Осень-ещё не зима или Осенние игры Повесть

                Осень! Осень!..
                А сколько нас бродит по сумрачным скверам!..
                Что мы ищем, что ждём,
                что желаем во все времена?   
                Может быть, нами правит
                неясная трудная вера
                В бесконечность зимы,
                в нескончанье глубокого сна?"
               
                Николай Разумов//Осень!Осень!..            
 
   Осень! Осень! Какою бываешь ты: тёплой и холодной, скоротечной и затянувшейся, ранней и поздней, урожайной и скудной на лесные дары - грибнику, добычливой или нет для охотника. Впрочем, как и любое время года, осень бывает разною.

   Мне нравится ранняя осень, когда она берёт свой разбег: золотит листья берёз, плещет бордовой краской на кусты барбариса и дички, охрой окрашивает хвою лиственниц, переодевая осины в кроваво-красное, трепещущее на ветру, платье.

   А какой необыкновенный бывает осенью воздух! Он настоян на ароматах увядающей травы, с горчинкой полыни и  первых опавших листьев, разбухшей от дождей корой деревьев и кустарников, разомлевшей от влажности земли… Осенний воздух холодит нёбо, как первый заморозок, проникая в гортань...

   И  эта неизменная листопадная пора увядания, этот  выдержанный, прохладный воздушный букет, это уходящее тепло вчерашнего лета, это осеннее небо будят во мне раздумья о скоротечности времени вообще и о своём в частности.

    Во всём чувствуется какая-то печальная, прощальная грусть этого дня, этой минуты: в журавлином «курлы», в гомоне сбивающихся в стаи птиц, в перемене основного тона неба – с ярко синего, летнего, на серо - голубое, выцветшее.


    В более позднюю осень  – в разгар её  ненастья – меня настигает хандра и  появляется чувство неудовлетворённости неизвестно чем и не известно отчего, поднимает голову тоска по прошлому...



                ***



   В один из таких осенних дней межсезонья попала я в  восстановительный центр здоровья, что расположен на берегу Иртыша.


   Иртыш, как и все северные реки, течёт небыстро, спокойно неся свои трудовые серые воды к Ледовитому океану. В окно палаты виден его изгиб, близ которого, на взгорье, расположен парк Отдыха городка Нефтяников. Колесо обозрения высоко возвышается над берегом, нашим центром, особняками состоятельных омичей, что смогли обустроиться в этой заповедной зоне. Иногда мне кажется, что колесо обозрения немигающе смотрит в окна нашего здания, наблюдая за его обитателями своими пустыми кабинками, что чуть заметно  раскачиваются при большом ветре.

 
   Картина умирающей за окном природы, негласный догляд этого чёртового  колеса, начало лечения – когда симптомы болезни вовсю дают о себе знать, и не известно, будет ли толк от нового лекарства, побуждали  лишь к  фиксации боли и желанию затаиться на время. Разговаривать с соседкой по палате не хотелось. Она, женщина далеко за семьдесят, по-видимому, испытывала такое же желание.

   Из палаты напротив доносился женский смех. «Выздоравливающие»- подумалось мне,  проваливающейся в свой первый больничный послеобеденный сон.

                ***

   Разбудил меня робкий луч осеннего солнца, что краешком своим зацепился в нашем окне, смотрящем на северо-запад. Медсестра принесла направление на завтрашние  анализы и напомнила о предстоящем ужине. Столовая находилась этажом ниже. Туда собирался больничный люд из трёх остальных отделений. Оказалось, что моя палатная соседка спускаться не может из-за ущемлённой позвоночной грыжи. Её обслуживали в палате. Мне предстояло ужинать в гордом одиночестве. В обед я сидела за столиком для вновь поступивших пациентов, а сейчас предстояло сидеть за своим номерным, закреплённым за нашей палатой.
               
   Невдалеке  от меня сидела компания. Я узнала  в ней своих соседок по голосам – они так же что-то громко обсуждали, часто смеялись.

    Одну из них  звали Ириной. На вид ей можно было дать лет сорок пять. В её карих глазах постоянно вспыхивали озорные  искорки, голос её был тих, мелодичен и приятен на слух. Стильная стрижка, неброский макияж говорили о том, что женщина не только  следила за собой, но и разбиралась в тенденциях моды. Миловидная, полноватая, с выдающимися формами, она, тем не менее, была одета в джинсы и облегающую водолазку. Было видно по всему, что она нравилась противоположному полу. К ней были прикованы взгляды мужчин  с близстоящих столиков. Безусловно, броская женщина. Она явно кокетничала. Ей это шло: такая повзрослевшая наивная  девочка, знающая своё очарование.

    Другая женщина – полная противоположность Ирины. Обращались к ней по имени Надежда. Несомненно, она давала надежду всем женщинам, мечтающим избавиться от лишних килограммов. Глядя на неё, нельзя было не восхититься её стройности. Её худенькой  фигуре  могла позавидовать и двадцатилетняя: девическая грудь, тонкая талия. Спортивный костюм подчёркивал достоинства её фигуры. Но длинные  густые чёрные волосы были собраны в немодный пучок, с напуском волос надо лбом, какие были в ходу давным-давно. И  с косметикой она явно перемудрила: яркие зелёные тени на верхних и нижних веках только усиливали контраст между юным телом и морщинами на лице. Такие лица обычно бывают у людей, много и долго работающих на воздухе. Круглолицая, большеглазая, была она похожа на постаревшую сказочную Мальвину. Говорила  она громко, смеялась взахлёб, посверкивая белыми зубками. Её чёрные глаза, казалось, тоже смеются над окружающим миром.

     Третья из сотрапезниц больше молчала. Имени её я не расслышала. Она, как и Надежда, была невысокого роста, тоже стройна, но с более женственными формами. Без всякой косметики на лице, она производила приятное впечатление. В её лице что-то чувствовалось нерусское – голубые, пронзительно-стального цвета глаза, лёгкая горбинка на её  носике навели меня на мысль о её немецких корнях (на самом деле – это след шрама от операции на переносице). Как она потом призналась сама, что и вправду, по национальности она не русская, а мордвинка.  Она была модно подстрижена, по всему было видно, что недавно, потому как часто порывалась привычным жестом поправить волосы за ушами, что в этой стрижке не требовалось. На высоком лбу молчуньи проступали  глубокие морщины, но когда её лицо озаряла робкая улыбка, она выглядела моложаво. Из всех троих была она  одета скромнее всех.

      Женщины  отужинали первыми и, проходя мимо моего столика, пожелали мне приятного аппетита, заметив, что сидеть одной, должно быть, грустно.

 - Думаю, что завтра кого-нибудь подселят  и буду уже не одна,- ответила я.

 В палату никого не подселят ни завтра, ни послезавтра.

    А уже сегодня после обязательного контроля давления пригласили новые знакомцы меня на игру в карты. Должна сознаться (что не делает образ рассказчицы, верно, положительным, но зато правдивым), я – поклонница карточной игры. Должно быть, в этом пристрастии виновато моё слишком суровое воспитание мамой-учительницей, где многое было под запретом, в том числе и карты. И муж мой, с которым уже почти сорок лет вместе, карты на дух не переносит, считая это пустой тратой времени. Наверное, он прав. Как всегда прав. Но, ещё Геродот сообщал, что в карты играли в Мидии в VIII-VII веках до нашей эры. Говорят, что в Россию французские игральные  карты проникли из Германии, сохранив немецкое название мастей: бубны, черви, трефы, вини. Ну, коли старушка Европа карты с её мудрецами не отрицала, то чего   мне, поперёк идти? Как незабвенной моей бабуле – Анне Петровне – любительнице карточного «дурака», игра  даёт возможность излиться наружу авантюрным ноткам и моей натуры. Ну не с «тарзанки» же мне сигать за всплеском адреналина?      

           Любая игра имеет свои нюансы. Игра в «дурака» требует, как и любая другая карточная игра, хорошей памяти (запоминать отбойные карты), умения блефовать (когда с бескозырным набором выведешь соперника выложить все козыри, подбрасывая свой «неликвид»). В каждой игре важно и  везение, ведь, как в том анекдоте: «На «Титанике» у многих было здоровье и богатство, а  вот везения досталось не всем».
     Мне лично не страшно остаться в «дураках» пару-тройку раз подряд. Напрягать начинает, когда всякий раз остаёшься при своих, так сказать,  «интересах». Но, памятуя о том, что настоящий игрок воспринимает проигрыш без отчаяния, стараюсь держать удар с улыбкой на лице, вышучивая себя, горе-картёжницу.

    Проигрывать не любят все. Но все себя ведут по-разному в таких случаях. Здесь - то и проявляется человек: один бросает карты, сославшись на вдруг неотложные появившиеся дела, другой начинает «давить на жалость», третий – отчаянно мухлевать. В игре человек раскрывается лучше, чем, порой, в  долгой беседе «за жизнь».

                ***
    Зайдя в палату пригласивших меня на игру женщин, я обнаружила и двух мужчин из нашего же отделения. Один из них, Николай, был нашим сверстником, а другой - Юрий, лет на десять всех старше. Ирина и я были игроками неопытными, но увлекающимися, а остальные – чуть ли не  профи. Но так как игра была трое - на - трое, командная, нам с нею удавалось кое-как держаться на плаву в разных командах.
    Заводная Надежда бурно обсуждала ходы свои и чужие, беспрерывно шутила, подтрунивая и над собой. Каждый раз, когда она замышляла очередной карточный финт, она говорила что-либо смешное. Так, пару раз она отозвалась о себе:
   - Мы, нефтяники, люди основательные, но рисковые.

 Увидев мой немой вопрос, она, засмеявшись, пояснила, что работает обыкновенной заправщицей у себя в селе.

   В таком  духе и проходила наша игра. Но главным  делом  Надежды в игре было, безусловно, желание понравиться Николаю.
  Тот шутливо отбивался от её словесной атаки, а потом не выдержал и серьёзно сказал:
   - Не люблю навязчивых людей, - и чуть помедлив, добавил, - особенно навязчивых …мужчин.


   Я мысленно спросила себя, а как повёл бы себя мой муж в такой ситуации? Льстило ли ему  повышенное женское внимание? Поощряло ли на ответные подвиги?

   Вся компания уважительно посмотрела на Николая.
 

   Надежда была смущена.

   Ситуацию сгладила наша молчунья Таня. Она вдова и ей понятно Надино желание привлечь мужское внимание к себе.  Хотя бы и в шутку, доказать   самой себе, что "поезд ещё не ушёл"
 
    - У Надюхи - язык без костей, мелет и мелет, мы от неё тоже иногда устаём.
 
   Мы  заулыбались.



      А ночью Надежда плакала.

      Об этом мне по секрету следующим утром на процедурах сказала Таня, которая, как и  я, спит чутко.
                               
    Мне захотелось сделать нашей "Зажигалке" что-то приятное. В послеобеденное время я поэкспериментировала с её волосами, показав, как лучше причёсывать волосы с таким овалом лица, а Ирина категорично  запретила ей красить веки тенями ярко - ядовитых расцветок.


    Перед своей выпиской: Надя уезжала первой, на третий день нашего знакомства (хотя  ей ещё предстояло вернуться в кардиологическое отделение на следующей неделе), она неожиданно раскрылась передо мной. Быть может, сыграло здесь и моё сочувствие, и мой искренний интерес к  её обмолвкам о своей судьбе.
                ***
  Она с детства была отчаянной пацанкой. В их семье, где до неё уже было четыре дочери, отец очень надеялся, что пятым ребёнком обязательно будет мальчик.

   - Моя последняя надежда,- говорил он, отправляя жену в роддом.

   Родилась дочь. Мать её так и назвала – Надежда. Она, действительно, стала для отца сыном. Вместе с ним, как подросла, ремонтировала их старый «козлик», могла починить электропроводку, утюги, радиоприёмники, колола дрова, косила сено и стоговала его, помогала отцу ставить новую баню. Старшие сёстры делали женскую работу и были помощницами матери, Надежда – отца. Под его  влиянием, она научилась и постоять за себя, и даже  за своих старших сестёр.

- Храбрость города берёт,- любил повторять её папка. Она и брала, пусть не города, но мальчишки её побаивались.

-Чо с ней связываться,- сплюнув, оправдывался очередной мальчишка, отступив от отчаянной и готовой к драке, девчонки.

  Наступило время и наша Сорви-голова превратилась в красавицу "Вырви глаз". Да-да, именно так её и окрестила мальчишеская братия. К ней боялись подойти, лишний раз открыто посмотреть в её сторону. А ей, как и каждой красавице, хотелось обожания, хотелось дон-кихотства.

  В десятом, выпускном классе появился новый ученик – Павел Вольный. Красивый, под два метра, юноша тут же влюбился в нашу Надежду. И она расцвела и стала настоящей принцессой: вскрикивала, как любая другая девчонка, при виде выскочившей мышки на уборке картофеля. И Павел  Вольный бежал с лопатой убивать несчастную мышь, посмевшую напугать его любимую. Откуда ему было знать, что Надя ещё в прошлом году прекрасно делала это сама и даже могла пугать такой мышкой задавак из параллельного  класса. Откуда он мог  знать, что сломанный замок в её портфеле она на раз-два-три могла починить сама, что она не боится темноты, что она вообще ничего не боится?                  
 
  Он стал для неё рыцарем. Она обожала его. Краснела, видя его в облегающем трико на уроке физкультуры. Отчаянно болела за него на спартакиаде, украдкой даря быстрый, лёгкий поцелуй в щёку за установленный рекорд  района, успевала решать свой и его варианты контрольной по математике (Надя прекрасно училась по всем предметам). Поправляла разлетевшийся шарфик Павла при распахнутом пальто и просила того застёгиваться на все пуговицы. Но уже  в апреле, весеннее пальто оказалось распахнутым не только у него. В их отношениях появилась страсть.
 
  Ах, эти юные Джульетты!
  Она представляла себя Надеждой Вольной. Это так шло к ней.
 
  Ах, эти юные Ромео!
  Он представлял её Надеждой Вольной. Это так грело его душу.
 
  Когда Надежда поняла, что под сердцем у неё бьётся ещё другое сердечко, прошли экзамены и  выпускной. О поступлении в автодорожный институт не могло быть и речи. Как могла она убить дитя от такой любви? Как сказать об этом её любимому папке? Как сказать об этом любимому Павлу?

  Павел несказанно обрадовался этой новости. Это окрылило. Решили сказать родителям – каждый своим  сам.

   Родители Нади, взволновавшись поначалу, приняли решение дочери отложить поступление в вуз и родить ребёнка. Да разве можно переубедить их Сорви-голову? «Будь что будет»- решили они.

   Родители Павла встали на дыбы:
    - Да ты что, Пашка! Да о Надьке что только по селу не болтали? Её же боятся и стар и мал. Да, может быть, и ребёнок не от тебя? Тебе осенью в армию, а ты ярмо на шею?

   Особенно горячилась мать. Она была в курсе всех деревенских сплетен.

   - Отслужи сначала! Там, поди, и беременность липовая? А если родит, так увидим твой-не твой ребёнок-то!- припечатала под конец мать.

    Провожали Пашку в армию без Надежды, та не пошла в дом, откуда поползли по деревне нехорошие слухи. Пашка прибегал под её  окошко , но она не вышла.

   Её приняли в совхоз на должность секретаря комсомольской организации, зная    прекрасные её организаторские способности и напор. А потом  в конце январе родился Ваня - весь в папу - светлый, длинненький, голубоглазый. Пашке пришлось отслужить сполна. Когда пришёл домой славный десантник Пашка Вольный,   Ванечка вовсю уже бегал по двору. Узнав от друзей про свой фотографический двойник, Пашка в первый же вечер удрал из родительского дома  к своей ненаглядной.
               
   Не сказала мне Надежда, какие слова нашёл Павел в своё оправдание, но какие-то такие всё же нашёл, раз принцесса возвела его снова в свои рыцари. Через месяц их тихо расписали в сельсовете. Через полгода молодой семье дали квартиру. Десять лет комиссарила Надя в совхозе, окончив заочно автодорожный техникум и курсы партактива.

   А потом наступили перестроечные времена. Родился второй сын Женя. После декретного отпуска, она стала заведовать заправочной станцией в своём же совхозе, а Павел продолжал шоферить.

   Когда Ваня окончил школу, Женька пошёл в первый класс. Ваня учился очно в том же автодорожном техникуме, что, в своё время окончила мама. А потом армия. А вот Женька набирался перестроечной муры: жвачки,  игровые приставки, баночное пиво. Его папка давно не работал – совхозный автопарк сократили  донельзя.  Павла тоже поначалу интересовали новоявленные заморские искушения, но вскоре он переменился. Семья держалась на плечах Надежды, которой пришлось снять с себя корону принцессы и стать самой собою – решительной, сообразительной, волевой.

   Даже когда её муж, в который уж раз оправдывался дома о своей поздней отлучке привычным «Заигрались в карты с друзьями» (такими же горемыками, оставшимися без работы). Наде и в голову ничего другого прийти не могло. Раскрыл глаза матери сын Женька:

    - Мама, а папка к тётке Тоське бегает.

    - Ты чего выдумываешь!- зашумела она.

    - Да сын её Васька по секрету дружку Лёньке сказал, а тот кому-то ещё  раскололся. Мне и передали. Да я и сам вчера его выследил. Точно. Ни в какие он карты не играет.

    Дом недавней вдовы Тоськи стоял на их улице, всего в трёх домах от их усадьбы. Её муж полгода назад погиб в автомобильной аварии. Работала разлучница заведующей столовой, была одногодков Нади и Паши старше на семь лет. В доме её всегда был достаток. Погибший муж работал кладовщиком в Райпотребсоюзе  и ездил в райцентр на своей «Волге». Они помногу держали свиней,  мясо которых  сбывали через сеть открывшихся ларьков, один из которых был собственным. Оставшись одна, Тоська затужила: «Кто теперь будет помогать в налаженном хозяйстве?».

