Би-жутерия свободы 22

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

Глава#1 Часть 22
 
Да здравствует непревзойдённая сеньора Клубничная Фантазия Интима – эта оптимистическая трагедия с отклонениями от общепринятой на грудь «нормы» и мышлением периферийной шлюхи – достаточно эксцентричной по законам признанной механики! Только ей одной с затёкшими по обе стороны лица глазами, выпятившей аппетитный зад и не подозревающей, что за ним стоит, неподконтрольны скулящие чувства. И только ей одной, состоящей из одних удовольствий и обладающей привычкой пожурить, а затем попенять барометрические перепады погоды, поклоняются Мнеподобные в зарождающемся столетии завершающего грехопада.
Мои способности выходили за пределы общедоступного. Уже в солидном возрасте я упорно продолжал подтирать отметки в табеле о рангах, что помогало торговле летучими мышами для нового поколения компьютеров и гробами-тандемами для влюблённых пар.
Так что не стоит удивляться фантазиям способным прокрутить мою извилистую плёнку воображения обратно, дабы выявить пережитую нервотрёпку в охлаждённом виде – результат вкушения салата, затравленного прогорклым машинным маслом посреди щуплых рассуждений о медовых качествах туманности Андромеды или отличии глаукомы от катаракты у моего скакуна Персифаля (от махноногой кобылы Персии и безголосого жеребца Фальцета). В результате взбесившейся бессонницы произошло нечто странное – у меня сами по себе начали виться брови заросшей узкой тропинкой, как у посланного на курсы повышения квалификации палачей.
 Случилось это после добровольной пересадки микроволновки волос с улыбчатого лобка Лёльки Катманду поборником надраенного искусства доцентом Левко Планктоном из партии украинских националистов «Нашпигованные», а в быту строителя-подрядчика члена прорабовладельческого общества. С ним я познакомился случайно по стечению обстоятельств (на пляже функционировал пузырящийся писсуар, от которого веяло напыщенностью и мы в него промахнулись). Беспредметно разговорившись, он признался мне, что скрывается от балаболки-жены, лишающей его обеда за то, что он смотрит на рыбок в аквариуме и бормочет под нос: «Тишайшие люди эти подводники, охраняемые меченосцами».
Слушая его в достаточной степени внимательно, я никогда бы не согласился на столь рискованную операцию, если бы Планктон не предупредил меня, что ассистировать будет Владик Кокотлив, в ходе безвыездной житухи напяливавший на себя ничего не значащие фразы, способные рассмешить пинг-пончатых лягушек на социальном болоте. Владик, сам бывший сталевар с неограниченными браздами плавления, любил всё французское, и лондонскому кокни с его междометием «Between the eyes!» предпочитал парижский арго «Фибулой по мандибуле».
Раскованный, со стерилизованной внешностью благообразно осунувшегося лица, он воображал себя при дворе французского короля лудильщиком луидоров во времена, не знавшие рифлёной туалетной бумаги, когда море вскипало – это Геркулесы века, выстаивавшие столбами в проливе, гибралтарили скалистыми ногами, заслышав романтическую пьесу из двух половых актов и четырёх действий арифметики для фортепьяно с кастаньетами «Трещат за ушами  цикады».

Опустошила ты мои мечты,
сказав, – Мне больше ненужен скучный ты.
Весна прошла, а лето жжёт,
другой меня нетерпеливо в койке ждёт.

Слова твои запомнил наизусть,
я с глаз твоих, пожалуй, уберусь.

Всё опротивело, мне свет не мил.
Третий стакан с трудом опорожнил,
бармену щедро дал на чай,
отполз от стойки, выплюнул, – Прощай!

Что там за новый у тебя завёлся гусь?
А в общем чёрт с ним, сам до дому доберусь.

Чего хотел, то я и заслужил.
На всех и вся с прибором положил.
Забыть меня, зануда, обещай,
прощай любовь моя прошедшая, прощай.

Слова обидные запомню наизусть,
без помощи сам в клетку заберусь.

Открытой ей, я как бы невзначай,
бутылке виски не скажу «Прощай».
Похоже с нею не помру с тоски,
останусь верен ей до гробовой доски.

Её наклейку помню наизусть.
В обнимку с горлышком до дома доберусь.

