Глава 2. Из обыденности в заоблачную высь

Горовая Тамара Федоровна
                Из обыденности — в заоблачную высь

     Разногласия между супругами Лучиниными появились под конец зимы 1965 года. Поначалу они проявлялись в виде претензий и недовольства друг другом, постепенно перерастая в серьёзный конфликт. Началось всё с того, что Анатолий постоянно и ежедневно требовал постельной любви. Его раздражали довольно частые отговорки жены: «устала», «болит голова», а то и вовсе: «не приставай, не хочу». Чем больше она уклонялась от близости, тем сильнее его тянуло к ней, сверх всякой меры. У неё эти непомерные требования начали вызывать возмущение; муж, прежде желанный и любимый, стал навязчив, надоедлив и всё чаще в её глазах походил на неуёмного племенного быка. Лена записала в своём дневнике: «Я уже боюсь приблизиться к кровати, ухожу на коротенький, узкий диванчик и, свернувшись калачиком, пытаюсь уснуть. Никакие слова на него не действуют — как я могу доказать ему, что столько мне просто не требуется?».
     Довольно быстро Анатолий решил, что поведение жены объясняется её связями «на стороне», и их счастливая семейная жизнь превратилась в кошмар. Днём Анатолий следил за женой, сопровождал её повсюду и при малейшем подозрении давал в морду всем мужчинам, с которыми Лена разговаривала или просто шла по улице с работы, а ночами до утра не давал ей спать, изнуряя допросами.
   - Кто он, признайся? - твердил Анатолий.
   - Что тебе надо? - отвечала Лена, - какие у тебя основания в чём-то меня подозревать?
   - Почему куда-то ходила без меня? Почему шутишь с другими и улыбаешься другим?
     Она постоянно не высыпалась, отсиживала на работе день в полуобморочном состоянии, вечером — стирала, готовила и кормила сынишку, а ночами оказывалась как будто в гестапо: муж совсем не давал ей спать, пытая до утра. На него ничего не действовало: ни убеждения в том, что жена ему не изменяет, ни доводы, ни уговоры — он казался невменяемым. Сквозь гул в голове Лена с трудом понимала его слова. А он твердил:
   - Я не могу понять, что произошло. Ну помоги мне, объясни, я сразу отстану.
   - Я не понимаю, что ты говоришь, я так устала, дай мне хоть час отдохнуть.
   - Я тоже устал, но я не могу спать, и ты не будешь спать, пока не объяснишь, в чем дело.     Ничего не бывает без причины. Ну скажи, кто он? Докажи, что ОН есть — я сразу успокоюсь.
   - Отстань, его нет.
   - Ты врешь. Иначе ты не позорила бы меня в глазах всего посёлка. Почему ты всем улыбаешься, а мне нет! Почему ты с другими шутишь, а со мной — нет? Скажи, чем я хуже этих других? - не унимался он.
   - Я ничего не слышу, ничего не понимаю, я очень хочу спать.
   - А мне очень хочется тебя ударить.
   - Ну ударь.
     И произошло ранее немыслимое. Анатолий быстро подошел и трясущейся, неуверенной рукой ударил жену по щеке, потом схватился за голову, застонал и выскочил за дверь.
     Однажды ночью, обессиленная, она не выдержала:
   - Что же, ты прав, когда говоришь, что я шлюха и ходила на танцы, чтобы тереться о чужих мужиков. Я не люблю тебя, оставь меня в покое...
     Её жизнь превратилась в настоящий ад, муж не пропускал ни одной ночи, и Лена думала, что сойдёт с ума от этих пыток бессонницей. Голова гудела, днём она что-то механически выполняла на работе, мало что понимая. А в мозгах постоянно вертелась мысль: «Что делать? Как остановить это всё?»
     Была ли его дикая ревность обоснована? В её дневнике об этом не упоминается. Судя по записям в нём — она была верна мужу и не помышляла ни о ком другом. Но в её откровениях есть кое-какие самокритичные оценки: «Я абсолютно своевольный человек. Хотя я люблю мужа, и он для меня — единственный мужчина в жизни, но я всегда поступаю так, как мне хочется, не считаясь с его мнением. В нашей семье всё делается только по-моему...».
     Видимо, Анатолий хотел видеть жену совсем другой — покладистой, покорной, уступчивой, терпеливой. Но, увы, она не обладала этими качествами. К тому же — была очень привлекательна, нравилась мужчинам, и это не могло пройти мимо его внимания. И молодой мужчина, у которого не хватило сил справиться с раздиравшими его эмоциями, ломал себе голову и сходил с ума от ревности неизвестно к кому. Однажды ночью в очередной раз состоялся допрос:
   - Я никак не могу увидеть причину твоего отчуждения ко мне. Покажи ЕГО, и я уйду, оставлю тебя.
     Ей вдруг стало совершенно всё равно, лишь бы он отстал от неё.
   - Хорошо, я покажу тебе его.
     Единственный человек, которому Лена могла довериться, был сослуживец геолог Гоша, с которым у неё установились доверительные, искренние отношения. На следующий день она попросила Гошу остаться после работы для важного разговора. Анатолий, как всегда, в конце рабочего дня зашёл за женой. Когда все стали собираться домой, Лена демонстративно перед Анатолием обратилась к Гоше:
   - Гоша, ты не забыл? Мы с тобой договорились остаться, поговорить...
     Анатолий стал мрачнее тучи, развернулся и вышел. Лена рассказала Гоше о том, что каждую ночь происходит в их доме.
   - Гоша, что мне делать?
     Но молодой человек не мог ничего предложить, а лишь посочувствовать.
     Поверил ли Анатолий в связь с Гошей, или нет, только истязания бессонницей и сцены ревности не прекратились. Измученная Лена едва не валилась с ног. На душу легла полная тьма и безысходность. Не было сил терпеть всё, что происходило, мириться с обрушившимися на неё несправедливыми обвинениями и унижениями. Она не представляла, как жить дальше, не видела никакого выхода, в гудящей голове засела постоянная мысль: «Надо с этим кончать. Что делать? Что мне делать? Как избавиться от всего этого?». Это была настоящая катастрофа, поглотившая любовь и разрушившая её семью. Всё, что казалось таким прочным, за короткое время ушло в прошлое. А в нынешнем, настоящем, она не видела никакого просвета, никакого выхода. В её уставших мозгах созрел безумный план...
     На продуктовом складе травили грызунов. И она приобрела крысид.
     На работе во время перекура Гоша Синельников рассказал Лене, что теперь обосновался в посёлке Стекольном, в 11 километрах от Хасына. Его друзья уехали на несколько дней в Магадан и дали ключи от квартиры, чтобы он пожил у них.
   - Прийти к тебе в гости в воскресение? - спросила Лена.
   - Если хочешь, приходи.
   - Я выйду утром на лыжах. Жди.
