Эта история случилась в те давно ушедшие и славные времена, когда ныне взрослые дяди и тёти были ещё детьми и являлись частью живой природы, а не виртуальной реальности.
Хорошо быть мальчишкой.
Нет, может, девчонкой быть тоже неплохо. Никто не утверждает обратного. В конце концов девчонок на свете даже немного больше, чем мальчишек, а это значит, что и им живётся недурно, но… Но то, что хорошо быть мальчишкой – это абсолютно точно.
Особенно хорошо быть мальчишкой летом. Летом у мальчишки столько дел! Во-первых, можно не ходить в школу. Причём, совершенно легально и безнаказанно. Во-вторых, можно ловить рыбу. В-третьих, можно ловить рыбу! И не просто на удочку, а самостоятельно сделанным, браконьерским «телевизором». В-четвёртых, в-пятых и в-десятых, можно просто жить на всю катушку: по утрам, не завтракая, бегать на речку купаться, днём, лежа на кровати с яблоком в руке, читать потрёпанную книжку о дельфинах и прочих загадках океана, можно целыми днями бесцельно слоняться по городу или до глубокого вечера, пока родители домой не загонят, сидеть с друзьями в беседке и рассказывать страшные истории про оживших покойников. И искренне верить в то, что ты говоришь и в то, что ты слышишь…
Да, хорошо быть мальчишкой. Тебе кажется… нет – ты просто уверен, что где-то впереди, в невидимой толще лет пока ещё умело прячется, но уже неизбежно ждёт тебя целая жизнь, твоя настоящая жизнь. И лишь перевалив за добрую половину этих лет, ты начинаешь понимать, что жизнь как-то незаметно осталась где-то позади… Но где конкретно – узнать уже невозможно.
На улице был самый разгар лета. Июль. У бабушки на огороде созрел белый налив. Миша качался в гамаке, один за другим грыз неровные, зелёные, иногда подпорченные чёрными родинками, яблоки и в очередной раз читал «80 тысяч километров под водой». Как всегда при чтении этой книги ему страшно хотелось иметь собственную, настоящую подводную лодку. Мишу совершенно не смущал тот факт, что жил он в местности, весьма удалённой от моря: ведь рядом с домом протекала хоть и небольшая, но всё же река. И в маленькой подводной лодке он мог бы запросто погружаться на её илистое дно, разглядывая плотву, окуней, а, если повезёт, то и щуку. Что, собственно, Миша и делал в своих мечтах каждый вечер, ложась спать и для тепла накрываясь одеялом с головой.
– Миша! – послышался голос бабушки с терраски. – Молочка покушаешь?
– Не, ба, спасибо! – отозвался он и перевернул очередную страницу.
Вслед за своим голосом из дома на крыльцо вышла бабушка – совсем нестарая ещё женщина пятидесяти семи лет, кажущаяся бабушкой только таким юным человекам, каким был Миша.
– Зря, – сказала бабушка, вытирая руки о полинявший от постоянных стирок фартук. – А то бы сейчас молочка с булкой… а?
– Бабуль, не люблю я молоко с хлебом, ты же знаешь! – Миша торопился дочитать главу и скорее пойти на речку проверить, не занесло ли туда ненароком какую-нибудь хоть самую завалящую подлодку. – Я потом супа поем…
– Ну, как хочешь…
Бабушка вернулась в дом заниматься своим повседневным, бесконечным хозяйством. Миша, перепрыгивая через два, а то и три слова, добежал, наконец, глазами до последней строчки в главе и закрыл книгу. Вдруг он кое о чём вспомнил.
– Ба! – позвал он. – Ба-а-а!
Крыльцо вновь наполнилось бабушкой.
– Всё-таки решил молочка? – спросила она, вытирая о фартук половник.
– Нет, ба. Ты мне вот что лучше скажи: почему ты кладбище называешь погостом?
Бабушка немного удивилась:
– Потому что кладбище и есть погост.
Миша продолжил:
– А почему ты вместо «позавчера» говоришь «третьего дня»?
Бабушка улыбнулась:
– Привыкла. Мама моя так говорила, и бабушка, царствие им небесное…
Миша не унимался:
– А почему ты говоришь: покушать молока? Ведь молоко пьют!
– Это водку пьют. А молоко – кушают. Молоко – это сытная еда, особенно если с белой булкой.
– Ну, хорошо. А почему ты всегда говоришь: «на том свете отдохнём»? А что же на этом: не отдыхать что ли?
Бабушка вдруг сделалась серьёзной.
– Если хочешь грязью зарасти и вчерашние щи лопать – можешь отдыхать. Хоть с утра из постели не вылезай. А мне мама сызмальства говорила: будешь посреди бела дня на кровати бока налёживать, и муж тебя из дома выгонит, ко мне не возвращайся – сама виноватая будешь.
