нескольких десятках армейских палаток, образовывавших подобие улицы, которая начиналась от шлагбаума на КПП и заканчивалась большим шатром, в котором располагалась столовая.
   По периметру, как и положено военному объекту, лагерь был огорожен сосновыми столбами, между которыми была натянута колючка. Ожидать проникновения на охраняемую территорию диверсантов или шпионов не приходилось — часть располагалась в пределах тридцатикилометровой зоны отчуждения, рядом с деревней Рудня Еленецкая, так что ограждение это скорее предохраняло исключительно от заблудившихся кабанчиков. Ну, и по Уставу так было положено, а место, где располагалась часть, по данным радиологической разведки было в смысле загрязнения даже чище, чем некоторые леса за пределами зоны.
   Майор Кудинов, командир полка гражданской обороны, утром провёл построение и взял слово:
   — Товарищи офицеры, сержанты, старшины и рядовые. С завтрашнего дня приступаем к расчистке
кровли третьего энергоблока. Задача, по сути своей, по уровню сложности и опасности является боевой. Со всеми инструкциями, приказами личный состав будет ознакомлен под роспись. От их неукоснительного выполнения будет зависеть не только успех в выполнении поставленных задач, но и ваше здоровье. Вы в основном из Донбасса, значит, люди дисциплинированные и ответственные. Именно этого от вас ожидаю. Вопросы есть?
   Спустя несколько секунд молчания из строя раздался неуверенный голос:
   — Есть.
   Полковник взглядом отыскал любопытствующего и вопросительно на него взглянул.
   — А кормить когда будут? — строй разразился дружным смехом и сам полковник тоже расплылся в улыбке.
   — Ужин через сорок минут. Вольно! Разойдись!
   Семёнов, как и насколько таких же, как он, резервистов, получил под своё командование взвод из тридцати человек. При личном знакомстве оказалось, что, действительно, почти все были призваны из Донецкой области. Шестаков — водитель с торезской шахты «Прогресс», Карпенко — горловский, Кирсанов и Сайко — ждановские металлурги, географию области можно было изучать по его взводу.
   Первому выезду на станцию предшествовал длительный инструктаж. Майор Кудинов проводил для вновь прибывших его лично. Он хотел убедиться в серьёзности и ответственности офицеров, чтобы расставить их с подразделениями в соответствии с полученным впечатлением. По поведению офицеров, по их вопросам, он, хороший психолог, мог определить, насколько сложную задачу можно доверить тому или иному подчинённому.
   — Товарищ майор, разрешите обратиться? — командир части в общих чертах уже обрисовал задачи, стоящие перед личным составом и ждал вопросы.
   — Обращайтесь, лейтенант Семёнов.
   — Обратил внимание, что прибывшие со станции рядовые иногда бельё и форму не отдают на утилизацию, а выходят в нём на следующий день. При этом новый комплект оставляют про запас. Это обусловлено дефицитом трикотажа или разгильдяйством личного состава?
   — Вопрос в точку, лейтенант. Это второе. Покажете мне, кто у нас такой экономный, и я его отправлю в ваше распоряжение. Уверен, при таком командире солдат больше глупостей не наделает. Ваш взвод завтра отправляется на расчистку кровли третьего энергоблока. Теперь внимание на карту...
   Тентованный 131-й ЗИЛ остановился практически возле того места, где к высокой стене третьего энергоблока примыкала лестница, ведущая на кровлю. Откинув задний борт кузова, бойцы спрыгнули на землю и бегом отправились к цели. Две минуты подъёма по лестнице в жару, да ещё и в спринтерском темпе. Семёнов с некоторым отставанием от взвода шел последним, следом за Сайко, который выдохся на половине лестницы и поднимался всё медленнее, а время, затраченное на подъём — это тоже облучение, значит, на работу останется меньше.
   «В следующий раз металлурга отправлю на пункт санобработки, там ему бегать не нужно.» — отметил для себя Семёнов.
   Каждый из пятнадцати поднявшихся уже знал, какой участок должен отработать и допустимое время пребывания там. Даже в пределах крыши уровень излучения был разным — в некоторых местах можно было находиться на дольше двух минут.
   Отработавший своё время ликвидатор тут же спускался вниз и занимал место в кузове. Последним с кровли уходил Семёнов. Его задачей было контролировать время и оценить фронт работ на следующий выход. Лишь поначалу он отвлёкся на несколько секунд — вид с крыши открывался фантастически красивый: река Припять голубой полосой прорезала зелёный массив леса с севера на юг, огибая станцию. Совсем недалеко, в десятке километров, начиналась Белоруссия с её пущами, а немного западнее станции пейзаж был безнадёжно испорчен рыжими пятнами мёртвых сосен. Деревья погибли, выполняя свою, предназначенную природой миссию — очищать воздух. Удар радиации был настолько силён, что даже погибшие уже сосны по ночам излучали небольшое свечение — словно предупреждая человека — сюда приближаться нельзя.
   Каждый раз на обратном пути мокрые от жары бойцы пытались шутить и балагурить, но в лепестках это удавалось с трудом. Те, кто ходили не первый раз, в уме подсчитывали дозу. «Первачи» ещё не могли разобраться в тонкостях учёта и прислушивались в этом вопросе к бывалым. Мнения по поводу отношения к дозе радиации расходились кардинально.
   — Схвачу уж лучше положенные рентгены, да домой отчалю. Чего тут комаров кормить? Дома пельмени да жена! — сержант запаса Петренко видел своё будущее оптимистично.
   — Да как ты, Санёк, бегаешь, так на пельменях и остановишься. Ты ж пока до края доползаешь, на рентгеновский снимок становишься похож! — балагурили его соседи по лавке в кузове грузовика. — Глянь, какой здоровый! Ты площадью своего белья впитываешь в полтора раза больше нормы!
   — Та шо ж вы за люди такие, только порыготать вам, — отвечал шахтёр, вытирая со лба пот здоровенным кулаком.
   — Та не, Сань, мы ж по-доброму. Вот я, к примеру, на развалах лучше бы покорячился, — заметил Стешенко, которого призвали из Славяногорска.
   Лесник считал, что лучше дозу брать мелкими порциями, пусть даже это займёт больше времени, потому, когда был выбор, шёл в составе тех партий, которые занимались разбором домов в зоне. К проживанию они были категорически непригодны и подлежали сносу. Сколько таких улиц и деревень они снесли — не считали. Прямо с вещами, с мебелью. Единственное, что позволяли себе спасти — это телевизор в расположение. И то, если не «фонит».
   Дни и недели текли быстро, как вода в верховьях реки. Олег уже свыкся со своими подчинёнными, знал характер каждого — кто отважный и безрассудный, а кто — нерасторопный и с камнем за пазухой. Всякие попадались. Олег для себя сделал вывод, что его взвод — это такой себе срез общества. На одних можно было без сомнения положиться, а других следовало несколько раз проверить. Иногда замкнутый молчун вроде Петренко по итогам работы оказывался полезней, а значит, и честней, чем многие остряки. Разный люд прошёл через взвод Семёнова за два месяца, разный...
   Когда число боевых выходов Олега перевалило за пятьдесят и учёт дозы показывал, что допустимый предел в двадцать четыре рентгена уже наступит совсем скоро, майор Кудинов вызвал Семёнова в штабную палатку.
   — Разрешите, товарищ майор?
   — Заходи. Вот, сменщика тебе прислали, — рядом с майором стоял коротко стриженый резервист с такими же, как у него, лейтенантскими погонами.
   — Гоша! — вырвалось у Семёнова. — Коновалов!
   — О, так вы ещё и знакомы... — майор тоже улыбнулся, наблюдая перед собой радостные от неожиданной встречи лица подчиненных.
   — Так точно! Учились вместе в политехническом! — отрапортовал Игорь Коновалов.
   — Вот и замечательно.. Значит, общий язык найдёте. Семёнов у нас в передовых ходит, а если вы одной школы выпускники, то есть надежда.
   — Товарищ майор! Можно предложение не по Уставу? — обратился к командиру Коновалов. — У меня в воскреснье день рождения. А тут ещё и встреча такая! Лет десять не виделись! Считаю, что за углом пить — это не благородно. Думаю, из любого закона могут быть исключения, даже если он сухой. Прошу разрешения накрыть по этому поводу скромный стол. Тушёнка, овощи и беленькой немного.
   — Ну, если немного.. Ты, Коновалов, для новобранца уж больно резко в карьер взял! Ты смотри на него! — майор картинно нахмурил брови. — Что там у нас, Троица ещё к тому же? Санитарная машина завтра в Киев едет получать медикаменты. Олег, отправляешься с ними. И торт «Киевский» привези. Ну чего стали, выполнять!
   — Есть! — отрапортовали резервисты, и, развернувшись через левое плечо, вышли из штаба строевым шагом и с улыбками на лицах.
* * *
   Санитарную «Буханку» подбрасывало на каждой кочке, и на жёсткой скамье торт подпрыгивал, будто и не было в нем тех полутора килограммов.
   Олег поймал себя на мысли, что за эти два месяца отвык от городской жизни. В Киеве уже давно отцвели каштаны и вместо свечек уже почти со
зрели колючие шарики плодов. В тени высоких деревьев на лавочках проводили время за разговорами и пролистыванием свежей прессы пенсионеры, худощавые студенты и другой озабоченный люд не давали закрыться ни на минуту распашным дверям станции метро «Крещатик», а проезжая часть была заполнена автомобилями, будто и не настало время отпусков.
