По-хорошему, надо бы грустить. Или бояться. Или смириться, расплывшись в постной мине. Или сожалеть.
Сожалеть? Вы шутите?
Кочетов торжествовал. ТОРЖЕСТВОВАЛ! Поняли, эй, вы там?
Сегодня его проводы. Великий день. Он хотел прожить каждый его момент, упиться, вдохнуть во всю мощь лёгких каждую секунду. Каждую оставшуюся секунду его яркой, порой судорожной, игристой и шипящей жизни. Такой же игристой и шипящей, как шампанское.
Интересно, а ему нальют бокальчик, прежде чем?
Нальют, успокаивал он себя. Когда виновника торжества оставляли без глотка спиртного? Пусть в нём не осталось ничего человеческого, ничего, что заслуживало бы снисхождения и сочувствия, но эти обиженки, эти жалкие нытики не упустят возможности продемонстрировать свою человечность. Дескать, глянь, Кочетов, хоть ты и распоследнее ничтожество, но мы тебя по-доброму, по-людски проводим. И бокальчик твой наполним. До краёв!
Жаль, что нельзя возвратиться на год назад. Когда ещё ничего не произошло. Когда план дремал в зародыше. Не дал ещё ростка, трепетного, бледно-зелёного. Вот тогда… Тогда бы он…
Поступил иначе? Ха! Размечтались! Да он бы раскуражился, раззадорился, взбесновался с куда большей прытью, с куда большим азартом и изощрённостью! Не разменивался бы, как лох, на кукол, да мишуток…
Но что теперь сожалеть. Он и так был неплох. Столько слёз детских пролил, столько ночей безмятежных у них украл, столько седин нагнал на родительские головы.
Улыбаясь невидимой улыбкой, вколачивая каждый шаг, Кочетов, как венецианский дож, нёс себя вперёд. К долгожданному трону. И не важно, что его руки, обагрённые кровью безвинно убитых и выпотрошенных зайчиков-медвежат-тигрят-смешариков и фиг знает каких ещё безмолвных тварей, были закованы в наручники, а под локти его крепко держали два гориллоподобных конвоира с мерзенькими ухмылочками. И не важно, что трон, от которого его отделяли ещё несколько шагов и закрытая дверь, вовсе не трон, а электрический стул, где всего через несколько минут поджарится его жирная задница.
Всё это не важно.
Важно другое. Он триумфатор. Он целый год держал всех в страхе. Целый год потешался над их несчастьями, крепчая и матерея от каждого своего злодеяния. А теперь его коронуют. В его честь зажгутся фейерверки, разорвутся в клочья хлопушки, вылетят со свистом пробки из бутылок. И пена… Пена от шампанского! Реками, водопадами, газами-пузырями.
Кочетов сам пнул дверь ногой. Гориллы даже ухом не повели. Понимают, бугаи, кто тут пока главный. Даже руки убрали. Но остались рядом. Приосанились. Мутные взгляды прояснились. Куда-то слетела с небритых рож туповатость. Как будто даже слегка поклонились, пропуская Кочетова вперёд.
А он, еле заметно кивнув присутствующим зрителям, медленно направился к «трону».
Хорош трон. По размерчику. Зад он себе отрастил что надо. Учли габариты, молодцы. Не придётся втискиваться, позорно морщась.
И электричества не пожалели. Трон-стул, как плющом, обвит гирляндами. Мигают-перемигиваются. На подлокотниках штыри бенгальских огней иглами торчат. Прям «ведьмино кресло»! Ох, как коротит седалище! Пыщь-фыщь! Благодаааать…
Насладившись приготовленными спецэффектами, он, предвкушая огненную феерию, уселся. Поёрзал – удобно. Блаженно прикрыл глаза. Гирлянда неспешным, хотя и проголодавшимся питоном оплела его в несколько оборотов. Обмотала, окрутила, стиснула. Кочетов не сопротивлялся.
В зале зашептались, закхекали. Кто-то чихнул. Кто-то хихикнул. Кочетов открыл глаза и взглянул на публику.
Вот они, обиженки. Его жертвы. Родственники жертв. Друзья родственников жертв. Родственники и коллеги друзей родственников жертв. Падкие на зрелища зеваки, поглаживающие ножки богемских фужеров. Жонглирующие мандаринами и косящиеся в сторону фуршетного стола.