     Она вышла в 12 часов. Было очень холодно, поднялась пурга. На Стекольный вела заброшенная железная дорога лесом — по подножью горы. Лена пошла по лыжне, проходившей рядом с дорогой. Широкие не смазанные лыжи совсем не скользили, и она с трудом передвигалась, перетаскивая их по занесённой снегом лыжне. Нащупала в кармане пачку крысида.... Добралась до места после 15-ти. Долго бродила между домами, никак не могла отыскать нужную улицу. Стемнело. Она уже решила возвращаться обратно, — и вдруг при выезде из посёлка увидела дом с табличкой и нужным адресом на ней. Постучала. Вышел Гоша. В лице — растерянность. Смущённо объяснил, что сегодня могут возвратиться хозяева дома. Прошли в комнату. На столе — бутылки с вином. Мелькнуло: «Ждал».
   - Может, запрём дверь, - спросил Гоша.
   - Не стоит, наверное. Давай выпьем, и я пойду обратно.
     Выпили. Хмель ударил Лене в голову. Она села Гоше на колени, провела рукой по его лицу. И вдруг ощутила пустоту. Никаких желаний, в душе — ледяной ком. По его напряжённому оцепенению почувствовала, что у него — то же самое. Молча допили вино.
   - Гоша, отнеси лыжи в сарай, они только мешают. Я лучше пешком пойду. Проводи меня немного и прихвати бутылку и фужеры.
     Вышли из дома и пошли по тёмным улицам к железной дороге. Разгулялась пурга. Ветер хлестал в лицо снежную дробь, продувал насквозь, забираясь под одежду, пронизывал до самых костей. Дойдя до железнодорожной колеи, Лена приостановилась.
   - Гоша, либо ты идешь сейчас обратно, либо, если хочешь меня проводить, обещай выполнить всё, что я скажу.
   - Хорошо, обещаю.
     Они пошли по тёмному лесу и Лена рассказывала ему о себе, о том, кто и как учил её жить, кто и как обижал. О том, как она всегда мечтала о дальних странствиях и поэтому поступила на геологоразведочный, как на третьем курсе влюбилась и вышла замуж, как родился сын. И как горько и больно терять всё, что было дорого. Как страшно разочароваться в любимом, как безысходно и одиноко ей теперь. Она изливала всю свою накопившуюся боль, но легче не становилось.
     Они прошли уже около половины пути. Лена остановилась у толстого пня, смахнула с него снежную шапку.
   - А теперь давай выпьем, и ты пойдёшь назад.
     Поставили на пень фужеры. Ветер сразу же насыпал на их дно слой снега. Вино было настолько ледяное, что даже вкус не различался. Чёрная ночь выла и свистела на все лады. Лену начала колотить нервная дрожь, бросало то в жар, то в холод. Гоша пытался согреть, её ледяные руки.
   - Оставь один фужер и бутылку и иди обратно в Стекольный. Иди, Гоша, не оглядывайся. Я побуду здесь... Ты же обещал слушаться...
     Он почувствовал неладное и не хотел уходить. Тогда Лена с досадой проговорила:
   - Глупый, не беспокойся... Я просто допью вино и пойду домой. Обещаю.
     Он удалился, но шаги его слишком быстро затихли. Догадавшись, что Гоша остановился где-то рядом, она прокричала в темноту:
   - Иди! Ты же дал мне слово!
     Она услышала, как он побежал. Подождав немного и убедившись, что Гоша действительно ушёл и не возвратится, Лена вылила из бутылки в фужер оставшееся вино, достала крысид и высыпала туда же содержимое пачки. Давясь, выпила, холодную, горьковатую жидкость, бросила в снег фужер и пошла, а затем побежала навстречу ветру. Она плакала и смеялась, слизывала таявший на щеках снег со слезами. Падала, выползала из сугробов и снова бежала. Сбросила с головы платок, хватала ртом ветер и снег. Мимо проносились невнятные тени: деревья, сугробы, пни, сквозь снежную пелену проглядывали чёрные, ободранные бока сопки. Она вновь и вновь падала, подымалась и бежала дальше. Ветром перехватывало дыхание, не хватало воздуха. Она подумала, что это конец. Не думала ни о ком, не раскаивалась ни в чём. Ждала избавления. Уходила тяжесть, остывало в груди раскаленное железо.
     И вдруг... впереди мелькнули огни... Хасын... Бешеная мысль пронеслась в воспалённых мозгах: «Почему я не упала, почему не потеряла сознание? Почему не осталась там, в лесу?»...
     Лена ввалилась домой в 11 часов ночи. Увидела лежащего на диване Анатолия. Сквозь гул в ушах услышала плач Алёши, но подойти к сыну не хватило сил. Она доползла до кровати и рухнула туда, не раздеваясь. И тут же началась сильная рвота, её выворачивало наизнанку. Анатолий бросил к кровати таз и процедил:
   - Пьяная, сука!
     Ночь прошла в полубреду, — открывая глаза, она видела качающиеся стены и потолок. Она провалилась куда-то, потом пришла в себя. Было невыносимо жарко. Выползла из верхней одежды, сбросила её на пол. Опять провалилась в никуда. Чудилась беспросветная ночь, снежная мгла и бежавшие мимо деревья...
     Утром гудело в голове, дрожали руки. Лена с трудом поднялась с постели, одела Алёшу и на саночках отвезла его в детский сад.
     Гоша был уже на работе. Она старалась не встречаться с ним взглядом, было стыдно за вчерашнее. Она избегала разговоров с кем-либо и тупо сидела за рабочим столом, уставившись в лежащую перед ней карту, с трудом создавая видимость занятости...
     На неё напало спокойное безразличие ко всему на свете. Её не интересовало происходящее вокруг, всё казалось мелким, пустым и ничтожным. Она ни на кого из окружающих не смотрела, отсутствующий взгляд скользил мимо. Не слышала и не воспринимала обращённых к ней слов.
     Дома она всё делала автоматически, с трудом пересиливая навалившееся тупое безразличие. Не только вымыть пол, уложить Лёшу, но просто поднять руку стоило огромных усилий. Лена заметила, что в глазах у маленького сынишки появилась грусть. В детских глазах отражалось всё, что происходило в их доме, насыщенном болью и распадом. Милая, добрая соседка Анна заметила, что с Леной творится что-то неладное. Она каждый вечер начала появляться в их комнате, молча, подходила к кроватке Алёши, заворачивала мальчика в одеяло и уносила его к себе, к своим детям. За всё время Лена не слышала от неё ни слова упрёка.
     Душевная болезнь Елены набирала силу. Находиться в своём доме ей стало невыносимо тяжело. Она уходила, куда только могла, в разные компании, в клуб, на танцы, к сослуживцам, бесцельно шаталась по посёлку, задевая всех, кого могла и издеваясь над теми, кто попадал под руку, вытворяла что попало и всем назло. Она ко всем испытывала глубокое презрение, ей было всё равно, что о ней думают и говорят...