   — Донецк, пятая кабина, — голос телефонистки отвлёк Олега от разглядывания трёх барышень, ожидавших своего вызова.
   — Люсёк! Это я, любовь моя! — потрескивание в старой эбонитовой трубке было настолько сильным, что голоса жены Олег почти не слышал.
   — Да! Да! Это я! Как у вас? Всё в порядке? У меня тоже, Люсь! Я скоро буду! Да не плачь ты, как я оттуда позвоню? Я же письма посылал! Получила? Ну вот, а говоришь, не люблю! Целую! Целую, слышишь? Осталось самая малость! Терпи уже! Да хорошо с моим здоровьем! Приеду, докажу! Да клянусь, всё нормально! — в трубке раздался писк, предупреждающий, что время заканчивается. — Всё, люблю, целую, буду через дня три, четыре, слышишь? — разговор оборвался.
   Весь обратный путь из Киева в зону отчуждения Олег вспоминал семью, сына, дом. За время сборов он ни разу не впадал в ностальгию, возможно, тому причиной была постоянная занятость или новый образ его жизни. Семёнов взял себя в руки и решил подумать о чём-то другом. Например, о смекалистых тётках из очереди в ликеро-водочном. Как они, женского рода люди, различают кадровых военных и резервистов?!
   — Сынок, ты так до закрытия не выстоишь, дружки твои-то, небось ждут, а? — Олег почувствовал, как кровь приливает к лицу, давно он не краснел.
   — Чего там стоишь, как тополь? Мужики, а ну-ка, пропустили партизана! Ему радиацию выводить надо! В лесу-то, небось, не густо со спиртным, а?
   Благодаря инициативе тех двух женщин Олегу удалось попасть в отдел до его закрытия и вернуться в расположение вовремя и с трофеями, а в память ему запал последний тост майора Кудинова, сказанный в узком кругу офицеров:
   — Всем, кто выполнил свой долг, не прячась за спины товарищей, выношу благодарность. Желаю вам, мужики, встретиться потом на гражданке, обняться, и чтобы здоровье позволяло по пять капель принять. Спасибо!
* * *
   Коридоры больницы профзаболеваний не похожи ни на одно лечебное заведение. Люди здесь ведут себя как-то иначе. Особенно заметно это стало после Чернобыля. Ликвидаторы проходили здесь регулярный медосмотр и были постоянными клиентами, только одни уходили с радостью, что прожили ещё один полноценный год своей жизни, а другие, получив запись в медицинской карте, размышляли, как же успеть поднять детей на ноги за время, отпущенное высшими силами.
   — Вы сюда? — Олег пришёл в назначенное время и застал под кабинетом номер восемь единственного посетителя.
   — Да, там занято... Долго уже. Я следующий, — ответил мужчина в возрасте с характерными синими полосами въевшейся в глаза угольной пыли.
   Дверь открылась, и знакомый голос отвлёк Олега от изучения симптомов туберкулёза, описанных на выполненной вручную стенгазете в коридоре.
   — О! Олежа! Привет, дружище! — из кабинета врача вышел Гоша Коновалов. В руках он держал толстую книжку медицинской карты и пачку рецептов.
   — Привет, дружище! Рад тебя видеть! — Олег искренне обнял товарища, обратив при этом внимание, что взгляд у него нерадостный.
   — Лучше бы не здесь встретились, а где-нибудь за столом, как майор велел, но, теперь уж — не судьба. Берегу себя.
   — Что такое? Техосмотр не прошёл? — попытался пошутить Олег.
   — Не прошёл, дружище, не прошёл... Вот, бегаю, инвалидность оформляю. Моё выступление закончено — теперь по больничкам до конца дней буду слоняться, — ответил Гоша.
   — Что, так уж всё плохо?
   — Ну не знаю, врачи умными словами бросаются, но говорят, поживу ещё, наверно.. Вот, понаписывали уже, за день в очках не перечитать, — Гоша показал какой толщины его медицинская карта. Аутоиммунный тиреоидит.
   — Это что? — Олег такого диагноза ещё не слышал.
   — Счастливый ты человек, Олежа! В двух словах — это щитовидка, это зона.
   — Так, а как же? У тебя сколько выходов-то было? Я жив-здоров, как видишь.. — Семёнов три раза сплюнул через левое плечо.
   — Под сотню набралось, — ответил Гоша.
   — Следующий! — раздался голос из кабинета, после того, как оттуда вышел горняк.
   — Проходите, мне к другому.. — шахтёр виновато улыбнулся направился в конец коридора.
   — Да, да.. Сейчас.. — ответил Олег. — Как? Я ж тебя учил.. У меня полтинник с лишком, а ты как умудрился?
   — Как... Не вовремя мне замена пришла, некомплект, все дела.. И на третьем блоке поставили задачу мягкую кровлю менять.. Майор просил. Да и платили неплохо.. Я ж и согласился.. К ордену меня представили даже, к Красной Звезде.
   — Гоша, Гоша..
   — Да, Олежа.. А как вернулся на шахту, они ходатайство майора посмотрели, говорят — ну, максимум, что можем — это «Шахтёрскую славу». У нас в этом году лимит на орденоносцев исчерпан.. Лимит исчерпан, понимаешь? Ну, а я что., поблагодарил и откланялся.. — Судя по горечи в его голосе, это была очень глубокая обида.
   — Ну будете проходить или нет? А то я на перерыв сейчас уйду! — доктор из кабинета номер восемь оставаться без обеда не собиралась.
* * *
   Слова Игоря Коновалова о лимите на орденоносцев звучали в ушах у Олега Семёнова, когда он через полгода с букетом гвоздик стоял перед гробом товарища.
   — И в заключении о смерти написали причиной острую двустороннюю пневмонию. — жена Игоря Конвалова шёпотом выдавливала из себя каждое слово сквозь слёзы, рассказывая Семёнову о беде. — Историю болезни так, пролистали, сказали паталого- анатому виднее.. Вот такие дела, Олежек..
   Какой-то представитель шахты говорил дежурные слова о выполненном долге, о спасённом поколении, о мужестве покойного, а в это время за спиной Игоря председатель горняцкого профсоюза шепотком обменивался мнениями со своим коллегой:
   — За длинным рублем погнался, а оно, ишь, как вышло. И зарплаты пятикратной на таблетки не хватило...
   Игорь развернулся настолько резко, что профсоюзный лидер даже не успел поднять вверх скорбящий взгляд: резкий удар в переносицу заставил его согнуться с лёгким подвыванием.
   — Скажи спасибо, что не в пятикратном размере получил, тварь.. Прости, Гоша!
   Семёнов положил свой букет гвоздик, перемотанный траурной лентой, в ноги покойному и вышел прочь из зала.
   
   
   Заповедь
   
   Православие на окраинах Руси утверждалось долго, ценой лишений, подвигов и жизней подвижников.
   Со времён татаро-монгольского ига в меловой горе на правом берегу Северского Дрнца нашли своё пристанище монахи христианской веры. Спасение от иноверцев и вра.гов православные находили в толще скалы. Возвышающаяся над рекой гора превратилась в укреплённый монастырь, где паутина тоннелей соединяла подземные храмы, кельи, усыпальницы, ощетинившись всего несколькими окнами-бойницами.
   Сотни лет монахи несли своё послушание, распространяли в окрестных места,х веру и знание. Не единожды обитель страдала от набегов вражеских, эпидемий,, но пуще всего вредила властная немилость.
   Екатерина Великая отобрала в казну все земли и повелела закрыть монастырь, но ста,раниями графа Потёмкина и двена-дцати мона,хов Глинской пустыни со временем богоугодное дело было продолжено.
   Развивался, жил и творил дела праведный мужской монастырь в Святых горах, но пришло время безбожников и долгие годы поругания над святынями. Только лишь после долгих поисков истины и правды, которую они нашли в вере, люди смогли признать свою ошибку и вновь над Дрнцом засияли золотые купола, увенчанные крестами.
* * *
   Стружка из-под стамески выходила ровными, одинаковой длины и толщины завитками. Сухая до
ска с каждым днём превращалась в произведение искусства — расчерченные завитки и элементы орнамента становились объёмными фигурами и образовывали симметричный рисунок. Мастер руками снимал опилки, поглаживая будущий киот1. Тёплое дерево успокаивало его, отвлекало от дурных мыслей, которыми он жил последний год.
   — Арсений, посмотри-ка... — инок Павел отвлёк от резьбы задумавшегося послушника. — По-моему, крепко приладил, да?
   Арсений осмотрел «ласточкин хвост»1 2, соединявший две части конструкции:
   — Идеально подогнано...
   — Приятно слышать из уст специалиста — Павел подошёл к полке, где стояло множество различных банок с морилками и взял клей.
   — Давно смотрю на тебя, Арсений, руки у тебя золотые, представление о красоте имеешь, да и имя необычное. Вроде и жизненным опытом ещё не умудренный, а рассуждаешь здраво. — Павел разобрал разъём и стал наносить на него клей.
   Послушник продолжил своё дело молча, строгая завитки один за одним. Его действительно звали Арсений. Редкое имя для человека его возраста. Он был поздним ребенком, и родители его назвали так не из- за желания выделиться, а в честь деда. Сеня с самого детства был странным в некотором роде — сторонился буйных одноклассников, постоянно дравшихся на переменах, никогда не ходил играть в хоккей на замёрзший ставок, да и вниманием девочек был в юном возрасте обделён. Отец умер, когда Арсений учился в выпускном классе, а матушка его — через пару лет. От глубокой депрессии его спасла любимая
1 Киот — шкафчик, обрамление иконы.