В первом ряду мэр с семейством. Вздутый, как на дрожжах, крепыш с елейной физиономией. Держит за ручку свою щуплую дочурку. На редкость плаксивая девчушка. Кочетов похитил всех любимых Барби рёвы-коровы. Неделю держал в заложниках, без требования выкупа. А как они умоляли! Чего ему только не сулили за возврат дражайших дочкиных кукол. Безобразных, анорексичных, с мохеровыми волосами. Каждый день по всем центральным каналам дочурка мэра, пуская сопли, хныкала и умоляла «злого дяденьку» вернуть бедняжек домой. Но Кочетов был неумолим. Но и молчаливым к просьбам несчастной девочки остаться не мог: каждый вечер присылал по куклячей голове, замотанной в полиэтилен в пупырышках. Все любят чпокать-лопать эти пупырышки. Но очень вредный и жестокий был похититель игрушек! Не оставлял ни одного целого пупырышка. Забравшись на высокое-превысокое дерево, он, теребя бинокль дрожащими от волнения руками, жадно всматривался, как мэрова дочка, бедняжка, сначала визжала, увидев оторванную барбину голову, потом лихорадочно давила пальчиками полиэтилен, в надежде отыскать хотя бы один, хотя бы последний пупырышек.
Вспомнив эпизод с барби, Кочетов расхохотался. Девчушка показала ему язык, крепко сжимая в руке новую барби. Всему найдётся замена, да. И ему тоже…
Рядом с семьёй градоначальника, напыщенные, разодетые в маскарадные костюмы, - члены семьи прокурора. Их сынишку, конопатого и тощего, Кочетов тоже узнал. У него, прямо в разгар детского праздника (мальчонке отмечали день рождения), коварный похититель умыкнул свежеподаренного робота. Кочетов даже не поленился погуглить: в городе такие не продавались. Андроида заказали аж из-за океана. Уникальный экземпляр. Limited edition. Кочетову такой и не снился. Да что там робот? У него даже пластикового ведёрка и формочек для куличиков не было.
Робота он расколотил кувалдой, глаза-лампочки выжег паяльником, и весь оставшийся от заморского киборга прах, всю эту стружку-труху развеял над захолустной речкой-вонючкой. Казнь снял на камеру, видео залил на youtube.
А мальчик… Этот веснушчатый пацан тоже выступил на центральном канале. И не плакал, не наматывал на кулачок сопли. Тоненьким, но уверенным голосом просил дядю-похитителя обращаться с роботом бережно, не обижать. Надеялся, что роботу будет хорошо и весело с его новым другом. Кочетов даже всплакнул, когда слушал мальчишку.
Не было в его детстве игрушек. Хмурое, затравленное, выжженное будто было его детство. Взрослое будто. Мать пыталась украдкой покупать ему солдатиков, машинки, вертолётики. Отец узнавал. Колотил и мать, и его, и игрушки. Кочетов и не знал даже, как это – играть. Вот вырос когда – и узнал. Но уже неинтересно было. Играть-то. И игрушки какие-то странные. Будто презирали его. Плюшевые звери безвольно обвисали в его руках. Машинки ломались, кряхтели, буксовали. Барби капризничали, плакали, кривя розовые ротики. Железные дороги не заводились. Пистолетики стреляли воздухом. Спёртым и кислым. А ведь он и не планировал сначала пыток и душегубства. Думал, поиграет и вернёт. Но равнодушие и пренебрежение игрушек его разозлило.
Вот он и скозлился. Не хотите, мол, по-хорошему, будет по-плохому. Воровал игрушки из песочниц, вырывал из детских ручонок на улицах и убегал, показывая плачущим детишкам страшные рожи. Потом решил играть по-крупному. Планировал похищения. С мнимыми требованиями, с телефонными звонками, с прерывистым дыханием в трубку.
Кукла вашей дочурки у меня, ахахаха!
Вы, должно быть, потеряли покемонов? Детишки горюют?
Зайку бросила хозяйка? У меня теперь твой зайка!
Умчался твой паровозик в далёкую страну. Страну страха и боли!
А потом ему надоело. И он сдался властям. Во всём признался. На следственных экспериментах, не упуская подробности, рассказывал и показывал, где и как отрывал мишуткам-зайчикам лапки, обезглавливал кукол, топил щекастых пупсов, крошил машинки и раскалывал «Лего». Отдал все дневники, где описывал свои кровожадные и беспощадные эпизоды. Но преступления сочли настолько кощунственными, что только смертная казнь могла стать искуплением.
Кочетов, восседая на светящемся и трескучем троне, победоносно ухмылялся. Дети мэров-прокуроров-простых смертных таращились на него с любопытством. Конопатый мальчик неловко помахал рукой и насупился. Кочетов подмигнул ему. Пацана обрядили Пьеро. Вот недоумки.
Дверь открылась. Вошёл палач. Дюжий мужик в шёлковом комбинезоне цвета ядрёного кумача. Фальшивая белая бородища моталась из стороны в сторону и хрустела от статистического электричества. В руке толстенный позолоченный посох. На голове бейсболка под цвет халата. Трижды стукнув посохом о кафель, бородач подошёл к трону и прогудел:
- Провожаемый, вы хотите что-нибудь сказать?
