Без визы в немецкие приймы

Аркадий Тищенко
               

    Иван Пащенко, сорокадвухлетний безработный, полгода тому назад разведенный с женой ее лучшей подругой и привезенный ею из украинского села в Германию, в эту ночь не ложился спать. Дождавшись, когда новая жена с тещей уехали вечерним поездом к немецким родственникам, к которым его никогда не брали, он достал шариковую ручку и разложил перед собой измятый лист бумаги. Прежде чем вывести первую букву, он  покосился на большую фотографию жены, с бросившим ее  мужем  и перевел взгляд на чистый лист. Бумага лежала на столе, а сам он, поджав ноги в рваных носках, сидел на стуле.
    «Милая женушка, Дарья Петровна! – начал он. – И пишу тебе первое письмо из чужбины, куда завезла меня твоя задушевная подружка. Зачем ты поверила ей, что она любит меня больше, чем ты? Думала, мне с ней в Германии будет лучше, чем с тобой у нас в деревне? Дурой ты была, мой цветочек, дурой и осталась. А про то, что застала нас с  Нинкой, так забудь. Бес попутал. Что я мог против него поделать?»
    Иван перевел глаза на темное окно и живо вообразил покинутую жену Дарью Петровну. Вспомнил ее алый румянец, такой густой, что под ним скрывались синяки и ссадины, которые он оставлял на ее лице в дни своих запоев.
    «Часто вспоминаю тебя, моя полевая  ягодка, - продолжал он. - Как засосет под ложечкой, так сразу перед глазами ты. А голодный я здесь не потому, что в Германии нет продуктов. Их здесь навалом. Одной водки я насчитал тридцать шесть разных бутылок! А пива всякого больше, чем блох на нашем Полкане. Живот голодом сводит от того, что твоя подружка и ее матушка, кормят меня шпинатными салатами и гречневой кашей. Шпинат – это трава такая, которую наша корова Зорька ни в жизнь не стала бы жрать целых полгода. Поверишь – начал мычать, как голодная Зорька. Хорошо хоть соседский бык не слышит!
    Удивляешься, что твоего Ивана, морят голодом, как коров на колхозной ферме, а он молчит?
    Так это ты, моя ромашечка, Дарья Петровна, без всякой хитрости, прямая, как оглобля.  А подружка твоя, не ровня тебе, позаковыристее будет вместе со своей матушкой. Я, по приезду  еще не успел выпить за то, что бросил тебя и приехал в их дом, а они уже настрочили на меня «телегу» в полицию, будто я спер у них деньги.  Меня хотели даже посадить. Но твоя ушлая подружка заступилась, мол, дело семейное,  разберемся  на первый раз сами. А вот если принесем второе заявление, тогда уж делайте с вором все, что положено по закону. Соображаешь? Мне теперь на них не то, что руку поднять, матом покрыть нельзя.
    Если без жратвы  замычал, то без мата начал загибаться, как наш чахоточный бухгалтер Татарчук. Вместе с матом стал быстро забывать и другие  русские слова. Спасли кореша-земляки. С ними все забытое вернулось. Первые дни не мог наматериться. Не поверишь, цветочек, матерюсь, а по щекам – слезы счастья, будто с тобой поговорил.   
    Когда сам стал зеленым, как шпинат, попытался наладить отношения в семье. Хотел взять бутылку и распить с тещей мировую. Однако, земляки пояснили, что здесь для мира с бабой пьют не водку, а дарят ей цветы.
    Только с букетом вошел в квартиру, теща сразу же выхватила цветы и отхлестала ими, кроя меня деревенским матом. Ее пес, чтобы сделать хозяйке приятное, искусал мне ноги. Оказывается у тещи на цветы астматическая аллергия!
