* * *
— Здравствуй, Петрович!
— Привет. Присядь, выпей.
— Настроение у меня плохое, с похмелья сильного, вчера на похоронах был, на поминках.
— Кто помер-то?
— Да Васька, знал ты его. Пил он, как скотина, вот и откинулся, а ещё молодой был.
— Это тот Васька, который всё книги читал? Как ни встретишь его, всегда пьяный и с книжкой в обнимку. Давно уж я его не видал, думал, помер он.
— Да нет, жив был. Сестра его рассказала: пришёл Васька домой пьянущий, спать завалился, всю ночь храпел, воздух портил, стали его будить, а он уже мёртвый.
— Ну, а как на похоронах-то, на поминках? Чем ты так недоволен-то?
— Всё было бы и нормально, да сестре-то вздумалось отпевать брата. И чего это ей вздумалось, ведь неверующим Васька-то был! А вот, говорит сестра, так принято, мода, мол, сейчас такая. Ну, думаю, Ваське-то хуже уж не будет, отпевай, не отпевай, — всё одно. Только вот священник-то всех измучил, так он долго и непонятно говорил что-то. Истомились все, священника-то слушая. Да и на Ваську нагляделись, в гробу-то он распухший, синий весь — что уж тут хорошего-то. А на кладбище приехали, — грязь непролазная, еле до могилы гроб-то донесли, Ваську чуть не вывалили. И оказалось, что и могила-то не вырыта. Пришлось самим рыть. Измучились.
— Ну а на поминках-то что уж так наклюкался?
— Да как не наклюкаться-то, ведь водяры-то ящика два было. А как начали Ваську-то поминать, так и конца этим поминаниям не было. Один вспоминал, каким Васька весёлым был, и предлагал выпить за его улыбку, другой вспоминал, каким Васька добрым был, денег для друзей не жалел, вспоминали, и каким Васька начитанным был.
И ведь за каждое воспоминание-то по стакану надо было выпить. Да и я, дурак, помню, со стаканом-то встал и долго о Ваське что-то говорил, а что говорил —сейчас уж и не припомню. Потом мы песни пели. Не помню, и как мы разошлись, и как я домой попал.
— Ну, налей, выпей и успокойся, тяжелый у тебя день-то был. И традиция у нас эта какая-то странная, варварская. А ведь ещё и девять дней, и сорок, и година! Я бы тебе не советовал уж больше Ваську-то поминать, загубишь себя, о здоровье надо бы подумать.
— Да я бы и не пошёл, не так уж и хочется, и Васька-то близким друганом мне не был, но ведь сестра-то его может обидеться, а она хорошая женщина, не хотелось бы её обижать.
— Согласен с тобой, против традиции не попрёшь. Поминки — это наше святое.
— Спасибо, Петрович, поговорил я с тобой, и как-то легче мне стало. Пойду домой, отлежусь.
* * *
— Здравствуй, Петрович.
— Привет. Присаживайся, выпьем... Как-то ты на меня хитро смотришь, вопрос, что ли, какой задать хочешь?
— Угадал, Петрович, но и не решаюсь спросить-то.
— А ты не бойся, спрашивай.
— Петрович, ты когда-нибудь воровал?
— Ну, ты меня удивил! Но отвечу тебе так. Трудно найти русского человека, который бы не воровал. Русский либо воровал, либо ворует, либо будет воровать. Так уж у него на роду написано, ментальность, что ли, у него такая.
— Ты, как всегда, прав, Петрович. И я воровал. Давно это было, когда ещё на мясокомбинате работал. Бывало, днём-то побросаешь куски мяса через забор, а после работы соберёшь и несёшь домой.
— Воровать-то у нас со времён Петра ещё начали. Меньшиков-то, сподвижник его, первый вор тогда был. Ну а потом уж воровство-то и всем понравилось, привилось как-то, и постепенно в характер русский вошло.
— А ведь плохо это, Петрович. Вон, по телевизору-то говорят, то один чиновник миллионы хапнул, то другой миллиарды. А уж о мелком-то воровстве и говорить перестали, никому уж и неинтересно это.