    Сын Васька был их единственным и поздним ребёнком, он ещё в седьмом классе учился. «Нанимать шофёра – лишние деньги платить придётся. Надо приглядеться, найти  посговорчивее, да попроще мужика-то …», - думала она.               
     И вот -  приглядела. Пашка Вольный как нельзя лучше подходил на эту роль. «Старший сын их после армии живёт в Омске на квартире своей тёщи. Младший –  ровесник сына Васьки - семиклассник. А с Пашки какие элементы возьмёт Надька? Да никаких. Он безработный. Да и Надьки бояться не стоит? Вон она, какая гордячка, своё счастье ещё в юности чуть не потеряла», - думала Тоська в одну из своих одиноких ночей. Расчёт её оказался точным, как калькуляция блюд в меню столовой.

       Когда Надя увидела ускользающий взгляд  Павла, застывшего в прихожей родного дома в ту же ночь, она, не дав изменщику - мужу разуться, вынесла приготовленный с вечера чемодан с вещами, отправив того по известному адресу обратно.

     Кто знает, сколько слёз пролила она тяжёлыми, пустыми ночами, наваливающимися на грудь и разрывающими её сердце. Особенно была невыносима мысль, что муж ушёл не к молодой красавице, что было бы каким-то оправданием такого поступка. Ушёл ведь к женщине старше её и не отличающейся большой привлекательностью. "Когда я проглядела в нём шкурника? - думала Надя, - не от горячей любви ведь скурвился».

     После всех  тех бессонных ночей у Надежды стало болеть сердце.

     Однажды она поняла, что Тоська оказалась гораздо умней её. Она дала Пашке потерянное в родном доме чувство значимости. Ей, Наде, не чемодан  Пашке выставлять надо было, а, как всякой сельской бабе, бежать и бить стёкла сопернице, позорить её при народе. И народ бы понял, оценил борьбу за мужа любящей бабы.

     Через год сорокавосьмилетняя Тоська, к удивлению всех односельчан, родила Пашке двойню – девочек, навсегда приковав к себе новоявленного мужа. Тут уж и Пашкина мать, поначалу державшая нейтралитет в их Санта-Барбарской истории, сдалась и отправилась поздравлять свою новую сноху.


    На  людях Надежда держалась: шутила, улыбалась и старалась быть красивой: стала пользоваться забытыми с молодости косметическими средствами, носить брюки, подчёркивающие её фигуру.
 
    Она за своими переживаниями проглядела  младшего сына, не менее её переживающего эту историю. Если раньше он был под неусыпным контролем мамы и папы и вовремя получал «профилактику» по поводу пива и сигарет, то сейчас ему удавалось быть не обличённым в этом. Надежда спохватилась, когда не могла добудиться Женьку в школу, после воскресной дискотеки уже в восьмом классе. Сын замкнулся. Решила обратиться к Павлу, чтоб тот поговорил с ним, но было поздно. Женька, увидев отца, закричал не своим голосом:
   - Что ты тут забыл, «свиной  папа»? Иди, воспитывай своих пискух!

     Кстати, эту кличку Павлу именно Женька и дал. Она быстро прижилась в селе. Павел,  на сытных харчах новой жены, явно поправился, как говорится, «закабанел». Тоське того и надо было, чтоб мужик отяжелел, чтоб не так явно бросалась в глаза                их разница в возрасте. Павлу в новом доме разрешалось курить, что категорически запрещалось Надеждой, дабы сын не стал пассивным  курильщиком. Многое и другое, наверное, в том доме разрешалось бывшему Надиному мужу.

    Что только не делала Надя, но сын сломался. Его неокрепшая душа в ломком этом подростковом возрасте свой протест существующей ситуации  выявляла таким образом.

     Так, с разницей в год, она потеряла и мужа, и сына. Кое-как доучив Женьку в девятом классе, определила безутешная мать своё чадо в ремесленное училище.

     А потом была серая повседневность, нескончаемые тревоги за младшего: армия, устройство на очередную работу – то в районе, то в областном центре.

     Она купила хорошую машину и заправски на ней разъезжает – проведывает старшего сына в Омске, забирает домой опять проштрафившегося  Женьку. Тот официально не женат, но нашёл какую-то женщину с детьми, вместе попивают, вместе и вкалывают потом на городских стройках. Общих детей у них нет.
« Может, и к лучшему,- думает Надежда,- неизвестно, какой наследственностью могли бы обременить дитя».

      Свою судьбу Надежда так и не устроила: в селе все хорошие мужики - семейные. Она не Тоська – разорительница чужих гнёзд.


      Надежда впервые в этом реабилитационном центре, где в нашем отделении много бывших участников боевых действий. Её подружка, провожая, хохотнула: «Найди там себе командира в отставке». Наверное, это шутливое напутствие и подтолкнуло Надежду быть снова смелой девчонкой «Вырви глаз».

      А я ей шепнула на ушко, что надо включить в себе принцессу. Ещё ведь не всё потеряно, красавица, военные привыкли спасать ни в чём неповинное мирное население…
 
                ***
  Когда наша заводила Надежда уехала домой, им в комнату подселили новую женщину.

 И у меня появилась другая жиличка.
     - Валентина,- коротко представилась она спокойным уверенным голосом.

   С экстравагантно-молодёжной короткой стрижкой блондинистых крашеных волос, в модном, выражаясь молодёжным сленгом, « прикиде» для отдыха, она была женщиной без возраста. Иногда, в разговоре по телефону с сыном, когда появлялась озабоченность на лице, мне казалось, что она чуть старше меня. Но когда она, без удержу хохоча, говорила детским нежным голоском с каким-то знакомым мужчиной, она виделась мне уже тридцатипятилетней женщиной. И всё же взгляд её карих глаз был взглядом умудрённого, всё в этой жизни понимающего, человека.

    Нам нужен был ещё один постоянный игрок, но, к нашему сожалению, Валентина карты не любила. Чувствовалось, что она была избирательна в людях, и наша разношёрстная компания её не совсем устраивала. Как человек открытый, мне не близки холодные люди, но я оценила её деликатность. Валентина  не сетовала на частые посещения моих новых знакомых, что  заскакивали ко мне.

   В карты играли мы, по сложившейся традиции, в палате моих обретённых приятельниц.

  Там, на месте Нади обосновалась Тамара – женщина семейная, из дальнего  района области. Она постоянно жаловалась на своё самочувствие, но не на отсутствие аппетита. К счастью, Тамара была добрым, не жадным человеком. К месту и не к месту  добавляла привычное своё «ё-пэ-рэ-сэ-тэ». Карты она  любила, хотя и мухлевала, не желая оставаться в дураках. Кстати, она же и вела счёт игры, иногда безбожно путая его, но всегда в свою сторону. Мы посмеивались над её детским непосредственным желанием выйти сухой из воды, иногда шутили  над этим, но всё же мы Тамару любили, быть может, за одну эту детскость. А узнав её окончательный диагноз,  простили ей и её  каждодневные сетования на боль, и жалели эту деревенскую матрону всем сердцем.



                ***
    Игра в карты была лишь предлогом не только скоротать больничное тягучее время, но и поговорить обо всём на свете. В один из вечеров мы заговорили о войне.
     В этот день у процедурного кабинета я разговорилась с одноруким мужчиной наших же лет. Мне нравятся рассказы нашего омского прозаика Сергея Прокопьева на тему афганской и чеченской войн. Вдруг и мне повезёт встретить такого героя и записать его рассказ. А тут вот он, рядом. Взглянув на его пустой рукав, я спросила:
- Афганистан?
- Нет, в мирное время в армии тоже случаются такие ЧП. Это было на военных учениях, потери которых могут составлять 1-1,5%. Я попал в этот процент.
   Он помолчал, по - видимому,  вспомнив тот роковой день, и продолжил:
- На  военных учениях только противник бывает условным, а стреляют по - настоящему. Мне оторвало руку. Я помню лишь взрыв. Очнулся  уже палате. Мне потом один из санитаров рассказал, что я родился в «рубашке», так как двоих других ребят убило на месте. Я потерял много крови. Рука, где расположены глубокие лучевые и локтевые вены, была оторвана по самое плечо. Когда меня доставили в военный госпиталь, я уже не подавал признаков жизни. Меня положили  под лестницу больничного коридора, чтобы отвезти в морг за теми двумя ребятами. Санитар, укладывая меня на каталку, ударился головой об эту самую лестницу и случайно приткнулся    к моей груди. Ему показалось, что он услышал еле слышный стук сердца. Крикнув доктора, который проходил мимо по коридору – это был замечательный   хирург N, а не замотанный доктор приёмного отделения. Хирург быстро распорядился везти меня прямо в операционную.                Четыре часа врачи бились за мою жизнь, дважды запускали моё ослабевшее сердце. Мне потом так и сказали, чтоб я говорил спасибо своему сердцу и сибирскому, крепкому организму.
- Что Вы почувствовали, когда пришли в себя?
Он посмотрел на меня застывшими глазами и, наморщив лоб, не ответил. Его позвали в процедурный кабинет. Выйдя оттуда, он, опять пристально посмотрев на меня, неожиданно спросил:
- А что почувствовали бы вы в свои двадцать с небольшим, очнувшись  на больничной койке и без руки?
- Ужас,- тихо ответила я.
- Вот и я.  И ужас, и радость, что остался жив, и снова ужас «А что дальше? Как показаться своей  девушке? А нужен ли я ей такой?» Даже были мысли уйти из жизни, начал собирать снотворные таблетки. Эти таблетки нашла медсестра, сообразила, что к чему, начальству не доложила. На мои оправдательные слова о том, что как, мол, жить теперь, она тихо сказала: «А ты попробуй. Девушка откажется от тебя, значит, была не твоею судьбой, а твоя тебя найдёт. Порушена твоя военная карьера, не стал генералом, лейтенантик, а ты вырасти сына – генерала. Тебя дома родители ждут, ты о них подумал? Ты подумал о врачах, которые тебе вернули жизнь, а ты так их отблагодаришь? У тебя правая рука осталась, даже переучиваться не надо – и есть, и писать можешь. Попробуй доказать себе и людям, что ты - настоящий мужик, а не размазня». И так мне стало стыдно услышать от этой пигалицы такие слова, что и сказать не могу… Посмотрел на неё повнимательней – красавица, а на ножку прихрамывает, но шаг её скор и лёгок. « А ведь, поди, тоже переживает своё несовершенство? А я разнюнился…» И я решил попробовать жить дальше.
     Я пропускаю свою очередь на уколы и смотрю на этого подтянутого, ясноглазого, русоволосого, с пшеничными усами мужчину и неожиданно спрашиваю:
- Сын-то генералом стал?
- Почти, только гражданским. Он – генеральный директор. Стал им в тридцать семь лет.
- Мне почему-то кажется, что вашей женой стала та самая медсестра.
   Он улыбается и, ничего не говоря, поднимается, собираясь уходить к себе в палату, но спохватившись, говорит:
- Ах, эта женская интуиция,- и, кивнув головой, направляется в свою палату.



                ***
    Пересказав эту услышанную историю в своей компании, невольно обозначила я и тему сегодняшних посиделок после очередной  карточной игры. Ирина быстро откликнулась:
- Моя бабушка Агафья на оккупированной территории, в Смоленщине, жила. Два сына взрослые были и муж, уже воевали, а тут в начале 1942 года нежданно-негаданно родился «поскрёбышек». Так когда рожала, рот тряпками затыкала, чтобы криком своим немца какого не привлечь в избу. Но один возьми и зайди: «Мильке, яйке». А она вот тут с дитём лежит обессиленная. Немец всмотрелся. Подошёл к кровати, нагнулся над ребёнком, что-то по своему лопочет, «козу» по - нашему делает, умиляется, значит. А та ни жива, ни мертва лежит. Рыжеволосый немецкий детина достал из кармана початую плитку шоколада и ей сует. Тихо выходит  из избы, забыв про «мильке» и « яйке». Та эту первую в  своей жизни плитку шоколада всю жизнь помнила. « Нет, не все немцы зверьми были, не все» - говорила она. Её муж и один из сыновей с войны не вернулись… « На то и война…За Родину умереть не стыдно…»- вздыхала моя бабка, утирая скорые слезы. А ещё бабка Агафья рассказывала, что научилась в годы войны  из рогатки стрелять по воробьям, которых потом запекала в печи. И о своём «поксрёбыше» думала плохие мысли: « Хоть бы Бог прибрал». Молока не было, кое-как перебивалась на подножных кормах – травы, ягоды, грибы, картоха, редкое и особо ценное яичко от схороненной от немцев   в погребе пеструшки. Но мальчик выжил. Это был мой будущий отец.

   Мы молчим, каждый перебирая в памяти воспоминание о  войне по  рассказам своих родственников, переживших то время. Наша тихоня Татьяна вдруг заговорила:               
- Мой отец – фронтовик. Был контужен. О войне не любил рассказывать. Но иногда, в кругу самых близких друзей, после принятия « на грудь», (как папка любил выражаться), он мог поделиться воспоминаниями о фронтовой жизни. Почему-то нас, детей, при этом всегда отправляли на полати спать. Младшие и спали, а мы со старшим братом, делали только вид, что спим, а сами внимательно прислушивались к разговорам взрослых.
   Отец рассказывал, что на войне было страшно не только на передовой, но и за линией фронта: бомбёжки, снайперы и другие неожиданности. 
  Он всю войну, до контузии в Германии, пропылил на своей «эмке». Подвозил на передовую снаряды, увозил в тыл раненых и другой солдатский люд по неотложным надобностям. В одну из таких поездок, с ним в кабине ехал раненый майор. Притомился, бедняга, тетешкая перевязанную  руку. Морозец, а его рукав шинели распорот, зябко ему, в кабине-то чуть теплее, чем в кузове, где солдаты сидят. Прикорнул он к дверце, да и заснул, машина легонько потрясывает, качает сердечного. Так, под храпоток майора, пропылили они  некоторое время. Уже скоро и военный госпиталь  в километрах двух - трёх появится, а тут что-то постороннее вкралось отцу в голову, а что не поймёт? Мартовский снег поблёскивает, кое-где и проталины видны, солнышко вовсю наяривает, а неспокойно на душе. И вдруг, уже перед самой машиной, увидел он еле заметный лыжный след, резко уходящий в сторону, в поле, к недалёкому берёзовому колку. Откуда тут он? Резко притормозил, не доезжая метров четырёх до проталины, от которой след тот пошёл. От неожиданного толчка солдаты в кузове повалились друг на друга, заголосили, сердечные, раны свои разбередив. Майор тоже в лобовое стекло с размаха  ударился. Со сна выхватил он пистолет и кричит на папку, что, мол, забыл, кого везёшь, водитель…такой-то. А он молчит, давая  майору выкрикнуть внезапную боль, а потом спрашивает:

- Есть ли в кузове сапёры?
   
Один нашёлся. Помогли ему спуститься из кузова. Посмотрел он на проталину, на лыжню, что некоторое время шла по боку дороги,  аккурат с отцовской стороны, а уже потом ушла в сторону, и предложил отъехать подальше от этого места. Оказалось,  там была заложена противопехотная мина. Немцы тоже осваивали методы нашей партизанской войны. Вот так они с ребятами второй раз на свет и родились.

   Тут и я  вспоминаю рассказ   односельчанина - ветерана Великой Отечественной:
  -  Это было летом, когда Иван Черемнов чудом уцелел. В самый последний момент, при бомбёжке, он под машину залёг, хотя этого делать не рекомендуется – в машину-то в первую очередь и летят снаряды. Но у дороги росли  два огромных  дуба, под кроной которых и оказалась их машина, а вокруг лишь редкий кустарник. В первое мгновение он и хотел в этот кустарник ухнуть, но как будто кто его за шиворот ухватил, да и под машину забросил. Только и успел Иван  Бога вспомнить. Он, да ещё двое бойцов в живых остались. Остальные все в кустарнике изрешечены были.

 - Про Бога почему-то многие в тайне вспоминали,- добавляет Ирина,- Мой дядюшка, пройдя всю войну, ни разу не был ранен. А всё потому, как он говорит, что крепко помнил, что шепнула ему перед отправкой на фронт его мать Агафья: «Коли, где туго придётся, ты, Лёша, про себя говори: «Господи, спаси, сохрани и помилуй меня, грешного» и мысленно себя крестом осеняй». Хоть и был коммунистом Алексей, а это крепко помнил и исполнял.                Уже в Польше, в одном доме увидел он фотокопию иконки Божьей Матери (поляки-католики сильно чтят Матку Боску). Пожилая пани, чем-то похожая на его мать Агафью, увидев его интерес к изображению, сняла со стены это фото и сказала: «Проше, пан». С этим фото в партбилете  Алексей Егорович Ильин до Берлина дошёл невредимый.

   Татьяна кивает головой, поддерживая разговор о Боге:

- Мой папа родом из Мордовии, было ему тридцать лет, когда Великая Отечественная началась. А до этого успел он в финскую повоевать. Ему тоже  мать наказывала помнить Бога. Она,  бабка Фрося, каждый день вставала ни свет, ни заря на молитву  за сына. Может, и поэтому отец жив и остался. И немец до наших краёв не дошёл. В конце 1941 года к бабке подселили блокадницу - ленинградку с двумя детьми. Была она интеллигентной, образованной женщиной. Бывало, проснётся  до свету, но никогда не прервёт молитву бабы Фроси своим хождением, а тоже тайно перекрестит лобик и что-то про себя шепчет.