– Сурово… – откликнулся Миша. – Вот поэтому дедушка тебя и не выгонял. Ты вон какая работущая…
– Работящая, – улыбнувшись, поправила бабушка.
Миша немного помедлил.
– Ба, а почему дедушка умер?
Какое-то время бабушка не отвечала. Она машинально продолжала вытирать уже сухой и блестящий половник, устремив свой вдруг уставший взгляд куда-то далеко, туда, где по вечерам обычно садилось солнце.
– Потому что время пришло, – ответила она тихо.
Миша задумался.
– Время… Бабушка, а что делает время?
Бабушка опять улыбнулась. Она вообще улыбалась часто, намного чаще, чем в её жизни выпадали для этого поводы.
– Время ничего не делает. И в то же время оно делает всё. Время – это вообще всё. Ничего не будет, а время как было, так и останется.
Миша почесал нос.
– Я тоже так хочу: ничего не делать, но чтобы при этом всё было сделано.
Бабушка засмеялась. Смеялась она тоже часто. Часто и искренне.
– Все этого хотят. Только не у всех получается. Вот, возьми клоуна в цирке: ваньку валяет, кривляется, рожи корчит, а все хохочут… Ой, батюшки, какая же я у тебя толкушка: чуть не забыла! С самого утра всё хочу сказать. Тётя Рая, соседка, мне давеча рассказывала. Цирк к нам через неделю приезжает. Она афишу на станции видела…
Миша не очень любил соседку тётю Раю. От неё веяло чем-то холодным, серым, нездоровым, связанным со смертью. Миша не мог объяснить себе этого чувства. Не смог он этого сделать даже после того, как тётя Рая внезапно умерла. Но это случилось спустя несколько лет, а пока Миша недоверчиво переспросил:
– Цирк? К нам?
Бабушка вновь улыбнулась.
– Ну, не прямо к нам на огород. На пустырь за старой церквой. Шатёр большой поставят. Разве ты не помнишь? Они раз уже приезжали, лет пять как…
Пять лет назад Мише было семь, он готовился к своему первому первому сентября, и, наверное, ему было тогда не до цирков. Во всяком случае, он не запомнил ничего такого. Его родная тётя Нина, работавшая в Москве то ли в ГУМе, то ли в ЦУМе, купила ему совершенно изумительный ранец: сине-белый, с двумя карманами и ремнём. Такого не было ни у кого. Миша пол-лета наполнял его разными книгами и тетрадками и таскал по дому. Так что о цирке он не думал. Но сейчас, когда энтузиазм по поводу первого сентября давно сошёл на нет, цирк представился ему крайне заманчивым мероприятием. Дело в том, что Миша в свои неполные двенадцать лет ещё ни разу не был в цирке. Точнее, он там был однажды, в три или в четыре года, но считать тот случай чем-то значительным и тем более приятным Миша не мог. К ним с мамой вдруг приехал его родной отец и не придумал ничего лучшего, как отвезти его в цирк, причём почему-то не в Москву, а в Калинин. Из всех воспоминаний от той поездки у Миши осталось ощущение сырости, неприятного, чужого запаха и чувство страха при виде клоуна. Так что Миша справедливо полагал, что в цирке он не был ни разу. Нет, разумеется, он видел отдельные цирковые номера по телевизору, даже знал, что главного клоуна страны зовут Олег Попов, но… Но это всё было явно не то. К ним должен будет приехать какой-то другой цирк. Совсем-совсем другой… Без Олега Попова.
– Ты, конечно, тогда ещё совсем маленький был… Мог и не запомнить… – завершила тем временем бабушка свою мысль.
– Да, – согласился Миша, – не помню, ба. А как ты думаешь: цирк – это интересно?
Бабушка задумалась.
– Кому как. Мне – нет. Там животных мучают.
Миша удивился.
– Как это: мучают?
– Ну как: как? Обыкновенно. Когда дрессируют. Бьют почём зря, голодом морят.
– Бьют, когда те не слушаются? Как детей?
– Ну, не совсем так…
– А голодом зачем морить?
– А зачем собаке, если она есть не хочет, на задних лапках прыгать? Сам подумай.
Миша усомнился. Как такое может быть? Цирк – это же веселье и радость. И вдруг – бьют, голодом мучают… Хотя клоуна-то он в тот раз, ну в тот, который не считается, всё же испугался…
– А мы пойдём? – спросил он неожиданно для самого себя.
Бабушка пожала плечами.
– Ну, если хочешь…
И тут Миша понял, что он очень хочет. Хочет увидеть другой цирк, не тот, который по телевизору, с чёрными и белыми пуделями, затянутыми в блестящее гимнастами и бородатым силачом, ворочающим трёхпудовые гири, а тот, который через неделю поставит на пустыре свой старый, тяжёлый (Мише почему-то представился тёмно-красный) шатёр. Тот, в котором, возможно, бьют и мучают голодом зверей…
И в котором точно нет солнечного клоуна.