    А вчера мне была выволочка. Кореш получил пособие по безработице и предложил  пойти по бабам. Я попросил вместо бабы колбасы. Земляк взял выпивку, закуску, и мы пошли ко мне домой. Ключей у меня  своих нет. Дверь открыла теща. Увидев меня с дружком, выхватила пакет и захлопнула дверь. Сразу представил, как она с доченькой жрет колбасу из пакета. Начал ломать дверь. Только выбили «глазок», как приехала полиция. Кореша увезли. Меня спасла теща. Она сказала полицаям, что дебош устроил дружок, а я его утихомиривал. Но только уехала полицейская машина, как теща вцепилась мне в волосы, повалила на пол, и ну  вдвоем с дочерью таскать мое тело по квартире. Я не отбивался. Еще не забыл, как на тещин день рождения закусил выпитое селедочкой, а именинница схватила с блюда голову селедки и начала ею мне в харю тыкать, приговаривая: «Пора знать, пьяная морда, шампанское селедкой не закусывают. Пора знать…» Неделю потом не мог бриться, так харя болела.»
    Вспомнив, как острые соленые плавники царапали его, Иван конвульсивно дернулся всем телом и продолжил письмо.
    « А еще теща разбила мне голову. Хотя ее собаку я не бил. Просто ткнул ее расплюснутым носом в свой туфель, куда она нагадила. Визгу и слез было на весь дом. Визжала теща громче собаки, а потом ее грязную морду вытерла об мои брюки. Я молча, без мата, взял запачканные штаны и вытер их об скатерть, лежавшую на столе в зале. Теща замолчала и ушла на кухню. Вернулась со скалкой и по башке так хряснула, что я упал и насилу очухался.
    Жена за своего кота бить не стала. Она послала меня ночью в магазин, а обратно  не пустила.
    - Узнал, каково было моему котику, который ночью царапался в дверь, а ты не впустил его? - встретила она меня утром, впуская в квартиру.
    Теперь, когда кот уходит «по бабам», я сплю в коридоре, под дверью, чтобы не проспать, когда этот бабник вернется.
    Хозяйка жалеет его больше чем меня.
Когда бы он не вернулся с гулянки, на кухне его ждут две миски с едой, о которой я мечтаю полгода. В одной  - молоко, в другой  - мясо! Представляешь, эта тварь усатая от такой жратвы морду воротит. Молоко не пьет сразу, а сперва трогает лапой – не холодное? Если температура  не устраивает кота, он смотрит на меня своими блудливыми глазами. И я в любое время ночи подогреваю своему мучителю молоко. Зажрался, скотина. Посадить бы его на шпинат и гречку, давно откинул бы копыта.
    Нажравшись мяса и запив его молоком, он уходит из кухни. Знаешь куда? В спальню. На мое место рядом с твоей подружкой.
    Христом Богом молю забери меня! Если сомневаешься, отпустит ли меня твоя подружка, то,  ландыш мой болотный, не сомневайся – отпустит! Она несколько раз орала, что никогда не любила меня, а увезла из села в отместку тебе за Федьку Рыжего, которого ты отбила у нее в шестом классе.
    А за теперешнюю разлуку нашу  я твоей подружке и ее матушке оставлю «гостинец». Не простой,  «со значением». Помнишь, как глушил рыбу на речке? Подарочек   в квартире спрятан.  Им его нипочем не найти. Мы уедем, а «гостинец» так бабахнет, что мало им не покажется.»
    Иван свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт. Написав на нем адрес, он надел шапку и, не набрасывая куртки, прямо в рубахе выбежал на улицу…Добежав до почтового ящика, желтевшего на углу в свете фонаря, сунул письмо в щель…
    Вернувшись в квартиру, сразу лег спать.
    Убаюканный сладкими надеждами, он вскоре уснул. Ему снилась его ненаглядная Дарья Петровна. Она протягивала ему тарелку, в которой стоял стакан мутного самогона  и лежал огромный, как его ботинок, соленый огурец. Иван берет стакан и медленно, растягивая наслаждение, смакуя каждый глоток,  выпивает весь самогон.
    Иван счастлив. Опыт совместно прожитых лет  даже во сне, подсказывает, что часто битая им Дарьюшка  простит его и на этот раз. Предвкушая скорое освобождение от теперешней кабалы и возвращение утраченной свободы, он тихо смеется во сне счастливым смехом…
    Он еще не знает, что на конверте европейского образца отправленного письма ошибочно поменял местами адрес получателя с адресом отправителя. Поэтому, через сутки оно вернется по его германскому домашнему адресу.
    Его прочтут жена с тещей и в тот же день отнесут письмо с заявлением в полицию о пропаже золотой цепочки.