Всегда мои исповедальные баечки складывались для тебя.
Да, только для тебя и кого-нибудь очень близкого, кто вдруг прочитает всё и поймет.
А потом тебя не стало.
И я принялась рассказывать вон той самой девчонке в венке из белых ромашек. которая лежит, обхватив тонкими руками гриву белой кобылицы, и смотрит на меня, и смеется.
Может быть, она и не смеется, а просто радуется солнцу, лету, и не белой, а каурой кобылице, прозванной Цыганкой, потому что, по причине, никому не ведомой, к ней с младенчества не приближался гнус, не объедал в кровь ее бездонные черные глаза и узкую добрую морду.
Это все подметили, решили, что без колдовства тут не обошлось и назвали жеребенка Цыганкой.
А когда она выросла, кличка за ней так и осталась.
– Единственная она у нас без имени, – сказал как-то Петрович.
– А "Цыганка"?
– Это не имя для хорошей лошади. Так, временно между собой обозначаем. А звать ее так никто не зовет. Что бы к прозвищу не привыкала. Может и найдется подходящее ей имя. По ее характеру. Кто знает?
У Цыганки, ко всем ее странностям, была одна особая причуда, из-за которой людей на нее погонщик нашего каравана Петрович редко сажал. Чтобы кто не зашибся.
Была у Цыганки одна забава.
Перед каждой лесиной, поваленной поперек горной тропинки, Цыганка внезапно замирала, потом незаметно и внезапно, качнувшись назад, резко взмывала вверх, поджав ноги и, приземлялась далеко на тропе, так же внезапно и резко, словно кто ее ноги на лету стреножил и в землю вкопал намертво.
Вот попробуй тут удержись!
А она стояла, не шелохнувшись, терпеливо и добродушно ожидая, когда седок выползет из-под ее брюха, взберется в седло, собрав с земли то, что накануне по лени, или еще чему, не закрепил.
Петрович только посмеивался в кулак, в котором обязательно теплилась самокрутка, и, остановив весь обоз, молча ждал, когда закончатся цыганкины фокусы.
– Почему,– спросил я однажды. – Петрович, все лошади просто перешагивают препятствия, никого не роняя, а Цыганка…
Петрович посмотрел на меня, взглянул на остаток цигарки, и, уставив куда-то далеко в горы синие глаза, особенно синие на загорелом, чуть не до черна, лице, едва слышно произнес:
– Она нам из особого обоза досталась.
– Циркового, что ли?
Петрович остро взглянул сверху вниз, словно измеряя, сколько сантиметров от земли пупырыш тут такой выискался, из-под какого грибочка чирикает, вопросы разные задает…
И произнес наконец:
– Военного.
И тут же, не дав мне опомниться, скомандовал что-то.
Все лошади, неподвижные, словно спавшие до этого, ни секунды не медля, двинулись по узкой тропе вдоль горного прижимчика, изредка задевая вьюками скалу.
Тропа была недлинной, до долины оставалась совсем ничего.
Я шла рядом с Цыганкой, мы были последними в обозе, и вроде как о чем-то перешептывались.
Что-то она хотела мне рассказать, чего, возможно, и сам Петрович не знал…
Инцидент был исчерпан. Правду ска-зать, до первой лежашей поперек тропы лесины.
Там все повторялось.
Она делала кач назад, отталкивалась, взмывала вверх и замирала через десяток метров, как вкопанная.
Меня в седле уже не было. И она это знала.
Я выкарабкивалась из-под ее теплого мохнатого брюха и вскарабкивалась в седло, не понимая, как это ей так ловко удается сбросить меня.
Она стояла, не шевелясь. Ждала.
Иногда косилась на меня своим прекрасным лиловым глазом, словно проверяла, устроилась я, или еще нет.
Заметила я, что Петрович всегда искоса поглядывал на проделки Цыганки.
Наблюдал со стороны. И улыбался чему-то. А однажды спросил:
– Может, тебе заменить лошадь-то? У нас есть попокладистее.
– Нет, – сказала я. – Ни за что.
– Ну, смотри, – сказал Петрович. – На эту лошадь дважды никто не садился. А ты – весь сезон…
– И что? – спросила я довольно дерзко.
Петрович ничего не сказал, улыбнулся только и ушел.
…Кончалось лето, и нам пора было уезжать. Всем нашим девчонкам начальник отряда раздал характеристики для института.
– А моя где? – спросила я.
– А разве тебе не хочется попрощаться с Цыганкой? – спросили меня.
– Конечно, хочется! – засмеялась я и подумала, как это они догадались?
– А где она сейчас?
– С обозом. Недалеко по тропе на юго-запад до первого прижимчика. Они там от-дыхают сейчас. Можешь сходить. А потом и нас догонишь.
– Ланы! – кричала я уже на бегу, и тайга разделила нас первым же поворотом. Скрыла из глаз.
Нашла я обоз. Отдыхали они у скалы. Не меня ли ждали?
Подбежала я к своей упрямой, обняла морду, лицом прижалась.
А она смотрит на меня огромным глазом в пушистых ресницах и блестят ее не глаза – очи! – словно росой умытые.
Крякнул как-то по-особому Петрович, погасил самокрутку, поднялся.
– Попрощались? – спрашивает.
– Попрощались, – говорю, а воздуха громко сказать нет.
– Ты не переживай. Мы о тебе всегда помнить будем. Нашли мы Цыганке имя. Иванна она у нас теперь. Как ты, Ивановна. В честь тебя. Полюбила она тебя, сама видишь.
И отвернулся. Снова закурил.
– Нам пора на новую базу, – говорит. – А ты возвращайся по той же тропе до раз-вилки. Там камень увидишь. Под ним тебе ребята послание оставили.
Пошла я по той же тропе.
Лес кругом – до неба. Пихты да кедры.
Чистый лес. Особый. И ходить по нему – счастье.
Про камень-то я забыла. Все про лошадь свою думала, про Иванну.
Меня все в отряде звали по отчеству.
Всех по именам да прозвищам, а меня уважительно, тепло как-то. Может потому, что самая юная была, не знаю.
И произносили отчество мое именно так: Иванна…
Дошла я до развилки, и камень увидела. А под камнем – конвертик белый. Открываю, а там характеристика для института. И стихи.
Для меня!
Подивилась я.
Потому, что в редкие вечера, когда ливни хлестали по Саянам зелеными плетьми, меня просили почитать стихи. Из своих.
И я читала, не думая, что кто-то в отряде тоже пишет.
И текла так наша безмятежная трудовая жизнь по склонам великих гор, которые не всех принимают. А только тех, кто не умеет ни злобствовать, ни завидовать.
Санкт-Петербург