- И моя прабабушка Христина была очень набожна,- вспоминаю и  я.- Она  знала толк в травах – тем и лечила людей. Но ещё у неё был тайный, особый дар - дар предвидения. Об этом знали только родные. Когда началась война, моя тётя (тогда ещё просто Зиночка), была комсомольским вожаком на селе, прибежала в слезах к бабушке с подружкой и спросила: «Победят ли фрицы в войне?» Баба Христя ушла в свой закуток за печью, где у неё в потайном месте библия была, помолилась и нескоро вышла: «Не бойся, внучка, немец в Москву не ступит, а вот мы в их главный город зайдём. Не сразу, но зайдём. Русский дух сильнее фашисткого. Молиться только всем надо. И тебе. Хотя бы мысленно». Зиночка, как и остальные внуки Христины, когда  слушали  сводки с фронта в тяжёлом сорок первом и сорок втором годах, крепко верили в силу бабушкиного пророчества, что русский воин одолеет фрица. Страшно было, а верили, ведь их баба Христя никогда не обманывала.
- Война – страшное дело, чего уж и говорить, - раздумчиво говорит Юрий,-  Но на войне страшно быть не только убитым, в атаке человек вместе со всеми даже и не думал «Убьют-не убьют». Страх приходил позже, когда среди убитых оказывался твой друг, бежавший  в той атаке рядом.  Но и оставшийся в  живых, солдат боялся потерять  ложку или остаться без котелка.  Это – как личное оружие потерять. Если не будет их, чем будешь кашу есть, из чего напьёшься? А ещё  он рассказывал, что самым угнетающим  в войну для солдат было отсутствие еженедельной помывки в бане. Баня была большим счастьем: во-первых, это означало затишье на передовой, а во- вторых, давала возможность наконец-таки отмыться и побороться с насекомыми, в большом количестве заводившихся как в волосах на голове, так и на теле. Кожа у многих была в коростах от постоянных расчёсов, особенно в первые годы войны, когда больше отступать приходилось. Летом было проще  помыться – тут тебе каждый ручей, речка ли или озерцо – природные ванны. А зимой над блиндажной буржуйкой развешивали свои шинельки по очереди, а вши с них  так и падали на раскалённые её бока, только треск стоял…

    Возбуждённая рассказом Юрия, Ирина, разволновавшись, говорит:

- И я от дяди-фронтовика тоже про вши слышала. Но он ещё упоминал, что особенно было тяжело девушкам на фронте. Из-за женской физиологии. Бывало, тащит она на себе окровавленного раненого, а у самой по ногам кровь течёт, конфузится, сердечная, а тащит.  Дядюшка сам видел,  как их медсестричка специально вымораживала себя при первой возможности в холодной воде, либо долго сидя на снегу, чтобы только месячных не было. Потому-то после войны многие из девчат, познавших фронтовые будни, остались бесплодными.

- Солдаты любили своих медсестёр, старались оберегать. Относились к ним по- братски, никаких там «хухры-мухры», - вспоминает опять Татьяна рассказы отца, - Бывало, влюблялись без памяти некоторые, но честь девушки берегли. Если что и случалось, так по обоюдному согласию. Но это редко было. Многие из солдат были до войны женаты, но отсутствие женщин переносили спокойно – не до этого. Но, вот, когда уже бои шли в Европе, в одном из взятых немецком городке, наши солдаты обнаружили публичный дом с красивой вывеской, где была нарисована женская грудь. Командование полка дало  негласное  разрешение своим бойцам на его посещение. В качестве, так сказать, премии. (Вот тут папка переходил совсем на шёпот, и нам с братом ничего не удалось расслышать) Его друзья - слушатели затихли, а потом дружно смеялись: « Так, говоришь, ничего хорошего, хоть и в шелках? Как ровно с деревом безголосым?». Папка, смущаясь от их смеха, отвечал: « А что хорошего? Ни поговорить, так сказать, ни поплакаться». И  чуть громче добавляет, что   вообще немки  за банку тушенки и буханку хлеба, согласны были на что угодно. Оголодали по всему, бедняги, уж  понятное дело… У нас, поди, такие  случаи, тоже были на оккупированных  территориях, но это скорее исключение из правил, никто  добровольно не хотел получить клеймо «немецкой подстилки».               
А немки и польки – женщины очень податливые на передок.

- Зато теперь на Западе раздувают истерию насчёт русского воина – насильника,- вставляет доселе молчавший Николай.

  Ему завтра уезжать домой.

- Да, серьёзным разговором нашим вы и запомнитесь мне, друзья,- говорит он и дарит нам свою колоду карт,- Чтоб не распалась наша компания, и чтоб было время и желание на серьёзные разговоры.

    Мы затихаем, осмысливая услышанную, не вычитанную из книг, правду о войне. Оказывается, мы даже и не задумывались особо, что память о  ней жива в каждом из нас. Она в наших генах.



                ***

    С отъездом Николая, который  выписался на следующий день после Надежды, наша компания  уменьшила свой карточный пыл на некоторое время – начались просто повальные направления на диагностические процедуры почти всех из нас: кому в Диагностический центр, кому в радиологию в Амур, кому в десятую медсанчасть. В таких случаях пациентам выдают верхнюю одежду. Особенно нам повезло в том, что дело это было в пятницу, сдать пальто в гардероб мы не поторопились. Гардеробщица работала до четырёх часов, а там  - выходные дни.  Я, к примеру, решила съездить в знаменитый и мною любимый Дендропарк, что находился неподалёку, всего в пяти остановках  езды от этого лечебного учреждения.

    Наш город – не самый красивый город планеты, но такие чудесные уголки, делают его милым, любимым и незабываемым.  Дендропарк, безусловно, среди городских парков самый красивый.

    Мне  ещё очень нравится парковая зона набережной Оми и Иртыша в месте их слияния. В начале августа на День города там проводится обязательная выставка цветов «Флора» с необыкновенными - каждый год новыми - цветочными композициями. Но как там красиво осенью! Здесь уже солируют деревья. Прекрасны старые ивы с висячими, до самой воды, ветвями,  стройные ели голубых и сибирских кровей,  рано оголившиеся вязы с красивой архитектурой ствола и веток, белоствольные подружки-берёзки в золотом наряде, величественные лиственницы, оттеняющие своей охрой зелень ярко-зелёных сосен.


   Услышав о моих намерениях, Ирина, никогда там не бывавшая и даже не знавшая, где этот Дендропарк находится, напросилась в компанию. Я с радостью согласилась – вместе всегда веселей.

    Доехав до Старозагородной рощи, мы с приятельницей поспешили  на экскурсию по Дендропарку. В компании влюблённой парочки, молодой матери с ребёнком, мы с Ирочкой, внимательно слушали рассказ немолодого кандидата сельхознаук о редких деревьях и кустарниках. Но наши цели с ним были различны: ему выдать побольше информации («Как лекцию читает» - вердикт влюблённых студентов, отчаливших от нашей компании), а нам побольше полюбоваться осенним нарядом парка, запечатлеть свои мордашки на фоне прекрасных осенних пейзажей и, по возможности, набрать семян и красивых листьев, если позволит лектор-экскурсовод.

   Надышавшись до лёгкого головокружения  чистейшим, оздоровительным воздухом, над которым колдовало огромное количество деревьев и кустарников (здесь и редкие можжевельники, маньчжурский орех, дубы, кедры и прочие), мы, уставшие от большого потока информации, неспешно пошли гулять к остановке, в сторону Старозагородной рощи.


    Давно замечено, что природа благотворно влияет на человека, ведь и он - часть её. Урбанизированная  городская среда зачастую заставляет человека забывать об этом простом постулате. Такие вот парки и служат человеку напоминанием о его сути: быть в гармонии с самим собой и окружающим миром.


 - Нда…- тихо промолвила какая-то присмиревшая Ирина с грустинкой в голосе.

- Откуда печальные нотки?- удивлённо спросила я.

- Да вспоминается  Достоевский, который о красоте, что спасает мир.

- С этим не поспоришь, Ириша.

- Я считаю и в отношениях людей должна быть красота и гармония.

- Над этой красотой надо трудиться. Взять, хотя бы и в этом парке, сколько людей приложили свои старания, чтобы возникла такая обезоруживающая, умиротворяющая  красота.

- И спорить не буду. Но я не об этом. Чтобы красота была в отношениях между двумя людьми, тут мало одного  желания, надо хотя бы видеть попытки другого, делающего шаг навстречу.

    Я внимательно посмотрела на свою собеседницу. Видно, что-то наболевшее мучило и рвалось наружу этой красивой, утратившей беспечную маску весёлости, женщины.

- Давайте присядем и полюбуемся на пруд,- предложила я.


    На пруду плавали и по-хозяйски себя вели дикие утки, что были прикормлены отдыхающими здесь людьми. Красавец-селезень, забыв о своей серенькой жёнушке, набрасывался первым на куски хлеба, что кидала им молодая семья с двумя детьми, и жадно проглатывал их. Уточка и молодняк плавали рядом, пытаясь урвать какие-то крошки. И  только, когда отец утиного семейства наелся, его выводок  приступил к  еде. Наверное, так в птичьей  иерархии заведено: селезню предстоит ещё вести за собой в полёте своё семейство в тёплые края, разбивая грудью сопротивляющийся воздух. Его будет менять старая утка, да самый сильный из молодняка. Но наблюдать их кормёжку было всё-таки не очень приятно.

    В зеркальной воде пруда отражались заросли плакучих ив, что своими корешками скрепили берег не хуже стальной арматуры. Об этом я говорю задумчивой Ирине.

- А чем скрепить мои берега?- отвечает та.

    Я молчу. В небе проплывают над нами низкие облака. Мне кажется, что тень от них легла и на лицо моей спутницы. Что сказать ей? Чем утешить?

   А она вдруг взволнованно начала свой рассказ: «Я замуж выскочила рано – в девятнадцать лет. Он был старше меня на десять лет. Кстати, все мои последующие мужчины будут старше меня».

 
  Я ошеломлена. Мне казалась она любимой женой, избалованной вниманием своего  мужа. Ирина, взглянув на меня, улыбнулась и спросила:

- Вы считаете меня непорядочной женщиной?

- Так уж сразу и непорядочной, я ведь не знаю вашу историю, - робко возражаю я ей.

  А Ирина, вздохнув, продолжает своё откровение: «Я – омичка. После школы вместе с подружкой   поехали поступать  в медучилище на зубного техника, что на Урале. Там конкурс поменьше, чем в нашем городе. Обе успешно поступили. Обе же и мечтали выйти замуж за военных, там много было воинских частей. Часто ходили в офицерский клуб на танцы. Но были мы  робкими закомплексованными девчонками - сибирячками. Потанцевав в клубе и проводив нас до квартиры,  молодые офицеры в  предложении приятного продолжения встречи получали отказ. Так заканчивались  все наши начинающиеся романы с представителями офицерского состава. Замечу, что наши три сокурсницы как-то, однако, быстро вышли замуж за лейтенантов, растворившись  с горизонта нашего курса по военным гарнизонам необъятной страны. Наверное, были более сговорчивы.

   Однажды в кино моим соседом в зале оказался молодой человек атлетического сложения. Как он признался позже, я ему понравилась с первого взгляда. А я его разглядела только через полгода нашего знакомства, когда он дрался за меня с приставшим ко мне парнем и его дружком на танцплощадке. Только после этого поступка я наградила его поцелуем. Он был выдержанным, воспитанным человеком. Почти сразу после памятного поцелуя он сделал мне предложение, представил своим родителям. Не Ален Делон, конечно, но высок, серьёзен, надёжен. Ему, как молодому специалисту (он окончил физкультурный институт, отслужил в армии), дали квартиру. Работал он директором  нового стадиона, получал хорошую зарплату и охотно тратил ее мне на подарки. Приятно было внимание такого состоявшегося  самостоятельного человека».



- Зачем же вы вышли за него замуж, если была одна только приязнь, а не любовь?-  спрашиваю я Ирину.

- А знаете, чем он меня окончательно взял?- и тут же добавляет, - Он придумал имена детей, которые у нас будут в будущем. И подружка мои сомнения категорически отвергла: «Ты ещё думаешь? Такого  брать надо, сам в руки идёт. Дурой будешь, если передумаешь». Я и согласилась.
 
     Она долго молчит, видимо, переживая события тех лет. Смотрит на яркого селезня, что довольно крякает неподалёку от берега, где мы сидим, и неожиданно смеётся. Я подумала, что Ирина вновь надела на себя привычную маску. Но смеётся она искренне  и, как оказалось,   над самой собой:

-  Мне бы, как уточке этого крикуна, не забываться, и довольствоваться своей  устроенности, крепким тылом. Дочку родила. Назвали, как  хотел он  - Анжелкой. Он над нею трясётся, он ею гордится перед друзьями и роднёй. Подумывает уже о сыне. Меня балует дорогими подарками. Но заскучала я. Через два года стал складываться в голове образ другого мужчины – то друг мужа - военный, приехавший в отпуск со своей семьёй, то его начальник – мужчина видный, представительный, умеющий говорить мне комплименты при каждом удобном случае. И понимаю, что муж меня любит всем сердцем, но мало говорит об этом, и ничего с собой поделать не могу. Как гимназистка какая - мечтаю о принце.
   Через пять лет жизни на Урале, перетянула я его в родной Омск, где жила моя овдовевшая мама. Муж и здесь получил сразу хорошую должность – директора стадиона одного из районов города. Я на Урале не работала. Муж настоял – никаких садиков для дочурки, когда мама есть. Денег хватало. Да и его родителям-сердечникам надо было помогать на даче. Я землю люблю. Рука у меня лёгкая. Мы радостно с ними трудились на каменистой уральской землице. А тут я наконец-то буду работать по специальности в стоматологической клинике, где работала моя, давно вернувшаяся на родину, подружка. И мамина дача ждала скорых рук. Через два года дали ему квартиру здесь, но случилась перестройка. Его стадион местные власти под рынок приспособили. Остался он не у дел. Но авторитет у него уже был, друзья помогли устроиться в спортивный комплекс. Там тоже успешно внедрялась торговля – сдавали в аренду свои площади, чтобы как-то продержаться, но всё же и спортивная работа велась – матчи, ледовые шоу. Словом, держались на плаву. А вот моя семейная жизнь пошла ко дну.

   В стоматологической клинике, куда я устроилась, я  с удивлением  открывала для себя новые порядки дружного коллектива. Постоянно справлялись чьи-то дни рожденья, красные дни календаря. Эти совместные празднования выявили для меня все служебные романы. Стоматологи крутили  амуры со своими медсестрами или зубными техниками, завхоз - со старшей медсестрой, заведующий поликлиники - с молоденькой врачом – рентгенологом. Это было в порядке вещей. Никто ни о ком не судачил. У всех парочек за периметром клиники были свои семьи. А на того, кто не поддавался всеобщей магии флирта, смотрели как на ущербного. Единственным исключением была пожилая, но всё ещё прекрасная Клара Абрамовна Михельсон. Врач от Бога. Но она или, действительно ничего не подозревала, или делала вид, что ни о чём не догадывается, хотя  в празднованиях участвовала. Моя подружка в отверженных не ходила, часто прося меня прикрыть её после работы, если будет звонить её муж, что я с его Леночкой допоздна проболтались по магазинам.

    Как-то так получилось, что мой коллега зубной техник стал чаще останавливать на мне взгляд своих жгуче-чёрных глаз, невзначай оказываться соседом за очередным застольем, случайно прикасаться, жаловаться в моём присутствии на растетёху-жену. Мне, вроде, и приятно производить впечатление на чужого мужчину, но, вроде, и не к чему.  Но однажды, то ли выпито было для меня много, то ли наваждение какое нашло, оказались мы с ним после банкета в своём рабочем кабинете. Я не буду вдаваться в подробности, но риск быть случайно увиденными (всё происходило при не закрытых дверях) кем-то из сослуживцев, придавал нашему сексу такую остроту, такой восторг, который я никогда с мужем не испытывала. Впервые в жизни я испытала от близости такое наслаждение. Мы оба были на седьмом небе от неземного блаженства. И оба почувствовали, что это – судьба.
    В тот же вечер   я сказала мужу о появившемся в моей жизни другом мужчине.
- Ты шутишь?- ошарашенно спросил муж.
- Нет. И я хочу развода,- твёрдо ответила я.
- Нет, ты шутишь!- вскричал он,- Ведь этого не может быть! Ты знаешь, что ты значишь для меня.

   Но никакие доводы о дочери, о его любви, о том, что скажет моя мама - его любимая тёща - на меня не действовали.

   В течение полугода длились эти бесконечные выяснения отношений. Затем последовал размен двухкомнатной квартиры, уход моего любовника из семьи, где, к счастью, не было детей, разборки с моей восставшей мамой и  уже первоклашкой – дочерью. Ничто не могло изменить моего твёрдого решения. «Где я ещё найду такую любовь?» вопрошала я мысленно себя. 

     Это теперь я понимаю, что любовь - гораздо большее чувство, чем страсть. Мне бы переболеть  этим наваждением, да и стать второй Кларой Абрамовной Михельсон – ничего не видящий и ничего не подозревающей. Но не смогла я тогда отказаться от дьявольского искушения. Как муха в меду увязла в сладкоречивых нашёптываниях своего черноглазого любовника. Но, как только мы сошлись с ним в моей новой однокомнатной квартире, не прошло и месяца, как начались наши проблемы. Физическое влечение как-то пошло по затухающей (я даже консультировалась с сексологом по поводу восстановления потенции у гражданского мужа). Ничего не помогло. Я стала догадываться, что ссоры с его «растетёхой - женой» не на этой ли почве были? Необычное сближение в экстремальных ситуациях на фоне всеобщего блуда были причиной всплеска его активности. А когда всё стало привычным для человека со слабым, как сказала бы моя бабка, «мужским корнем», всё вернулось на круги своя. Стал он дёрганным, раздражался по любому поводу, дошёл до словесных оскорблений. К тому же увидела я в нём и своеволие «Я так хочу и точка», гонор «Все вы бабы – дуры». А мой  красавец, к тому же, стал  домой поздно приходить. Однажды и вовсе не пришёл. Я, уходя с работы, видела, что он доделывал очередной протез, думала, задержится ненадолго. А он все выходные дома не был. Утром в понедельник на работе, как ни в чём не бывало, говорит, что срочно надо было уехать к другу, попросившему помощь в ремонте машины.

- А предупредить слабо было?- обиженно говорю я.

  Он только хмыкнул в ответ.

- Если опять внезапно уедешь, не забудь сразу же и вещи свои забрать.

  Он промолчал. А вечером пришёл и забрал их. Надо ли говорить, что я  соляным столпом стояла и глядела на его сборы. До сих пор не знаю, ждал ли он, чтоб я его остановила. Скорее всего, ждал. И не дождался.  А я поняла внезапно, чтоб не стать окончательно дурой и не потерять себя, этого делать нельзя. Не  стоит наивно верить, что всё ещё может наладиться.

  Всю ночь я не спала, думала, тихо плакала (чтоб дочка не услышала) и снова думала. Как идти на работу, где все нас считали единственными героями, создавшими семью по большой любви, сжегшими за собою мосты? Как друг другу смотреть в глаза, ежедневно встречаясь и работая в одном кабине? К утру придумала.