     Как-то она попала на проводы в отпуск начальника партии. Собрались сослуживцы, работавшие вместе с Леной, и сотрудники соседней партии. Наелись, напились, и с пьяной бесшабашностью прыгали под «ля-ля», всё это походило не на танцы, а на обезьяньи прыжки в зоопарке. Забыв обо всём на свете, Лена в каком-то безумном угаре прыгала вместе со всеми, хотя ей было вовсе не весело...
     А ночами мучила бессонница. В отчаянии она подходила к окну, стояла, прижавшись лбом к оконному стеклу, смотрела на тихий, мягкий падающий снег, на низкое серое небо. И ей хотелось уснуть навсегда под синим снежным покрывалом. Иногда вечером в темноте она ходила на мост через Хасынку. Мост длинный, деревянный. В середине под мостом страшно ревела в тёмной проталине вода. На берегу плотной стеной стояли седые от инея ивы. С гор ползли вниз набухшие чёрные тучи. У ног в проталине монотонно чернела страшная глубина... Вдруг что-то серое длинное мелькнуло в воде — рыба или показалось? А вода всё двигалась в проталине, и всё происходило как бы вне времени... На душе пусто и темно. Вся жизнь — пустая игра, бессмысленная суета, и только тяжестью давит одиночество... «Я превратилась в привидение без души и тела», - записала Лена в своём дневнике...
     Взяв недельный отпуск, она улетела с Алёшей в Москву, решила на время оставить его у мамы. Обратно возвращалась с тяжестью в душе, сама мысль оказаться под одной крышей со своим мучителем была невыносимой. Анатолия дома не оказалось, он, очевидно, уехал в командировку. Но легче не стало, душа оставалась пустой. Дома делать ничего не хотелось. В комнате царило запустение: разбросанные вещи, на полу — слой пыли. Она смотрела на всё равнодушными глазами и проходила мимо, ни к чему не притрагиваясь.
     Лена готова была убежать куда угодно из этого опустевшего, неуютного жилища. Забродила идея: может перевестись работать на Камчатку? У одного из сотрудников Славы Коврова там живут родители. Можно для начала остановиться у них и поискать работу. Поговорила со Славой, обещал помочь...
     У Елены был день рождения, совпавший с выходным. Слух об этом прошёл по экспедиции, и в её комнату заявилось множество людей знакомых и малознакомых. Пришлось накрыть стол, приготовить спиртное и закуски. Гости напились, наелись, вели какие-то неинтересные разговоры.
     Пришёл высокий, слегка сутулый незнакомый парень. Послушал, посмотрел, увидел весь никчемный базар и попробовал взять события «на себя» — начал читать стихи, глядя то на одного, то на другого... Никто не слушал. То ли пьяные, то ли не сочли поэтические строки заслуживающими внимания... Лену проняло с первых строк. Она села напротив и в изумлении слушала, а он стал читать только для неё. Пастернак, Цветаева, Блок...
     Компания горланила, кто-то с пьяным откровением сплетничал о сослуживцах, кто-то выходил и опять возвращался... А они сидели в уголочке, как будто отгородившись от всех невидимым барьером, и ничего вокруг не замечали. Парень с любопытством смотрел на неё и читал, читал... Он помнил наизусть множество стихотворений и отрывки из произведений прозаиков. Они тихонько беседовали о поэзии, литературе. Потом постепенно начали рассказывать друг другу о себе.
     Звали его Рудик. Он закончил Ленинградский Горный институт и работал старшим геологом в одной из партий хасынской экспедиции. Лена стала рассказывать о себе и как-то незаметно разоткровенничалась и заговорила о случившейся в своей семье трагедии. С юморными искорками в еврейских выразительных глазах он внимательно слушал её, не перебивая. И тогда она поведала ему, в какой тупик загнала её жизнь.
   - Это безысходность, ловушка, из которой я не вижу никакого выхода.
     Он вдруг удивленно уставился на Лену:
   - Ничего не понимаю. Проблема есть, но выход элементарный. Подай на развод и начни жить сначала.
     Эта простая мысль, прежде не приходившая ей в голову, поначалу не совсем дошла до её сознания...
     Через пару дней под пустяковым предлогом Рудик постучал в дверь её комнаты. Не дождавшись ответа, вошёл, поднял руку к выключателю: «Можно?» - и зажёг свет. Лена лежала одетая на плохо заправленной кровати и молча смотрела на него. Комната, как и хозяйка, была в заброшенном состоянии: слой пыли на матерчатом абажуре, серые, давно не стиранные занавески, грязная посуда на столе, разбросанные книги.
   - Дом без хозяина...
     Лена не отвечала. Он хмыкнул, постоял с минуту, потом вдруг решительно подошёл и сел рядом. Начал читать:
          Серые, мокрые стены кругом,
          Ветер промозглый тепло крадёт.
          Ночь. Возвращаюсь в холодный дом.
          Медленно Чёрный со мной идёт,
          Он неотступен, он тих, как вор.
          Что ему надо? — но призрак нем,
          Входит со мной в потемневший двор...
     Он замолчал...
   - Дальше, - попросила Лена.
   - Живая! Да ещё какая живая! Ну, здравствуй, если «дальше»! Кофейком угостишь?
     Всю ночь за крепким кофе они проговорили. Вернее, она слушала, а он рассказывал о себе, о писателях, о книгах, читал прекрасные стихи. А когда под утро уходил, сказал:
   - Тебе надо двигаться, обязательно двигаться!
     Когда Рудик ушёл, Лена вышла на крыльцо и услышала, что в ночном небе звенят звёзды, а на земле увидела искрящийся рассыпанный иней. Ясная и спасительная мысль: «Подай на развод и начни сначала», впервые за всё горькое время занесённая в её голову, потрясла своей простотой. Как это она, дошедшая до самоубийства, ни разу не увидела такой бесхитростный выход из ситуации, чтобы жить?
     На следующий же день Лена помчалась в Магадан подавать заявление на развод... Анатолий, возвратившись из командировки, нашёл комнату в бараке и обосновался на новом месте...
     Лена и Анатолий сидели в суде на лавочке возле кабинета «уговоров», и он говорил:
   - Думаешь я покажу себя униженным в глазах посёлка? Ничего подобного. Я скоро женюсь на воспитательнице из детского сада. Знаешь, хорошенькая такая. А главное — она молоденькая, и её можно ещё воспитать такой, какую я хочу.
   - Ну это же прекрасно, желаю тебе счастья...
     Это была дружеская, спокойная, доброжелательная беседа. Елена не узнавала мужа, он казался совершенно другим человеком. Почему — поди угадай. Смирился? Надеялся на то, что под воздействием его смирения она вдруг передумает? Потом их вызвали в «комнату примирения» и долго убеждали помириться и не расходиться. Но, заранее обсудив версию ответа, они, улыбаясь, утверждали, что не живут вместе уже давно, что у каждого есть новая счастливая семья и осталось только зафиксировать свершившийся факт...