2 Ласточкин хвост — вид столярного крепления без гвоздей.
Аня и художественное училище, в котором он познавал тонкости живописи.
   — Любовь к дереву мне отец привил. Он мастером в Зеленстрое работал. Говорил, мол, дерево — это самый древний друг человека. Люди дышат благодаря деревьям, в тени его могут от зноя спрятаться, и даже после своей смерти дерево помогает. Хочешь — согреет, хочешь — в мебель превратится. — Резчик говорил негромко, будто перебирая в памяти те лучшие воспоминания, которые остались в его памяти.
   Аня влюбилась в него страстно и требовательно. Можно сказать — взяла в оборот. Его тайная мечта осуществилась, ведь с первого курса Арсений только на Анну и заглядывался. Нерешительность юного студента была компенсирована энергичностью его избранницы, и вскоре без лишнего шика, в студенческом стиле они сыграли свадьбу.
   — Ты, Арсений, интересно рассуждаешь... Господь сотворил всё это не для человека, тогда, значит, — это должна быть взаимная польза, ведь так? Инок Павел произнёс это скорее утвердительно, чем с вопросом. Они часто беседовали в столярной мастерской Святогорского монастыря, где вместе несли послушание.
   — Без сомнения. Иначе, для чего же люди сады сажают? Мы им жизнь — они нам вишни. — Послушник поддерживал разговор, но это было скорее автоматически. Он сотый раз разбирал на мелкие эпизоды свою прошлую, мирскую жизнь, задаваясь вопросом: «Что сделал не так? Где согрешил и за что Господь послал ему все эти испытания?».
   Когда настали тяжёлые времена и кистью прокормиться было невозможно, Сеня стал мастерить. Мебель получалась отменная. Они с Аней стали обживаться, появились свободные деньги, которые семья вкладывала в станки и качественный инструмент. Всю мебель для дома Арсений смастерил сам по сво
им эскизам. Предметом его отдельной гордости была детская комната для любимой дочери: место, где она делала уроки, было обустроено множеством полочек, как любят девочки, свет падал слева, как требовали педагоги для красоты почерка и здоровья глаз.
   Девочка отлично училась и подавала большие надежды в пении — в хоре Дома детского творчества Маше доверяли сольные номера и место в первом ряду выступающих. Супруги небезосновательно гордились дочечкой, Маша вносила в их жизнь размеренность и радость. На фоне катаклизмов последних лет их семью можно было считать удачливой — много браков их знакомых рассыпалось из-за безденежья и постоянной нервотрепки о завтрашнем дне. Через какие-то пять лет первая цифра календаря должна была смениться на двойку. Новое тысячелетие ждали так, будто всё изменится волшебным образом, само собой, но Арсений был другого мнения в этом вопросе — он был прагматиком, предпочитал сам строить планы и воплощать их в реальность, потому Аня не сопротивлялась, когда в детской комнате новая Машина кровать стала двухъярусной. «Счастья много не бывает, будем над этим работать!» — отвечал он жене, обнимая за плечи.
   Мебельная мастерская, которая занимала уже не один гараж, а располагалась в цеху прекратившего работу завода, стала популярной среди неожиданно разбогатевших земляков, и глава семьи уже мог себе позволить отвлекаться на любимое занятие — писать холсты. Дохода это не приносило, но пейзажи пользовались популярностью у ценителей городского искусства, которые каждые выходные приходили на импровизированную выставку. Картины стояли на лавках, газонах, а самые лучшие — на мольбертах.
   — Нет, брат Арсений, — возразил Павел. — Это не мы им жизнь даём, а Господь. Пусть даже нашими руками.
   — Да, наверно, это так... Даже, скорее всего, так. На всё воля Божия.. И на радости, и на испытания, на всё..
   У Арсения на бульваре было своё место — старая коричневая лавка под таким же старым чугунным фонарём. Завсегдатаи, прогуливаясь по субботам мимо этой импровизированной картинной галереи, непременно останавливались возле Сениных картин. Некоторые интересовались ценой, прикидывая, насколько статусным будет полотно, если станет подарком, другие (их было гораздо меньше) любили перекинуться парой-тройкой слов о новых тенденциях или выставках в худмузее, а эти подошли так, будто их интересовала только одна-единственная картина.
   Тот, что покрупнее — в кожаной куртке, взял в руки Анин портрет и посмотрел на подпись: «Полозков Арсений. О, ты-то нам и нужен, запарились искать, ты, что, на работе не бываешь, кооператор?» Художник был в растерянности и молчал, а здоровяк продолжил: «Что, заик хватил? Мы по поводу столярки твоей. Будешь половину отдавать от выручки. Каждый месяц. Теперь ты с охраной. Поздравляю. Вижу, ты не прочив, это похвально. Если кто спросит — скажешь, с крышей у тебя всё в норме. Все вопросы к Сивому. Запомнил, художник?» Арсений, растерявшись от такого напора, только кивнул в ответ, по-прежнему не проронив ни слова. «А портретик мы заберём, бабец у тебя знатный, если придётся искать, так мы по этой фоточке быстро её выпасем.».
   — Испытания.. Вся наша жизнь состоит из преодоления. — Павел продолжал мастерить. — Преодоления обстоятельств, трудностей, но самое главное — себя преодолеть. Это с того берега Донца кажется — пришли в монастырь люди, чтоб затворниками стать, от всего мирского отказаться, а нет. Это поверхност
ный взгляд на вещи... — Павел зажал струбциной то место, где образовался идеально ровный стык.
   Тогда Арсений жене ничего не сказал. Прошёл день, неделя, три, и эти наглецы не появлялись. По городу ходили слухи, что то там, то здесь происходили разборки, но клички пострадавших или погибших бандитов были ему не знакомы, как и нравы этого круга. Для себя Арсений уже решил, что не будет платить. Проще закрыться. Уже и успокоился художник, как ровно на четвёртые выходные к нему подошёл вальяжный человек в ярком пиджаке. А за его спиной был тот самый, в кожаной куртке. Теперь было понятно, почему его звали «Сивый» — он был весь седой, несмотря на довольно моложавую внешность — немногим за сорок. «Во вторник пора делать взносы, господин Полозков.»
   — Монах обретает главное — благодаря вере, послушанию и неустанной молитве не только приближается к Всевышнему, но и сам становится примером для мирян. Монах ищет путь спасения через послушание, которое несёт. Хоть одна заблудшая душа остепенится, глядя на эти места, хоть одна обретёт Господа, уже хорошо. Для того и испытания даются, чтобы преодолевать их. Каждому будет ниспослано столько, сколько он может вынести. — Арсений слушал инока, а перед глазами, как сейчас, виделась дочь. Маленькая Маша, которая задохнулась в том пожаре.
   Платить рэкетирам он отказался. И через неделю, после ещё одного предупреждения, его цех загорелся. Они с дочерью заехали вечером за подставкой для ёлки, которую он смастерил сам. В это время зазвенело разбитое стекло, вспыхнул разлившийся на полу бензин. Девочка от страха забилась в дальний угол. Арсений был уверен, что она осталась в машине, но слишком поздно понял, что её там нет.
   После похорон Аня совсем перестала разговаривать. Сидела, покачиваясь, даже не плакала. Глаза стеклянные, ничего не выражающие. Так продолжалось несколько месяцев. Доктора списывали всё на стресс, оставляя шанс на выздоровление. Медикаменты заставляли её спать, но с пробуждением всё повторялось заново. Стационар в диспансере тоже не помог, скорее, стало хуже... Арсений возил жену по бабкам, та была послушной и покорной как кукла. Посадили — поехала, вернулись — заснула, но по-прежнему молчала и качалась.
   Следователь получил ответы на все свои вопросы. «Подозреваете кого-то, может, дорогу перешли кому? Или конкуренты? Или должны?» — старший лейтенант был в гражданском и очень уж молод. Задавал стандартный набор вопросов, пытаясь уловить смущение или ложь. Арсений рассказал всё как на духу, описал рэкетиров и добавил: «Я им не должен. Разошлись во мнениях по этому поводу». Старлей понимающе кивнул, что-то пометил себе и попросил прибыть по требованию, если будут нужны уточнения.
   — Вот ведь в этих местах, в этой обители сколько испытаний претерпели монахи.. Четыреста лет эти пещеры слышат молитву. Всё глубже опускались ходы, всё тяжелее было овладеть монастырём, а ведь всё равно иноверцы шли войной. Испытание? Да. И себя надо было защитить, и обитель.. Воинами становились, осады держали, гибли. — рассказывал Павел внимательному, как ему казалось, слушателю.
   Одна мудрая бабушка, наблюдая, как Арсений хлопочет в больнице вокруг женщины со стеклянными глазами, спросила: «А ты, сынок, в Славяногорск3 её не возил? Уж там тебе помогут.. Чудесные там вещи в пещерах происходят.».
3 Святогорск с 1964 по 2003 гг. назывался Славяногорском.
   Чудо исцеления свершилось. Молитва вернула Аню к разуму, но не к жизни. Им больше не о чем было говорить. Как оказалось, связующее звено — их дочь, — унесла с собой всё. В один из дней, вернувшись с бульвара, Арсений обнаружил на холодильнике записку, прикреплённую магнитом с изображением Славяногорска: «Не ищи меня. Больше не могу. Ушла». Тем вечером, среди пустых шкафов и немой квартиры, он сидел за столом, держа в руках записку с магнитиком, и думал, думал, думал...