- Идём подавать заявление на увольнение,- твёрдо сказала я, не ответив на его «Здравствуй!»

   Он посмотрел в сторону с задумчивым выражением на лице и, к моему счастью, легко согласился. Уж чего- чего, а в отсутствии ума ему было  не отказать.


   Своим обоюдным заявлением мы наделали много шума в своей клинике. Все решили, что мы нашли место лучше этого. « Пусть думают»,- решила  я и поставила точку в этой годовой эпопее.


- Какая вы решительная женщина! - одобряю я её прошлое решение.- Но остаться в перестроечное время без работы, это было смелым поступком. Я бы на такое не отважилась…

- Я не знаю, где устроился черноглазый, и вообще, остался ли в нашем городе? Но я пошла на рынок.
???- округлив глаза, уставилась я на собеседницу.
!!!- вызывающе сигналит Ирина.

- А вернуться к законному мужу не пытались?- говорю я

- Вы, как моя мать, что так же тогда рассуждала… Но зачем? Так обидев человека, снова ранить его?

- Ну почему ранить? В жизни всякое случается. Я знаю такие случаи.

- А я рассудила так - всю оставшуюся жизнь  он будет помнить об этом - и я буду вечным тому напоминанием. Предателей прощать нельзя. Даже из жалости. Даже ради детей. Зачем бередить былое? К тому же, он по слухам наших общих знакомых, только что стал отходить от этой истории. Я искренне была рада за него… Тогда… Сейчас я понимаю, что можно было бы попробовать. Начинать жизнь с чистого листа можно и нужно. Стыдно - катиться по наклонной. Быть может, вся моя последующая жизнь – расплата за предательство мужа.


    Она нахмурилась и надолго замолчала.


   «А ведь в этом есть настоящая человечность»,- думаю я, глядя вдаль, за пруд, где в берёзовой рощице играл мальчик с собакой: бросал палку, а та без устали приносила её   обратно хозяину. На мостике с висячими замками, что закрывают на счастье молодожёны, фотографируются три женщины. Глядя на этот нарядный мостик, я думаю, что своё счастье, действительно, надо закрывать на замок и выбрасывать ключ, чтоб сгоряча ли, случайно ли, осознанно ли не разомкнуть его никому и ничему: обстоятельствам, необдуманному ли порыву.


 - Как сложилась дальнейшая судьба вашего мужа?- решаюсь задать я Ирине вопрос.


   Она, вздохнув, поводит плечами, словно сбрасывая с себя груз своей роковой ошибки, отвечает уже спокойным голосом:

- Через полгода после моего расставания  с черноглазым любовником, муж встретил женщину. Она тоже была разведена и растила дочку. Вскоре у них родился общий ребёнок – сын, которого он не назвал тем именем, которым хотел когда-то назвать нашего будущего сына. Он счастлив,-  и тихо добавляет,- и, слава Богу!


   Посмотрев на меня более внимательным взглядом Ирина, верно, почувствовав моё потрясение от её откровений, с  извиняющей улыбкой на лице, предложила мне собираться в обратную дорогу. Действительно, надо было поспешать к ужину.


                ***
  На обратной дороге, в автобусе она обмолвилась о судьбе своей подруги – коллеги:  «Подруга потихоньку спаивала своего мужа, чтоб у того не возникало много вопросов: меня - то уже не было в клинике, прикрывать некому по поводу её поздних возвращений. В клинике сменился начальник и навёл  порядки. Дошло до того, что иногда к себе домой Ленка приглашала своего коллегу – любовника. Обычно это было на каникулах, когда сына спроваживали к бабушкам. Уснувший, крепко поддатый муж, посапывал за столом, уткнувшись в недоеденный салат, давая возможность своей жене амурничать. Откуда он узнал о её жизни на два фронта, не знаю. Может, однажды неожиданно не вовремя  проснулся? Но в один из  зимних вечеров, после очередного Ленкиного позднего возвращения домой, он сказал ей, что уходит. Ленка, ахнула и выдохнула:  «Куда?» « Не куда, а почему?»- ответил  муж и пошёл к порогу. Она кинулась вслед, упала на колени, а потом  ему и  под ноги. Но он переступил через неё и сказал напоследок: « Ты переступала через меня многократно, и мне давно надо было так сделать». Даже вещи не взял. Он перестал пить, с трудом, но устроился на другое – закрытое предприятие, где дорос до начальника цеха. Встретил женщину. Женился. Помогает до сих пор уже женатому сыну, но избегает встреч с бывшей женой. Её любовник так и не ушёл от жены».

   На остановке Ирина берёт меня под руку и иронизирует:
- Не отпала ещё у вас охота собирать «жизненные истории»?
- Нет, не отпала. Я просто думаю, что жизнь, действительно, сильнее вымысла. А я думала, что вы замужем. А кто тогда вам постоянно звонит?

Она искренне хохочет своим волнующим, воркующим смехом:
- Погодите, я вам ещё не всё о себе рассказала.


          Вечером мы, как обычно, играли в карты. Юрий развлекал нас анекдотами. А на следующий день Ирина пришла ко  мне  в палату и предложила прогуляться по территории нашего лечебного парка, шепнув на ухо:
- В продолжение вчерашнего разговора.

   Я тотчас же соглашаюсь, потому  что  ещё не гуляла по берегу Иртыша, что вплотную примыкает к больничному парку.  Одевшись, мы спускаемся с нею к реке, выбрав свободную скамейку. Я говорю, что вода меня успокаивает, Ирина соглашается с этой сентенцией:    
- Вот что значит природа! Она, оказывается, заставляет не только ею восторгаться, но и оглянуться на себя. Увидев, что я вас не окончательно напугала своей исповедью, решаюсь продолжить свой рассказ.

    Да,  я – замужем. Живу уже пять лет гражданским браком с Тимуром. Он – татарин. Как все мусульмане – горячий, вспыльчивый, импульсивный. По – восточному чуточку ленивый, но рукастый, просто мастер – золотые руки (тут у меня мелькает мысль о своём муже-славянине, которому не чужды оба этих последних качества).

   А познакомил нас друг с другом интернет. Его жена была неизлечимо больна – рассеянный склероз. На то время, врачи ей  прогнозировали где-то полгода. Она проживёт год. Жена сама предложила Тимуру найти женщину для интимных встреч, т.к. ей тяжело видеть и его моральные страдания,  и его физические мучения (я изумляюсь великодушию восточных женщин).
    Но обошлось без последнего этого  пожелания. Мы начали общаться по скайпу. Тимур – шутник, а я смешлива. Ему нравилось меня веселить. А я  тогда просто очень нуждалась в смехотерапии. «Колокольчиком»  называл он мой смех. Иногда просто просил: «Ириска, позвони в колокольчик». А я уже от этой одной «ириски» смеялась до упаду. Так и повелось. Когда он бывал мной недоволен, то звал просто Ира, а когда находился в хорошем настроении, рассказывая мне очередную шутку, звал «ириской».

     После похорон жены Тимур пришёл ко мне. Потом он сознается, что влюбился в меня с первых минут заочного общения, но глушил в себе это чувство, было неловко перед умирающей женой за то, что он счастлив. Она это почувствовала – тридцать лет вместе прожили - и однажды сказала ему с укоризной: «Я так и знала, чем это всё кончится». Немного подумав, она же и посоветовала жениться на мне после положенных сорока дней, больше не ждать: « Ты и так настрадался со мною».

     Этот урок истинной любви я никогда не забуду. Но сама я уже вряд ли способна на такую самоотверженную любовь… Отвечаю на ваше последующее «А почему?»

     Помните, вы говорили о крепких берегах, что скрепили своими корнями ивы в Старозагородском парке?

   Я  согласно киваю.

    - Тимур, как и все восточные (и некоторые другие известные мне лично мужчины)  очень самолюбив,- продолжает свою исповедь Ирина. - Всё должно быть только, как он сказал. А я диктата не люблю. Я ему тысячу раз говорила об этом. Но он не слышит. Он не скрепляет наши берега, а разрушает. Я устала от вечного нажима. Он постоянно меня контролирует. Вот потому-то эти вечные звонки. Один раз, услышав, как мы смеёмся, играя в карты, не замедлил прокомментировать: « А я думал, что ты лечиться легла, а ты  развлекаешься».
  Я чувствую, что наши отношения не дают мне полной радости. Они деструктивны. Мы мало смеёмся сейчас.
  Я ведь и здесь оказалась из-за появившихся после моего большого горя панических атак. До того страшного случая я даже не знала, что это такое и с чем их едят.
  За пять лет, что мы живём с Тимуром, мы дальше дачи никуда не выезжали. А мне хочется поглядеть мир. Его же заботы только о полном холодильнике и даче. У нас взрослые дети. Оба неплохо зарабатываем, но он никак не поймёт, что я не гаремная женщина.

   И ещё. Я не переубеждала вас о моём возрасте. Мне все говорят, что я молодо выгляжу. Мне не сорок пять, а наоборот (если считать в обратном порядке). Да, да, мне пятьдесят четыре.  И, конечно же, я встретила однажды  всё-таки принца».

     Я отрываю взгляд от реки и смотрю на небо. В небе тает след от реактивного самолёта, который малой точкой ещё виден  на небосклоне. Должно быть, как след от этого самолёта ещё не рассеялся окончательно, так и память о принце жива в душе Ирины. Нет, всё-таки надо мечтать, ибо мечты имеют свойство однажды сбываться.

    Пытаюсь вспомнить свои давнишние мечты и ничего, кроме идиотских  представлений семиклассницы о счастье в образе красавца-капитана в белоснежной форме, не припоминаю. Все мои дальнейшие мечты сводились к освоению желанной профессии, успехах мужа и сына, уюту в доме (эти вечные перестановки в поисках гармоничного сочетания журнального глянца и скромных материальных возможностей), да часто задумываемых, но не всегда осуществимых путешествиях к морю. « Наверное, я и есть настоящая клуша»,- решаю я.


  Ирина тоже смотрит на небо, на реку, на раскидистые  клёны  над нашими головами и продолжает свой рассказ: « Расскажу же сначала о том, что предшествовало появлению принца.

      Вчера я уже обмолвилась, что расставшись с  «горе – любовью», я ушла работать на  рынок.  «Если уж менять свою жизнь, так кардинально»- решила я. Выбрала район подальше от места работы и дома, чтоб кто случайно не узнал меня  в рыночной торговке. Торговала рыбой, фруктами. Весь день на улице – и в дождь, и в жару, и в лютый холод.  Подруги по несчастью в такие жуткие холода, да и осеннюю слякоть, согревали себя спиртным. Сначала я всегда отнекивалась. «Я пить не буду»- твёрдо отвергала я их призывы. Они хохотали: «Да куда ты денешься» А и правда, куда мне было деваться? Начала потихоньку вливаться в мир «купи-продай».

   Но тут появился просто хороший человек. Он был старше меня на десять лет. Мне только тридцать лет с маленьким хвостиком было. Интеллигентный, тихий покупатель всегда брал продукцию только у меня. Завидев его, мои соседки по  прилавку, так и говорили: «Вон твой идёт». Действительно, это был праздник, как напоминание о моей прошлой жизни. Он всегда интересовался, как прошёл день, осведомлялся о здоровье,  в зависимости от погоды, угощал с шуткой - прибауткой  конфеткой или горячим кофе в стаканчике. Из его слов я поняла, что у него жена больна раком. Я старалась выбрать ему лучшие фрукты, советовать у кого мясо и рыба свежие. Общение с ним заставило меня увидеть себя со стороны. Я поняла, что  огрубела, что  уже иногда и саму тянет «погреться». Очень  напугалась, что пить начну, как последняя Прокопьичиха, торгующая   сомнительным фаршем и пельменями.

    А потом он исчез. Три недели не появлялся мой верный покупатель. И неожиданно – когда уже и выглядывать я перестала своего «Константиныча»-  предстал с какой-то светлой грустью в глазах.
- Жена умерла.
- Отмучилась, сердечная,- выразила я ему своё сочувствие.
- А вам не надоело здесь мучиться?- спросил Константиныч.
- А где лучше сейчас место найдёшь?
- Да уж…
    Но однажды огляделась  вокруг я подумала, что прав, тысячу раз прав Константинович: пора мне сменить и работу эту и жильё, в нём – все мои разбитые надежды остались.

     Константиныч  работал в каком-то пенсионном фонде, связи были в риэлтовской конторе. Мне его связи- то и пригодились. Купила задешево двушку, но ремонта требовалось большого. Нашёлся мужичок с ноготок, но руки золотые. Мне его базарные торговки присоветовали: «Надёжный мужик, деревенский». Ванёк честно приступил к работе. На выходные домой уезжал, пятидневку у меня обретался. Всё бы ничего, не надумай он навсегда у меня поселиться. Меня смех разобрал от этих вот наполеоновских его планов…. Интересное дело – Ваня оказался из тех  людей, что хорошее отношение к себе принимают за нечто большее. Пришлось вежливо проводить до дверей. Кое-как доделала ремонт своими руками, спасибо Ване, многому у него научилась за три месяца его ремонтных работ.

      И вот живу я в  красивой, обустроенной квартире, а грустно до невозможности

 
     На рынке же и услышь  я про такую романтическую и денежную профессию как  проводница.

      А я, как с Урала вернулась, нигде и не бывала. Вот, думаю, совмещу приятное с полезным.  «А я еду, а я еду за туманом, за туманом и за запахом тайги» крутились слова прилипчивой песни, когда я подавала свою трудовую книжку в  отделе  кадров вагонного пассажирского депо. Удивлённый кадровик, увидев и мой диплом, и одну единственную запись в трудовой,  только присвистнул. Сначала он предложил мне пройти курсы на проводника, а потом устроил меня в пару с  Клавдией Васильевной – опытным и уважаемым кадром ЛВЧД. 
   Ездили мы на Север.
   Вахтовики, бродяги и алкоголики – вот наш был основной контингент. За окном сменяются пейзажи  суровой сибирской природы, а в вагоне чад коромыслом, звон стаканов, а порой и кулачные бои.
   Это сейчас на железной дороге порядок, новые правила ввели, где ни курить в купе, ни распивать спиртное нельзя, ссадят за милую душу из вагона, а тогда, в девяностые годы, было это в порядке вещей. Тяжело давалась денюжка «романтичной профессии».
   Бывало, вернёмся утром в Омск, надо вагон сдать, а в вечер уже опять обратно (крутились ударно, выходные брали после двух-трёх поездок). Клавдию Васильевну и других замужних коллег мужья с судками встречают, домашними новостями  делятся, ободряют своих половинок. А я в железнодорожную столовку сбегаю – борща горячего наемся, котлеток, блинчиков, булочек в  кошёлку затарю, вот и все свидания с родным городом. Иногда мать приезжала, но тяжело ей, гипертония, ноги отёчные. Ей  и так много хлопот с дочкой моей было – пока я разъезжаю.
    Пять лет я в разъездах по Северам, дочка заженихалась. Свадьбу справила ей. Муж очень помог. Из гостей даже никто со стороны жениха и не догадался, что мы с ним давно в разводе. И, слава Богу! Но молодые со мной жить не стали, взяли ипотеку на жильё и стали обустраивать своё гнёздышко. Дочка моя  вскоре родила, где ей от пелёнок-распашонок вырваться на свиданку с матерью?

     Вот как-то, в очередную из поездок, мне не спалось. Стремительно убегает за окном тайга, а запаха её я так и не почувствовала, а туманы, так только туманы от табачного дыма у вагонного туалета, что давно  уже в печёнках сидят. Словом, деньги есть, а никакой романтики или надежды на встречу с ней за эти четыре года  жизни на колесах не появилось. Остро так и пронзительно приходит осознание, что и моя жизнь промелькнёт в этих разъездах, как быстро меняющийся пейзаж за вагонным окном.
    И такая тоска навалилась, такое вселенское одиночество, что впору на луну выть… «Всё, ухожу,- решила я, - эта поездка будет последней» и иду сменять Клавдию Васильевну.
  По приезде в Омск меня вызывают в наше отделение Управления железной дороги. « Чего там придумали? Я ухожу и ни на какие предложения начальства не пойду»- решаю я. Вот иду я  по гулким коридорам Управления, а навстречу мне идёт Коршунов. Он был начальником среднего ранга в отделении железной дороги. Бывал на собраниях депо. Может, там и приглядел меня, может, кто ещё ему меня присоветовал – была я с Клавдией Васильевной на виду, передовики, так сказать, узкого профиля и железной колеи. Только прошёл у нас слух, что наш Коршунов овдовел. Остался он с двадцативосьмилетней дочкой - дауном на руках. В коллективе гадали, найдётся ли кто на такое приданое? Говорили, что в управлении женская свободная половина взбодрилась: дочка - дочкой, но квартира шикарная, оклад – дай Бог каждому – и сам представительный. В пятьдесят с небольшим, мужик ещё  в самой силе. 
   Ответив на его приветствие, хочу идти дальше в профком. Он следом:
- А это я вас вызвал.
- Да я подаю заявление на уход. Так что ни о каких курсах не может быть и речи (мне про них моя сменщица талдычила все последние дни)
- Да я не об этом хотел с вами поговорить. Зайдёмте ко мне в кабинет.
     Мы поднимаемся этажом выше, заходим в его светлый кабинет. Усадив меня напротив себя, Коршунов начинает расспрашивать про меня саму. Как дочь? Как работа? Не жалею ли о смене профессии? Я ему возьми и расскажи, что медицинскую специальность, конечно же, зря оставила. Романтики наелась по самое не хочу. Дочка живёт отдельно
- А откуда вы знаете про мои обстоятельства?- удивляюсь я.
- Работа такая – всё знать. Но я, узнав о вашем медицинском образовании, решил к вам обратиться с предложением помочь мне, за отдельную плату, разумеется, в уходе за моей дочерью.
   Он пристально смотрит в глаза и, вздохнув, добавляет:
- Вы, наверное, знаете мою историю?
   Я  киваю в ответ и прокручиваю про себя: я же зубной техник, а тут, скорее всего, психолог нужен. Коршунов решительно встаёт из-за стола, и предлагает:
- Давайте решим вопрос на месте. Мы сейчас съездим ко мне домой, и вы решите, подходит ли вам моё предложение.
  Я, по инерции встаю за ним, и мы спускаемся к служебной машине. Дома Коршунов с порога кричит:
- Анютка, ты посмотри, кого я тебе привёз. Это наша тётя Ирина.