Неделя до приезда цирка растянулась если не на годы, то уж точно на месяцы. Известная история: когда ты мальчишка, к тому же мальчишка летом, время, которое, как сказала бабушка, могло делать в этом мире всё, ничего не делая, течёт удивительно несправедливо. Если ты ждёшь чего-то неизбежного, например, начала учебного года, оно бежит, как угорелое. Ещё вчера только-только начинался июнь, как сегодня уже целая середина июля, а завтра – бац! – кончается август, и нужно опять тащиться с портфелем в школу. Но когда ты ждёшь того, чего тебе очень-очень-очень хочется, например, цирка, то время останавливается. Оно делает шаг и замирает. Топчется, думает сделать шаг назад, но, к счастью, хотя бы этого сделать не может…
Или… может?
Миша изо всех сил старался прожить эту неделю побыстрее. Он заново перечитал все свои любимые книги. Их было всего пять. Он пересчитал все свои машинки. Их тоже было всего пять. Он помогал бабушке в огороде, но там, как на зло, было не особенно много дел. В стремлении приблизить каждый новый день Миша ложился спать как можно раньше, но сон бежал его и лишь удлинял время ожидания. Миша придумывал себе всё новые и новые дела: ходил в лес за грибами, прекрасно зная, что те пока не пошли. Он рисовал гуашью и только что купленными новенькими фломастерами героев своих любимых книг, хотя бабушка не одобряла этого мишиного увлечения, твёрдо придерживаясь мнения, что все художники – пьяницы. Он вырезал из деревяшек разные военные предметы, даже пытался сочинить рассказ или хотя бы написать стих, но время только смеялось над ним. По мишиным прикидкам уже давно должна была наступить суббота, а отрывной календарь на кухне упрямо показывал среду…
Когда до приезда цирка оставался всего один день, Миша заболел. Заболел очень сильно. Набегавшись по солнцу, он напился холодной воды, и его свалила ангина, с температурой под сорок, которая держалась почти неделю. Приехала мама. Во избежание возможных осложнений Мишу положили в больницу. Ему делали уколы, пичкали таблетками и порошками, тиранили ежедневными осмотрами. В отделении работали две медсестры, и одна из них делала уколы очень больно, а другая – нет. Миша всегда ждал, что вечером будет та, у которой не больно, но почему-то чаще всего приходила другая. И так прошло три недели. Когда Миша вернулся домой, цирк уже уехал.
Подобного удара Миша не ожидал. Нет, он уже был рассудительным мальчиком, он понимал, что цирк к ним в город приехал не навсегда. Что он должен будет когда-нибудь уехать, но… Именно «когда-нибудь». Когда-нибудь, а не тогда, когда Мишу, наконец, выписали из больницы! Цирк должен был подождать, он не мог поступить так бессовестно, так нечестно!
Два дня Миша, прячась от бабушки, плакал. Не как девчонка, громко и с вызовом, а тихо и безнадёжно. На третий день бабушка перестала скрывать, что всё видит.
– Миш, а Миш.
– Что, бабуль?
– Ты не расстраивайся.
– Угу.
– Что угу? Ну, не попал ты в цирк и не попал. Делов то! В последний раз что ли?
Миша молчал. Разумом он понимал, что ничего страшного не случилось, но сердце его решительно с этим не соглашалось. Оно протестовало.
– Да, бабуль, конечно… Не в последний раз…
И юное, беспокойное сердце нашептало Мише один страшно интересный план…
Бабушка ложилась спать рано, так как и вставала она по заведённой раз и навсегда привычке чуть ли не с соседскими петухами. Посмотрит вечером программу «Время» – и на боковую. Того же она требовала и от Миши, пока тот находился в её юрисдикции. Обычно бабушка и внук спали в одной комнате, но Миша, пользуясь тёплой погодой, упросил её разрешить остаться ему спать на терраске. Бабушка согласилась. Спать на терраске было так же безопасно, как и в доме. По обыкновению входная дверь закрывалась на щеколду, так как на ключ дом запирался, лишь когда все из него уходили либо в огород, либо в магазин. Хотя при этом ключ вешался на гвоздь в летнем туалете…
Бабушка как всегда посмотрела своё «Время», выключила уже было начинавшееся в полдесятого кино, пожелала Мише спокойной ночи, погасила везде свет, легла в постель и быстро заснула. Миша на всякий случай выждал ещё с полчасика, дабы удостовериться в спокойном сне бабушки, да и чтобы на улице покрепче стемнело. Потом он ещё немного повременил и ближе к полуночи оделся, тихонько отворил дверь и выскользнул из дома. Закрывавшаяся на вертушок калитка едва слышно скрипнула, и Миша оказался на пустынной улице.