— Плохо, конечно, плохо, что и говорить! Но куда денешься-то от этого воровства? Не можем мы, русские, не воровать, это уж у нас болезнь какая-то хроническая. Я вот в молодости на молокозаводе работал, молоко развозил, так каждый божий день прежде домой заезжал и отливал десять литров молока-то. Да это и за воровство не считалось — так, баловство… А не пора ли нам выпить, а то за болтовнёй-то мы о водочке и забыли?
— Петрович, а что, в других-то странах не воруют, что ли?
— Да, конечно, воруют, но редко и в меру. Традиций у них воровских нет, да и наказаний они боятся и осуждения общественного.
— А мы, русские, почему не боимся?
— Да русские ничего не боятся, ни наказания, ни осуждения. У нас, ежели кто своровал, да ещё и по-крупному, то про такого и скажут: «Вот молодец-то какой, хапнул сколько!» И даже уважать вора-то станут, и в пример другим ставить.
— А если, Петрович, нас наказывать построже, быть может, тогда и искоренится у нас болезнь-то эта? Ведь если и дальше так пойдёт, разворуем всё и по миру пойдём.
— Ну, всё-то не разворуем, не бойся, страна наша богатая. А строго-то уж пробовали, в сталинские-то времена расстреливали за воровство, и не помогло.
— Обидно, Петрович. Вот я и сам, иногда бывает, чувствую, как тянет меня что-нибудь своровать, но негде, и боязно как-то… Петрович, если уж мы с тобой так откровенно говорим, то я тебе и признаюсь: ложку я как-то с твоего стола унёс. Каюсь, Петрович, ты уж прости меня, я верну.
— А я-то её, ложку эту, обыскался! Но ты не расстраивайся, тут уж ничего не поделаешь, болезнь это у нас, воровство-то. И меня, по правде, тянет иной раз что-нибудь стащить. Я, конечно, сдерживаю себя, но, должен признаться, трудно это, да без воровства как-то и жить скучно.
— Допьём, Петрович, и я домой пойду. Умный ты человек!
* * *
— Здравствуй, Петрович.
— Привет. Присаживайся. Рассказывай, как поживаешь? Выпьем, закусим.
— Петрович, вот ты объясни мне, что это за сексуальность такая, о которой сейчас везде говорят?
— Где говорят-то?
— Да по телевизору долдонят, поди, каждый день: то артист сексуальный, то певица какая. Даже политики и чиновники есть сексуальные! Что это за сексуальность такая, объясни, Петрович, уж будь добр!
— Объясню, как я понимаю эту долбаную сексуальность, но, извини, грубо: сексуальная баба — это такая баба, которую все мужики тр...ть хотят; а сексуальный мужик — это когда всем бабам хочется под него лечь.
— Ну уж, ты, Петрович, загнул! Так уж и всем?
— Ну, всем, не всем… А вот бывает: баба красивая, всё при ней, но не притягивает она мужиков-то к себе, а другая — ни кожи, ни рожи, а мужики вокруг неё так и вьются. Обладает, видимо, такая баба какими-то скрытыми качествами, сексуальностью, что ли. Вот я — вроде бы не урод, а с бабами у меня всегда были проблемы. Видимо, я не сексуальный. А вот Колян — знаешь его? — урод уродом, а бабы на него так и вешаются! Сексуальный, значит, Колян-то. И получается, что сексуальность — это какой-то природный дар.
— Петрович, ты как думаешь, я — сексуальный?
— Рассмешил ты меня. Какой же ты сексуальный, если с одной бабой живёшь, и на стороне ни разу ни одну не тр...нул!
— Прав ты, Петрович! Почему-то я бабам никогда не нравился.
— Да ты не расстраивайся. Сексуальным-то, тоже, и посочувствовать надо. Вот, представь, баба сексуальная и умная, а на ум-то её никто внимания и не обращает, все мужики норовят только ей в титьки заглянуть. И ведь обидно ей, умной-то! Или вот мужик сексуальный, но порядочный и женатый, а ему бабы проходу не дают, каждая в постель с ним норовит лечь, а ведь у него и неприятности из-за этого с женой-то могут возникнуть.