Отвернувшись от бородача, Кочетов устало бросил:
- Давай, дядя, жги. Публика заждалась.
Зрительный зал, согласившись, ответил громоподобным пердежом хлопушек и урчанием шутих.
Палач-бородач стукнул посохом ещё раз. По залу проворно забегали ассистенты в красных колпачках с белой оторочкой. Наполнили бокалы зрителей шипящим шампанским, проследили, чтобы каждый зажёг заранее приготовленный бенгальский огонёк. Посох ударил по кафелю ещё раз, и в зал вошла помощница бородача. Кочетов зацокал. Высокая, с силуэтом скрипки, с ржаной косой до самой до… Ноги в алых лакированных ботфортах, соблазняюще поскрипывающих при каждом шаге. Девица – высший класс!
Покачивая бёдрами, она обошла приговорённого по кругу. Поправила гирлянду, зажгла бенгальские огни на подлокотниках. Достала из кармана мандарин и продемонстрировала зрителям. Наклонилась к чмокающему от обильного слюноотделения Кочетову. Тот, скосив одуревший взгляд на бездонное декольте красотки, шумно поперхнулся. Помощница двумя пальцами очистила фрукт и вонзила его в приоткрытый слякотный рот Кочетова. Сомкнула его челюсти и обвязала голову мишурой, зафиксировав подбородок. Приговорённый заискрился, зашуршал. Зрительское одобрение снова бабахнуло залпом хлопушек.
Кумачовый бородач подошёл к помощнице, обхватил её за талию и многозначительно посмотрел на мельтешащих ассистентов. Самый услужливый и расторопный из них тотчас наполнил два бокала для распорядителей казни.
- Ну! Проводим старого Гада! – обратился палач к зрителям и поднял бокал.
Зал дружно дзинькнул и синхронно отхлебнул. Промокнув губы бородой, палач кивнул помощнице. Девица вновь наклонилась к безучастному уже Кочетову и натянула на его голову резиновую петушиную маску. Провожаемый встрепенулся и задёргался. Публика разразилась смехом: нечленораздельные, глухие крики под маской и впрямь походили на брюзжащее петушиное квохтание.
Палач-бородач подошёл к висящему на стене рубильнику, взглянул на циферблат наручных часов и, дождавшись, когда секундная стрелка присоединилась к своим напарницам на отметке «двенадцать», опустил ручку вниз.
Хряскнули гирлянды, сжимавшие Кочетова, переключаясь в режим «мультичейзинг». Фыркнули, плюясь искрами, бенгальские огни. Взвизгнули закреплённые в спинку «трона» петарды и рванули вверх. Встретившись над трясущейся головой Кочетова, вспыхнули и воспламенились, засыпав петушиный затылок разноцветными блёстками. Стул сотрясался и вибрировал, как готовая к пуску ракета. Лихорадочно перемигивающиеся светодиоды гирлянды задымились и полопались. Помещение заволокло сизой прогорклой завесой.
- Ну вот и проводили! – откашлявшись, подытожил палач и распахнул окно.
Комната проветрилась. Дым частично вывалился наружу, частично осел в лёгких присутствующих. Последние повскакивали со своих мест и приблизились к трону. Замельтешили вокруг него, защёлкали затворами фотокамер, стараясь уловить удачный ракурс нахохлившегося на сидении рыжего петуха. Птица, лупя безумные глаза, топорщила подпаленные перья и вертела головой по сторонам.
- Мясистый петух! Отменный суп сварим для всех желающих! – с довольством крякнул палач и сглотнул слюну.
Петух, будто смекнув, подпрыгнул и взлетел со стула. Забегал по помещению с тревожными криками. Толпа рассмеялась и постепенно двинулась на выход. От неё отделился мальчик-Пьеро, подошёл к вмиг притихшему петуху и бережно взял его на руки.
- Нет! – пискнул он. Но повелительно. – Я его бабушке с дедушкой в деревню отвезу.
Палач посмотрел на мальчишку и покачал головой:
- Эх… Дети-дети! Затея с супом теперь псу под хвост…
Кстати, о псах.
Когда повернулся рубильник, и Кочетова поджарили, вместе с летящими искрами и всполохами, летели и его мысли. Сумбурные, лихорадочные, поначалу зловещие, даже отчаянные. Последняя мысль, вылетевшая из почти уже расплавленной головы, была запоздало толковой и злободневной.
Кто?
Кто продолжит моё дело? Кто станет моим преемником?
Всполошился вдруг Кочетов, догорая, истлевая. У него была только дочь. Дочь, с которой он не общался черти знает сколько лет. Возьмётся ли? Потянет? Отважится ли продлить, упрочить славу их великой фамилии? Добрая она, правда, вспомнил он. Недаром, что Собакина в замужестве. А, значит, это уже будет совсем другая история…