Помню все отчетливо, словно смотрю кино. На улице неуютно, минус двадцать пять. По ледяной корке, покрывшей землю панцирем, вместе с запахом смеси гнилой капусты и тухлого яйца с бумажного комбината неугомонный Сиверко носит сухую снежную крупу. Я бреду в школу, кутаясь в мягкий цигейковый воротник нового стеганого пальто. Когда его покупали, отец, поглаживая мягкий драп и искрясь радостью, сказал: «Теперь ты в нем, как туз!» Но это не помогает, серые февральские будни лежат у меня на душе, как потемневший снег в кюветах.
До школы не близко, пока идешь, передумаешь о разном. В этот раз у городской больницы вспомнилось, как мальчишкой маршировал на операцию по ее широкому пустому коридору с песней: «Смело, товарищи, в ногу! Духом окрепнем в борьбе…» И, словно по иронии, из-за поворота мне навстречу, против ветра вышел нелепый человек. Он семенит, на ногах у него резиновые сапоги с высокими голяшками. Голову без шапки, как черепаха, втянул в плечи, ухо прячет за воротником куцего твидового пиджака. Под пиджаком вишневая бумазейная рубаха в крупную белую клетку. Серые застиранные штаны парусят. Одна рука в кармане, в другой он держит большой зеленый эмалированный чайник. Эмаль на чайнике местами отлупилась. Во вмятинах желтеет ржавчина. Человек этот мой любимый дядя, Иван.
Он похож на знаменитого писателя и актера кино Василия Шукшина. Тоже среднего роста, поджарый, скуластый, с внушительным черепом. Только карие глаза Ивана сидят, кажется, еще глубже, чем у Шукшина.
Мы давно не виделись. Я занят учебой в двух школах, средней и спортивной, он зимой обычно обретается в избушке на берегу затерянного в тайге озера Сезо и появляется в поселке только для того, чтобы закупить продукты. А если числится в это время где-нибудь на работе, привозит заодно рыбу начальству, чтобы не уволили.
«Как дела, Саша?» - спрашивает он своим грудным с хрипотцой и с приятной холмогорской интонацией голосом. «Все как всегда: школа, хоккей. Дед в порядке. А ты как?» - спрашиваю. «А я вот с корешами киряю. Бегу конем. Здесь в чапке бормотуху на разлив дают. Бывай. Привет деду! Скажи, я забегу на днях». «Пока!» - я иду дальше под впечатлением. Перед глазами его недельная щетина, темный провал рта с редкими стертыми зубами. Два нижних тонкие, по бокам бурые, как ржавчина на чайнике.
Ивану тридцать, но он уже алкоголик. Советскую власть он не переваривает. Точнее сказать, не терпит любую систему. По-моему он больше цыган, чем все цыгане, которых я когда-либо видел и о которых что-либо слышал. Он поет не хуже любимца советской публики Николая Сличенко, на гитаре играет переборами. Но лукавства в нем нет. У местных цыган легендарные достоинства разбавлены хитростью. Я вижу, даже из-за мелочи они ворожат и запугивают прохожих простаков, а, как поют и пляшут, показывают теперь только по телевизору. Понятие табора у них как будто еще живо, но на Севере они больше не кочуют. На Севере более свободны поморы. Даже при этой власти поморы ходят в плавание за границу. Именно «ходят», а не плавают, как говорят дилетанты. «Плавает г…. в проруби, – объясняют мореманы. – Мы ходим!» В свое «ходим» они вкладывают большой смысл. Это означает, что они вальяжны и достоинства своего не теряют. Власть больше зависит от них, чем они от нее. Советам надо сбывать десятки миллионов кубометров дармового леса, заготавливаемого сотнями тысяч безымянных трудяг в леспромхозах и зэками северных лагерей. Да целлюлозу, производимую вонючими целлюлозно-бумажными комбинатами вроде нашего. То есть советы мореходам не указ. Ивану это по душе, вот и он хотел закончить мореходку. Так архангелогородцы называют свое старое мореходное училище. Но не смог подчиниться флотскому порядку, загремел в армию. В армии пробыл тоже совсем недолго, и оттуда укатился, как колобок. Ведь он убежден, что в голове человека бывают шестьдесят тысяч болезней и ни одна по-настоящему не известна. На этом основании его и комиссовали.