Теперь же, расставаясь с Лёлей Катманду, женщиной, живущей по муленружским понятиям с кухонным мышлением на уровне отбивного молотка по свинине и мечтавшей выйти замуж за человека комнатной температуры, рассматривавшего по вечерам жену как необходимое устройство в быту, я считаю недостойным освежать в памяти причину, по которой она была зачислена в абитуриентки деканом при поступательном движении в институт. Вследствие этого я предстаю в мимолётных видениях обывателей гомосоциалистом крупного помола, пристающим к незнакомым прохожим со своими гуманитарными дознаниями багряных закатов рукавов и футболистов, вбрасывающих мяч из-за боковой линии, страдающей аутизмом. Склоняясь к христианскому всепрощенчеству, я искренне верю в моногамию обессапоженных сороконожек, при этом так скрежещу стёртыми до сверхчувствительной пульпы зубами, что люди могут подумать, что я, отличившийся пятнадцатисекундными связями, промышляю массовиком-затейником в публичном доме Маруси Заклёпки под присмотром Фаты Моргановны Магарыч или у меня не все глисты в порядке.
Но причины следует доискиваться в ином – просто по утрам навещают свежеголовые мысли, а по росе – поросячьи нежности (цитата из воспоминаний следователя «Изысканное за углом»). Не поэтому ли я жаждал превратить покинутую мною плодородную страну, где не распространены насаждения демократии, и многое делалось для покрасневшего словца, ну если не в цветущий сад, то хотя бы в красильную мастерскую? А так как я твёрдо усвоил, что партия и правительство – не самодуры, а слуги народа, то во избежание неприятностей соблюдал дистанцию со слугами, на которых ленивая природа, отлежав облака, отдыхала, но недолго.
Так скажите на милость, что толку от типа с земными элементами вежливости, которого мало волнует будущее сказки «О гадком Утёнке» в расчёте, что впереди отыщется объезд, указываемый деревянным индейцем на кобыле по кличке Красная площадь (он же Николай Ужин родом из кармазинового села Завидово по-хорошему), который по сучьему велению отполз раком с оторванной клешнёй в отшельники.
Скособочившийся индеец с плюмажем претензий к англиканской церкви, транквилизировавший собственное достоинство, не стремился найти утешение в самоубийственной заводи и поэтому не простился по-человечески с крем-брюле эстаблишмента, продуцирующим приземистые намерения в изъязвлённом обществе, где рука руку моет, а до ног не дотягивается.
В словесных вывертах облетевших земной шар вишен, эпатажа ничего не подозревающих других, вбирая побольше одолженного у свободного времени воздуха, я совершаю  усилие над собой как над дескредитируемой личностью, так что не стоит принимать почерпнутое мною из разных источников за проявление кристальной авторской честности – её жадно упускать. Кстати, мой опус о Галктионе, хамелеонах и о других галактиках вызвал разноречивые отзывы.

Уверен, среди нас земных
их ходють миллионы,
наслышан, одного из них
зовут Галактионом.

Мне говорят, ты не в себе.
Тверёзый я, не сонный,
их родственники на Земле,
как штык – хамелеоны.

Заметьте, что в стратегии
сквозит нехватка практики,
когда сужу о вреде и
любви с другой галактики.

Она дана в познании
необычайных особей,
обычно представляют их
безухими, безносыми.

Не обладают пришлые
ничем таким существенным.
Невидные, неслышные,
но в транспорте общественном

на что-то натыкаемся
при входе и на выходе –
вполне возможно с зайцами
межпланетарной прихоти.

Они нас контролируют
по своему «Завету».
Хотят пустить нас по миру.
Кого привлечь к ответу?

А повстречавшийся шутник
послал меня к тритонам,
сказав, что одного из них
зовут Галактионом.