   Следователь не звонил, а справляться о ходе дела и не было никакого желания. Апатия и депрессия. От арендодателя пришло требование о возмещении ущерба, основанное на заключении пожарной инспекции — нарушение правил пожарной безопасности. Ни о каком поджоге ни слова. Когда с этим документом Арсений пришёл в райотдел, следователь держал его полтора часа в коридоре, имитируя занятость, и только после настоятельной просьбы выслушать, отрезал: «Что вы от меня хотите? Ваши подозрения не подтвердились. По выводам экспертизы возгорание произошло от короткого замыкания. Нечего было не проводке экономить. Станков понаставили, а элементарные вещи не учли!»
   — Получается, убивали? — спросил Арсений инока Павла.
   — Получается так, брат мой, да. Воевали, а значит, и убивали. А за что воевали? За Господа своего, за веру, за святые места.
   — Значит, можно, если за правое дело?
   — Не дано ни мне ни тебе определять праведность поступков наших. Жить нужно по заповедям. Это путь правильный. Кому при жизни наказание будет ниспослано, кому на Суде Всевышнего. Всем воздастся, всем. Вот сейчас милостию Божьей мы восстанавливаем храм. А сколько лет здесь богохульники
правили? Семьдесят! И не в годах дело, а в деяниях. Когда в девятнадцатом году сюда, в монастырь, привезли детей из Петрограда, братья сначала возрадовались, ведь во всех окрестных деревнях учили детвору, духовно окармливали, а оказалось — рано радовались. Им было не позволено и близко к школе подходить. С того и началась беда. Отвернулись от веры.
   — Здесь школа была? Я слышал, дом отдыха... — заинтересовался Арсений.
   — Трудовой лагерь. Наподобие тех, что Макаренко организовывал. Воспитанники учились, получали рабочие специальности и трудились. В основном беспризорники. Им бы душу подлечить, на путь истинный наставить, но не сложилось.
   — Так благое же дело, в тепле, накормленные, паломники же сюда приходили — всё бесплатно получали, — возразил резчик.
   — Паломники ходили в монастырь по зову сердца, и братия блюла эту традицию, да. Принимали странников потому, что много и неустанно работали, круглый год. Строили корпуса, держали хозяйство, любой страждущий мог здесь помощь получить, а деток этих не за помощью привезли. Их привезли воспитывать для нового общества, где вере места не было. Сначала ограбили казну, святыни осквернили, потом купола сорвали, купола с колоколен скинули. Их переплавили на металл. Что бандиты в Гражданскую не нашли — комиссия конфисковала. Всю утварь церковную, драгоценности, всё забрали. Алтарь резной на дрова разобрали, кочегар, когда топил, случайно икону заметил, только она одна и уцелела. А ванна грязевая на месте престола? То, что ты видел в пещерах, это результат многолетнего труда. Слава Богу, ниспослал Господь разум правителям нашим, решили разобрать Авгиевы конюшни, которые там безбожники устроили. Стены исписаны руганью, святыни поруганы. До войны там
музей устроили, рассказывали гостям, что кельи — это тюремные камеры, крюк под икону за дыбу выдавали. Ничего святого... Вон, целыми днями послушники и рабочие молотками стучат, второй этаж разбивают. Его же не было, в этом зале свет солнечный к прихожанам сверху падал, алтарь освещал. А там кинотеатр устроили. Сцену поставили и трибуну, яму оркестровую выкопали — всё основательно, качественно делали, на века. Бетон такой, что хоть взрывай. Грешники.. И что, не ведали, что творили?
   — А кстати, да. Ведь эти люди, их родители, деды, они верили же, веками в церкви ходили и вдруг — такой поворот сознания. Почему?
   — А потому, брат мой, что не совладали с соблазном. Грабёж — это ведь только часть беды. Соблазн овладел людьми, оставили Бога в стороне от сердца своего, а место пусто не бывает, вот и стали соблазны править человеком. И что, ты думаешь, это массово было? Да нет. Как всегда, это бывает, слабые пошли за новыми пастырями. Те безбожники, а паства их — заблудшие. Но в окрестных деревнях же народ иконы не сжёг. И службу правили втайне, и образам поклонялись. Священников тогда преследовали люто, в лагеря отправляли. Некоторые подались в странники, юродивыми сказавшись. С умалишенного — какой спрос. А слова правильные о вере они на своём пути говорили, и кто хотел — тот слышал.
   Арсений отложил в сторону инструмент, чтобы быть к собеседнику лицом.
   — И какое же наказание получили богохульники? Сейчас вот, смотри, брат Павел, многие из тех, что коммунистами себя считали, помогают.
   — Так потому и помогают, что грехи свои замаливают. Свои и своих отцов. А наказание — так война, разве не наказание? Беда, какой не видывали. Вот тебе и промысел Божий. Может, за все деяния
грешные и была ниспослана эта большая война, может быть... Кстати, в оккупации, совсем недолгое время службы проходили, потом, после освобождения, служителей арестовали тоже.
   — И монахи всё простили?
   — Не наше дело судить, говорил тебе об этом. Наше дело — молитва и послушание. А с камнем в сердце — ни покоя не будет, ни молитва не будет услышана. Ну не простили бы, и что? Мстить? Грех этот гордыней зовётся. На путь правильный прихожан наставлять, послушание своё нести безропотно — вот наш удел. Посмотри, Арсений, как только слух пошел, что монастырь восстанавливают — сколько людей потянулось сюда за помощью. Да и ты сам за этим пришёл и нашёл утешение, ведь так?
   Маша снилась часто, и эти явления тревожили душу, не давали ей зажить, сыпали соль на рану. Каждое утро после разговора с дочерью во сне он просыпался как побитый. Где справедливость? Кто определяет меру наказания и приводит этот приговор в исполнение?
   После раздумий о всех перипетиях своей жизни Арсений, оставшийся в одиночестве, в одночасье потерявший всё, что имело в его жизни смысл, нашёл для себя выход в том самом магнитике.
   Не было ответа на вопрос, зачем его жизнь так наказала. И уже он его не интересовал. Настоятель, отец Алипий, тогда принял его, выслушал, нашёл правильные слова и предложил искать выход в вере и служении. Труд и праведный образ жизни помогут в себе разобраться, в обстоятельствах и увидеть будущее. Молитва за усопшую дочь, за обидчиков его — единственный выход. И ещё простить.
   — Уж не знаю, как бы сложилось, если не здесь, не знаю.. — ответил Арсений. — Спасибо..
   — Не святых отцов благодарить нужно, Господа благодари, на всё воля его, и святых отцов проси о ходатай-
стве перед ним. Значит, недаром тебя ноги принесли, да ещё и когда руки нужны, когда талант твой пригодился. Спас тебя Боженька, спас от чего-то ещё худшею». Сходи на могилу дочери. Сходи, Арсений. Полегчает тебе. Она же не отпускает потому, что видит — мучаешься. Страдает за тебя, из-за того, что гложет тебя червь.
   — Не могу я, Павел... Не могу себя заставить. Никак не могу. Виноват перед ней. Тогда не уберёг, а теперь справедливости не могу добиться. Не с чем к ней идти..
   Месяцы текли за монотонной работой и раздумьями. Свято-Успенский собор опять сиял над Донцом своими позолоченными куполами, а колокольный звон, как и многие сотни лет ранее, оповещал всех в округе о церковных праздниках и богослужениях. Из дальних областей привозили страждущих, которые находили исцеление в святых местах, и весть об этих чудесах ширилась в ближних и дальних пределах. Людской поток становился всё больше: шли не только для того, чтобы в молитве просить за себя и близких, но и для того, чтобы грехи замолить, которых в нескольких поколениях накопилось великое множество. Кто первый раз прибывал либо случайно в монастыре оказывался — так тех сразу видно было. Иной раз и оденутся нескромно, иные женщины, встретив не себе осуждающие взгляды, начинали искать в сумочках платки — голову покрыть. Такие прихожане глазами отличались: взгляд стеснённый, как бы ни сделать чего неправильно, и вместе с тем — восхищённый. Воскрешённое величие храма под меловой горой впечатляло любого, кто здесь оказывался, а уж если впервые, так и подавно.
   Никому не отказывали в посещении, все люди равны перед Богом и имеют право прийти. Учили, подсказывали, как креститься, что говорить следует потише и искренне радовались тому, что есть кого этому учить.
   На Пасху прибывало особенно много верующих. Первый весенний ветер принёс тепло в монастырь и в души. Великий праздник собирал под купола храма тысячи людей. Да, для кого-то это был единственный день в году, когда они находили свою дорогу к храму, может быть, следуя моде, может — «на всякий случай», но различия ни для кого не было.
   Послушник Арсений после ночной праздничной службы имел ещё несколько поручений, связанных с церковной лавкой, и сновал по нижнему двору, гремя ключами от подсобных помещений между прихожанами. Облик его за эти два года, что он провёл в обители, изменился до неузнаваемости. Острый нос стал ещё тоньше на фоне отросшей бороды, а чёрные одеяния скрывали сутулую от природы фигуру.
