Вечерело (зачеркнуто)
Смеркалось... (зачеркнуто)
Тяжелые свинцовые облака заволокли вечернее небо (зачеркнуто)
Это был обычный унылый вечер (зачеркнуто)
Корзина воздушного шара плавно покачивалась на ветру, а внизу проплывали... (зачеркнуто)
Все не то, - Гундилькин рвал исписанную бумагу, волосы на голове и даже грыз ногти.
Статья должна быть готова к вечеру, но начало никак не приходило, не давалось. Не хватало первого, главного слова, после которого мысли потекут сами собой.
Не было затравки, идеи, искры.
Гундилькин хотел, чтобы его текст рвал наизнанку, выворачивал душу, чтобы даже самые толстые струны души лопались от нервного напряжения, сливаясь в канонаду неведомых доселе эмоций. Он хотел чтобы все плакали и рыдали, хохотали и бились в истерике. Чтобы все, включая слепых и хромых, выли от разрывающих их чувств (особенно хромые,-- некстати подумалось ему). А следом возникла другая, совсем уж подлая мысль: "Набалдашник-то на палке совсем износился, надо бы обновить, уже скользит".
В общем, от этой статьи зависело его будущее. Его все. Будет ли вообще завтрак, еда? Будет ли зубная паста или снова чистить зубы пальцем, обмакнув его в соль с содой. Будет ли в его жизни хоть что-то от прошлой, цивилизоваанной?
Дело в том, что Гундилькин был писателем и умел он только одно. Он умел и любил писать.
Но Фортуна очень изменчива. Не та сторона Фортуны, как сказал бы Гундилькин. Очень хотелось есть, невыносимо хотелось выпить и страшно ныло плечо. От этой статьи зависело его все.
Искомканные страницы уже почти постелью заполнили гнилой паркет.
Индевело (зачеркнуто)
Неожиданно скрипнула половица (зачеркнуто)
В дверь постучали (зачеркнуто)
Он обмакнул последний червонец в остатки постного масла и трясущейся рукой поджег его. Спичка была предпоследней. Пламя нехотя обволокло купюру, червонец слегка затрещал, как бы привыкая, потом схватился огнем весь и опалил Гундилькину руку.
Через два часа статья была готова.
Очень хотелось есть и страшно ныло плечо.