   Из глубины квартиры  в прихожую выбегает взрослая женщина с таким трогательно-детским выражением лица и с лёту обнимает меня, прижавшись к плечу. И этим своим объятьем, этими вопрошающими глазами, запахом чего-то карамельного от её домашнего платья, Анютка растопила моё сердце и накрепко привязала к себе.
  Да, Коршунов был великим психологом: он устроил две неустроенные души.
  Я бросила работу, оставила свою квартиру на квартирантов и полностью посвятила себя служению Коршунову и его дочке. Мы с нею шили, вышивали, делали поделки, гуляли, читали книжки, ходили в гости к моей дочери водиться с внучкой, ездили к её тёте. Анютка очень любила готовить  и с радостью перенимала мои рецепты. А ещё мы ходили в филармонию, цирк. Порой мне казалось, что я сама вернулась в беззаботное детство, когда жив ещё был мой отец и теперь он – в облике Коршунова - даёт мне, что не смог дать тогда.
    Коршунов часто уезжал в Новосибирск, а порой и в Москву по рабочим делам, но  не предложил совместную поездку куда-нибудь втроём в свой наступивший отпуск. Иногда мне казалось, что он стесняется своей дочери.
    К концу первого года нашего совместного жития, Коршунов запил. Анютка билась в истерике, видя отца в неприглядном виде. Он стал неуправляем. Приехала Анютина тётя - сестра её умершей матери и, покачав головой, собралась племянницу увезти к себе домой. «И вам, Ирочка, советую переждать эту бурю в надёжной гавани»,- сказала она на прощание. Так я поняла, что такие приступы с ним случались и раньше. А выбрал он меня, потому что разглядел во мне не амбициозную хищницу – охотницу за чужим добром, а простую надёжную бабу. Я решила собрать сумку с необходимыми вещами и ехать к дочери. Коршунов стоял на пороге, держась за косяк, и пытался помешать мне выйти из дома. Я его слёзно молила, он оттолкнул меня и сильно ударил по щеке. Собравшись с духом, нагнув голову, я, что есть силы, рванулась к двери.
   Уже сидя в трамвае, я задумалась и об этом происшествии, и об умершей его жене. Мне почему-то думается, что она сгорела от такой двойной нагрузки – больная дочь, которой она посвятила всю себя без остатка, дав ей хорошее воспитание, привив вкус к чтению, культурно развив по мере возможности, и муж – начальник со скрытым пристрастием к винопитию, что тщательно скрывалось.
   Через неделю он нашёл меня и на коленях умолял  простить его, обещая избавить меня от подобных происшествий. Я поверила. Мне очень хотелось в это поверить. И Анютка названивала, упрашивая меня вернуться. Да и, честно сказать, живя с ним, я  чувствовала себя, как за каменной стеной. Ушли в прошлое заботы о хлебе насущном, забылись мои рыночно-железнодорожные одиссеи.
   Но через полтора года всё повторилось. Кое-как уложив его спать и утерев свой разбитый нос, позвонив Алёнкиной тётке, я тихо ушла из этого дома навсегда.
- Не жалеете?- поинтересовалась я
- Нет. Хотя, если бы не это его пристрастие, я бы осталась с ним. Он очень правильный, справедливый, но...
- Я почему-то думала, что это и есть ваш принц…- подумалось мне вслух.
- Безусловно, он королевских кровей, но если уж родная жена за тридцать лет жизни ничего не могла с этим поделать, что уж мне-то мнить о себе?
Ирина, чуточку поразмыслив (наверно думала – сказать – не сказать), добавила:
- Он делал неоднократные попытки вернуть меня, а когда понял, что всё потеряно, исчез из моего поля зрения ровно на два года. В мой день рождения он приехал с огромным букетом роз, но был очень грустный. Сказал, что болен, но скрыл диагноз, оставив без ответа мой немой вопрос. Ещё раз попросил прощения. Передал привет от Анютки и, не задерживаясь на чай, ушёл.
   А через полгода он умер. Онкология. Мне об этом сообщила Клавдия Васильевна. Я поняла, что на мой день рождения он приезжал проститься со мной. На его многолюдные похороны я ходила, держалась в тени, видела издали тётку Анютки. Говорят, что она взяла к себе жить свою племянницу...»


   Мы долго молчим.

    Где-то на реке гукнула плывущая  баржа. Стали слышны крики чаек, шум автомобилей на мосту, что выгнул свою спину над Иртышом  чуть южнее от нашего реабилитационного центра.
    Город жил  в своём обычном  ритме, а вот ритм наших сердечек засбоил. Я постаралась незаметно сделать точечный массаж пальцев, а  Ирина нагнулась над своей сумочкой, так же, таясь меня, достала какую-то таблетку и положила себе в рот.

   К нашей скамейке подошёл большой местный полосатый кот, стал тереться о ножку скамейки, потом перешёл к нашим ногам. Откормленный и довольный своею жизнью при лечебном центре, котяра громко мурлыкал, ластясь к нам. Его горловое пение, его мягкая шерстка были приятны, успокаивающе подействовали на нас. Должно быть, животное почувствовало, что именно нам нужна была в эту минуту его скорая помощь, потому как из всех скамеек, на которых сидели пациенты центра, он выбрал нашу.
   Я, улыбнувшись, вспоминаю вслух, как моя деревенская свекровь, много трудившаяся физически, любила приговаривать: «Везёт же коту: спит всегда, когда не ест. Кошке о котятах ещё заботиться надо, а коту только в марте поорать, да иногда, для развлечения, мыша словить». Ирина согласно кивает головой.

   Осеннее солнце, как и весною, мягко отдаёт своё тепло. Мы, согретые его лучами, разомлели, засмотревшись в лёгкую рябь спокойно текущей реки. Как мало нам надо в эту минуту -  вдыхать полной грудью свежий воздух, любоваться открытой панорамой Левобережья, где в затоне качаются лодки и катерки, а вдали на пригорке высятся старые и новые постсоветские многоэтажки. Наш правый берег кое-где зарос камышом, что тихо шелестит под воздействием ленивого ветерка. Но прилетела сорока, громко застрекотала, рассказывая всему свету о своих неотложных делах. Прилёт птицы - пустобрёхи, нарушил тихое очарование этой минуты.
   Я хотела спросить Ирину про принца, которого она искала всю жизнь, но не решилась. Она, видимо, почувствовала мою заминку и, сбросив остатки блаженного оцепенения, начинает свой главный рассказ:
  «После истории с Коршуновым я нашла хорошее место и делала там потихоньку карьеру, сначала кладовщиком, а потом начальником смены. Свободное время посвятила подрастающей внучке, часто болеющей маме и её даче.
  Там-то, в садовом товариществе я и встретила своего принца. Правда, мне уже было за сорок пять. Самое заветное желание моей юности исполнилось – мой принц был военным.

   Подполковник запаса, участник боевых действий в Афганистане, Чечне, Виктор Сергеевич  жил на даче у друга уже неделю, когда я впервые его увидела. Наши дачи были по соседству. В выходной день, в  середине октября, я приехала закрывать садоводческий свой сезон: укрыть розы и пионы, посадить подзимний чеснок. Занимаясь дачными хлопотами, я вторым зрением увидела промелькнувшую фигуру на соседском участке. Шумнула (потому как это был явно не мой сосед): «Чужие здесь не ходят. Сейчас милицию вызову!». Высокий, статный, подтянутый, седовласый мужчина подошёл к забору, разделяющему наши участки, и представился (без перечня всех его званий, конечно). Он сказал, что временно живёт здесь в предоставленном ему домике своего бывшего однополчанина. Предложил свою помощь в копке гряды под чеснок.  Я с радостью откликнулась на его призыв. Потом мы вместе пили чай с бутербродами в моей беседке и вели светскую беседу о погоде, о прогнозах на зиму, о планах на следующий сезон.
    Был тихий, тёплый октябрьский денёк, как вот нынешний…»

     Ирина обвела взглядом окрестности парка.
     Она вся преобразилась: разрумянилась, засветилась чуть заметной улыбкой, голос нежно завибрировал, взгляд её карих глаз как-то смягчился, размылся на фоне багровеющей дички и ярко пламенеющей рябины.
     Я впервые увидела её такой просветлённо – счастливой. Лицо её помолодело. Словом, я вдруг оказалась не с прежней Ириной – красивой и броской, а с какой-то незнакомкой, похожей на Ирину, но абсолютно другой.
     Действительно, как преображает лицо внутренний свет, который излучает лишь влюблённый человек!  Лишь влюблённый человек проявляет свою настоящую суть. Ах, как был прав поэт, однажды сказавший, что только влюблённый и имеет право на звание человека.
     Глядя на эту преобразившуюся женщину, я и сама полнилась какой-то ниоткуда возникшей нежностью, желанием сделать что-то хорошее срочно, здесь и сейчас.
Я схватила на руки задремавшего, было, котейку, закружила его вокруг себя на вытянутых руках, засмеялась тонким, срывающимся от избытка чувств голосом, и воскликнула:
- Да здравствуют лекари – котофеи!
  Перепуганный кот вырвался из рук и припустил в ближайшие кусты сирени. Изумлённые моей неожиданной выходкой больные, что сидели по соседству, все, как по команде, повернули головы в нашу сторону, а потом  заулыбались.  Кто-то прокомментировал: «Трусоватый, однако, лекарь пошёл нынче», кто-то стал звать: « Киса, киса, иди меня лечить!», « И меня!»- доносилось с другой стороны, « И меня!»,- вторили с третьей.
   Одним словом, только что спокойно сидящие взрослые люди, релаксирующие под осенним солнышком, превратились вдруг в детей, радостно и шумно обсуждавших случившееся происшествие. 
   Ирина тоже засмеялась своим воркующим смехом и сказала:
- Ну,  хоть одна из нас не забыла поблагодарить кота.
   И мы обе безудержно рассмеялись.
- Не знаю, что на меня нашло, Ирина, но как торкнул кто, - отсмеявшись, говорю я.
 - Вот и меня как кто торкнул тогда, когда я поняла, что я - то уеду домой, а этот мужчина останется в холодном  садовом домике зиму коротать. По всему было видно, что это не бомж – алкоголик, а терпящий бедствие приличный человек. Но я боялась вслух высказать эти мысли.
   Уже из дома я набрала номер телефона  дачных соседей и узнала от Ольги, историю их жильца. « Это бывший командир моего мужа. С ним он служил  в Афганистане.  И в Чечне были, только каждый в разное время. Виктор Сергеевич и первую, и вторую чеченскую прошёл, имеет ранение и боевые награды. Хороший мужик.  Но  семья распалась. Трое детей, все теперь самостоятельные.
   Пока он воевал и кровью зарабатывал квартиры и прочая материальные блага по чужбинам, его жена не выдержала и нарушила кодекс боевой подруги. Говорят, и согрешила–то раз, но армейская почта доставила  эту весть  на Кавказ (это во вторую чеченскую случилось). Ничем не выдал своего горького знания Виктор Сергеевич, но сдали нервы, с ним чуть  не случилось то, за что  полковник Буданов был осуждён. Хорошо, что свои ребята удержали. Начальство отправило  командира в  военный санаторий в Сочи. Вот тут – то и заварилась вся эта каша.
    Встретил он в санатории свою землячку. «Богиня по имени Вера. Понимаешь, - Вера!»,- признался он по телефону закадычному другу – моему мужу. Как  только мой Борька не уговаривал Сергеевича  не делать глупостей, тот упёрся, как бык, и никаких аргументов не принимает.
    «Начну с чистого листа»,- решил он, возвращаясь в Омск после окончания боевых действий в Грозном.
   В общем, разошёлся наш Виктор Сергеевич с законной женой, к богине своей притулился.  Его старшие сыновья - двойняшки  Автодорожный институт заканчивали, а младшая дочь только что поступила на филфак университета.  Он помог её доучить. И Верочке квартиру обменял на лучшую – трёшку - на Левом берегу. В кредиты влез - его богине требовалось ежегодное море, норковая шуба и прочая мелочи роскошной женщины. Да так бы и справился, но через два года отправили его в запас, а идти в охранники боевому офицеру как-то не с руки. Это «афганцы» своих  в беде не бросают, а государство - за милую душу.
        Нашёл какую-то работу, но его богине всё мало. Хорошая пенсия уходила на погашение ипотеки  и помощь детям, а зарплата не Бог весть какая. Тут ещё инфаркт у него случился. Верочка после восьми лет совместной жизни дала отставку  нашему командиру  - ей не нужен мужик-сердечник. К тому же – кто он ей? – да никто (она всё верно рассчитала, не зарегестрировав свои отношения с ним). Ему ещё полгода надо рассчитываться, потому и квартиру не снимает.
    Мы его к себе звали, дети разъехались, комната есть свободная. И сыновья звали к себе, узнав про случившееся, да куда там. По-моему, и жена его не прочь приютить. Но надо знать Виктора Сергеевича – он никого не хочет обременять собой, а в последнем случае – гордость не позволяет. Вот  к дачному камину у нас ребята - афганцы ему буржуйку привезли, дров запасли: «Не пропадай, командир!»
    Я слушала Ольгу и думала, как мы с ним схожи: слепая любовь и пресловутая гордость.
   Рабочая неделя пролетела быстро. Всю неделю погода менялась, снежок вперемежку с дождём сыпал. Я радовалась, что вовремя управилась с дачными делами. Утром в субботу за окном обнаружился обильно выпавший снег и ударивший лёгкий морозец. Синички прилетели, цвинькают  на балконе - зима наступает.
   А мне Виктор Сергеевич представился – и снег расчищать, и за водой и продуктами в город ездить, и в морозы наши крутые, сибирские буржуйкой не спасёшься, и куковать в одиночестве, и сердце слабое. «Эх, была – не была!» - решаю я и мигом собираюсь.
   Он, конечно же, опешил от моего предложения. Отказался сразу же. Но мои доводы, что это лично мне надо – в доме нет мужских рук, зятя не допросишься – полно своих хлопот, к тому же, он устроился на новую работу вахтовым способом. И честно сказала, что устала я одна, вдвоём веселее. Я ведь не в жёны напрашиваюсь, а в компаньоны. Он заколебался и сказал, что подумает. Я положила на стол свою визитку и вышла.
   Через день, в понедельник, звонит мой дачный сосед и сообщает, что он Сергеевича увёз в больницу – сердце прихватило. Скорая отказалась ехать на какие-то дачи, где дороги не чищены. Пришлось Борису с ребятами вызволять из снежного плена своего командира и устраивать в медсанчасть.  Я догадалась, что Виктор Сергеевич обмолвился всё-таки обо мне, раз Борис  звонит. Спрашиваю, как добраться  и в какой он палате.
   Когда я увидела больные  глаза  Командира   (впоследствии я так и буду, как  его ребята, называть),  то не удержалась, заплакала. Он заволновался:
- Ну что вы, что вы, - смущённо кладёт он руку на мою склонённую голову, - прорвёмся
                ***
   После больницы, устроили мы Командира сюда в этот центр. Он окреп, повеселел и где-то уже перед выпиской, перед всеми своими ребятами, приехавшими его забирать,  вдруг сказал:
- Спасибо всем, друзья, за поддержку. Но Ирине – особое спасибо - за ежедневную заботу. Чувствую, что я даже поправился от её котлеток - оладушек. Теперь, как порядочный человек, я просто обязан на вас жениться, - и целует мне руки. Я тут же:
- Принимаю ваше предложение  с радостью!
   Ребята заулыбались, лезут к нам с поздравлениями. Привезли мы его уже ко мне. Тут же стол накрыла, угостила боевое братство. Через три месяца  расписались в загсе.
   Девять месяцев была в моей жизни сказка! Через девять месяцев - сакральное число - человек рождается. И я заново родилась. Словно не было в моей жизни ничего и никого, словно я, как Золушка, на бал попала и на часы не надо поглядывать.
   В мире нет такого другого мужчины – сильного, красивого, немногословного, решающего всё здесь и сейчас, понимающего меня всю до донышка, позволяющего мне быть слабой, избалованной девочкой. Он так и звал меня – «девочка моя». Как-то, в начале еще, я спросила: «А почему не богиня?» Он нахмурился и тихо сказал: « Богини бывают коварными, а девочки – никогда»
   Забыла сказать, что в феврале, на день вывода наших войск из Афганистана, он, после торжественного мероприятия и приёма, на котором он представил меня в официальном статусе, пригласил своих детей познакомиться со мной. Моя–то дочка с первых дней знала Виктора Сергеевича и зауважала его за его «правильность» (как она высказалась).
    Детей Командира я не знала. Я очень волновалась, наготовила его любимых блюд, торт испекла. Его дочь и сыновья с жёнами сначала были сдержаны в общении со мной, но видя счастливое лицо своего любимого папочки, моё гостеприимство и читаемое  в  моём лице обожание их отца, оттаяли.
- Ты понравилась детям, - сказал Командир после их ухода.
   Я радостно вздохнула:
- Вот и хорошо, вот и ладушки!
    К весне он рассчитался с долгами и стал откладывать на поездку к морю, которого я никогда не видела. « Надо, чтоб мечты обязательно сбывались, а иначе, зачем мечтать?»- сказал он мне, узнав, что это моя детская мечта.
    Весной же я вновь положила его в больницу и Командир уже в мае командовал на даче своими ребятами, обновляющими крышу дачного домика. С ними же он разбил новый сад, разделив участок на зоны отдыха у беседки, цветника, и под овощи. Он был по натуре своей преобразователь и стратег в одном лице. Определённо, в мире нет больше такого мужчины!
       До моего отпуска  в августе и нашей поездки на море оставался месяц. Сижу я в кафе с девчонками с работы - у одной из них был день рождения - и тут звонок от одного из его сыновей:
- Тётя Ира, папа умер!
    В одну минуту мир перестал  для меня существовать. Я тупо сижу. С телефоном  в руке, из неё доносится чей-то голос ещё. Увидев  моё  каменное лицо, девчонки выхватили у меня телефон…
    Я вышла из оцепенения только тогда, когда меня усаживала в машину жена его сына Егора. Он, сидя за рулём, сказал, что сейчас мы едем на квартиру Веры, туда же подъедут все остальные.
- Почему мы едем к Вере?- кричу я
- Потому что папа умер там.