Хотя на первый взгляд видно, что Иван пропойца, для тех, кто его знает, он человек с достоинствами. Многие из знакомых подспудно чувствуют его превосходство из-за независимости от того, к чему сами привязаны. К тем же коммунальным удобствам, например, к регулярным авансам и к зарплате, к профсоюзу, оплачивающему больничные листы, путевки в санатории и в пионерские лагеря. Они живут в своих квартирах. Иван прописан в общаге. Бывает, что и он работает, как они, с восьми утра до пяти вечера или даже ходит по сменам, но потом смотришь, пропал. И какое то время не показывается вовсе, словно переехал на другое место жительства. А появляется вновь весь пропахший лесом, дымком костра и необычайно доброжелательный. Ходит словно Дерсу Узала, в старой фуфайке, в болотных сапогах, с большим кузовом за спиной. Разносит по домам на продажу свежую озерную или речную рыбу. Какой в магазинах никогда не бывает: зубастых щук, серебряных с красными плавниками сорог, горбатых лещей, длинных, как змея, миног, колючих полосатых окуней и плоских, отливающих золотом, карасей. Под осень продает лесные ягоды: морошку и чернику, бруснику и клюкву. За прогулы его увольняют по волчьей - 33 статье КЗоТ. Таких в его трудовой книжке по его же словам «воз и маленькая тележка», но он «плевать на это не хотел».
И все же, я знаю точно, он принципиально не занимается браконьерством. Не ставит крюки на рыбу, не глушит ее толом. Даже сетями ловить не любит. Правда в поселке, где у него в свое время появилась комната, когда замечает, что простыня на кровати стала совсем грязной, может снять где-нибудь во дворе с веревки чужую. В Советском Союзе словно по иронии господствующей идеологии все кругом увешано материей. Материей двух цветов. Извне, то есть площади, проспекты и улицы – кумачом с лозунгами и портретами вождей, а изнутри – дворы, словно в знак капитуляции мещанского быта старой системы, белым постельным бельем. Другого советы не производят.
Нельзя сказать, что это правило Ивана. Но и это мне не понятно. Ведь из всех, кого я знаю, он самый доброжелательный человек. Не злится, никогда не ругается, не нервничает. Сталкиваясь с мелкой неприятностью, говорит: «Ек-макарек!» Если же с чем-нибудь посерьезней, сетует какому-то незримому Екарнабабаю. И даже когда у него срывается с крючка большая рыбина, лишь восклицает: "Ексель - моксель!" Иногда мне кажется, что Песенка волшебника, часто звучащая по всесоюзному радио в исполнении Марка Бернеса, это песенка Ивана. В ней есть такие слова: «Я летаю в разные края. Кто же знает, где мы завтра будем. Дождик привожу в пустыню я. Солнце раздаю хорошим людям…»
Мама рассказывала, что уже в детстве Иван сильно отличался от сверстников. Драчуном не был, но и ни от кого не зависел. За самостоятельность и смекалку его называли самоедом. Он был оригиналом и всегда изобретал что-то новое. В первых классах увлекался механикой. Выспрашивал у знакомых неисправные механизмы. Рылся на свалках. Собирал граммофоны, патефоны, часы. Ремонтировал, паял, лудил. Временами дом наполнялся тиканьем и жужжанием. Родные недоумевали: «И в кого он у нас такой?» Бывало всякое. Однажды он исчез ночью. За окнами выла вьюга. Нашли его на набережной. Под фуфайкой только пижама. Он испытывал на штормовом ветру самодельный буер... Кошки и собаки у Ивана непременно прыгали через обруч, служили и плясали, давали лапу, тявкали и мяукали. На гитаре Иван научился играть, глядя на своего отца, и к концу учебы с успехом выступал с сольными номерами на школьных концертах. Он любит поэзию, иногда читает мне на память стихи Есенина. И никогда не сидит без дела. Каждый раз, когда приходит к нам, обязательно чем-то удивляет меня. То нарисует полный романтики горный пейзаж с одиноким парусником на глади воды, то смастерит какую-нибудь диковину. Так выструганный им из лучины на моих глазах гимнаст на перекладине на всю жизнь стал для меня откровением. Еще Иван обладает гипнозом. Но пользоваться им остерегается с тех пор, как по пьяной лавочке до смерти напугал одного из своих товарищей. А получилось это так. Школьником нашел он у своего отца дореволюционную книгу с практическими советами желающему овладеть гипнозом. Заинтересовался, стал заниматься и потихоньку втянулся. После армии способности развились настолько, что сам стал удивляться скрытой в себе силе внушения. Например, розу, по его словам, он представлял себе настолько реально, что она колола ему пальцы «по-настоящему». И вот как то во время выпивки с приятелями Иван не сдержался и похвалился. Те высмеяли его. Один из них предложил пари на ящик коньяка, что Иван с ним ничего сделать не сможет. Иван сделал из него лавку: уложил затылком и пятками на широко раздвинутые стулья и тело окаменело. Друзья пировали на этой лавке остаток вечера. А когда их развезло, оказалось, что вывести человека из состояния гипноза трудней, чем ввести. Долго ничего не помогало, ни колодезная вода, ни пощечины, ни иглоукалывание и нашатырь. В конце концов уже глубоко за полночь друг ушел от Ивана в полуобморочном состоянии. А на завтра на него напал такой страх, что он рассчитался с работы, выписался и уехал в неизвестном направлении, забыв и про коньяк, и про своих закадычных друзей.