— Быть может, ты и прав, Петрович, без сексуальности-то как-то спокойней. Но всё же и обидно, когда бабы-то на тебя и не смотрят.
— Ну, не смотрят, а ты и радуйся этому. Вон, премьер Италии Берлускони сексуальный, и сколько у него неприятностей из-за баб-то этих. Небось и Путин, тоже сексуальный, немало перетерпел. Не думаю, что ему приятно было, когда наши бабы пели «Хочу такого, как Путин». Что-то я заболтался, в горле пересохло. Выпьем по рюмашке, закусим…
— Петрович, а вот как понять, сексуальная баба или нет? Мне соседка с третьего этажа, Любка, уж очень нравится, а почему, и сам не знаю. Некрасивая она, а вот, как её встречу, так еле и сдерживаю себя. Сексуальная она, что ли?
— А тр...ть-то её испытываешь желание?
— Да ещё как испытываю, Петрович, — как увижу её, так весь и трясусь.
— Ну тогда твоя Любка непременно сексуальная. Если мужики хотят бабу, это верный признак её сексуальности. Но посоветую тебе подальше быть от этой соседки-то сексуальной, неприятностей от таких не оберёшься.
— Спасибо, Петрович, за совет, я теперь Любку-то стороной обходить буду. Только, Петрович, сейчас уж очень много сексуальных-то, на каждом шагу, трудно себя и сдерживать-то.
— Ну уж, ты терпи, держи себя в руках. Я и сам себя сдерживаю, терплю, а так иной раз хочется какую-нито за титьку-то ухватить… Давай-ка допьём. Бери огурчик-то, закусывай.
— Умный ты, Петрович, и объяснил, и предостерёг. Теперь я понимаю, что лучше быть несексуальным, а баб сексуальных надо обходить стороной. Спасибо тебе, Петрович! Домой пойду.
* * *
— Здравствуй, Петрович!
— Привет. Садись, выпей, закуси. Опять ты чем-то недоволен?
— Да вот, Петрович, совсем уж от звёзд житья нет. Не знаю, куда деваться от них!
— Это ты про шоу-бизнес, что ли, про этих чокнутых певцов наших?
— Про них, Петрович. Как включишь телевизор-то, а там их рожи, и смотри на них с утра до вечера! И на радио, и в газетах они. Да почему, Петрович, их звёздами-то называют?
— А звёздами, я думаю, они себя сами и назвали. Вот, мол, мы какие талантливые, красивые, крутые, — смотрите на нас, восхищайтесь нами, как звёздами, согревайтесь в лучах нашей славы. Вот мы и смотрим на них, восхищаемся ими.
— Пришёл я, Петрович, вчера с работы, а жена сидит у телевизора и рыдает. Спрашиваю: «О чём плачешь?» Оказалось, только что сообщили: певицу Валерию муж избил. Вот жена-то моя, дура, и рыдает. Еле успокоил её.
— И не говори! Я-то вот, вроде бы и не дурак, а бывает, западаю на звёзд-то. Помнишь, небось, у Киркорова, нашего распрекрасного «золотого голоса России», часы с бриллиантами упёрли. И вся Россия тогда стояла на ушах. И я, старый дурак, всё телевизор-то включал и переживал. Полгода об этих часах-то все телеканалы сообщали, и все спорили, сколько часы-то стоят: сто тысяч евро или двести тысяч долларов. А когда нашли вора, то и ещё месяца два о часах-то этих несчастных долдонили. Или вот, у одной звезды почему-то нижнее бельё стали красть, так и об этих кражах по всем телеканалам сообщали.
— А у меня, Петрович, недавно кошелёк в трамвае вытащили, а в нём тридцать рублей с копейками было, и хоть бы кто мне посочувствовал! Кому ни рассказывал, — в ответ только насмешки и слышал. Как-то и обидно это… Надо бы выпить, Петрович. Я налью?