     После суда пошли бродить по городу. Анатолий вдруг стал прежним, лёгким, юморным парнем. Он достал из кармана шоколадку и протянул Лене.
   - В первую очередь дама угощается шоколадкой, а затем приглашается в кабак. Неужели ты ещё ни разу не побывала в здешнем кабаке? Куда же смотрят твои кавалеры?
     Зашли в ресторан. Анатолий продолжал удивлять — был изысканным джентльменом, помогал снять и одеть пальто.
   - Разве сейчас встретишь галантного кавалера, Анатолий? Только в музее такие бывают, - проговорила Елена.
   - Да, Лен, плохо тебе живётся...
     Выпили бутылку вина за помин прошлого и за счастливое будущее. Выйдя из кабака, долго болтались по Магадану, смеялись, ходили под ручку, как большие друзья. Как-то сам собой разыгрался такой странный спектакль.
     Возвратились в Хасын, сошли с автобуса.
   - Ну, счастливо тебе! Нам теперь — в разные стороны, - проговорила Лена на прощанье...
     Новость о том, что Лучинины развелись, поразила посёлок. Их считали образцовой счастливой парой, и никто не подозревал о возникших в семье неполадках.

     Рудик Вильковский, внезапно появившийся в день рождения Елены, стремительно вошёл в её жизнь, и с его появлением она озарилась ярким солнцем. Вначале он заходил к ней на полчаса-час каждый день, и за это время успевал много рассказать о людях, своих друзьях и знакомых, о встречах и книгах. Он приносил чьё-то горе, чью-то радость и много-много мыслей. Лене казалось, что за всю жизнь она впервые начала учиться думать. Книги стали во сто крат интереснее. Рудик учил её искать во всём изюминку — в людях, событиях, природе. Он почувствовал в молодой женщине впитывающую губку и податливую глину и стал азартно лепить.
     Он был очень тактичен. Вместо «бардак в доме» говорил «дом без хозяина». Вместо «сумасшедшая» — «стремительная». Вскоре их встречи стали продолжительными, затягиваясь до поздней ночи. Лена как будто находилась под гипнозом. Она смотрела в эти выразительные еврейские глаза и находила в них отражение его внутреннего мира, ум, любопытство, смешинку, тайное вековое страдание, многообразие жизни! У него была потрясающая память, он мог бесконечно читать стихи и прозу – наизусть. И какие стихи и прозу!
     Лена понимала, что Рудик умнее и мудрее её, а его интеллект многократно превышал уровень интеллекта всех мужчин, ранее встреченных в её жизни. И она потянулась к этому неиссякаемому роднику, черпая из него познания и житейскую мудрость. И хотя она хорошо помнила поговорку: «Не сотвори себе кумира», но в отношениях с Рудиком всё получилось с точностью до наоборот: он за короткое время превратился для неё не только в Наставника, Друга, — он стал её Идолом, а она — идолопоклонницей. Лена буквально молилась на него и больше всего боялась не оправдать его интерес к ней. Она постоянно ощущала себя под его взглядом и стремилась оправдать его лучшие ожидания. Он повёл её по жизни. Он стал Учителем, наблюдающим её развитие.
     Лена узнала, что он тоже записывает свои наблюдения в дневник. Это были интересные наброски, которые в дальнейшем могли бы послужить основой для переработки и написания рассказов об увиденном: о людях, природе, восприятии окружающих явлений. Чтобы видеть результаты своего влияния, Рудик предложил обмен дневниками и совместное обсуждение самого любопытного, что волновало обоих. Таким образом, у него появилась возможность «просматривать» её до донышка.
     Он учил Лену:
   - Когда ты пишешь, должна помнить о таких вещах:
     существует бравада,
     существует плагиат,
     возникает соблазн мельчить,
     не стоит возводить мелочи в мировые проблемы,
     не нужно выдавать дешёвку, впечатляясь яркими случаями.
   - Когда ты читаешь, надо помнить, что:
     твоё восприятие может сильно отличаться от того, что хотел сказать автор,
     другой читатель может даже не заметить того, что ты воспринимаешь в произведении как главное. А потому не стоит навязывать другим свою точку зрения, а тем более, надеяться на реакцию, подобную твоей. Интереснее послушать иное мнение.
     Он говорил:
   - Ты будешь жить! Жить, не растворяясь в монотонности, повседневности. Ты теперь уже не влезаешь в тесную рамку стен и не присутствуешь элегантным сервантом в центре комнаты. Ты будешь смеяться над хищником, задумавшим проглотить тебя целиком. Ты будешь впитывать весь мир и, пропустив через себя, щедро, свободно и естественно раздавать его сыну, друзьям, людям, самой себе. И брошенная в тебя грязь к тебе не пристанет.
     Рудик, конечно же, сразу заметил в дневнике Лены — восторг и преклонение перед ним, своим кумиром, которого она боготворила. Он прочёл такие слова: «Знаешь ли ты, Рудь, что вернул меня с того света! Ты вернул мне жизнь! Я хочу жить!»
     Но. С тех пор, как Рудик начал читать её дневники, Лена уже не была в них так откровенна, как прежде, она очень старалась: с одной стороны — быть для него на должном уровне, с другой — ничем не обидеть его — своего идеала, иногда она, чтобы угодить своему Учителю, немного «литературствовала». Она старалась не допускать в сознание мысли, которые могли бы его огорчить, а такие мысли были. Лена всё же не потеряла способности анализировать и порой замечала, где он малость струсил, где излишне «рисовался» и другое кое-что, но все эти мелочи она гнала от себя, не пуская их ни в голову, ни в дневник. Таким образом, она не была в дневниках свободна, т.к. писала с ощущением, что он их будет читать.
     В дневниках Рудика, которые она читала, он писал без оглядки на неё, в основном, — для себя, но иногда в них всё же звучало беспокойство за её привязанность к нему. Им начинала овладевать тревога за приручаемого человека и его собственную свободу. Появилось опасение, что Лена попытается приручить его и разобьётся об него.
     Как-то он произнёс:
   - Знаешь, как спиннингуют? Поймают её, сильную и крепкую. Рванётся — отпускают. Уходит рыба далеко, теряет бдительность, тут ловец и подтягивает. Снова забьётся — опять отпускает. И так, пока она совсем не выдохнется. Под конец рыба отчаянно трепыхается, но всё уже — в руках ловца! Вот так и люди, они тоже как бы ловцы.
   - Брось, надоело про спиннинг! Не надо меня предупреждать.
     Она вовсе не стремилась попасть к нему зависимость, а также нисколько не покушалась и на его свободу. Но всё же мысль о предстоящей потере этого неиссякаемого родника пугала. Она не успевала взять у Рудика и сотой доли его богатства. Читать, жить не хватало времени. Ей хотелось проглотить так много, а способности, видимо, не позволяли, и память — не на том уровне, чтобы хватать информацию с лёту. Бывало, что от усталости на Лену находила хандра, но он выводил её из транса своей улыбкой и какой-нибудь остроумной фразой.