    Я не помню, как я поднималась в роскошную квартиру, что я говорила, что мне говорили, лишь помню богатую спальню  и Командира, моего Командира на шёлковых простынях. Его лицо искажено гримасой боли. Его губы – горячие губы Командира - уже посинели. Пахнет каким-то лекарством. Меня уводят в кухню. Там я замечаю свежий букет цветов в вазе и раскупоренную бутылку коньяка.
    Вера оправдывается перед нами, показывая его телефон, где высвечивается его звонок ей. Я вижу время – 15:32. Как раз после того, как я его предупредила, что после работы заскочу на пару-тройку часов с девчонками отметить день рождения коллеги, чтоб раньше 20:00 (так по-военному он приучил  обозначать время) меня не ждал.
- Зачем????????? - кричу я и теряю сознание.

     Были очень долгие проводы: много речей, залпы, военные фуражки, бесконечные венки, чьи-то обмороки ещё…Веры не было на похоронах. Даже, если бы она захотела, ей запретили бы там быть его дети, его первая жена и я.
     Прошло девять лет. Но до сих пор думаю, как же мучительно было ему так  умирать с мыслью о том, что подумает его «девочка». Девочки, как известно, коварства не ведают.
    Борис говорил, что в июле Командир и познакомился со своей Богиней на берегу Чёрного моря. Быть может, ему захотелось своим визитом – в их дату знакомства - показать ей, что он счастлив сейчас, выкарабкался из болезни, и прошлое больше не имеет значения. Борька так и утверждал, он знает своего Командира, как никто другой. «А почему в постели это надо было показывать?»- спрашиваю я. «Ира, ты не знаешь подлую душу этой бабы. Она это и без слов поняла, потому и предприняла последнюю свою попытку показать свою власть над ним. К тому же, был выпит коньяк. Он тебя очень любил. Я-то знаю. Он так хотел тебя свозить на море».

- Зачем, зачем он поехал? Зачем надо кому-то что-то доказывать?- сокрушается Ирина.- Я думаю, как ему было невыносимо больно в последнюю свою минуту жизни…


   Я тоже не знаю, почему взрослые люди совершают порой детские поступки?

   Я догадываюсь, что обида на Командира чёрным камнем сидит глубоко в её сердце. Не отсюда ли появившийся через четыре года в её жизни Тимур, который сумел рассмешить свою «Ириску». Эх, Тимур, почему ты разучился смешить и  разгонять тоску этой женщины?  Почему ты забыл, что иго, рано или поздно, будет сброшено?

    Не знаю, о чём думает в эту минуту моя новая подруга, мне думается, что о том же. Женщине женщину легко понять. Когда же все мужчины научатся?  Или хотя бы захотят?               

     Не сговариваясь, мы поднимаемся со скамьи и идём по аллее. Небо, проглядывающее сквозь крону деревьев, начинает менять окраску – на куриный шажок добавилось сиреневых ноток в его палитре. Дневное тепло потихоньку уходит, наступает время  ранних осенних сумерек.

        После ужина наша компания пропускает карточную игру и идёт наконец-таки в общий холл на просмотр воскресных вечерних передач. Завтра приедет Надежда и будет лечиться уже в кардиологическом отделении. Мы ждём её с нетерпением.

     В палате Валентина читала какую-то интересную книгу. Неожиданно для меня, она предложила мне послушать концерт по телефону. Она ждала телефонной связи  со своим знакомым, который включал их любимые песни. Словом, это был концерт по заявкам.
- Скажите, какую песню вам поставить?- обратилась она ко мне.
Я находилась под впечатлением исповеди Ирины и никакие «Удивительные люди» и «Вести недели» это впечатление не рассеяли:
- Пусть поставит песню в исполнении Александра Серова, где есть строки « Я люблю тебя до слёз»
   Под эту мелодию я и провалилась в сон.



       В следующий вечер, к большому огорчению всей компании, Надежду не пустили в наше отделение. Она была теперь не «нашего отделения».  Дежурила молодая сестричка и  строго соблюдала инструкции старшей медсестры и врачей. В городе, говорят, начались повальные ОРЗ и обнаружился  очаг менингитной инфекции где-то в пригороде. Медперсонал был начеку.
     Люди всегда неизменно расстраиваются, когда их ожидания не находят подтверждения в действительности.Вот и мы были настроены на общество «Зажигалки» Нади, по которой успели соскучится.  Сыграв без неё пару-тройку раз  в карты без обычного, в таких случаях, азарта. Вскоре «аксакал» Юрий ушёл, а мы остались вчетвером и заговорили  о женском счастье.

    Тамара довольно-таки сносно запела «Женское счастье – был бы милый рядом»

- В этой строчке всё сказано!- припечатала она.
- Смотря, какой милый рядом…- спокойно добавила Татьяна.
- Так,  ё-пэ-рэ-сэ-тэ, что выбрала, то и скушала,- не сдаётся Тамара.

   Мы с Ириной многозначительно переглянулись.

- А ведь и правда – наш выбор, наша судьба, - говорит Ирина.
- А как в выборе не ошибиться? Как узнать человека, не съев с ним, как говорится, пуд соли? – гнёт свою линию наша сдержанная Татьяна. - Я считаю, как повезёт. Есть с рождения счастливцы, а есть невезучие. Разве не так?

    Мы приумолкли, каждая раздумывая над последними её словами.

- Есть, конечно, есть фатальные случаи, но вспомним лягушек из сказки, что в сметану попали. Одна не сдалась и выбралась,  а другая покорилась судьбе и увязла,- пытаюсь  я переубедить  Татьяну литературным примером из Пантелеева.
- Нет, я понимаю, бороться и преодолевать трудности надо, но взрослого человека уже не переделаешь, -  убеждённо заявляет Татьяна. - Да вот взять хотя бы меня.

   И она начинает повесть своей жизни:
    «Я родилась, как вы уже знаете, в большой многодетной семье фронтовика в Удмуртии. Моя мама была второй отцовой женой, первая умерла после войны, в начале пятидесятых годов, от заражения крови  после криминального аборта. Мама была младше отца на четырнадцать лет. Жили, как все тогда в послевоенное время, бедно, но дружно. Папка души не чаял в маме, любил очень.  Я была вторым ребёнком, а после меня ещё четверо. Мама была хрупкого телосложения, часто болела – в её роду  все женщины умирали рано. Бабка Фрося говорила, что кто-то из них сильно нагрешил, вот до седьмого колена и идёт расплата. Но мою мать она тоже любила. Незлобива была её вторая сноха и, как все женщины их рода, - красива. А красота - от Бога подарок, так считала наша бабка.

    Когда мне было тринадцать лет, мама умирает от очередного приступа, что часто  с нею случались. У неё, как вот и у меня сейчас, при таких  приступах начинало  всю трясти, холодели руки, сердце воробышком трепыхалось в груди и наступало бессилие, даже пошевелиться не могла. Случайно мы стали свидетелями  такого приступа у нашей Татьяны и понимаем всю серьёзность положения и её матери.
- А что врачи говорили?- вопрошает наша матрона Тамара.
- А кто к ним обращался? Бывало, отлежится два-три дня мать, да и вновь за работу. Меня вот врачи до сих пор мурыжат - то в нервное отделение кладут, то в кардиологию, - обречённо отвечает Татьяна с покорностью судьбе в голосе.- Одно радует, что я - седьмое поколение по материнской линии, может, на мне и закончатся все несчастья. У меня ведь две дочери, внучки есть.
- А дочки-то красавицы,- говорит Тамара, видевшая в приёмном отделении её дочерей.

   Меня поражает самообладание Татьяны.

               

   За свои больничные эпопеи я много навидалась женщин  другого склада:  устраивавших ежедневные  допросы при обходах своим врачам, надоедающих  соседям по палате рассказами о своих болевых ощущениях, о вскочившем прыщике, о " нехорошем" стуле, о вечном газообразовании, о храпе какой-нибудь из сопалатниц ( забывших, как громогласно трубят они сами). Как они преображались при посещении родственников - ни дать ни взять - умирающие от неизвестной болезни.

  Болезнь, как и старость, безусловно, высвечивает в человеке его суть. Как ни пытается человек порой спрятать от окружающих своё нутро, боль открывает все шлюзы его души... Мелочная душонка будет нашёптывать гадости о своих родных и случайных соседях по несчастью, высказывать недовольство  лечением; самоотверженная  же душа спешит другой на помощь до прихода вызванного дежурного врача  или замотанной санитарочки. Замечено не одной мною - чем серьёзнее диагноз, тем тише, смиренней становится человек. Как устаёшь  от некоторых пекущихся  только о себе стариках, с которыми судьба сводит в одной палате... Им бы о вечном подумать, мир осчастливить какой-то  своей светлой мыслью, основанной на личном опыте, ан нет:  дети - злыдни, государство - дерьмо, врачи - того же порядка...

     Прости, читатель, за  эти рассуждения на больничную тему, но, как говорится, наболело.


    Татьяна же продолжала рассказывать о себе: "Как папка не любил маму, но пришлось ему в третий раз жениться - младшему из братьев только три года было. Куда ему с такой оравой одному? Тётка Зойка была вдовой, её погодки - сыновья  в городе в ФЗО  учились на токарей. Мы их "фазанами" звали поэтому. Звать-то звали, но и завидовали - профессии обучаются и школьную программу осваивают, городскую лёгкую жизнь на себя примеряют.  В деревне-то что - с мальства одна работа - тут не только домашняя, но и в лесу заготовки родителям  помогали делать: кору ивы, дикий хмель лесной заготавливали, шишки сосны - они все сдавались   за небольшую копеечку - денег в колхозе отродясь не видали. Само собой, сдавали и грибы, и ягоду, а уж когда кедровые шишки поспевали, так почти полным семейством там, в бору, и промышляли.
 
   Всё бы ничего. Тётка Зойка за свою вдовью жизнь приохотилась самогонку гнать, ну и пробовать её, конечно. Отца к тому же приохотила. Отец и пить, думаю, начал оттого, что по маме тосковал. Тётка Зойка - баба горластая, неряшливая, от нужды ведь взял, не по зову сердца...

  Вот исполнилось мне пятнадцать лет, малому - шестой пошёл, уже для деревни  вполне самостоятельный  - я, по примеру старшего брата, что в город год назад уехал, решила тоже  из деревни отчалить. Восемь классов за плечами, пусть не с одними пятёрками и четвёрками, а всё же образование. Мечтала я стать поваром, чтоб сытой всегда быть.

  К бабке Фросе за советом  отправилась. Та отговаривать не стала - после меня сестрёнка оставалась, ей четырнадцатый год шёл, за малыми приглядит. "Езжай, говорит, внуча, за лучшей долей, только вот с огородом отцу помоги управиться",- сказала и пять рублей дала в мешочке небольшом на шнурке. Она же и папке велела деньги выделить мне. Тот тоже пять рублей в мешочек  мне положил (нынешним детям и не понять, что по тем временам  десятка – деньги хорошие). Выкопали мы картошку, и прочую огородную мелочь, и уже в середине сентября отец на станцию  отвёз, купил  мне билет в общий вагон, авоську с провизией мне бабка собрала. Забралась я на вторую полку - она только что  освободилась - и поехала  за лучшей долей аж в самую Сибирь -  в Омске жила какая-то дальняя родня.  Утром просыпаюсь, а мой мешочек  свесился над нижней полкой, болтается на шнурке, а паренёк, что там лежал, им играет - пальцем раскачивает:
- Девушка, ты поосторожней-то с кошельком, не ровен час, кто срежет,- говорит он мне, улыбаясь.
  А сам  милый такой, ровно брат мне. Глаза добрые. Мне так стыдно стало за свой матерчатый  мешочек,- семидесятые на дворе, - а я как старорежимная. Всю дорогу избегала разговоров с ним, его робких ухаживаний и расспросов. Он, оказывается, тоже в Омск ехал. Но адреса своих родных я ему не дала.

- Кто знает,- думала я потом,- не лучшая ли эта была моя доля?..

      ***
  По приезде в Омск  я опоздала в училище, где учатся на повара, а на шинный завод попала, там же в  вечернюю школу поступила. Подружилась с девчонкой Любой - сверстницей из одного  южного района. Через два года к ней на Новый год в деревню поехали. В дороге-то в автобусе и познакомились с двумя ребятами старше нас на пару лет. Мне один из них сразу понравился - бойкий, симпатичный, отчаянный, не чета мне - забитой, пугливой, мордовской девчонке. Новый год я впервые по - взрослому отмечала,  впервые поцеловалась в селе Свободном с тем пареньком. "Ну, думаю, судьба моя. Вот мамочка бы порадовалась". В город приехали, знакомство продолжили. Федя мой на товарной станции грузчиком работал, в армию призвали в мае. Я его честно ждала. Потом расписались в Кировском загсе. А квартиру снимать дорого, в общежитии семейных не брали. Ни у него, ни у меня в городе больших перспектив не намечается. Оба деревенские, в деревню же и подались. Решили в то село, что нас друг с другом познакомило - в Свободное, значит.
   Устроилась я на ферму коров доить, Федя - кочегарить в школе.
   Квартирку нам в саманном бараке выделили. " Вот оно, счастье" - думалось мне. Я долго не беременела - не в этом ли было Провидение?.. Да кто мог читать эти знаки?.. А вот когда забеременела, мой Федя в тюрьму отправился.
   Тогда свадьбы в сёлах на дому играли,  а кто побогаче - столовую откупал или со школой договаривался на выходные и каникулярные дни.
   После одной из таких свадеб, осталось в школьной столовой на второй день гуляний два ящика водки, так вот мой муженёк с дружком эти ящики решили стибрить. Водка на селе - валюта надёжная. Спрятали  они свою добычу под кучей угля, на радостях одну бутылку оприходовав. Утром в школе скандал, вызвали участкового. Он быстро дознался:  дружок Феди  - личность с тёмным прошлым, опохмеляться пришёл в школьную кочегарку, здесь их и повязали. Дали им три года - групповая кража. 
   Я с родившейся дочкой лялякалась недолго. Шестимесячную её в ясли отдала и на работу свою удойную вышла,  кормить-то не кому. Надо ещё посылочки слать было молодому отцу в колонию. Другому бы, - урок на всю жизнь. А мой Федя из тюрьмы пришёл блатным, нервным, чифирить научённым, до сексу чрезвычайно охочим. Я с работы приплетусь - тогда трёхкратная дойка была, - а ему - дай да дай. Мне бы отоспаться как следует, домашними, не постельными, делами заняться, а Федька лютует. Он  с одной работы на другую скачет, нигде  ужиться не может, везде права качает, с начальством цапается, словом, в доме я - главный добытчик пропитания, а во всём остальном - распоследняя.  И какими словами он только меня не обзывал, и про место у параши каждый раз напоминал, что я уже и со счёту сбилась. "Вот, - думаю,-  вот оно,  счастье моё, вот моя лучшая доля-то..."

- Ё-пэ-рэ-сэ-тэ! Что, так и управу на него не нашла?- возмущается Тамара.

- А какую управу я бы нашла? В партком бежать?  Так он беспартийный. Родни нет, некому  меня защитить, его поругать и отпор дать. Одна я в селе. На работе долго скрывала, да разве все синяки да ушибы на коров спишешь? Вот отсюда и шрам на носу у меня,- Татьяна поворачивается ко мне,- и вот здесь за ухом.  Бабы меня жалели, оставляли у себя, когда он пьяный был, а я с дочкой по деревне бегала – где бы укрыться от домашней грозы. Но однажды дозналось про то и начальство - вызвали его в Профком, пропесочили, пообещали отправить в места ему знакомые за издевательства над передовиком труда. Я к тому времени мастерства набралась, в  лучших доярках уже числилась. Да и где, как не в работе, утешения искать?
    Федька после того ещё больше озлился, но кулаки распускать остерегаться стал. Зато завёл новую моду - пугать меня своим желанием самоубийства. Как напьётся, так ремень в руки и при мне ладит петлю. Я в ногах у него валяюсь, ремень отбираю, полночи с ним прочухаюсь. Он после таких концертов затихал на месяц - другой. И мне передых. 
   Старшей дочке двенадцать исполнилось, когда почувствовала я, что вновь затяжелела. Федька обрадовался: "Сын будет". Присмирел. На работу устроился, правда, не на центральной усадьбе, где жили, а на отделении совхоза. Но да три километра - не расстояние.
    Родилась дочка. Красивая, как Алёнушка с шоколадной обёртки. Старшая дочка - та  мамочки моей копия, тоже красавица, а эта - неизвестно в кого. Будь рядом бы моя бабка Фрося, та бы определила на кого из родни она похожа, а я не смогла. И Федька не смог. Ясное дело, нагуляла я,- решил он и поедом стал изводить меня пуще прежнего. Дошло до того, что я с ним малышку оставлять боялась. И пить стал, как с катушек сорвавшись. Это был самый настоящий ад. Он длился год, пока однажды, вернувшись от соседей поутру (всю ночь у них пережидала пьяный его кураж), не нашла его в петле...

               
- И на этом вся ваша жизнь закончилась?- спрашиваю я.- Мне думается, что она только  начаться была должна...

- Эх, кабы началась... Кому я нужна с двумя детьми? Это деревня, милая. Это не  город, где женщина и в тридцать пять ещё молодка. А я давно уже выглядела старше своих лет, такая жизнь с Федькой, явно не омолаживала мой организм. Потом, в деревне - все хорошие, путние мужики при жёнах.
   Через несколько лет перестройка по мне, как и по всем нам, проехала, как говорится: «Худое – охапками, хорошее – щепотью».  Слава Богу, старшая окончила медицинское училище, у нас на ФАПе устроилась,  замуж вышла за местного хорошего парня, со мной в квартире жила.  А моей младшей только девять  исполнилось. Учить надо, выживать надо при отсутствии зарплаты. То хорошо, что успела я получить квартиру хорошую - своим горбом заработанную и ничем дурным не напоминающую мне прежнюю жизнь.