   Женщины тихонько отходили в сторону с лукошками, где располагались крашенки и освящённые куличи, кто-то шёпотом молился, обратив свой взор на храм, но тут его внимание привлёк чей-то неосторожный возглас: «А теперь на шашлыки! Нужно разговеться!» Арсений уж было повернулся, чтобы сделать замечание мужчине в длинном пальто, который вёл себя неподобающе, когда столкнулся с ним взглядом. Мгновение — и Арсения будто парализовало. Он смотрел на Сивого в упор. Как тогда, на бульваре, не в состоянии сказать ни слова. Различие состояло только в том, что тогда он взгляд отвёл, а сейчас в нём вскипела такая ярость, что совладать с ней он не мог. Наверно, весь этот посыл он передал своим взором, да так, что седой мужчина, поняв свою ошибку, сказал: «Прошу прощения, был не прав...».
   Арсений передвигался в толпе настолько быстро, насколько это было возможно. Он не бежал. Он очень быстро шёл в свою мастерскую, по пути выбирая из большой связки нужный ключ. Дверь открыл не сразу — не удавалось попасть дрожащими руками в
замочную скважину, но когда он туда вошел, взглядом стал искать подходящий инструмент. Чтобы острый и негнущийся, чтобы наверняка. Вот он сапожный нож, которым он резал кожу на обивку. Широкий, с обмотанной изолентой ручкой, которая удобно ложилась в ладонь. Одно движение — и нож оказался в рукаве, теперь успеть бы, пойдет через мост — там затеряется...
   Руки дрожали от избытка адреналина, ноги подкашивались, и движения стали какими-то резкими, неосознанными. Арсений сделал шаг к выходу, но тут же остановился. Перед глазами возникла дочь. В своем костюме для выступлений, с бантами и белым воротничком. «Папа, не надо.» — голос ее слышался так, будто Маша стояла прямо здесь, рядом, не хватало только тепла ее руки, ее маленькой детской ладошки.
   Такой злости и стыда он не знал уже почти два года.. Вот смотрит на него святой Николай, вот Богородица держит младенца, распятие, вот оно..
   Резчик присел возле своего верстака4 и разразился слезами. Так он не плакал ни на похоронах дочери, ни когда читал записку Ани, ни когда нашел в обители утешение души своей.
   Левой рукой Арсений достал сапожный нож из правого рукава, посмотрел на него и резким движением вонзил лезвие себе в правую руку.
   Инок Павел накинул на плечи халат и прошел в отделение. Профессор обещал, что функции кисти больного восстановятся и он сможет, скорее всего, плотничать и дальше. В авоське были апельсины, пакет молока и сладкие булочки.
   — Брат Арсений.. Молились за твое здоровье. Спаси, Господи! Настоятель надеется, что все сложится хорошо и ты вскорости вернешься в обитель. Собираешься идти на поправку? — Павел искренне улыбнулся.
4 Верстак — столярный стол.
   На соседней с Арсением кровати лежал больной из Славяногорска, которому на ногу установили аппарат Илизарова. Мужчина был словоохотлив и с Арсением нашёл общий язык сразу, но сейчас к нему приехала супруга, которая в присутствии священника разговаривала почти шёпотом. Выкладывая из пакета баночку с куриным бульоном, разную другую домашнюю снедь, она быстро, но тихо делилась новостями с мужем:
   — Ой, Костя, что было, что было! Ты не представляешь. Только из храма вернулись с Валей, почти домой дошли, а оно как бахнет!
   — Что, Нюр? Баллон? — встревоженно переспросил больной.
   — Помнишь, недавно дом напротив городские купили под дачу? Понаехало их позавчера — машины некуда было ставить! Так вот там и бахнуло. Стёкла повылетали, в воротах дырки. Девки ихние визжать кинулись, мы с кумой бегом оттуда, а уж из-за калитки потом разглядели. Милиция приехала, скорая и покойника унесли, простынёй накрытого...
   — Да ты что.. А у нас всё целое?
   — Та у нас всё в порядке, не колотись. Потом участкового спрашивали — говорит, граната взорвалась. Помнишь хозяина? Седой такой, лет около сорока? Ну, ещё говорили, бандюк он.
   — Ну да, надменный такой, не здоровался никогда.
   — Ну так уже и не поздоровается, Кость.. От это его и разорвало.
   Лицо Арсения не выражало ни злорадства, ни удовлетворения, он просто задумался на некоторое время и потом ответил своему посетителю:
   — Я выздоровел. Я полностью выздоровел. Дочь только проведаю. Мне нужно.
   
   
   Командировка
   
   Резкий хлопок заставил Грэга вздрогнуть, и горячий кофе пролился на его светлые брюки.
   — А, чччёрт! — Грэг подскочил и судорожными движениями принялся стряхивать со штанины пятно, будто это могло помочь. Жжение от кипятка было нестерпимым.
   — Белинда, не могли бы вы не бросать крышку ксерокса, а опускать её плавно так, будто боитесь разбудить дракона. Самого страшного дракона из ваших детских снов! — последние слова Грэг произнёс, почти срываясь на крик.
   Эта бестолковая юная практикантка бесила его уже четвёртый день — с понедельника она не могла справиться с копировальной машиной, что стояла у него за спиной. То у неё не на той стороне листа получались копии, то жёлтые мигающие лампочки вводили её в ступор, то она не могла открыть лоток для бумаги — все эти казусы сопровождались неизменными вопросами в его адрес. К среде пытавшийся всё это время быть учтивым Грэг уже почти превратился в неврастеника — леди совершенно не давала ему сосредоточиться, и последний материал об интригах в букмекерских конторах получился крайне невыразительным.
   — Простите, мистер Головко, это абсолютная случайность, я такая неловкая... Если вы позволите, я могла бы застирать, пока пятно свежее, меня мама так учила.
   — О, Белинда! Вы прекрасны в своей непосредственности, как вы себе это представляете? Я буду без брюк сидеть на своём рабочем месте и ждать, пока вы мне их вернёте? Для стирки есть машины, вас мама тому не учила?
   — У нас есть машина, но мама всегда так делала... — молодая девушка чрезвычайно смутилась и, собрав все бумаги, которые собиралась копировать, ретировалась, покрывшись пунцовыми пятнами.
   — Где тебя Билл откопал только.. — Грэг Головко вытирал брюки уже четвёртой салфеткой, ругаясь вслух, но ничего не помогало.
   — Дружище, а новенькая вылетела со скоростью ветра из твоего порта! Щёки красные, смотрит в пол, ты что, сделал ей непристойное предложение? Смотри, засудит ещё! — Эд Волкер, как обычно, громогласно обозначил своё появление.
   — Да всё нормально... За мелким исключением... — Грэг указал на кофейное пятно.
   — Ммм... Пикантная ситуация.. Она ещё и отбивалась? За пинту пива дам в суде показания, что ты голубой, и тебя оправдают, хочешь?
   — Пошёл к чёрту! — Грэг кинул в товарища скомканный лист бумаги.
   — Да, я готов, но только вместе с тобой. Чёрт нас уже ждёт — через шесть. — Эд взглянул на свои наручные часы. — Нет, уже через пять минут нам нужно быть в кабинете шефа. Вызывает.
   — Вот, зараза.. Как некстати.
   Вильяма Огилви подчинённые действительно между собой называли чёртом. Огненно рыжий шотландец с классической полной фигурой провинциального фермера был резок характером и острым на язык. Его требовательность к подчинённым была возведена в культ. Возможно, именно эти качества
главного редактора спортивного еженедельника «Репаку» делали издание успешным, а акционеров — довольными.
   — О, друзья мои, проходите! — главный редактор в ожидании подчинённых рассматривал свой морской аквариум с ядовитой скорпеной, периодически пуская тугие кольца дыма от сигары.
   — Грэг, почему бы вам не заиметь в ящике стола шортики про запас? — удивлённо заметил шеф, глядя на его брюки.
   — Я подумаю над этим, мистер Огилви. — Грэг ожидал от него нечто в этом роде.
   — Надо будет подумать, может, раз в неделю одевать вас в футбольную форму, чтобы вы прониклись темой, а, друзья мои? — Билл Огилви громко рассмеялся, радуясь своей остроте.
   — Ладно, посмеялись, теперь к делу... — оба корреспондента как по команде достали блокноты и ручки, чтобы не упустить ничего ценного из сказанного шефом. Конечно, благодаря профессиональной журналистской памяти, они бы и так всё запомнили, но таков был обычай. Дань уважения шефу.
   Главный редактор продолжил:
   — Я тут задумался: Грэг, откуда у тебя такая странная фамилия? Ты поляк? — шотландец прекрасно знал, что это не так, но решил заехать издалека.
   — Нет, мои предки в начале прошлого века перебрались в Лондон из России. Грэндма1 родом из Харькова. Украинцы.
   — И что, бабушка тебе сказки на украинском читала? — поинтересовался шеф.
   — Да нет, на русском. Куда вы клоните, босс?
   — Ну, мне всё равно на каком. Хоть немного русский помнишь?
1 Грэндма — бабушка.
   — Если напрячься, то смысл сказанного уловлю, а вообще — как собака, всё понимаю, а сказать ничего не могу, — ответил Грэг.
   — Значит, лучше кандидатуры не найти, — огласил своё решение главный редактор. — Есть новое редакционное задание.
   Огилви затушил сигару и принялся делать себе кофе. Пока шумела кофемашина, возникла пауза, и товарищи успели обменяться удивлёнными взглядами — все командировки были расписаны на месяц вперёд, а бухгалтерия ревностно следила, чтобы не случилось превышение бюджета. Значит, это задание было внеплановым.