От бабушкиного дома до пустыря днём было идти минут двадцать. Как выяснилось, ночью почти столько же, и вскоре Миша уже увидел чёрный, одинокий силуэт старой заброшенной церкви. Фонари вместе с улицами кончились, и Миша, сойдя с дороги, ступил в настоящую ночную тьму.
На его счастье с неба светила практически полная луна, так что было не так страшно, как ему казалось вначале. Разумеется, пустырь, как это и следовало из самой его сути, был пуст. Лунный свет разливался по его ровной поверхности, не находя никаких крупных предметов, чтобы для своей забавы устроить хоть какую-нибудь, пусть даже самую маленькую тень. Ночь была тиха и огромна, как небо. На какую-то секунду Миша даже засомневался: зачем он сюда пришёл? Был ли тут вообще цирк?
– Был, – раздался у него за спиной чей-то голос.
Миша резко обернулся. В нескольких шагах от себя он увидел высокую тёмную фигуру, которую лунный свет почему-то робко обходил стороной.
– Был, – повторил незнакомец, – скажу даже больше: он и сейчас здесь.
Пугаться Мише было некогда.
– Как это: и сейчас здесь?
– А ты посмотри назад…
Миша вновь повернулся к пустырю и не поверил своим глазам: в лунном свете он отчётливо увидел огромный чёрный шатер с острым куполом и беззвучно развевающимися на слабом ветру остроконечными флагами.
Сзади раздался голос незнакомца:
– Иди. Он ждёт тебя.
Миша хотел было спросить, кто, собственно, его ждёт и почему, но не сделал этого, потому что внезапно всё понял. Он медленно направился к безмолвному шатру. Но с каждым сделанным шагом в Мише просыпалась какая-то неизвестная сила, которая придавала ему уверенности и что-то вроде надежды. Вдруг он остановился в нерешительности.
– А билет? Ведь у меня нет билета! – сказал он, не оборачиваясь к странному незнакомцу, чтобы лишний раз не видеть и не пугаться того, как лунный свет прячется от его чёрной фигуры.
– Есть. Во всяком случае, ты за него уже заплатил, – услышал он в ответ.
Миша подошёл вплотную к закрытому входу. Чтобы войти, мальчику оставалось только отвести в сторону тяжёлый полог, но внезапный страх вновь парализовал его. Что там? Неужели цирк? Но откуда ему тут взяться, если он уехал, когда Миша ещё лежал в больнице?!
– Смелее, друг мой, – прошептал кто-то над самым его ухом, – время награждает тех, кто ждёт по-настоящему… Ждёт и верит. Вперёд!
Из-за мишиной спины протянулась чья-то длинная, мускулистая рука в клетчатом трико с кружевной манжетой на запястье и отодвинула полог. От лёгкого толчка в плечо Миша сделал несколько неловких шагов и вошёл в шатёр…
Сперва он не увидел ничего, кроме абсолютной темноты, в которой чувствовался лишь запах опилок, лошадей, многих тысяч человеческих движений, боли и какого-то непонятного, но огромного труда. Что-то было ещё в этом запахе, что-то неуловимо знакомое, но Миша не успел этого вспомнить, так как внезапно раздался чей-то звонкий крик:
– Свет! Парад-алле!
И вдруг разом грянули свет и звук. Миша зажмурился от яркой вспышки сотен ламп под куполом и закрыл уши руками, спасая их от медных труб оркестра. Но когда ему наконец удалось открыть глаза и приспособиться к музыке, он увидел и услышал, что представление – большое-большое представление для одного маленького-маленького человека – началось…
И было это представление удивительным и незабываемым. И не оказалось там ни следа голода, побоев, издевательств, мучений или смертельной тоски. И трудно было бы сыскать в ту ночь на всей земле кого-то, счастливее Миши. И длилась эта ночь ровно столько, сколько требовалось времени для того, чтобы заполнить душу ребёнка до самого её удалённого и потаённого уголочка бескорыстным теплом и безбрежной добротой…
– Миша! Мииишааа! Вставай! Уже почти одиннадцать! Ты чего это сегодня разоспался? Свежий воздух тебя, что ли, разморил? Вот я всегда говорила, что свежего воздуха на терраске больше, чем в доме, а мне никто не верит… Давай-давай, вставай! Нечего валяться! На том свете… – тут бабушка запнулась, – я говорю, успеешь ещё отдохнуть! Не уставал пока.
Голос бабушки. Родной голос родного человека.
Миша, ещё не открывая глаз, улыбнулся:
– Встаю, ба, встаю…
Потом он повернулся на спину, заложил руки за голову, вспомнил какую-то свою огромную радостную тайну и крикнул бабушке на кухню:
– А дай мне, пожалуйста, на завтрак молока с белой булкой…
Так хочется кушать!
25 января 2018