               

    Своим хозяйством держалась постсоветская деревня, вот и мы так выживали: гуси, куры, порося и корова с приплодом на дворе. Ни о чём постороннем я не думала, только и жалела иногда, что так мне Бог хозяина и не дал, всё одна и одна верчусь.

   Но небесная канцелярия послала и мне кусочек счастья.


                ***
   Недалеко от нашего села, всего в шестнадцати километрах, в Красногвардейском, проживал Иван Строев со своею матерью. Совхоз тот был уже в Казахстане. Раньше, при Союзе, кто те границы различал? А вот при разделении СССР жизнь в республиках  поначалу отличалась от  жизни в России,  в ещё худшую сторону.
    Ивану Строеву было сорок четыре года, когда матери его не стало. С год он бобыльничал.
   Говорят, в молодости он был женат, но не поладила жена с матерью Ивана, бросила его и уехала в неизвестном направлении. Детей у них не было, а то бы Иван не дал ей уехать. Он побоялся второй раз испытывать судьбу, так и прожил с матушкой все свои лучшие годы. Где-то в то время с ним и другая беда приключилась – ремонтировали они трактор на поле, да что-то не так пошло, ему в глаз влетела какая-то железяка, глаз потом и вытек. Районные  врачи  глаз не спасли, а в Алма- Ату ( тогдашнюю столицу Казахстана) Иван не поехал. Мужик хороший, честный, уважаемый в селе – бригадиром тракторной бригады работал.
    Озадачилась  родня его судьбой, решили мужику помочь. В Красногвардейском русских уже осталось к тому времени мало, не казашку же сватать.

    Со мной на ферме одна доярка была, что в молодости дружила с его двоюродной сестрой. Она ей и присоветуй меня – мол, женщина  надёжная, хозяйственная, лиха в жизни хватившая.

    Вот иду я как-то раз с работы, а на лавочке у моего дома мужчина сидит.  Присмотрелась я – красивый, однако, но одноглазый.  «Что он тут делает?»- думаю про себя. А он меня по имени-отчеству величает и просит воды дать напиться. Я пригласила в дом, воды почерпнула в бокал: « Пожалуйста». Тут гости на пороге – его сестра с мужем да та её подружка - доярочка – заходят, и давай меня сватать по всем правилам.  Мне-то всё впервые, первый раз я замуж как  выходила – расписались в загсе и все дела. И так они меня нахваливают, так нахваливают, что даже неудобно стало. Дочки во все глаза гостя рассматривают. А родня и ему хвалу поёт. Тот тоже смущается. Я девчат своих спрашиваю, что, мол, скажете, а старшая  в ответ: «Если он такой, как говорят о нём, то – выходи, мамочка». Было мне в ту пору сорок лет, а ему сорок пять.
   Одно условие только поставил Иван – к нему переезжать, не может могилу матери одну оставить и работу хорошую терять.
    Я младшую дочь, чтоб школу не менять, решила со старшей оставить, а на каникулы к себе забирать.

   Приехала я в Красногвардейское.

    Дом у Ивана свой, справный, из бруса. Хозяйства полон двор. Мне в радость такое хозяйство увидеть. Думаю: «Будет чем заняться».
   Работы в совхозе для меня – русской - нет. В Казахстане  в те годы национализм хвост вовсю  распустил. За Ивановой спиной стоял его стаж и уважение за его умную голову – лучше местного инженера - казаха во всём разбирался. А ко мне какое уважение? Одна досада, что пришлой бабе такой мужик хороший достался. В доме – достаток, «Жигулёнок» в гараже почти новенький, в хлеву полно всякой скотины. Вроде, живи да радуйся. Но тосковала я по дочкам, по коровкам моим удойным, по подружкам. Приду, бывало, в их магазин, а там казашки товар хороший меж собой делят, а на меня – ноль внимания. Почему-то все вдруг стали плохо понимать русский язык. Иван - тот их язык знал, правда, не говорил на нём, но понимать - понимал.
   Привезли мы в первые каникулы младшую мою шоколадку-Алёнку, а той и поговорить не с кем. Казахская молодёжь своим табором табунятся, моя - дичкой к ограде прилипла. Одна только соседская девчонка, и та – помладше Алёнки – с ней позже подружилась. Не понравились моей девчонке такие порядки. Жалеет меня: «Трудно тебе тут, мамочка». Так, понятное дело, кому такие обычаи понравятся. Но молчу.  Отвезли обратно дочку, а тоска пуще прежнего подступает. Вот  она, Россия – рядом, двадцати километров нет, а я на чужбине маюсь. Два годика так промыкалась я.
   Иван всё видит, но тоже молчит. Однажды я не выдержала:
- Давай расходиться, Ваня!
- Почему расходиться, мы даже не ссорились ни разу?
- Не ссорились, да. Но расходиться надо.
- Это почему же?
- А устала я от такой жизни. Сердце моё на две части разрывается. Ты - мужик хороший, но дочки мои одни живут. Внучок, что у старшей родился, - меня по красным дням календаря видит. Я тут волчицей вою. С тобою много  ли разговоров? Тебе и говорить ничего не надо, всё видишь, всё подмечаешь. Я о таком, как ты, хозяине всю жизнь мечтала, но не могу больше терпеть такую жизнь. Уеду на Родину,  к своим.
   Он смолчал.
   Первый раз легли раздельно. Слышу – всю ночь не спал, ворочался  в комнате, где его мать при жизни  обреталась. Мне тоже не спалось: « Что же мне за доля досталась? Вечные  проблемы».
    Утром Иван, выйдя к завтраку, сказал примирительно:
- Ну что ж, хозяйка, ты права – так жить нельзя, коли сердце разрывается. Уезжать надо.
  Пристально так на меня посмотрел. Прямо до самой печёнки, кажется, пробуравил.  Увидел, что я нахмурила лоб, засветился лицом-то и твёрдо добавил:
– Но уезжать будем вместе. Твои дочки – мои дочки.
   А и правда, моя младшая сразу меня тогда ещё после сватания спросила: «Мама, а как мне его называть? Дядей Ваней или папой?».  Услышав это, тот заулыбался и вперёд меня ответил: «Лучше – папой». Старшая-то не сразу его отцом назвала, поначалу как-то безымянно обращалась, а потом вместе уже с зятем стали батей звать.
   В первый год, как мы с Иваном сошлись, я забеременела, но была та беременность внематочной. К слову сказать, меня  Иван в Свободное на машине доставил, чтоб уже наши русские врачи спасали свою гражданку. Но, видать, не судьба была нам ребёнка общего иметь. Потому и крепко он к девчонкам моим привязался. Вроде никогда их расспросами не донимал, что, мол, нужно, а, как к ним поедем, или когда они к нам, - у него подарки загодя приготовлены и на деньги был скор. Зятю баню сладить помог. Так незаметно и стал им отцом.

-  Могилку матери буду уже оттуда доглядывать,- припечатывает Ваня своё решение.

   Переехали мы через полгода. Пока дом разбирали, с огородом управились, с хозяйством определились: что взять, что – продать, осень настала.
   У нас в Свободном,  неподалёку от дома старшей дочки, землю нам дали, мы фундамент залили и брус положили. Следующей весной дом наш полностью собрали. Иван здесь устроился – мужик непьющий, рукастый, везде дело найдёт. Я обратно к своим коровкам вернулась. Дочка с нами, другая - рядом.  Красота, а не жизнь!
   Бывало, мой Ваня с поля вернётся, из сидорка своего мне букетик полевых ромашек иль васильков подаст. Сам в сторону глядит – стесняется своей нежности. Ещё он рыбачить любил. Я иной раз с ним напрошусь – речным воздухом надышаться. Так он меня из машины не выпускает – комары искусают. Окошко марлей затянет, прихлопнув её дверцей машины: «Спи, хозяюшка моя!» Я и отосплюсь от души на вольном воздухе. Ваня  и  рыбу сам на бережку почистит, требуху обратно в воду - «для прикорма щучиц». Мне только дома ту рыбку жарить да,  в который раз, про себя радоваться такому хозяину.
   А ещё он очень деликатный был в постели.  И не оттого, что слаб был. Нет. В отличие от Федьки – никогда не принуждал. Ласковый был. Я иной раз думала, как он так целомудренно долго без женщины жил? О нём никаких плохих слухов по деревне не ходило. Помню, мы фильм «Москва слезам не верит» смотрели с ним по телевизору. Там героиня Гоше своему ещё говорила: «Как долго я тебя ждала». А Иван вдруг добавляет: «И я тебя». Я прямо чуть не расплакалась, услышав это от своего молчуна… А ещё мы с ним, бывало, не только в поле на сенокосе, но и в постели пели. Был у Ивана голос красивый. Он любил, чтоб я ему вторила. Люди уже спят, наверное, а мы песни поём. Душа этого просила. Очень любили песню «Журавли улетели».
      И она тихонько запела первый куплет:

                Журавли улетели, журавли улетели,
                Опустели поля, разыгрались ветра,
                Лишь оставила стая, среди бурь и метели,
                Одного с перебитым крылом журавля.


      Лицо Татьяны разглаживается от морщин, не смотря на грустный мотив песни. По всему видно, что картина счастливой жизни встаёт перед  её глазами.
      Помолчав ещё немного, Татьяна  заканчивает свой рассказ: « Двадцать лет было в моей жизни счастья. Почти столько же, сколько было несчастья. Так что на Бога роптать  не буду…»

 - А отчего он умер, Тань?- спрашивает снова Тамара.
- Так отчего у нас умирают больше всего? – и сама себе отвечает,- От онкологии. Уже почти не вставал, а всё обо мне заботился: «Хозяйка, ты там петушков не руби, я, как поднимусь, сам ими займусь»

- А почему он вас, Танечка, всё хозяйкой звал, а не по имени?- решаюсь наконец-таки я спросить рассказчицу.
- Вы точно подметили, все двадцать лет он ко мне так и обращался. И рассказывая обо мне, всегда так и говорил: «Хозяйка моя» Мне вначале в диковину было, а потом привыкла. И только после его смерти я узнала, почему он так ко мне обращался…
  Не выдержав долгой паузы, Тамара вопрошает:
- Так почему?
- «Таня», - тихо позвал меня Иван и что-то неразборчиво: «Хоз..а …..  с...ца» Вздохнул и резко выдохнул, вытянулся и умер. Я сокрушаться давай, что не разобрала его последних слов, что желания его последнего не исполнила. А старшая моя дочка, только что укол ему обезболивающий сделавшая, поняла и  сказала: « Он тебя хозяйкой своего сердца назвал». Я и упала без памяти… Оказывается, он моей старшей дочери, Наталье, что делала ему уколы, ещё до этого дня за два сказал, показывая глазами на выходящую меня из комнаты: «Хозяйка моего сердца». Я до сих пор удивляюсь его признанию. Молчун ведь был ещё тот...

    Знаете, а ведь он меня и ругаться матом как-то незаметно отучил, без долгих разговоров:  « Негоже женщине так выражаться», или « Не идёт тебе это», или уж так долго молчал два-три дня,  нечаянно услышав  вырвавшийся у меня матерок на клевучего петуха.  Мы на ферме привыкли покрикивать на норовистых коров забористыми  матюками.  Первый-то муженёк мой, как только меня не называл. Виртуоз был в этом деле после тюрьмы-то. И я с безопасного расстояния ему в ответ ругань посылать научилась. Чего уж, было дело, было… А от Ивана, что всю свою жизнь  с мужиками проработал, никакого худого слова не слыхала…
- Святой человек, - говорит молчавшая до этого Ирина.
- Святой,- подтверждает Татьяна и беззвучно плачет.
 
   Наша женская компания начинает успокаивать расстроенную Татьяну, кто как может: кто воды предлагает, кто валерьянки. Сгрудились вокруг неё, боимся, чтоб приступ не разыгрался. И вдруг, по какому-то наитию, не сговариваясь, обнимаем её и друг друга, и тихо стоим так минуту-другую рядом с нею. Вошедшие медсестра с дежурным врачом, увидевшие картину ну только что не  футбольного братания,  отправляют нас по своим местам. Пожелав спокойной ночи, я ухожу  в свою палату.

               

     Моя соседка Валя опять слушала концерт по телефону.

- Это становится доброй традицией, - говорю я.

    Валентина смеётся и, дослушав звучавшую песню,  просто  просит своего знакомого меломана опять поставить Александра Серова. Звучит волнующий голос. Но мне сегодня не спится. Я мысленно прокручиваю в голове услышанную историю Тани и, в который раз, удивляюсь разнообразию жизненных коллизий.


                ***
    А завтра  в столовой мы видим преображённую Надежду. Она сидит невдалеке от нас, за одним из  столов  их кардиологического отделения, которые расположены параллельно нашему ряду.  Надежда поменяла причёску. Нет, она не подстриглась, но волосы уложены на косой пробор. Коса её богатых чёрных волос брошена на левое плечо. Спортивный костюм сменен на бежевые брюки и ярко-зелёную трикотажную кофточку. На лице неброский макияж.  От  таких внешних перемен она помолодела и она - прекрасна. Это понимают все, кто видел её прежде. Она и сама начинает догадываться, что перемены пошли ей на пользу. Приветливо помахав нам рукой, она продолжает тихо беседовать со своими соседками по столу. Мы наблюдаем, как бросает взгляд на неё мужчина богатырского телосложения, сидящего за  другим столом. Мы знаем этого мужчину. Мы знаем, что он живёт один. Это выяснилось случайно из обмолвки его друга. Он приходит к нему в наше отделение. Они – военные в отставке.  Он поступил  в реабилитационный центр недавно, уже после отъезда Нади. И вот теперь она вернулась.
   Позднее мы видим их уже вместе у физиокабинета. Они о чём-то тихо беседуют. Наша «Зажигалочка» излучает какое-то сияние. Она обворожительна. « Должно быть, такой её и увидел Павел Вольный»,- думаю я. Ирина мне шепчет:
- Увидел бы её сейчас Николай.
- Удивился бы, но не думаю, что изменил бы своим принципам,- отвечаю я ей так же шёпотом.
- Вот что значит – подчеркнуть свою красоту,- шепчет Ирина с чуть заметной ревностью в голосе.
- Дело не только в умении подчеркнуть свои достоинства. Дело в том, что она сияет. Она уже не громкая, призывающая. Она – притягивающая.
    Ирина согласно кивает. А я думаю о том, какие мы – женщины - противоречивые. Ещё вчера мы готовы в лепёшку расшибиться за подругу, а уже сегодня ревнуем к её успеху.
    Не знаю, есть ли такое в мужской натуре? Возможно, что есть.

   Следующий день принёс новые известия о нашей Надежде.

   Утром, за завтраком, мы увидели, как ее препроводит к столу тот же самый здоровяк. Отодвинув стул, он усаживает Надежду за её стол и идёт к своему. Надежда издалека нам подмигивает: « Что, мол, съели?» Мы разом улыбаемся и переглядываемся.
    Она - неотразима. Какая-то  вся розовая – со сна ли, от нежной расцветки халата ли, что в розовый  цветочек, от розового ли перламутра помады на губах, а, быть может, от розовых своих мечтаний.

   Мужчины имеют удивительное свойство – чем больше нравится какая-то женщина многим, тем желанней она для каждого из них.

   Мы замечаем их быстрые взгляды в сторону нашей «Зажигалки».

  Это замечает даже Валентина. Я удыбаюсь её её видеотчёту, но, он объективен, это точно.

   Вечером Юрий приводит на игру своего нового палатного соседа. Неизвестно почему, но он не понравился нам.  Игра как-то не задалась. Я, сославшись на необходимость позвонить, улизнула  в свою комнату.

   Валентина не ждала меня так рано. Она не просто слушала привычный концерт, а ворковала с тем самым  Витей – её диджеем. Я уж, было, засобиралась  в холл посмотреть новостную программу, но Валентина быстро закончила разговор и, счастливая, повернулась ко мне:
- Из обрывков  разговоров с вашими приятельницами я узнала, что вы собираете женские истории.
- Не только женские. Просто мужчины не так открыты, чтоб делиться своими воспоминаниями. Поэтому  истории  о них  доходят в женском пересказе.
- А хотите, я вам расскажу?
- А почему нет?
- Я редко открываюсь людям, но вы как-то  располагаете к себе. Кто знает, может, и моя  «love  story» станет ярким примером, что невозможное - возможно.


   Я была единственным и поздним ребёнком в семье. Надо ли говорить, что я купалась в родительской любви.  После моего рождения мать не работала, полностью посвятив себя моему воспитанию. Папа был начальником в стройтресте. Сами понимаете, что семья не нуждалась ни в чём. Летом меня вывозили на Чёрное или  Азовское моря для оздоровления. Я была болезненным ребёнком. Моя жизнь была спланирована на годы вперёд: где мне учиться после школы, когда выходить замуж и где работать.

   И как-то так получилось, что уже все мои бывшие  сокурсницы  выскочили замуж, а некоторые успели и развестись, а я всё в статусе только дочки хожу. Работа хорошая – всё в том же стройтресте, неплохая зарплата. Отдельная квартира маячила на горизонте, а с кем мне там жить – вилами на воде писано. И не то, чтобы я не знакомилась с ребятами или им не нравилась, нет.  Просто  все они выбраковывались уже после первого посещения нашей квартиры: этот - неказист, тот говорлив, третий - франт, а этот – дамский угодник, - звучал вердикт моих родных.  Мамочка и папочка желали видеть рядом со мной идеального парня – умного, красивого, решительного и самостоятельного. Мне уже двадцать пять исполнилось. Родители старели, хотели дождаться внуков, но не от святого же духа рожать?