   Расположившись в своём любимом кресле, Билл размешал в маленькой чашке сахар, добавил молоко и сделал небольшой глоток. Удовлетворённый полученной пропорцией, главный редактор продолжил свою мысль:
   — Наш самый крупный акционер, мистер Элдридж, имеет большую тревогу по поводу безопасности наших болельщиков на предстоящем чемпионате Европы. Причем, Польша у него не вызывает сомнений, его волнует Украина. Как вы знаете, господа, мистер Элдридж вхож в высокие круги, и там эту его озабоченность разделяют. Вы меня понимаете?
   — Но ведь комиссии УЕФА регулярно инспектировали принимающие города, исследовали этот вопрос, фанатские движения изучали — вердикт положительный, — Эд Волкер всегда, если имел аргументы, высказывал их напрямую.
   — Похоже, вы не поняли моей мысли, молодые люди... На берегах Темзы есть мнение, что английским фанам небезопасно ехать в Украину. Поэтому! — Билл допил кофе и поставил чашку возле кофемашины. — Вы вдвоём отправляетесь туда, чтобы найти аргумен
ты в поддержку этой точки зрения. Нам нужен взрыв тиража! И скажите спасибо, что у нас есть мистер Элдридж, владеющий инсайдерской2 информацией! Ты, Эд, берёшь на себя Львов и Киев, а ты, Грэг — Харьков и Донецк. Меня интересует вся подноготная их болельщиков, нравы на улицах, их банды, их мифы — всё, что не отражено в официальных отчётах УЕФА. Если справитесь, возможно, в плановую командировку на матчи именно вас отправлю. Билеты у Мэгги, там же — бронь на отели. Вылетаете завтра. Поздравляю.
   — Сегодня сложный день... — ухмыльнулся Грэг. — Прощай, любимый эль, нам свидеться сегодня не суждено.
   — Шеф, а там как с погодой в мае? Так же как у нас? Если у меня обострится гайморит, с вас отгулы! — попытался быть смешным Эд.
   — Не в Сибирь едете. Выживете! Говорят, там в мае тепло. — главный редактор барским жестом отпустил своих корреспондентов.
* * *
   В Киеве товарищи распрощались и пожелали друг другу успеха. Эд отправился в отель, а Грэг — на железнодорожный вокзал. На форуме ему посоветовали добираться до Донецка не модным корейским экспрессом, а скорым фирменным поездом № 37/38 «Донбасс». Они гарантировали, что только так можно ощутить сполна все эмоции, которые переживал путник ещё в советские времена. Конечно, Грэгу было категорически рекомендовано отказаться от поездки в плацкартном вагоне в пользу купе — всё же для первого раза колорита должно быть дозированное количество.
2 Инсайдерской — внутренней.
   Как выяснилось в кассах, билетов уже не осталось, но какой-то проныра из очереди предложил свои услуги и, после уточнения фамилии, через пять минут корреспондент британского спортивного еженедельника держал продолговатый розовый бланк, оплаченный втридорога.
   Внутреннее устройство вагона Грэга впечатлило сразу. Как он выяснил, неведомый агрегат, расположенный при входе, возле купе проводника, имел своим предназначением генерировать кипяток для пассажиров. В распоряжении пассажиров был комплект чистого белья и обаяние проводницы, разносившей чай с проворством профессионального официанта — ни капли не упало на ковровую дорожку, когда вагон качало в стороны.
   Отдельного абзаца в дорожных записках Грэга удостоился вагонный туалет. Сначала туда нужно было попасть — он был закрыт на ключ около часа. Когда таки это Грэгу удалось, то сложилось впечатление, что «{оПеКгоот» был спроектирован для астронавтов — настолько он был неудобным. Все предположения об участии в проектировании специалистов космической отрасли были развеяны нажатием на педаль. Оказалось, что там прямое сообщение с внешним миром.
   Чуткий сон подданного британской короны нарушали только звуки тепловозных гудков на станциях. Он ехал к цели в одиночестве. Вагон был полупустой.
   Утром, когда солнечный свет уже пробивал лучами вагон насквозь, вежливый стук в дверь разбудил Грэга: «Авдеевка, через пять минут прибываем!».
   Багажа у корреспондента в командировке минимум — рюкзак с вещами и сумка с ноутбуком. Фотоаппарат на шее. А больше ничего не нужно. Холостяк Грэг давно отработал алгоритм своих командировок, всё было упорядочено, как и положено англичанину.
   «Назад, для чистоты эксперимента, поеду скоростным ночным поездом», — подумал англичанин, оглянувшись вокруг.
   На перроне Грэг застал большую стройку. Везде сновали люди в жилетах и касках, маленькие и большие тракторы звуком своих двигателей заглушали объявления по вокзалу, какая-то большая делегация с чертежами что-то бурно обсуждала возле рабочих, укладывавших тротуарную плитку. Строители явно торопились. До приёма гостей со всей Европы оставалось немногим более месяца.
   Поезд остановился, немного не доезжая старинного здания вокзала, на новой платформе, защищённой от осадков громадным навесом. Через переход над колеей он и попал в здание вокзала, отбиваясь по пути от назойливых таксистов. Его учили, что первую попавшуюся машину брать не стоит — будет дороговато.
   На привокзальной площади строителей было поменьше, но и тут они перегородили пространство своими сигнальными лентами.
   Завидев стоянку такси, Грэг отправился к самой новой машине — ему приглянулась «Тойота» серого цвета с шашечками на крыше.
   — Куда едем? — водитель, завидев заинтересованно смотревшего в его сторону приезжего с рюкзаком, отложил в сторону кроссворд и вышел из машины.
   — Хотел «Прага», — на ломаном русском ответил Грэг.
   — Садись, поехали! — таксист уже обошёл свою машину и открыл заднюю дверь, он уже знал, что иностранцы предпочитают ездить сзади.
   — Хау матч? Сколко? — Грэг решил предупредить потенциальные неприятности и оговорить сумму на месте.
   — Тридцать. Поехали, не торгуйся, пока никто не услышал, как я тут с тобой демпингую!
   Из всей речи таксиста Грэг понял только «тридцать» и «демпинг». Автомобиль производил впечатление нового, драйвер3 был одет прилично, на крыше знак такси, да и корреспондент уже так хотел в гостиницу, что сразу согласился.
   — Окей, окей... — Грэг положил рюкзак и сумку в багажник и уселся сзади.
   Гена, а именно так звали водителя, завёл свою любимую малышку и, пропустив подъезжавший к остановке новый фиолетовый троллейбус, начал выезжать с парковки. Сзади раздался звук щелчка ремня безопасности.
   «Вот правильно, что ремни задние из-под спинки сиденья вытащил. Сделаем гостю приятно», — Гена демонстративно оттянул свой ремень безопасности и тоже пристегнулся, предварительно вытащив пластиковую заглушку.
   — Вы откуда, путешественник? — ни один заказчик от Гены не уходил без разговора о себе и о жизни.
   — Грейт Бритн, — нехотя ответил Грэг. Его смущала такая навязчивость таксиста. У них дома так не принято, хотя его предупреждали о необычных нравах русских.
   — О! Англия? Или Уэльс? А может, Скотланд?
   — Но, но.. Ландон... Англия. Нот Шотландия, — Грэг заметил, что как только появилась необходимость изъясняться, русские слова сам полезли в голову и стали складываться в предложения.
   — Оооо! «Арсенал» или «Челси»? За кого мистер болеет?
   — Мистер больеет за «Шеффилд»! Я там вирос.
3 Драйвер — водитель.
   — По такому случаю поедем не через авторынок, а через центр. Ха! Шеффилд, это ж наш город-побратим! — воскликнул Гена и поехал на первом же светофоре не направо, а прямо по Артема.
   — Ээээ... — раздалось сзади.
   — Донт ворри! Денег лишних не возьму! Всего файв минетс лишних, зато город посмотришь! — недавно сын Гены, заканчивавший пятый курс политехнического, настоял, чтобы отец выучил все числительные на английском, чтобы называть сумму и уточнять время.
   — Окей, окей.. — Грэг снял с объектива крышку и стал фотографировать всё, что видел. Такой способ восстановить в уме географию города он придумал для себя в Гонконге. Часто помогало сориентироваться, где был, что видел.
   — Ви тут болеете за «Шахтар»? — Грэг подготовился заранее и выяснил, что клубов два, но предпочтения подавляющего большинства на стороне оранжево-чёрных.
   — Да, за «Шахтёр». Я ж уже старый, посмотри.. Когда батя меня на стадион первый раз привёл, никакого «Металлурга» и в помине не было. Что ты, дружище.. — Гена ехал медленнее обычного, чтобы дать гостю возможность осмотреться и сделать фото.
   Такси проехало под железнодорожным мостом. Впереди показалась Шахтерская площадь.
   — Меня зовут Гена! Тебя-то как звать, уважаемый?
   — Грэг.
   — По-нашему, значит, Григорий. Смотри, Гриша, сейчас площадь будем проезжать, ты налево смотри, там символ нашего города стоит, памятник шахтёрскому труду. Открыт в 1967 году. Мне тогда семь лет было. Мы как стемнеет, бегали смотреть, когда же у него лампочка на каске загорится. Представляешь? Со Смолянки добирались. Ох, и влетело тогда мне.
   Грэг успел сквозь опущенное окно запечатлеть памятник, который видел в Интернете, когда изучал город и его достопримечательности.
   — Сфотографировал? Молодец... Куда прешь?! — сигналом и нецензурным выражением Гена заставил вернуться в свой ряд наглеца на «Ланосе» с шашечками на крыше, — опаздывает, видишь.. Думает, всех денег в городе заработать..