В общем, может быть поэтому, когда Иван начинает рассказывать свои небылицы, я забываю обо всем на свете.
Пить Иван начал сравнительно рано. Я думаю, от избытка чувств и от излишней свободы. От отцовского попустительства, возможно, тоже. В ухоженном его мамой и тетей большом доме в Холмогорах он жил, можно сказать, как у Христа за пазухой. Дом тот достался им от деда, то есть от моего прадеда, Измаила. Успешного пекаря и кондитера. Дед сладил дом основательно: стены из вековых бревен, проемы из массивных колод, тяжелые дверные полотна повесил на кованые подставы, пол набрал из широких плах. Обогревали дом огромные русские печи. Помещения с окнами, обращенными на набережную реки, где до революции у деда располагалась пекарня и жили работники, сдавались, как и светелка под крышей, приезжим. Семья жила в задней половине, обращенной на юг. Числился дом за тетей Зинаидой. Ее все называли не иначе, как крестной. Она была набожной и в свое время собиралась уйти в женский монастырь там же в Холмогорах. Но молодая советская власть распорядилась иначе: монастырь закрыли, монахинь угнали в Лагеря особого назначения на Соловки. Зинаида постричься не успела, вот и пришлось ей остаться и творить молитву дома. Отчего, я подозреваю, в нем всегда было тихо и благодатно. Даже дед, в прошлом чекист, родившегося шестого июля сына нарек в честь Иоанна Крестителя. И никогда не противился тому, что в красном углу большой комнаты, напротив входа висела икона Казанской божьей матери из разоренного советами монастыря, перед которой и днем и ночью теплилась лампада. Детей на двух хозяек было немного. Кроме Ивана - две его старшие сестры, Лида да моя мама Луиза. Крестная в Иване души не чаяла и конечно же на правах домовладелицы всегда защищала.
Старинный дом стоял на живописной набережной Курополки - одной из красивых и удобных проток Северной Двины. Отца Ивана, Федота на войну не взяли по состоянию здоровья и он работал начальником рыболовецкой артели. Когда сын подрос, он стал брать его с собой на путину. Там, видимо, и начал развиваться у Ивана азарт охотника и дух вольницы. Вдобавок к этому Иван пристрастился к чтению. Благо в домашней библиотеке, собранной его мамой, моей бабушкой Варварой, было много хорошо изданных книг таких писателей, как Жуль Верн, Фенимор Купер, Роберт Стивенсон, Лев Толстой и Тургенев. В старших классах, начитавшись рассказов, Иван уходил на ту сторону реки, чтобы, как герои любимых книг, побыть в одиночестве, помечтать, пофилософствовать. И, как они, рыбачил и охотился. Куростров, так называется этот большой пойменный остров с несколькими деревнями (в том числе Денисовкой – родиной Михаила Васильевича Ломоносова), с роскошными заливными лугами, с необычными озерами, древними ельниками был полон рыбы, перелетной и боровой птицы, ягод и грибов. Там же по преданию когда-то находился серебряный идол чуди заволочской с золотой чашей в руках. Так вот, каждый раз, возвращаясь домой с трофеями, Иван ощущал себя молодцем, у которого все свершается, как в известной русской сказке - «по щучьему веленью, по моему хотенью».
Двери дедова дома были всегда открыты для гостей. И все выглядело празднично. Особенно летом: белые ночи и успешное окончание школы, дни рождений и проводы друзей и соседей в армию, встречи белых пароходов и желанных гостей из Архангельска. Покупки, привезенные с оказией из северной столицы, «обмывались». Постепенно беззаботные застолья с песнями под гитару породили вкус к выпивке. Ивану стало казаться, что жизнь - это вечный праздник. Но вот, хотя он шутил: «Что это за отец, который сына до пенсии прокормить не может», все же после неудачного опыта в мореходке и в армии вынужден был начать работать сам.