— Ты говоришь, обидно, да и как не обидно-то. Смотреть на этих звёзд противно, и всё им позволено, открыто объявляют себя гомосеками, титьки, губы силиконом накачивают, избивают журналисток, пьют, как скоты, и даже похваляются этими своими безобразиями. И хот бы пели хорошо, но ведь и поют плохо, всё больше кривляются на сцене-то. И за все эти гадости им и деньги, и любовь народная, и звания, и даже ордена!
— Петрович, я думаю, это как-то и несправедливо. Вот на прошлой неделе я перепил, так уж получилось, и меня менты с улицы в вытрезвитель отвезли, и уж мне там никакой любви не оказали, а только побили и все мои деньги по своим карманам рассовали.
— Да уж, какая тут справедливость! Был бы ты звездой, так и домой бы тебя пьяного-то доставили, и в постель уложили, и автограф бы попросили… А вот я ещё о чём подумал: получается, что мы с этими звёздами как бы и сроднились, и живём одной семьёй. Иной раз, по умершей звезде-то мы сокрушаемся, плачем больше, чем по своему умершему родственнику. Так что, живём мы не своей жизнью, а всё думаем о них, звёздах этих долбаных, своя-то жизнь нам уже кажется какой-то и никчемной, неинтересной.
— Петрович, а вот одной певичке как муж подарит перстень с бриллиантом, так на следующий день по телевизору-то об этом и сообщают, и по радио, и в газетах. А жена-то моя, Катька, дура, и завидует, и пристаёт ко мне, мол, купи да купи колечко-то.
— Хорошо, что у меня жены нет, а то я её быстро отучил бы обезьянничать-то.
— Прав ты, Петрович. Приду домой и поговорю с женой-то, совсем уж она свою семью забросила, только одни звёзды у неё на уме.
— Ну, хватит об этих придурках, пусть себе кривляются. А мы с тобой допьём водочку-то и закусим.
— Хорошо с тобой, Петрович, всё, как надо, объяснишь! Пойду я.
* * *
— Здравствуй, Петрович.
— Привет. Присаживайся, выпьем. Что-то ты сегодня серьёзный какой-то…
— Да вот, Петрович, хочу быть патриотом.
— Что это ты вдруг?
— И сам не знаю. А вот хочу, Петрович, своей страной гордиться!
— Что и говорить, хорошее желание-то. И мне, бывает, хочется гордиться, только вот, гордиться-то нечем.
— Как так: нечем? Что уж, у нас в стране-то ничего и хорошего нет? Мы же вот первыми в космос собаку, человека, женщину запустили. Я думаю, Петрович, уж этим-то можно и гордиться.
— Так ведь это когда и было-то, а ты сейчас патриотом-то хочешь быть. И в космосе-то мы сейчас уж не первые.
— Ну я тогда уж и не знаю, Петрович, чем мне гордиться-то. Обидно как-то.
— Вот и я всё думаю: чем? А ведь и мне патриотом-то хочется быть, за что-нибудь Родину-то свою любить. Но, видно, не судьба.
— Так как же мне быть-то, Петрович? Хотелось бы чем-то гордиться, неужели уж и отыскать ничего нельзя.
— Да поискать-то можно, но вряд ли чего найдётся. Что-то мы с тобой водочку забыли. Выпьем, закусим!
— Петрович, а вот мы Гитлера победили, этим-то уж точно можно гордиться.
— Ну, ты опять о прошлом. Но ты прав, этим можно и нужно гордиться. Но как подумаешь, сколько наших людей-то погибло в этой войне проклятой, так и плакать хочется.
— Совсем уж ты меня, Петрович, расстроил, я ведь думал, что патриотом-то легко стать.
— Ну, ты не расстраивайся уж очень-то, если решил стать патриотом своей страны, то и стань им. Сейчас многие и не задумываются, а говорят: я — патриот! Но если спросить их, чем они так гордятся-то, за что любят свою страну, пожалуй, и затруднятся с ответом.
— Петрович, ты, как всегда, прав. Зачем задумываться-то? Если все будут задумываться, так и патриотов в нашей стране не будет.