     Рудик откровенно рассказывал Лене о своих любовных похождениях. У него была любовница — изумительно-прекрасная Эля, Эльвира. Высокая, рыжая. Пышноволосая, с красивыми глазами и бровями вразлёт — Бриджитт Бардо. Из тех женщин, которые тщательно ухаживают за собой. И умница, и добрая.
     Он был убеждён:
   - Все люди спутаны паутиной условностей, надуманных запретов и обязательств. Личность должна быть свободна, независима, раскована во всём, и в сексуальном отношении тоже.
     Об Эле он говорил Лене так:
   - А знаешь, она всё-таки поняла, что значит быть любовницей и не иметь на человека никаких прав. Поначалу, узнав о наших с тобой встречах, она возмущалась: «Если ты ещё хоть раз пойдёшь к Ленке, чтобы твоей ноги здесь не было!». Теперь же — заметный прогресс. Даже на вопрос: «Где была», - отвечает в такт: «А тебе какое дело? Может тебе рассказать, почему я вчера пришла ночью?».
     И ещё:
   - Эля призналась мне: «Я боюсь, что после тебя — пятый, десятый — и пойду по рукам». Я ответил: «А ты не бойся. Главное, чтобы это был не пятый, десятый, а только тот, кто нравится. Найдёшь того, кто тебе нужен».
     Заметив, что Елена не в восторге от таких разговоров:
   - Тебе неприятно? Эх, убить бы человека!
     Из дневника Лены: «(В его понятии — «человек» — это совесть; т.е. — убить бы в себе совесть). Занервничал, даже как-то надрался. Не волнуйся, Рудь, я не претендую на её место. Да и к твоей свободе я хорошо подготовлена. И к своей тоже. И не страдаю сексуальной озабоченностью. А вообще-то — грустно. Чем больше ты отдаешь ей, тем меньше — мне. Завладел ты моей душой, и она воет, как собака по хозяину. Приручил-таки...".
     8 марта Рудик забежал только на полчасика, видимо, день провёл с Элей. Лене стало грустно, и она сбросила часть эмоций, написав рассказик про собаку, которую бросил хозяин, а она от тоски сдохла. А еще написала опус про время, которое делает своё дело.
     После праздника Елена стала замечать, что Рудик почему-то киснет, как будто сам не свой. Подумала: «Похоже, его жизненная философия, где всё так ясно, даёт трещину. А может его пассия с ним в чём-то не согласна?»
     Как-то Лена встретила Элю на улице. Болтала с ней, улыбалась, а та — вся зажата. Скована, неестественна. А ещё через несколько дней, столкнувшись на улице, Эля произнесла холодно и спокойно, даже высокомерно: «Здравствуй, Елена». От её скованности и грамма не осталось. Видать, почувствовала свою силу... После случайных встреч с Элей Лена думала: «Как хорошо, что у нас с Рудей нет постельной близости — сейчас она могла бы разрушить радость наших встреч». Но всё же, вопреки разуму, сердце не хотело делить Рудика ни с кем. Разум отпускал на все стороны, а сердце физически болело.
     Общение приносило им огромное удовлетворение. Лена не только черпала его обширные знания, она впитывала его мировоззрение, мораль и жизненную философию, училась жить по его наставлениям и буквально молилась на него. И это окрыляло и вдохновляло его. Они проводили вместе ночи за чтением книг, дневников, много беседовали.
     Ночное перенапряжение вскоре сказалось для Лены огромным переутомлением. Вначале появилась какая-то вялость. Однажды утром она почувствовала себя очень скверно. Её знобило, поднялась температура. Пришлось идти к врачу. В очереди стала задыхаться. Еле высидела. Врач взялась за пульс и велела медсестре срочно сделать укол кордиамина. Отдышалась, поплелась домой. Слегла в постель.
     Днём пришёл Рудик. Что-то говорил, а она тупо смотрела в угол. Сильно тряхнул за плечи:
   - У тебя глаза плохие. Если что-то будешь читать, то не сложнее, чем «Три поросёнка».
     Лена попросила его не приходить недели две. Посмотрелась в зеркало, оттуда на неё глядели полусумасшедшие красные глаза, совершенно бессмысленные. В голове — шум, а сквозь него — внутренний голос, бросивший вызов болезни: «Врешь, стерва!». Она подумала, что так недалеко и до сумасшествия дойти: «Рехнусь или не рехнусь?». И опять сердце прихватило. Почему-то захотелось, чтобы Рудя сидел рядом и гладил по голове. Но его не было. А потом пришёл сон. А через пару дней — солнечное утро, когда она открыла глаза и осознала, что в порядке и написала на клочке бумаги: «Одна в целом свете и только что сделаю — будет!»...
     Через несколько дней Рудик появился на пороге, весёлый и беззаботный.
   - Знаешь, Лен, я получил отставку. Эля мне так спокойно и буднично объяснила: «Мне с тобой очень одиноко. Больше не приходи. Придёшь — выгоню».
     Сначала Эля говорила Рудику, что противно быть добычей поселковых сплетен. Но, не только это стало причиной разрыва. Видимо, ей хотелось своего, тёплого и родного, а приходил чужой, готовый к старту.
     Елена была в восторге от Эли. И вовсе не потому, что теперь Рудика не нужно было ни с кем делить. В её глазах это был Поступок, достойный восхищения — красиво ушла, бросила первая. С тех пор у неё с Элей установились ровные и хорошие отношения. Бывшая возлюбленная её Рудика стала приглашать Лену в гости, и она с удовольствием принимала приглашения. Две женщины часто собирались в тёплой барачной комнатке Эли, забирались на широченную тахту, пили вино, пели и читали стихи.
     Иногда Лена ходила в компанию молодых парней, в общежитие ИТР, которое носило название «Голубой Гусь», это был белый барак с нарисованным на стене большим голубым гусем. Кроме Виля (Рудика Вильковского), в тёплой компании был Гоша Синь (Синельников), у которого были свои, особые отношения с Леной, и ещё два молодых парня: Слава Ковров и Саня Желтов. Тихо играла гитара, и сама собой лилась песня. Каждый предлагал свою, какую помнил, и все вместе пели, да так хорошо, что мурашки по коже бегали. Гена Синь как-то заказал «Листья жёлтые», — и подчеркнул: «это для Леночки».
          Листья жёлтые медленно падают
          В нашем старом, забытом саду.
          Пусть они тебя больше не радуют,
          Всё равно я к тебе не приду.
     А потом они остались с Рудей одни. И рванулись друг к другу. И была ночь. Между пальцами и телами бушевали молнии, он купался лицом в её роскошных волосах, они сливались в одно целое, их захлестнули жар и восторг, но... у неё осталось ощущение незавершённости, несовпадения...
