Попытаюсь определить, кем был Владимир Высоцкий для нашего поколения и для меня лично.
Теоретики марксизма-ленинизма нарисовали на бумаге план построения коммунизма – сначала материально-техническая база, потом создание нового человека. Только как его создавать? Уничтожают эксплуататоров, а они опять откуда-то берутся. Перекрыли все каналы, глушат чужие радиостанции, объявили, что нет у нас ни воровства, ни проституции, ни пьянства. Все это возможно только в капиталистическом разлагающемся обществе, а у нас только успехи, повышается производительность, растет урожайность, все счастливы и довольны. Многие действительно верили, что если о плохом не говорить, то его и не будет. Даже КВН запретили, чтобы не ляпнули там студенты чего-нибудь лишнего. Песни пели торжественные, радостные.
«Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек,
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек».
Но чем сильнее пафос и шире улыбки телевизионных ведущих, тем больше расхождений с тем, о чем нам говорят и тем, что мы видим на самом деле. Пустеют прилавки, исчезают самые необходимые товары, растут очереди в магазинах. И вот на этом фоне озорные, насмешливые песни Владимира Высоцкого. Их передавали друг другу на магнитофонных кассетах, переписывали много раз, с восторгом слушали хрипящие, сипящие, затертые записи. Пели под гитару его песни во многих компаниях. Две девушки из нашей комнаты в студенческом общежитии увлекались альпинизмом. Их друг мог петь у нас весь вечер, ни разу не повторяясь, и, конечно, в его репертуаре было множество песен Высоцкого.
«Ох, какая же ты близкая и ласковая,
Альпинистка моя, скалолазка моя!»
Мы дружно подхватывали, когда он запевал:
«В заповедных и дремучих, в старых Муромских лесах
Всяка нечисть бродит тучей, на прохожих сеет страх.
Воют, воют, что твои упокойники,
А если есть там соловьи, то разбойники.
Страшно, аж жуть!»
И громом раскатывалось по всему общежитию надрывное:
«Парус, порвали парус!
Каюсь! Каюсь! Каюсь!»
Высоцкий мог быть и очень лиричным, любящим:
«Здесь лапы у елей дрожат на ветру,
Здесь птицы щебечут тревожно,
Живешь в заколдованном диком лесу,
Откуда уйти невозможно.
…
Соглашайся хотя бы на рай в шалаше,
Если терем с дворцом кто-то занял».
В спортивной секции я додумалась бежать на четыреста метров в шиповках с длинными шипами. Последние метры я еле ползла, мечтая лишь хоть как-то добраться до финиша. И сразу в голове строчки Высоцкого:
«Я на десять тыщ рванул, как на пятьсот - и спекся!
Подвела меня - ведь я предупреждал! - дыхалка:
Пробежал всего два круга - и упал, а жалко!»
Даже произнести слово «секс» в наше время было немыслимо. И тут Высоцкий с песней:
«Сегодня Нинка соглашается –
Сегодня жизнь моя решается!
…
- Она ж хрипит, она же грязная.
И глаз подбит и ноги разные,
Всегда одета уборщица…
- Плевать на это – очень хочется!»
В школе и университете меня как-то миновала колхозная страда, зато, когда стала работать в НИИ, хлебнула ее по полной. В подшефный колхоз молодых специалистов посылали копать картошку, косить и сгребать сено, красить трубы в коровнике, перебирать подгнивший картофель на складах с дырявыми крышами. Колхозников было мало, несколько старух, вечно пьяные трактористы и грубый бригадир, орущий на неумелых горожан, не знающих, как надо правильно держать грабли. Нам бы его к нашим приборам, посмотрели бы мы на него!
«Товарищи ученые, не сомневайтесь милые,
Если что не ладится, ну там не тот эффект,
Мы мигом к вам заявимся с лопатами и вилами,
Денечек покумекаем и выправим дефект».
Высоцкий быстро и метко откликался на многие события в стране и за рубежом:
«И ведь, главное, знаю отлично я,
Как они произносятся,
Но что-то весьма неприличное
На язык ко мне просится?
Хун-вей-бины...»
Мы не сразу узнали о том, что его не стало. В Москве готовились к Олимпиаде, все должно было быть чинно и благопристойно. И все-таки проводы его были многолюдными, а его песни зазвучали с новой силой и пронзительностью. Но здесь я хочу сказать словами Евгения Евтушенко:
«Ты пел для студентов Москвы
и Нью-Йорка,
для части планеты,
чье имя – «галерка»,
и ты к приискателям
на вертолете
спускался
и пел у костров на болоте.
Ты был полу - Гамлет
и полу - Челкаш.
Тебя торгаши не отнимут.
Ты наш».
Для меня особенно проникновенной оказалась его песня, написанная для Марины Влади.
«Я несла свою Беду
По весеннему по льду.
Надломился лед - душа оборвалася,
Камнем под воду пошла,
А Беда, хоть тяжела,-
А за острые края задержалася.
И Беда с того вот дня
Ищет по свету меня.
Слухи ходят вместе с ней с Кривотолками.
А что я не умерла,
Знала голая ветла
Да еще перепела с перепелками.
Кто ж из них сказал ему,
Господину моему,-
Только выдали меня, проболталися.
И от страсти сам не свой,
Он отправился за мной,
А за ним - Беда с Молвой увязалися.
Он настиг меня, догнал,
Обнял, на руки поднял,
Рядом с ним в седле Беда ухмылялася...
Но остаться он не мог -
Был всего один денек,
А Беда на вечный срок задержалася.»
Петь и цитировать его песни можно до бесконечности. Самое главное в нем – он был честен и искренен. И, безусловно, очень талантлив.