Чтобы не порывать с романтикой, он окончил курсы водителей грузовых машин. Получил права второго класса и стал возить молоко известного тогда на всю страну совхоза «Холмогорский» в Архангельск. Сто верст по старой Вологодской дороге в одну сторону, сто обратно. Можно сказать, постоянно в пути. Часто заезжал к нам в поселок, тогда называвшийся Первомайским. Был всегда навеселе, модно одет. По праздникам носил яркий широкий гавайский галстук с большими райскими птицами, каких ни у кого я тогда не видел. Мне по секрету показывал совсем редкие дорогие вещицы. То персидский браслет с увесистыми литыми слониками, то японскую ручку с золотым же пером и с плавающей внутри золотой рыбкой, а то какой-то большущий перстень, с золотой сканью и росписью по эмали. Потом привез и оставил у меня десантную надувную лодку. Пообещал: «Будем вместе ходить на рыбалку!»
Это, наверное, было самое счастливое время в его жизни. Ибо все давалось легко. Мечты осуществлялись. Жизнь была наполнена чередой дорожных приключений и походила на книгу с захватывающим сюжетом. К тому же это время совпало с периодом относительного благополучия в стране, с так называемой оттепелью, когда усатых духов злобы у власти сменили, сначала рьяный поклонник кукурузы - Никита Сергеевич Хрущев, а после него большой любитель лобызаться – «дорогой» Леонид Ильич Брежнев. Оправившись от жестокой войны и кошмара репрессий, страна впервые за долгое время вздохнула с облегчением. В магазинах стали часто «выбрасывать» продукты. И отпускали их уже не по спискам и карточкам, как прежде, а в порядке живой очереди - «в руки». Люди перестали бояться, запели веселые песни, «Солнечный круг» и «Черного кота». Начали танцевать падеграс, польки, падеспань, фокстрот и под «Летку-еньку» и «Рыжика» буги-вуги. Музыка из старых тарелок репродукторов, патефонов и новеньких радиол с пластинками на семьдесят восемь оборотов плескалась, наполненная радостью от Бреста до Петропавловска-Камчатского. После полета Гагарина и выхода Леонова в открытый космос появилось много анекдотов. Люди даже шутили, что партия теперь планирует полет на Солнце, разумеется, ночью…
Страна праздновала. Ее накрыл девятый вал выпивки. Все демонстрации, субботники, собрания, юбилейные встречи - сопровождались либо заканчивались выпивкой. Под действием алкоголя в обществе стали меняться смыслы. Так, чтобы выпить, люди стали предлагать «сообразить». Соображать было не обязательно с друзьями или знакомыми. Советы объявили: «все люди – братья», поэтому пили с кем попало и где придется. А поскольку соображать в одиночку или вдвоем считалось неприличным, поэтому в будни люди стали выпивать мимоходом, «на троих». Поговорка «Бог любит Троицу» была у всех на устах. И это было удобно, так как бутылка водки стоила два рубля восемьдесят семь копеек. То есть сбросились по «рваному», так люди называли рубль, выпили за углом по очереди из одной стопки и как будто причастились к новому мировому порядку. Тех же, кто не пил, стали повсеместно упрекать в неуважении.
Мои многочисленные родственники поддерживали новые канонические празднества с энтузиазмом. Почти каждую субботу у кого-то из них устраивалось застолье, проходившее по одному, словно раз и навсегда принятому сценарию. Я хорошо помню, как зимой, маленькая комната у нас бывала завалена дорогими меховыми шапками, шубами и драповыми пальто с песцовыми, лисьими и каракулевыми воротниками. Пол в прихожей был забит обувью. А столы в большой комнате ломились от закусок и были буквально заставлены батареями бутылок вина, водки и графинами с морсом. Всегда нарядно одетые гости оживленно рассаживались, произносили короткие тосты, звонко чокались, с большим аппетитом закусывали, дружно болтали и громко сообща хохотали. Потом выходили на кухню или на балкон покурить. После этого возвращались к столу и начинали пить и говорить уже вразнобой. Через некоторое время кто-то лихо запевал: «Широка страна моя родная. Много в ней лесов, полей и рек. Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!...» Песню подхватывали все. После нее с вдохновением вновь выпивали. Хорошо закусывали. Опять пели и болтали. А через пару часов убирали стулья, двигали столы, включали радиолу и танцевали парами. Все это с повторами продолжалось до глубокой ночи. Точнее, до тех пор, пока хватало сил у самых выносливых. Обычно под занавес попадалась какая-нибудь пластинка с царапиной. Иголку на ней заедало и та же Лидия Русланова без устали, с задором повторяла «Валенки да валенки… Валенки да валенки…» Но никому до нее уже не было дела. Уходящие долго перебирали обувь, в том числе валенки, долго прощались, объяснялись в любви, тыкали при этом друг друга пальцем в грудь, обнимались, несколько раз пили на посошок и лишь каким-то невероятным образом все таки расходились.