     Когда она вышла из комнаты Рудика, в коридоре увидела глаза Гоши: красные, налитые, озверелые... Лена чувствовала свою вину перед Гошей. Она использовала его в войне с Анатолием и чуть не втянула в чёрное дело со своей безумной затеей самоубийства. Потом её мучила совесть, и она подпустила его к себе слишком близко. Теперь всё непоправимо изменилось, и нужно было сказать ему всю правду и поставить все точки над «i»...
     Гоша пришёл к ней среди ночи, в два часа и начал упорно стучаться в дверь. Пришлось открыть. Он вошёл, тихий, ласковый, и принёс в подарок своего любимого деревянного медведя. Начал рассказывать про себя. Лена смертельно хотела спать и отключилась. Очнувшись, ощутила на себе его руки и рядом — дыхание. Оттолкнула, и жёстко:
   - Я не хочу тебя.
   - Лен, ты быстро теряешь человечность, у тебя нет ничего святого, ты живёшь одним днём и себя не уважаешь. А ведь совсем недавно этого у тебя не было.
     В её душе почему-то не было раскаянья. Она поняла — чтобы остановить эти разговоры, надо только бить. Жестоко, не оставив Гоше никакой надежды, чтобы он всё понял и отошёл сразу, без излишних объяснений.
   - По крайней мере, я стараюсь быть честной перед тобой и не лгу. А твои самокопания, как говорит Рудька, — буря в стакане воды.
     Имя «Рудька» привело его в ярость, и он закричал:
   - Мне за всю жизнь никто так не плевал в душу. Мразь ты! Такой гнилью несёт! Мразь!
     И ушёл.
     Лена вдруг ощутила полное спокойствие и облегчение, как будто очищение души произошло...
     Анатолий уехал в длительный отпуск. Лена отправила ему письмо, чтобы он не возвращался в Хасын, иначе придётся уехать ей. Она планировала привезти на зиму Алёшу, и ей хотелось оградить сына от кошмара взаимоотношений с бывшим мужем. Она написала, что никакая помощь, в том числе и алименты, ей не нужны. Отцовства Виталия она отнимать не собиралась. А что будет в дальнейшем — покажет время. Но она чувствовала, что Анатолий вряд ли прислушается к её доводам и вернётся в Хасын. Значит, уезжать придётся ей с Лёшей. Снова задумалась о переезде на Камчатку.
          Дали так неясны.
          Зыбкие в дымке сны...
     Почему-то никто из московских друзей Лены не верил, что она счастлива, разрушив семейную жизнь. Люди охотно верят чужому горю, но в большой радости усматривают игру и фальшь. Подруги из Москвы писали: «Несмотря на твои бодрые письма, наверное, тебе всё же плохо». Видимо, они не могли понять, как человек может радоваться, разрушив то, к чему они сами стремятся...
     Встречи с Рудиком продолжались, но они приобрели несколько иной оттенок. Теперь это было не только общение на высоком духовном уровне, — их неудержимо влекло друг к другу. Однажды Рудик сообщил Лене, что написал о ней своей маме в Ленинград. И зачитал ей полученный ответ; очевидно, мама Рудика прекрасно знала своего сына. Она просила его одуматься, не разбивать судьбы и не обрекать встретившихся не его пути женщин на одиночество.
     Лена посоветовала:
   - Знаешь, Рудь, напиши маме от моего имени, что тебе дан дар снимать у людей гипноз предрассудков. Что лучше идти одинокой, но со всем миром, чем сидеть в клетке с любой обезьяной.
     И добавила:
   - Только не задирай нос от моих слов, ибо тщеславие угрожает почти всем мужчинам...
     Из дневника Лены:
     «Чёрт тебя подери, Рудька! Кажется, я схожу с ума: сама собираюсь уезжать, а душа кричит тебе: «Не уходи!» Твой жест омовения. Тёплая, такая живая рука на моих глазах! Я целую каждую жилку на ней. Я прижимаю её к щекам, и вся моя жизнь приливает к месту прикосновения. Я ничего не вижу и не слышу — я только чувствую. Не уходи!... Я не могу описать твоих глаз, я могу лишь бесконечно смотреть в них. В этих глазах — день и ночь, штиль и буря, бешеный азарт и глубокая мысль, я вижу в них радость ребёнка и мудрость старика, совесть Человека, сомнения и твердость камня. Меня тянет в их глубину. Не уходи».
     Её фанатичное, религиозное духовное преклонение перед Рудиком было гораздо сильнее плотской любви. И это довольно часто звучало в её дневниках, она называла его своим Учителем и своим Идеалом, а себя — его прилежной ученицей. «Он ощущает, что я рождаюсь заново. Нас объединяют общие черты: авантюризм (поиски приключений), свободолюбие, противодействие (вызов) общепринятому. Но мы оба чувствуем, что скоро расстанемся, т.к. каждый хочет быть свободным и независимым».
     Однажды Рудик вдруг предложил:
   - Ёлка, поедем со мной на зимовку на Тайгонос. С Лёшей.
     Она знала, что на этом полуострове, расположенном чуть западнее Камчатки, на границе Магаданской области и Корякского автономного округа, между двумя губами Охотского моря: Гижигинской и Пенжинской, будет проводить работы геологоразведочная золоторудная партия, в которой Рудик трудится старшим геологом.
     Лена была удивлена и никак не могла уяснить, почему он это сказал. Испытывает её? А, может, забавляется? Не могла поверить. Но, похоже, — он серьёзно предложил совместное житьё в зимней полевой партии. Она не знала, что ответить. Смертельно боялась, что жизнь вдвоём разлучит их.
     И всё же ответила:
   - Посмотрим. Может быть... после Камчатки.
     Лена почувствовала, что Рудик вдруг рванулся к ней так, как будто испугался потери. Заметался, стал нежным и ласковым: "Ёлка, я не вижу твоих глаз, зрачки куда-то уходят...», «...твои руки — крылья...»
     Всё в ней бурлило от огромной радости. Она почувствовала, что нужна ему. А глаза... Наверное, её глаза всё же выдавали предостерегающую, затаившуюся где-то в глубине сознания мысль, что ничто не бывает вечным, всё пройдёт, всё изменится. Но это не мешало потоку счастья! Рудик назвал её своей женой. «Да нет, это не социальное понятие, - написала Лена в дневнике, - это предел душевной близости. Я даже не допускаю другого смысла. Наверное, он бабник, но такого с ним ещё не было и никогда не будет. Рудька, ты будешь помнить меня всегда. Но я не скачусь в рутину семейной жизни — я слишком сильно хочу жить... И ты — свободен!».
     В «Голубом Гусе» мужчины почти ежедневно собирались в большой комната, ночами «резались в преф», это была избранная публика. Однажды ночью в этой комнате у Лены с Гошей Синельниковым состоялся то ли душевный, то ли притязательный разговор.
     Она убеждала:
   - Гоша, мы настолько разные, что одной дороги у нас не может быть. Ты тянешься к прочному, постоянному, а я скоро уеду.