   — Гена? — Грэг запомнил имя таксиста и решил поддержать разговор. — Для чего они все не пристегиваются? Где дорожная полиция?
   — Полиция дальше стоит, Гриша, а не пристегиваются, чтобы одежду не помять.
   — Ты пристегнулся, ты боишься полиция? Они не боятся полис?— искренне изумился Грэг.
   — Ну как тебе сказать, Гриша.. Это дело сложное. Тебе ж так спокойней? Считай, я для тебя лично пристегнулся. Эх, тут два квартала крюк! — сказал Гена и повернул после областной травматологии с Артема налево.
   — Там центр? — корреспондент обратил внимание, что они свернули с центральной улицы.
   — Там стадион, Гриша! Донбасс Арена. Ты ж по футбольным делам приехал, так ведь?
   Весь оставшийся путь до гостиницы Гена Бри- жатенко, частный извозчик, читал гостю из Великобритании лекции по истории родного города. Грэг далеко не всё понял, а Гена, забыв, что имеет дело с иностранцем, говорил быстро, не останавливаясь.
   — И вот ещё тебе скажу, Гриша, город наш основал в 1869 году земляк твой, англичанин Джон Юз. Когда гудок услышишь — не пугайся, это завод гудит, который он построил. И гудок там с парохода, чтобы везде было слышно.
   — Хьюз был из Уэллс, — заметил корреспондент.
   — Да какая разница, Гриша. Для нас все, кто с вашего острова — англичане.
   — Если я был шотландец, я бы сейчас не заплатил, — рассмеялся Грэг.
   Гена подъехал ко входу гостиницы и открыл багажник, достав оттуда рюкзак и сумку.
   — Прошу. Хорошего дня, — Гена подал багаж и достал визитку из нагрудного кармана. — Смотри, Гриша, как надумаешь ехать, звони. Приеду, где бы ни был.
   — Оке, окей... Спасибо, Гена... — Грэг имел опыт общения с таксистами в разных странах мира, но такого гиперактивного он ещё не встречал. За экскурсию англичанин с удовольствием дал некоторую сумму сверх оговоренной и отправился селиться в свои апартаменты, искренне пожав руку своему первому знакомому дончанину.
   Звонок с неизвестного номера разбудил Гену около половины двенадцатого ночи.
   — Гена? — спросил знакомый голос с акцентом.
   — Ага.. Кто это? — таксист уже спал после рабочего дня и не сразу сориентировался.
   — Гена. Это Грэг. Гриша. Мне нужно помогать. Люди говорить, что автобус теперь не приедет скоро.
   — Гриша, куда тебя занесло? — Гена проснулся и вспомнил своего первого сегодняшнего пассажира.
   — Не могу сказать точно. Здесь большой круг.
   — Гриша, что ты вокруг себя видишь? Там автостанция есть? Или заправка. Дома там какие, Гриша?
   — Вокзал не вижу, заправка — это гэс стейшн? Нет. Дома серые, пять этажей. Круг большой, парк. Дорога хороший.
   — Гриша, ты долго ехал из гостиницы? В какую хоть сторону?
   — Очень долго. Бас стейшн и потом долго.
   — Гриша, там есть кто рядом? Лучше женщину попроси. Дай трубку кому-нибудь из местных.
   В телефоне раздался женский голос:
   — Алё, слушаю, говорите! — бабушка на другом конце была явно глуховата и говорила очень громко.
   — Алё! Женщина, вы где находитесь? Скажите, откуда этот мужик звонит! — Гене пришлось уйти в ванну, чтобы не разбудить семью.
   — Милок, на Петровке я! Слышь, на Пе-тро- вке! — бабуля очень старалась быть услышанной.
   — Я понял, мать, понял! Площадь Победы? Дай ему трубку назад, спасибо, мать! — к ванне уже подошла Генина жена Лариса и взглядом, выражающим искреннее любопытство, рассматривала мужа, кричащего на кого-то в ванной. Гена пальцем показал жене, что всё в порядке.
   — Грэг! Стой там, где стоишь, никуда не ходи и телефон в карман засунь. Не свети своим айфоном, дурень! Двадцать пять минут, и я буду! Стой там!
   Удивлённая жена подняла брови и кинула ему вслед:
   — Мы теперь спасатель? Документы не забудь!
   Спустя полчаса серая «тойота» остановилась возле патруля ДПС, который проверял документы у подозрительного гражданина, стоявшего вдоль дороги с компьютером в сумке, игнорировавшего такси и общественный транспорт.
   — Это мой, мой заказчик! Он меня вызвал, а я по пути ещё заказ взял, опоздал! — кричал Гена, перебегая дорогу.
   — Отчаянный малый, гражданин Великобритании... — старшина крутил в руках паспорт Грэга. Таких документов он до сих пор в руках не держал.
   — Привыкай, старшина. Как понаедут, будет тебе пуль на сапогах... — Гена попытался разрядить обстановку. — Натворил чего иностранец?
   — Да нет, пока. Ноутбук где взял? — поинтересовался старшина.
   — Это его, его., я утром возил его по городу. Была эта сумка, точно помню! — Гена ответил прежде, чем Грэг вообще понял, о чём речь.
   — А ты подельник, что ли? А твои документы
где?
   После тщательной проверки патруль отпустил запоздавшего гостя и таксиста Гену с извинениями. Сработала сигнализация в одном из домов, и район отрабатывался в соответствии с ориентировкой.
   — Ну скажи мне, бесстрашный потомок английских рыцарей, за каким лешим тебя на Петровку понесло на ночь глядя? — теперь Гену терзало искреннее любопытство.
   — Я репортёр. У меня задание. Мне нужен самый опасный район и его банды.
   — Так айфон и ноутбук с собой взял, чтобы уж наверняка? Гриша, ну детский сад, честное слово. Нет у нас банд никаких, но случайно по голове могут настучать, это да. Так это ж везде так. А сюда тебе кто подсоветовал ехать банды искать?
   — Горничная. Но я не про банды спрашивал. Я просил самый, как это будет по-русски. Самый колоритный рабочий район.
   — Ты прям меня сейчас обидел, Гриня! Чего это Петровка, самый колоритный район?! Ты у меня на Смолянке не был, дружище! Завтра, а вернее, уже сегодня вечером, ты в этом убедишься лично! Я тебя со своими пацанами смоляниновскими перезнакомлю, с тремя поколениями. Вот там тебе расскажут, почём персики на Чукотке! Что, вы, друг мой, право дело,
так позорно оплошали? Ха! Петровка, говорит... — Гена вошёл в раж.
   — Есть дела завтра, инфраструктуру смотреть, я не могу, — смущённый Грэг пытался робко отказаться от нового приключения.
   — Гриня, ты не переживай. У меня завтра праздник. День рождения. По старой традиции будет шаш- лык-машлык, пиво-водочка и много соседей. Ты приглашён, Гриша! Раз уж ты тут «приехал тосты собирать», то мы тебе их расскажем! А за завтра тоже не колотись. Поездим, быстренько твои дела поделаем, в магазин и домой. Кстати, у тебя какой бюджет на такси на завтра? Ты ж уже на автобусах накатался, не?
   У Грэга не было ни одного шанса увильнуть, и раз события разворачивались таким образом, он решил не менять их ход:
   — Чьорт с тобой! — услышал Гена с заднего сиденья своего такси.
* * *
   — Прошу любить и жаловать! Это мой кореш из дальних краёв! — объявил Геннадий на весь двор, указав на хлипкого очкарика в рубашке ямайка с коротким рукавом. Грэг, поняв, что всё это почтение в его адрес, приложив руку к груди, слегка кивнул своим новым знакомым.
   Гена в своей среде славился гипертрофированным гостеприимством и широтой души. Возможно, именно из-за этой его черты характера ушла от него первая жена, а может, ещё из-за разговорчивости его, кто ж теперь знает. Вернувшись в свою родную трёшку на первом этаже желтого двухэтажного дома на Бакинах4, оставшуюся ему по наследству от мамы, Гена забыл напрочь о всяких интеллигентских условностях, прису
4 Бакины — район пл. Бакинских Комиссаров в Донецке.
щих жителям центра. Он окунулся в свою атмосферу, окружение и радовался этому как ребёнок. Прожив из своих пятидесяти лишь пять лет вне дома с первой супругой, Гена тогда проникся глубоким смыслом фразы «где родился, там и пригодился». Истина эта была применима не только к разным регионам страны, но даже к разным районам одного большого города: на Смолянке он, знакомый с детских лет со всей местной босотой, чувствовал себя абсолютно в своей тарелке.
   Именно в связи с высоким рейтингом в округе и почтенным возрастом Геннадий не мог отметить свои шестьдесят в одиночестве, пусть даже и в компании с женой. Прямо во дворе, под цветущим абрикосом, стояли несколько столов, линия которых упиралась в открытый гараж. Из его недр надрывно разносился узнаваемый тембр модного сочинского певца, готовившего гостей к тому, что сегодняшний день будет самым лучшим.
   Грэг был впечатлён организацией застолья не меньше, чем присутствующими типажами. Публика без всякого внешнего вмешательства самоорганизовалась, будто в этом дворе командовал какой-то высший разум, отвечающий не только за порядок в муравейниках, но и за приём иностранных гостей. Не могло быть сомнения — в этом дворе каждый знал свою задачу.
   Фотоаппарат корреспондента не переставал щёлкать очередями, вызывая у некоторых местных дам гримасу недовольства — не все успели еще губы накрасить, а Валентина из крайнего подъезда, так та вообще попала в кадр с платком на голове, под которым скрывались бигуди и с громадным блюдом шубы5 в руках.