Движимый разумным бездельем, отношения с которым часто выливались в стакан с водкой, я, как стрельчатый осциллограф, испещрённый пиками окружающих меня фальшивых улыбок, не позволяю замкнуться в самом себе в поисках беспредельного  одиночества, хотя в компании с ним намного спокойней и дешевле. К тому же не следует забывать, что у плетня в болтушке откровенного разговора и в царстве перегномов приняты перегибы, так что с бессребреницами я, избегая танталовы муки, придерживаюсь обеими руками принципа Скупого Рыцаря «Уговор дороже денег». Не помню, то ли у Гашека, то ли у Чапека, я учился чесать девчонок из вокальной группы «Ностальгия по хорошему», действовавших мне на седалищные нервы, по-чешски – без гласных и понятых, когда не от лени поедал глазами перетёртую кем-то пищу.
Как видите, облизываясь на тефтельки аппетитных задниц, не заботящихся о проблеме втирания в чресла в напридуманном мной мире, я (законодатель мужских мод в постели) лилово совмещаю Историю с Географией. Найдя на карте перешеек у полуострова, притягиваю факты за уши и мысленно сооружаю над ним фосфоресцирующую гильотину, вспоминая, что за мной числится карточный должок, я привычно откупаюсь в ванной.
Признаться, когда по тусклым вечерам рассматриваю в угрожающую лупу крики соседей, выстланные недобрыми намерениями, то не перехожу на личности – от этого мне снятся не повзрослевшие радиолюбители с детоприёмниками в руках – своеобразный сосняк с пустышкой во рту, тогда я выползаю на беспроглядную улицу в загустевший туман, чтобы побыть суповой ложкой в тефлоновой кастрюле и лишний раз доказать, что настроение моё меняется и что  оно соответствует природе, в которой не может существовать постоянное равноденствия. Повинуясь дьявольской интуиции, я тщательно вытираю о них свои варикозные ноги и становлюсь в меру импульсивным, хотя и непоследовательным десанттехником. Если бы у слова было горло, я бы торжественно схватился за него, не обращая внимание в веру и не учитывая, что в жизни многое сходит с рук, иногда вместе с глазированной кожей.
Но как быть с непропечённым текстом подгоревших слов?
Клянусь, у меня, как у пластического хирурга, готового перелицевать человека и способного кремировать только для того, чтобы возродить его из пепла, возникало три вопроса, а за пазухой пряталось четыре развёрнутых ответа на них. Притягивала загадка, заметно постаревших новых русских, – не является ли Финляндия спальным вагоном России, который отцепили не вовремя в 1918-м и окрестили пристанищем свободы.
Ничего не подделаешь, в стране Отощавших Претензий с государственной структурой на слом, охваченной всеобщим новообразованием. Вызывающие некое недоверие униженные и оскорблённые народные мстители-одиночки в ворожбе слов полюбили высокопарное повидло фраз за неимением ничего более стоящего или существенного. В назидание они обильно намазывали их на сверхтерпеливые страницы, с готовностью хорошо прожаренного бифштекса мурлыча под нос породистую песенку группы «Нестриженые ногти». В ней личные мотивы заметно преобладали над народными инструментами, когда набегавшие одна на другую волны нежными супругами ласкали друг друга.

Если пятна есть на солнце, как быть чистым человеку
без помарок и ошибок, без погрешностей страстей.
Утреннему питомцу разреши прокукарекать,
предоставь свободу слова в переплёте новостей,

предоставь свободу слова,
предоставь свободу слова, 
предоставь свободу слова в переплёте новостей.

То, что я лежу на пляже и гляжу на голых женщин
сквозь пушистые ресницы, накладные на клею,
осуждающие скажут, что должна носить поменьше,
после перемены пола мужикам в глаза плюю.

После перемены пола,
после перемены пола,
после перемены пола мужикам в глаза плюю.

Я отважился на крайность, чтобы с феминизмом слиться,
равную иметь возможность с полом слабым загорать.
На косметику и платья не жалею инвестиций,
я в кабин-очке разденусь, перед тем как наблюдать.

Я в кабиночке разденусь,
я в кабиночке разденусь,
я в кабиночке разденусь, перед тем как наблюдать

за плечистою у кромки, за бедрастою с секретом,
за накачанною грудью, что в теньке себе лежит,
и пристроившись в сторонке, наслажусь кордебалетом,
экспертно определяя, кто из них не трансвестит.

Экспертно определяя,   
экспертно определяя,
экспертно определяя, кто из них не трансвестит.

В общем сами посудите,
если пятна есть на солнце,
как быть чистым человеку...

Справедливости ради необходимо отметить, что существовали и нетрансвеститные рабочие писатели из литературного объедения «Голоштанники», предпочитавшие поставкам линованной бумаги прокатное листовое железо. Они не без логического основания рассчитывали на впечатлительного потребителя, вынужденного следить не за посетительницами нудистского пляжа, обладающими внушительным крупом, или почитательницами одичавших песен полевых цветов, а за прицельной точкой зрения самобытного автора, плавно движущейся по периметру повествования с его головоломчатыми сложно сочлененными предложениями услуг разлагающего быта вроде претенциозного: «Он свесил ноги – весы отклонились и он эмигрировал с пережиточным минимумом, сменив имя на киношно-пулемётное – Максим».

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #23)