   - Я к тебе приеду.
   - Как хочешь, но тебе будет плохо. Я не буду считаться ни с твоими желаниями, ни с твоей моралью и ни на какие блага не сменяю ни капли своей свободы.
   - Но пройдёт год, два, три, и ты придёшь к тому, с чего начала. Только это уже буду не я, а другой. Твоё прошлое понятно, твоё настоящее — бред сумасшедшего, твоё будущее — опускание с небес на землю. Сейчас ты поднялась над землёй, поставила себя выше других, вообразила из себя исключение. Ты даже толком раскрыть себя не хочешь. Конечно, где уж мне понять тебя! Ты говоришь абсурдные вещи и ни на грамм не идешь мне навстречу. Где истоки твоих взглядов, где их связь с жизнью? Я вывернул всего себя наизнанку, чтобы понять...
   - Я не виновата, что ты не понимаешь, и не буду выкладываться перед тобой. У меня есть право на собственные мысли. А ты и не поймёшь, ведь твоё мнение единственно верное, правда? А я — кошка. Погладил — помурлыкала. Но все кошки очень своенравны.
   - Терпеть не могу кошек и тебя сейчас. Я знаю, ради кого ты сейчас меня отталкиваешь. Ладно, уезжай! И чтобы духу твоего здесь не было! Ты держала меня под стеклянным колпаком: всё видел, а двигаться не мог. И в письмах обо мне не спрашивай, и твоих писем мне не надо!
     Тут в комнату вошел Рудик, и они сразу бросились друг на друга. Оба — высокие, сильные, разъярённые. Лена сидела и молча смотрела. С треском разлетелся в щепки стул. Вот в углу Гоша прижал локтем к полу шею Рудика.
     Она решительно подошла и сказала громко:
   - Хорош! Прекратили!
     Села на стул у стены. Мужчины встали. Рудик подошёл к ней и сел рядом. Гоша стоял, сжав кулаки:
   - Вставай! Пошли, выйдем!
     Он тяжело дышал, вдруг схватил со стола нож и резко вышел из комнаты. Лена положила руку на плечо Рудика и почувствовала лёгкую дрожь.
   - Извини, Ёлка, это нервишки. Я пойду...
   - Осторожно, у него нож.
   - Не боись!
     Лена уходила последней. На улице было тихо...

     Странная штука — судьба. Выберет себе одного человека, хорошего человека, и бьёт его мощными ударами, пока не добьёт до конца. Так было с Ваней Чекалиным. В Хасыне у него была жена. Родился ребёнок. Вдруг жена задурила, бросила новорожденного малыша и сбежала. Ваня не мог спасти младенца, и ребёнок умер. Ваня сколотил своими руками маленький гробик и похоронил сына. Жил один со своей сердечной болью, пока не нашла его Вера. Та самая, которая работала гравиметристом в Марково. Он никого, кроме неё, не пускал в свой мир. Вера всегда его защищала:
   - Оставьте его, он не хочет «хороводиться», он очень устал мотаться по жизни, ему нужно отдохнуть.
   - Ванька ещё долго будет разбираться, любит меня или нет. Он считает, что жить можно только если в душе есть вера. Во что-то надо верить. В Бога он не верит, потому что это — горизонт, и он — в тумане или в дымке. Он говорит что верит в меня. Я — его Вера, не зря — такое имя. И за это он мне благодарен.
     Вскоре Ваня начал оживать. Всё чаще можно было увидеть его смущённую усатую улыбку, по выражению Веры — «захороводился».
     В дневнике Елены запись, сделанная в марте: «Вдруг случилось ужасное, то, что невозможно осознать, как бесконечность вселенной. Нет больше Вани Чекалина».
     Компания молодых парней и девушек пошла в свой обычный дальний лыжный поход на 30 километров на вершину горы, где каждый год они оставляли бутылку коньяка, а на другой год в мае ее выпивали и оставляли вновь принесённую.
     По пути Ваня пожаловался на тупую боль в груди и потерял сознание. Ребята всё время делали ему искусственное дыхание. Его увезли с лыжни в посёлок на вездеходе, он лежал посредине, а все, кто был вместе с ним, сидели по сторонам. Что-то чавкало у него в груди, а его всё пытались оживить. А он давно умер. Вани больше нет. Вера плачет:
   - У меня даже ребёнка от него не осталось...
     Вера просит увести маму Вани, её крик у гроба резал на части:
   - Как вы его одели! Сынок, да разве можно было тебя так одеть!
     Вера:
   - Зачем она всех истязает? Неужели ей от этого легче? Мои нервы дрожат.
     Лена, отзывчивая на чужую боль, — все время рядом с ней.
   - Вера, не плачь. Смотри — стихи Вани. Он так любил жизнь! Возьми себе в наследство эту любовь.
     Проходят дни. Лена все вечера у Веры. Но утешить её невозможно.
   - Как жить? Я всё равно мёртвая... За что? Ведь он был такой молодой... Лучше бы я его тогда не видела. Всё время перед глазами это почерневшее лицо.
     Лена погладила её волосы и прижала к себе. Вера отозвалась на доброту — прислонилась. Значит, ей можно помочь. Но она очень одинока и не имеет друзей.
     С Рудиком все эти тягостные дни Лена виделась только поздней ночью. Как-то она предложила ему:
   - Рудь, ты умеешь излечивать душу. Зашёл бы как-нибудь к Вере. Она нуждается в мощной мужской поддержке.
     В дневнике Лена записала:
     «Ничего, Верунь, ты быстро окрепнешь. Рудька умеет оживлять мёртвых. Он поможет. С этой ужасной трагедией я тоже немного раскисла, но мне помощь не нужна. Вообще-то, конечно — нужна, одно его прикосновение восстановило бы мои силы. Но Вере — нужнее. Я сама».
     Родные Вани зовут Веру в Питер. Убеждают — в Хасыне ей будет тяжело. Лена предлагает ехать с ней на Камчатку.
   - Не бойся дороги, Верунь. Дорога возрождает к жизни. В дороге первый же бродяга поднимет тебя и не бросит, пока руки твои не станут тёплыми, а ноги — сильными.
     Но рана ещё слишком свежа, Вера рыдает:
   - Не хочу на Камчатку, но и в Хасыне не хочу оставаться...
     Постепенно Вера начала приходить в себя, а после знакомства с Рудиком осознала, что здесь, в Хасыне, она будет не одна — он в беде не оставит.
     И Рудик не оставлял. Через какое-то время он сказал Лене:
   - Помнишь, ты говорила, что «бабник» — это каждая юбка. Но Вера — это не каждая юбка. Это глаза, душа, тепло... Ты не бросай её, Ёлка, будь с ней...
     Лене казалось, что за последние несколько месяцев она прожила огромную жизнь. Теперь она спокойно смотрела на себя как бы со стороны и спокойно смотрела вперёд. Главное — в ней укрепилась жажда жизни, ей хотелось двигаться вперёд. Впитывать, познавать и писать. Жизнь теперь казалась бесконечно интересной.