   Тут мамочка и возьми это дело в свои руки: тщательно были отсеяны все кандидаты из семей  знакомых, знакомых наших знакомых. Выбор пал на семью друзей юности моего отца - Калашниковых. Представьте себе, оказывается, у них та же самая проблема – сыну двадцать восемь лет, инженер на заводе, есть однокомнатная квартира, выделенная как молодому специалисту, а борщи варит приходящая к нему мама.
   Состоялись смотрины, завуалированные под встречу старых друзей.
   Сергей Калашников мне понравился – стройный атлет,  с тёмно-каштановыми волосами, скромный. Я ещё подумала «Наверное, у такого уже давно девушка есть?»
   Не знаю, что подумал он, но и я не оставила его равнодушным. Последовало приглашение в кино и т.д. по ходу действия цветочно-букетного периода отношений. Он приглашал меня и в ресторан «Маяк», что у речного вокзала расположен. Было так романтично – уютный столик, а за окном – панорама реки. Плывут пароходы – привет Валентине! Летят, чуть касаясь воды, речные «ракеты» - привет Валентине! Гукнут нагруженные баржи – привет Валентине! Это всё Сергей мне на ушко шепчет. Мне и щекотно, и приятно одновременно. С каждым новым бокалом всё интересней и интересней. Я ведь, по сути, домашняя девочка была – какие там кафе и рестораны.
       Через три месяца пышную свадьбу сыграли в нашем любимом ресторане.
       А через девять месяцев поехала я рожать. У меня узкий таз. Плод был большой, а дежурный гинеколог неопытный. Ребёнка не спасли и я чуть за ним не ушла. Знаете, кто этого не пережил, тот вряд ли поймёт всю горечь от несостоявшегося материнства. Плод по частям из меня доставали, я уже под наркозом была. Так и не увидела, каким был мой первый мальчик.

      Если бы не мама моя, не знаю, разговаривала ли я бы сейчас с вами.

      А мой муж, умеющий под бокал вина  говорить на ушко всякие приятности, в ту минуту никаких слов для меня не находил. Приходил с работы всё чаще под хмельком и засыпал на диване под бормотание  включённого телевизора. Наверное, таким образом, он выходил из своей депрессии. Но это было невыносимо. В один из дней, когда пришла мама, я попросила помочь собрать мои вещи. Она, без возражения, пошла за чемоданами.

     Отец достал мне путёвку в Чехословакию, чтобы я сменила обстановку и попыталась излечиться от горьких мыслей  – мне всё время хотелось плакать.
     Но выезд за рубеж – это ещё те хлопоты: тут тебе и собеседования в горкоме  комсомола, и характеристики с места работы, и покупка нового гардероба,  мы ведь советские люди, у нас своя особенная гордость, мы не хуже других живём. За этими хлопотами прошло месяца полтора.
- А Сергей? Он не попытался вас вернуть?
- Безусловно, и даже более того – примирение состоялось. Тут и родители с обеих сторон постарались. Просто я пока оставалась в родительском доме, а наш роман получил букетно-цветочное продолжение. Мы встречались с законным мужем вне стен нашей общей квартиры, где место под детскую кроватку (её сразу же куда-то вынесли), оставалось пустым. Уже после загранпоездки планировалось мне снова вернуться в квартиру мужа, в которой тот срочно клеил новые обои.

   Когда перрон стал медленно уплывать назад, я почувствовала почти физическое облегчение. А впереди была длинная дорога с пересадкой в Бресте на европейский экспресс, меняющиеся пейзажи за окном, новые знакомства.

        Новые знакомства уже начались  на общем собрании в доме Профсоюзов. Группа была большой, молодёжной. Девушек и парней в процентном содержании было примерно пятьдесят на пятьдесят. Но я там ни на кого не глядела. Но  меня, оказывается, приметили.
  Во все глаза глядел на меня голубоглазый, высокий, с длинными вьющимися волосами, рассыпанными по плечам, какой-то высокий блондин. В поезде он оказался в соседнем, мужском купе.
  Мне повезло с соседками – девчонки были молодыми специалистами омских заводов и фабрик, смешливые, озорные. Все мы впервые отправлялись за рубеж. Некоторые из девчат и на морях не бывали, а тут туристическая поездка в такую даль. Восторгу не было предела. И меня заражали своим  счастливым  состоянием души. Боль от недавней утраты куда-то уходила в небытие. Тогда я и поняла,  что лучшее от депрессии – путешествие.
   Блондин Витя и два его соседа по купе с первых минут записались в наши рыцари: они первыми выпрыгивали на перроны привокзальных станций, где были большие остановки, добывали нам снеди или занимали очередь в киоски, угощали мороженым и лимонадом, сопровождали в вагон-ресторан. Наши вечера заканчивались, как вот у вас с приятельницами, карточными играми. Но я в карты играть не умела и не хотела учиться. Больше наблюдала. Это интриговало парней, но и давало соблюдать дистанцию. Уже на второй день знакомства, две наши соседки целовались в тамбуре со своими попутчиками. А мы с Виктором и другой моей соседкой Олей вели бесконечные беседы о жизни, работе, планах на будущее, слушали музыку  из его кассетного магнитофона, рассказывали анекдоты.
   Через некоторое время мне Оля и говорит, что Витя, похоже, втрескался в меня. Я в недоумении, что ты, я думала, что ты ему понравилась.  Вы же знаете что я замужем. Меня родители и супруг провожали   на вокзале. И вообще, он не в моём вкусе. Мне хоть и нравились высокие парни, но не люблю тонкогубых, говорят, они злые. Оля смеётся:
- А ты свои – то губы видела? Но что-то зла я в тебе не нахожу.
    В этом месте её рассказа я смотрю на губы Валентины. Губы, как губы, не пухлые, конечно. Она, увидев мои разглядывания, смеётся и говорит:
- Да я вам на выходных фото принесу с той загранпоездки. Я в пятнадцати минутах езды отсюда живу. Сами увидите.
   Я, действительно, потом рассмотрела и молодую Валентину, и её поклонника. Всё, как она говорила - высокий, стройный, светловолосый и кудрявый, широкоскулый и тонкогубый. Пусть не кумир тех лет – Олег Янковский - но приятный молодой человек. И глаза у него были весёлыми, широкая улыбка, как и распахнутые полы его плаща, выдавали в нём человека открытого и никак не злого.
   Валентина чем-то мне итальянку напомнила. Красивая. Но застёгнутое на все пуговицы пальто, несколько обособленная поза, серьёзное выражение лица на фоне пражской весны, говорили  больше, чем чуть заметная полуулыбка.
 
    Я уже знала, какое потрясение она перенесла до этого. А Виктор этого ничего не знал.
    Он увидел, влюбился и захотел завоевать эту нетипичную «итальянку».

                ***
- Расскажите мне о загранице тех лет,- попросила я Валентину.
- О, это – чудо! После сибирского, закрытого и довольно молодого, по сравнению с Прагой, Омска, чехословацкая столица нам показалась архитектурной сказкой!
   Эти старинные католические соборы и храмы, где звучала органная музыка, их  готические шпили. Эти каменные дома и мостовые средневековья, красивый арочный Карлов мост через Влтаву  с его прекрасными скульптурами, Пороховая башня, Клементиум, где расположена национальная библиотека, летний дворец королевы Анны, Национальный музей.
   Эти открытые кафе с ароматным настоящим кофе и свежеиспечённой сдобой, это чешское пиво, которое пьёшь и не пьянеешь, оно  бодрит, а не расслабляет, наполняет тебя какой-то энергией. 
   А ещё поражало обилие всего в магазинах и обслуживание в них.
   Вот, к примеру, в обувном магазине меня обслуживало  четыре (!!!) продавца. Не найдя нужный мне размер сапог  в выставочном зале магазина, повели меня на склад (такое возможно ли даже в сегодняшних наших отечественных магазинах?) А там  усаживали на банкетку, приносили не один десяток сапог, просили примерить, застёгивали замки, просили пройтись, посмотреть, как сидят на ноге, удобна ли колодка, какие мне больше идут. Я уже устала мерить, я уже не хотела сапог, от внутреннего зажима не привыкшая к такому обслуживанию и деликатному обхождению, а они всё несли и несли мне новые модели.  Чтобы остановить их служебное рвение, я схватила последние две пары из примеряемых.  Ах, как долго я их носила потом здесь, в Сибири! Эти сапоги всё никак не выходили из моды, были тёплыми и удобными в носке!
   А косметика! Мы с девчонками накупили её на два года вперёд.
  Заходя в любой из магазинов, ты получал такой высший класс обслуживания, что чувствовал себя чуть ли не королевской особой.
  А рестораны! Нас кормили при гостинице и там, где время обеда заставало на экскурсии. Можете ли вы себе представить наше стеснение, не зная, с какого из трёх бокалов нужно начинать обед, какую,  из пяти вилок, брать первой? Я умела пользоваться ножом в правой руке и вилкой в левой. Мы дома праздничные обеды  проводили за убранным скатертью и сервированным столом, но  столько обеденных приборов и я видела впервые. Заводские девчонки и ребята, молодые передовики сельхозпроизводства прямо потели  от такой непосильной задачи. Наверное, им легче было добиться рекордных надоев и выточить архи много сверхсложных  деталей, чем сидеть за таким столом. Наш гид тихонько подсказывала и просила не тушеваться. Официанты были с непроницаемыми лицами. И от этого чувствовал ещё большую неловкость.
   Там, в Чехословакии,  впервые мы, сибиряки, попробовали листовой салат. Многим он не понравился, как и подаваемые ко вторым блюдом оливки. А я с тех пор обожаю их.
- А как относились чехи к русским, ведь лет  за десять до вашей поездки там были волнения?- не утерпела я.
- В целом, хорошо. А если и кто-то и пытался что-то нам сказать, мы не понимали, а гид не переводил.  Меня вообще за свою принимали. По материнской линии есть молдаванские  корни. Как видите, я черноглаза и волосы  у меня  от природы были тёмные, прямо как девушка с их Моравских гор.
   Знаете, я позже и в Турции была, но Чехословакия произвела  на меня неизгладимое впечатление, которое не рассеялось до сих пор.

  Обаяние старосветской Европы романтически подействовало на всех нас.
  Представляете, я даже позволила себе провожать меня одному красавцу - башкиру из параллельной туристической группы, с которой от Москвы мы  ехали  уже вместе.
  Как Виктор убивался, как караулил меня, а, завидев возвращающихся нас из пешеходных наших гуляний по вечерней Праге, резко поворачивался и бежал в свой номер.
  Однако, сев в обратный поезд, очарование растворилось, как утренний туман. Башкир был забыт. И Виктор вновь предпринял атаку на меня. Я в который раз объясняла ему о своём замужнем статусе, но тому - всё нипочём. Любой женщине льстит такое внимание, и я не исключение. Уже перед самым Омском я наградила верного рыцаря поцелуем. Это был поцелуй благодарности за его чувство, но сердце моё было тогда не свободно.
  Эх, если бы знать, где мы теряем и что мы находим…

  Моя семейная жизнь с Сергеем Калашниковым  не заладилась. Через полгода я разошлась с ним.
  Чуть позже мне призналась мама, что приходил какой-то светловолосый кудрявый парень, искал меня. Это было где-то сразу после моей туристической поездки. Адрес родителей он нашёл по городской справке. Я не была прописана в квартире мужа, чтобы не упустить возможности получить квартиру на своей работе.
- Почему ты не сказала мне об этом раньше?- спросила я маму.
- Ты - замужняя женщина, какие могут быть другие мужчины?- выговорила мне мать.
- А дружбу ты не предполагаешь?
- Я предполагаю его большую любовь к тебе,- ответила мама.

   Через два года меня познакомили с молодым человеком, который сделал мне предложение. Я вышла замуж. Без любви. С желанием родить сына. Мне – под тридцать. Родители ждут внуков. Они уже  пенсионного возраста, хотя отец продолжал работать. Он сделал мне однокомнатную квартиру, планируя позже им  с матерью переехать в неё, а свою большую отдать  мне.
   Сын как-то сразу не получился. Лишь через два года я наконец-таки узнала счастье быть матерью. Родился снова мальчик. Мой славный Егорушка. Моё – всё.
  Только это событие продлило наш брак со вторым мужем ещё на два года.
  Второй муж был жадным  и грубым. Любил женское общество. Иногда я  жалела о Сергее Калашникове, первом муже. Иногда вспоминала милого своего воздыхателя в той незабываемой поездке в прекрасную страну.

       Прошло почти тридцать лет. Была перестройка. Развал страны. Потеря идеалов. Потеря родителей. Как благодарна я им, что оставили мне квартиру. Чтобы как-то выжить одной с ребёнком – алименты были такими  мизерными, я сдавала свою однокомнатную квартирантам. Выучила сына.
- Вы всё это время жили одна?
- Нет, я же с сыном. Это – семья. А если вы имеете в виду мужчин, то – да. Жила одна. И не было желания кого-то искать.
- А с кем же вы сейчас подолгу разговариваете по телефону?
- С Виктором. С тем самым верным моим рыцарем.

   Видя моё изумление, Валентина счастливо смеётся:
-  Изредка я перезванивалась с Ольгой.  Помните, моя соседка по купе  в туристической поездке?
   Я киваю.
- Так вот, она недавно мне позвонила на домашний телефон и сказала, что через  интернет  её разыскал Виктор, из письма которого она узнала, что он никак не может найти меня. Хотел уже в передачу «Жди меня» обращаться. «Я дала ему твой номер сотового. Я правильно сделала?»- говорит  взволнованно Ольга.
- Конечно! - кричу я ей в ответ.
   А сама лихорадочно ищу свой телефон, на который  полчаса назад шли звонки с неизвестного мне номера.
   Я никогда не принимаю  звонки неизвестных.
   И только я взяла телефон в руки, как снова раздался звонок.
- Здравствуй!  Я, наконец, тебя нашёл!
   Прошло столько лет, а голос не изменился, он звенел молодой радостью. И я вдруг почувствовала, что у меня есть крылья. Моё тело  сидит в кресле, а душа взлетела и мне наплевать, что я - женщина поздней осени, что, по сути, я уже возвращаюсь с ярмарки жизни, и что вообще  из этого может получиться…

                ***
   Мне потом Ольга рассказала о Витиных перипетиях  жизни.

   Женился он вскоре после Чехословакии. Поняв, что он для Валюши-отрезанный ломоть, пытался забыть мои чёрные глаза. Как это делают заводские ребята? Напился, залез в женское общежитие и там, где приветили – переночевал. Наутро ничего не помнил. Но через два месяца ему ребята и говорят, что там, где приветили, ожидают потомства и грозятся через суд признания отцовства. А чего через суд, если было дело. Чего ему от своего семени отказываться? Конечно, женился. Уехали с женой в район. Троих детей народили. Дом построил, дерево не одно посадил, внуков дождался. Нет долгов ни перед кем. Жена три года, как умерла. И все эти три года он пытался найти меня. А у меня фамилия от второго мужа осталась, чтоб не было разночтения с фамилией сына.
- Да, сюжет для сериала, ваша история, Валентина.
- И не говорите. Он мне тоже позже  про кино говорил: « Представь себе, что когда я тебя в той турпоездке встретил,  для меня жизнь - кино цветным показалась, а потом – чёрно-белое, с случайной женщиной, но дети, дети – скрашивали  и скрепляли в связке эти контрастные цвета. А теперь жизнь опять цветной видится». И я так явственно это представила. И поверила в это. Хотя, кто его знает, как сложится дальше?..
- Продолжайте верить, перестаньте бояться. Вы же, в конце концов, не маленькая девочка, хотя смеётесь вы, общаясь с ним по телефону, по-детски счастливо и непосредственно,- говорю я Валентине.
-Вот и  Виктор меня «Хохотайкой» зовёт. Я за всю жизнь столько не смеялась, сколько теперь с ним хохочу. Другой раз себя укорачиваю, но он смешит, и я опять прыскаю.
- Есть такая английская пословица, в переводе на русский звучит так: «Добрый смех – это солнечный свет в доме»,- цитирую я по памяти.
- Ой, сколько электроэнергии я сэкономлю!- хохочет опять Валентина.
  Раздаётся звонок, и Виктор снова начинает радовать свою  «Хохотайку» серенадами песен. Она сбавила  громкость, чтобы не тревожить соседей, но чтобы и  я могла слышать эти нежные мелодии их любви. Засыпая, я ещё успеваю подумать, как мило можно сказать о главном таким вот  песенным признанием.

             ***

 Вечером следующего дня  наконец-то пришла в гости наша «Зажигалка» Надя со своим кавалером. Мы азартно играли в карты и говорили, смеялись над традиционным уже Тамаркиным мухлежом и её неизменным «ё-пэ-рэ-сэ-тэ»,  затихали, видя  нежные прикасания к  Наде её кавалера, грустили, узнав мелодию «Журавли улетели», что начала мурлыкать себе под нос Татьяна.

   Хорошо играть в компании приятных людей. Пусть в карточные игры, лишь бы не в     игры тщеславия и  коварства, в  игры подвоха и в  игры войны…

   Оставшись в очередной раз в «дураках», Тамара сердито тасует карты. Мы снова смеёмся.
      Тамара тасует.
    « А кто-то невидимый, должно быть, тасует колоду наших судеб…» вдруг подумалось мне.
                ***

    Утром другого дня шёл первый настоящий снег.

    До этого, на прошлой неделе, недолго сыпалась с неба мелкая колючая крупка, но быстро растаяла.
   Сегодняшний утренний снег  летел  мягкими, пушистыми хлопьями, белой опушкой накрыв крыши близлежащих домов, крону деревьев с не опавшей листвой, дорожки в саду и карнизы наших окон. Кажется, что и далёкое парковое колесо обозрения сменило своё выражение: его обсыпанные снегом кабинки застыли в невесомости огромными весёлыми снежинками.
   На душе необыкновенно легко, ведь первый снег – это всегда тихая радость, высветившая  тебя изнутри. Кажется, что мир стал невинно-чистым и первозданным. Словно и не было до этого злых ветров и грязи, словно и не было в жизни чёрных дней и разочарований…

    Мы с Валентиной прилипли к окну. Наглядеться не можем этой белизной, летящей с неба.
    Почему-то подумалось, что и наша осень жизни когда-нибудь вот также внезапно сменится зимой. И эта зима уже не за горами...
   Но лучше об этом не думать. Лучше – продолжать радоваться  наступающему дню, такой вот светлой минуте, хорошему человеку, музыке, книге, игре  и, конечно же, не терять веры в любовь.