— Я, быть может, глупость скажу, но вот послушай. Мы первые в мире по коррупции, смертности населения, у нас плохая медицина, плохое образование. И получается, что нет в мире страны, похожей на нашу. Помнишь, небось, как мы пели: «Я другой такой страны не знаю…». И почему бы не гордиться такой страной, не любить ее? Какой бы ни была наша страна, это наша Родина. И не надо задумываться.
— Ну ты, Петрович, уж слишком! Но я согласен с тобой, что не надо задумываться, а просто быть патриотом. И я им буду!
— Я рад за тебя, патриот новоиспечённый. Гордись своей Родиной, люби её, не задумываясь. И мы с тобой выпьем за это. Наливай!
— Спасибо тебе, Петрович, всё объяснил, успокоил. Умный ты. Ну, я домой пойду.
* * *
— Здравствуй, Петрович.
— Привет. Присаживайся. Что-то вид у тебя сегодня какой-то помятый. Выпей, закуси.
— Не выспался я, Петрович, почти всю ночь не спал, всё думал.
— Не похоже на тебя, чтобы ты по ночам-то думал.
— Да я и сам не ожидал. Вечером уж засыпать стал, и вдруг подумал: а что со мной будет, когда умру, и меня в землю закопают? И уж заснуть не мог, всё себя в гробу представлял, под землёй. Ты умный, Петрович, уж объясни мне, что с человеком-то под землёй делается.
— Сам-то я там не был, и доподлинно не знаю, что и как там, но вот смотрю на тебя, — извёлся ты весь, и попробую как-то объяснить.
— Уж ты попробуй, Петрович.
— Но прежде давай выпьем, разговор-то непростой предстоит.
— Выпьем, Петрович, я уж и сам хотел предложить.
— Вот ты спрашиваешь, что в могиле-то с покойником происходит. К сожалению, ничем не могу тебя утешить. Гниёт покойник-то под землёй, разлагается. Но через это все проходят, никто этого не избежит: ни богатый, ни бедный, ни умный, ни дурак. Ты, быть может, думаешь, что какие-нибудь абрамовичи, вексельберги, чубайсы избегут? Хрен им, пусть и не надеются!
— Ну, а дальше-то, Петрович, что с покойником под землёй-то делается? Ты уж, Петрович, не тяни, говори.
— Да что тянуть-то, я уж и сказал: гниение и разложение. И многое в этом процессе от червей зависит, от их активности. Черви-то, как люди, тоже с выкрутасами: одни любят жирное, другим подавай постное. И процесс этот не скорый, черви-то какое-то время принюхиваются к покойнику. И это хреново.
— Почему хреново-то, Петрович?
— Да уж, лучше бы побыстрее черви обглодали кости-то. Покойнику-то и полегче стало бы.
— Петрович, давай выпьем, а то мне как-то не по себе становится.
— Но есть и хорошая для тебя новость. Когда мы с тобой помрём, то похоронят нас на самых поганых кладбищах.
— Не хотелось бы так-то, Петрович! Да и какая же это «хорошая новость»? Ты уж не пугай меня, Петрович.
— А ты зря так испугался. Вот скажи мне: для ускорения процессов гниения и разложения что нужно? Не знаешь? А я тебе скажу: сырость, перегной, микробы там всякие, ну и непременно черви в достаточном количестве. А теперь скажи мне: на каких кладбищах всё это есть? И думать нечего: такие благоприятные условия могут быть только на поганых кладбищах. В могилах, проваленных до гробов, по весне залитых водой с плавающей в ней разной дрянью. Так вот, честно ответь: хотел бы ты лежать на престижном кладбище, в чисто вырытой могиле, рядом с абрамовичами и чубайсами, и годами гнить, разлагаться?
— Нет, конечно, Петрович! Если всё так, как ты говоришь, то уж лучше лежать на поганом кладбище, чтобы черви сразу обглодали кости-то, чего же годами ждать и мучиться.
— Ну, ты что приуныл-то? Не бойся, наши места на поганых кладбищах никто не займёт, и черви обгложут нас в один миг. И это хорошая новость. Но мы-то пока живы! Наливай, выпьем, закусим.
— Умный ты, Петрович. Мне теперь не так уж и страшно. Успокоил ты меня. Ну, я домой пойду.