     Изредка Лена бывала в комнате Рудика в «Голубом Гусе» и, увидев там его фотографии, пристально всматривалась (у него было несколько снимков из прежней, студенческой жизни). На них глаза у любимого — отчётливо невинные. Непонятная невинность в его глазах как-то не соответствовала Руде — нынешнему. Что-то древне-иудейское, что-то от Христа. Но когда он вспоминал далёкие былые годы, его рассказы гармонировали с обликом на фотографии.
          Иногда я так тебе далека,
          Иногда я совсем тебе не нужна.
          Иногда я — боль, иногда — тоска.
          Мне никто не должен, и я не должна.

          Иногда ты далек — я совсем одна.
          Леденеет сердце в моей груди.
          Ни дорог, ни стен, ни покрышки-дна.
          Разбуди, коль хочешь, а нет — уйди.
 
          Захлебнулась счастьем — и боль пришла.
          Впереди разлука — а что за ней?
          От тепла качает — сгорю дотла...
          «Уезжай скорей!»... Проволока дней...

          У моста столбы про тоску поют,
          Ни души — лишь ночь и собачий вой.
          Да протяжный стон — это я стою.
          Как оставить это? Зачем — с собой?

     С Камчаткой Лене неожиданно помог Рудик. Он договорился с начальником одной из питерских партий, которая проводила на полуострове полевые работы, что её возьмут поварихой в камчатскую партию на летний сезон. Маршрут наилучший: по побережью Камчатского полуострова и по его центру. Таким образом, она сможет увидеть всю Камчатку и заодно разведать насчет постоянной работы на будущее, если будет желание.
     Когда Лена за месяц до вылета на Камчатку принесла заявление об увольнении, главный геолог экспедиции посмотрел на неё, как на безумную: она увольняюсь на летний сезон, чтобы потом осенью вернуться снова в экспедицию, при этом теряла непрерывный стаж работы, от которого зависел размер будущей пенсии, и 80% северных надбавок к зарплате. С переводом её не отпускали, пришлось переходить на новое место с записью об увольнении в трудовой книжке. Главный сказал ей: «Ты сумасшедшая. Но — возвращайся!»
     Отъезд предполагался в конце мая...
     Лена начала собираться на Камчатку. Рудик вдруг стал ежедневно напиваться. Лена растерялась и не знала, как реагировать. У Эли собиралась компания, было много выпивки, и Рудик пропадал там. Лена однажды зашла. Посмотрела — веселье какое-то искусственное: безынтересные разговоры сменялись ритмом музыки. Рудька сутуло изогнулся вопросительным знаком и топтался в такт музыке. Она видела, что Эле вовсе не весело. На лице — деланная улыбка, а в глазах — усталость. Лене было совсем не интересно оставаться в этой атмосфере игры.
     Вышла на свежий воздух. На улице снег. В груди — непонятная жгучая боль. Вокруг — никого. Вот и мост. Фонарь. Боль стихла. Хорошо. Пора в путь.
     Дома она записала в дневнике: «Не нужно, Рудь, так монотонно ежедневно напиваться. Подождал бы до моего отъезда...».
     А потом Лена убедилась, что телепатия — реальная вещь. Рудя без её слов откликнулся на её запись в дневнике, которую ещё не прочитал, и круто «завязал». Даже если на столе спиртное — не пил...
     Лена слетала в Москву и привезла Алёшу с намерением взять его с собой на Камчатку. Всё было собрано в путь. В последний вечер пришли ребята из прежней компании в «Голубом Гусе»: Рудик, Саня, Слава Ребров и новый начальник геофизической партии Игорь Сабилов. Сидели, разговаривали. Саня Желтов прихватил гитару, перебирал струны, потом сказал:
   - Лен, а ведь ты уезжаешь от себя.
   - Да, от себя одной к себе другой.
     Когда за разговорами она сказала, что хочет найти интересную работу на Камчатке, в беседу вступил Игорь Сабилов.
   - В таком возрасте пора кончать поиски и заниматься отдачей, помнить о долге. Пренебрегать нежеланием работать в данной отрасли, принуждать себя, познавая те простые истины, которыми можно обходиться инженеру.
     Лена парировала:
   - А по-моему, вся жизнь — поиск. В поиске — весь смысл жизни. В поиске и реализации той «изюминки», которую вложила в тебя природа. Остановить поиск можно только — об стенку.
     Игорь задумался.
   - Понимаешь, я делю людей на две категории: средние и выше средних. О себе я всё знаю. Я — средний. С такими же мне неинтересно — от них мне получать нечего. А высшие передо мной не раскалываются — я им не интересен. Их интеллект уходит в их деловые качества... Мне сейчас нужно утвердить себя в глазах начальства как начальника партии, поэтому отвлекаться некогда. Я до сих пор себя никак не показал, и это приводит к ощущению, что не выполнен долг или как будто не сдержал данного слова. А вообще, я часто чувствую, что ничего не хочу. Во мне какая-то пружина лопнула.
   - Я думаю, к этому тебя приводят твои скучные «правильные» теории: что ты — средний, что ты — весь в долгах (пожил — и хватит, теперь пора отдавать кому-то какой-то долг, за то, что пожил). Я во всём не согласна с тобой. Я думаю, что интеллект — независим, что деловые качества может проявлять человек без особого интеллекта. Да и малость рисуешься ты и прибедняешься. Как недавно заинтересовал всех таджикской поэзией! Все только и говорили мне потом об этом вечере. А насчёт долга — я думаю, что нет у человека долга перед безликим обществом. Есть совесть, сознание, человечность — всё это прежде всего перед собой, а не перед обществом. А тебе надо не гундеть правильно, а поехать на три дня попрыгать с нами с парашютом — такой адреналин появится, прямо жизнь с нуля! Не превращайся в желудок, вот что я думаю. Желудков-то и без тебя большинство.
     Игорь помолчал, потом заключил:
   - Трудно с тобой говорить. Твои вопросы вызывают ответы, которые кажутся абсурдными...
     Лена услышала в посёлке в свой адрес: «Госпожа Вильковская...».
     Последняя запись в её дневнике перед вылетом на Камчатку: «Для них, наверное — издёвка, а мне — приятно. Только я одна знаю, что ты — Рудь, для меня — значишь. Мне тепло с тобой, но скоро я уеду. Страха за будущее у меня нет. Страшнее потерять тебя, находясь рядом с тобой. Для меня всегда важно будет знать, что ты жив и чем ты жив. Ты ошибаешься, считая, что заразил меня дорогой. Этим я заражена от рождения. Ты заразил меня огромным интересом к жизни, к людям, к творчеству. Это источник моего оптимизма. А пока — счастливых тебе дней, я улетаю на Камчатку. Что будет потом — увидим потом».

                http://www.proza.ru/2018/02/16/97