   — Валя, давай, ставь её сюда, на стол, посередине, — кричал соседке Гена, выглядывая из гаражной ямы, где скрывались полки с консервацией.
5 Шуба — сельдь «под шубой».
   Задымились угли в мангале, разношёрстная публика расположилась за столом...
* * *
   — Чёрт побери! — Грэг перевернулся на левый бок, освободив руку, онемевшую до боли в мышцах. Тысячи мелких уколов дали мозгу знак, что кровоснабжение конечности восстанавливается. Телефон разрывался, вибрируя на беззвучном режиме.
   — Григорий? — незнакомый женский голос в трубке обратился к нему по-русски. Впрочем, а как могло быть иначе? Он уже привык, что его имя — Гриша.
   — Да, — сил у корреспондента хватило как раз на то, чтобы выдохнуть в трубку.
   — Как вы хотели, ваш приз доставлен по адресу. Не могли бы вы спуститься? Портье считает, что вас нельзя тревожить и запрещает нашему сотруднику пройти.
   — ^ЬаГ6?
   — Пожалуйста, спуститесь в холл гостиницы, вас там ожидают!
   Более короткое предложение Грэг воспринял сразу, но всё равно ничего не понял. Кто это? Репортёру стоило больших усилий собраться с мыслями, напрячь силу воли и появиться через тридцать минут внизу. Там его ждал незнакомый молодой человек с коробкой в руках:
   — Мистер Головко? — спросил невысокого роста юноша, оглядывая корреспондента снизу вверх.
   — Уе5...
   — Вы просили сегодня к десяти доставить вам наш подарок, и вот я здесь. Молодой человек, представившийся администратором катка, протянул Грэ-
    6 Что?
гу коробку, завёрнутую в подарочную бумагу. — Разрешите откланяться?
   Англичанин просто кивнул, вопросительно глядя на улыбающегося портье.
   — Вам тут ещё оставили кое-что, господин Головко... — Администратор кивнул барышне за стойкой и та, как по волшебству, достала два пакета.
   — Рог те7? — события вчерашнего дня никак не хотели восстанавливаться в голове.
   — Желаете кофе? — любезный администратор на английском предложил журналисту присесть за столик. Услышав родную речь, Грэг решил выяснить некоторые подробности и получил исчерпывающий ответ.
   — Вы прибыли в сопровождении друзей, которые помогли вам зайти в холл. Далее они попрощались и сказали, что будут рады увидеться сегодня. Эти пакеты вы велели оставить, чтобы не тащить наверх. Желаете взглянуть?
   Один из свёртков был достаточно весомым, оттуда Грэг извлек каску горняка и чёрную коробку, к которой на толстом резиновом тросе крепилась лампа размером с кулак.
   — Это коногонка, лампа шахтёрская, — администратор повернул на лампе выключатель, и та засветилась. — Вот сюда вставляется. — Лампа заняла свое место на каске, и Грэг понимающе кивнул.
   Другой пакет был полон оранжево-чёрной атрибутики донецкого «Шахтёра». От ручек и до футболки. Это уже было ближе к теме его поездки, но всё равно он ничего не помнил.
   — Это я принёс? Точно?
   — Нет, это ваши попутчики в руках держали. Вы отмахнулись и сказали, всё завтра. А один из них ска
зал, чтобы мы вам напомнили: поезд в 16:43 и такси заказано.
   Поезд! Сегодня же поезд. Который час? Цифры айфона показывали 15:45. Сколько же он спал?
   Поднявшись к себе в номер, Грэг сел на кровать, обхватив голову руками. «Гриня, так нельзя, это неуважение...» — слова какого-то незнакомого мужчины, протягивающего ему бокал с пивом, неожиданно появились в сознании. «Кто, Александровка? Та гоняли мы их, знаем!» — обрывки спора о том, какая банда круче, тоже отложились в памяти.
   Где же портмоне? Грэг искал кошелёк — там были билеты до самого Лондона и должен был быть паспорт. С каждой минутой напряжение возростало — ум вспоминал всё, что угодно, но только не судьбу паспорта. «Кто, киевляне? Да их к нам под конвоем привозят и так же увозят!! Нас там тоже, правда, охраняют, но мы ж себя так не ведём! Факт!» — молодой человек в оранжевой футболке надиктовывал Грэгу тезисы статьи о фанатском движении в Донецке.
   Где этот чёртов паспорт? Англичанин уже не на шутку испугался. Деньги — это полбеды, но документы! «Ты так не шути, Гриша.. Мафия вся уехала в Киев. Тут все приличные люди остались. Уж двадцать лет как не стреляют, где ты этого начитался? Давай! За мир и взаимопонимание!» — подливал ему настоечку на ореховых перепонках какой-то сосед Гены.
   Это катастрофа.. Ни денег, ни карточек, ни паспорта, ни билетов. «Одень, одень!» — футболку «Шахтёра» натянули прямо поверх его рубашки. «За наших побратимов! За жителей города Шеффилда!» — очередная рюмка оказалась у него в руке.
   — Мистер Головко, к вам посетитель, разрешите подняться?
   — Да, да... — автоматически ответил корреспондент, очередной раз роясь в рюкзаке.
   Гость для приличия постучался, и сразу же ворвался внутрь, не дожидаясь ответа — так входят к друзьям.
   — Гриша! Ну шо ты? Живой? — на пороге стоял свежевыбритый Геннадий с сумкой в руках. — Гриня, ты ж свой компьютер забыл во дворе, представь, а? Там ещё и паспорт, и все бумажки твои! Хорошо, пацанва запомнила, к кому гость иноземный приходил. Нельзя же так, Григорий! И шо ты от это делаешь? Нам уже ехать надо! Давай резче! Я внизу жду! — командный тон Геннадия вернул Грэга в реальность. До поезда оставалось меньше часа.
   — Воот... А ты ж потом экскурсию захотел, чтобы самому по ночному городу пройтись, и требовал, чтобы мы по другой стороне улицы шли, — Гена рассказывал гостю хронологию событий вчерашней ночи, не отвлекаясь от управления машиной.
   — Для чего? — кратко спросил Грэг. Этот вопрос был самым частым в течение последних минут их общения.
   — Ты, Гриша, захотел испытать, ограбят тебя или нет.
   — Я думал — ограбили.
   — Та нет. То ты сам оставил, на спинке стула висела твоя сумка. А добрёл ты до катка. Там как раз в час двадцать ночи прощальный сеанс был — каток на лето закрывали. Ну, так ты там и выступил. В лотерею коньки выиграл и бутылку виски. Привезли хоть коньки? А то ты брать не хотел.
   — Ах, да. в этой большой коробке. Но виски нет, ответил Грэг.
   — Так, а с чего ему быть? Мы у них в ресторане сок яблочный взяли и пока тебя довели до дома,
выпили... — в голосе Геннадия сквозило какое-то безразличие к судьбе элитного напитка. — И ещё Серёга наш, что в «Шахтёре» работает, в их ресторане всю стойку сувенирную опустошил. Сказал — в понедельник всё наполнит. Ночью ж фирменный магазин их не работает, а тут такая удача подвернулась!
   — Да, да.. — постепенно порядок событий всплывал в голове англичанина, державшего руку на нагрудном кармане, где лежал паспорт подданного Британской короны..
* * *
   — Отлично, Волкер! Мне нравится! — рыжий Огилви взялся перечитывать материал Грэга.
   Некоторое время в кабинете висела тишина. Было видно, как главный редактор по нескольку раз перечитывает одно и то же предложение.
   — Скажи, Грэг... А вот это: «Проходя среди ночи мимо полицейского участка на проспекте имени Матросова, я на увидел никого, кроме целующейся парочки влюблённых, ожидающих троллейбус». Это как связано с твоей задачей? А вот это: «Я две ночи провёл в одиночестве не в самых, как мне сказали, лучших для туриста районах и могу сказать — это совершенно не Хэкни8.»
   — Ну, это реальность, шеф. На себе испытал. Всё как положено — личный опыт.
   — Да мне твой личный опыт как поднимет продажи? Ты, Грэг, что, практикант? Тебя учить нужно? Реальность многогранна, её преподнести нужно правильно! Смотри, вон, как твой напарник в красках расписал фанатские банды. Это же не значит, что он с ними грабить ходил!
    8 Хэкни — один из неблагополучных в криминальном отношении районов Лондона.
   Главный редактор закипал, накручивая сам себя с каждым словом.
   — Я не буду переписывать, шеф. Нет там никаких убийц и охотников за скальпами англичан.
   — Ну что же, мой юный друг... — Огилви закурил сигару, обдумывая приговор. — Материал за тебя напишет Эд. Гонорар, соответственно, ему. Ты, Грэг, переходишь в отдел статистики — аналитик из тебя никакой. А в силу нового круга обязанностей тебе не придётся теперь напрягаться в командировках, так что, чемпионат Европы для тебя — это столбики забитых и пропущенных мячей. Ты никуда не едешь.
   Выйдя из кабинета, Грэг вслух заметил:
   — А это, наверно, к лучшему.. Белинда, что вы делаете сегодня вечером? За этой работой я и головы не мог поднять, а у вас, оказывается, шикарная фигура!
   Юная практикантка зарделась как в тот раз. Все её усилия по привлечению к себе внимания при помощи ксерокса оказались плодотворными — Грэг таки оторвал свой взгляд от ненавистного монитора.