Когда мне в такие вечера приходилось уходить из дома к одной из своих теток, пение пьяных компаний и голоса одиноких забулдыг слышались в поселке со всех сторон.
И Иван не оставался в стороне. Его радость тоже стала впрямую зависеть от выпивки. Но с родственниками ему было не особенно интересно. Среди них не было романтиков, любителей литературы и приключений с охотой и рыбалкой. Все они были простыми людьми, совсем недавно перебравшимися из глухих российских деревень и лесопунктов в поселок городского типа. Поселок был пределом их мечтаний, в нем строили дома со всеми удобствами. "Все удобства" - два магических слова, определявших тогда критерий счастливой жизни обывателя. Поэтому даже если Иван и заходил к кому-то на вечеринку, то не засиживался. Его тянуло на вольный воздух, как Дерсу Узала. Он был переполнен фантазиями и, как следопыт, постоянно искал новых ощущений.
При встречах со мной он с азартом живописал свой опыт. Язык его, в отличие от окружающих, всегда отличался новизной и образностью. И вот он то, словно вернувшись из далекого путешествия на бригантине, с восторгом рассказывал, что попробовал необычайно ароматный ром «Havana club», в другой раз хвалил божественный вкус старого Армянского коньяка, еще как то перечислял целебные свойства привезенного каким-то его знакомым моряком египетского бальзама Абу - Симбел. А то вдруг, спускаясь на бренную землю, с иронией говорил, что у него чешется нос, значит – к выпивке, то зачесалась ладонь правой руки – это к деньгам. А когда где-то по случаю у него получалось перехватить стопку-другую водки, говорил: «У меня зашаяло, надо срочно достать где-то денег, чтобы поддать еще!» Как на каменку в бане. Для меня это звучало забавно. Про других выпивох мне постоянно приходилось слышать жуткие истории, то про пьяный дебош и пятнадцать суток, то о том, что там кого то обчистили, еще кого-то «изметелили» в собственном дворе и он лежит с многочисленными переломами в больнице, кто-то сам избил жену и его посадили в КПЗ, а кто-то и вовсе сгорел от пьянки. Случалось и смешное. Например, нашего соседа по площадке, сапожника дядю Сашу как-то за то, что качался на улице выпивши, привезли в милицию. И встретился ему там сам начальник, Суворов. Дядя Саша продолжал громко настаивать, чтобы его отпустили. Начальнику не понравилось вольное поведение мужика в его присутствии и он возмущенно спросил: «Ты что не видишь, кто перед тобой? Сам Суворов!» А дядя Саша ему спокойно в ответ: «Ну и что, Суворов? А я Наполеон!» Суворов решил, что над ним издеваются, рассвирепел. Были неприятности. Но когда дядя Саша предъявил паспорт, все смеялись. У него и вправду была фамилия Наполеон.
Так вот, а наш Иван не злоупотреблял. Он никогда не был пьян в умат, как тогда говорили про крайнюю степень опьянения, не бузил и не допивался до чертиков. Он либо сидел молча с улыбкой и сияющими глазами, либо увлекался рассказом о похождениях. В то время ему нравилось быть «подшофе», то есть в состоянии легкого подпития. Поиск повода для выпивки превратился у него тогда в творческую задачу, с которой он с легкостью справлялся. То ему надо было выпить для сугрева, то ноги промочил – для профилактики, а то за целый день так намотался, - надо дернуть стаканчик с устатку. Ну и как сам великий, настоящий Суворов завещал: «После бани, даже если нет денег, займи да выпей!» И такая песня звучала у него постоянно. Менялась лишь тональность в зависимости от времени года.
Директор молочного комбината, где он работал, был добрым человеком и уважал его отца, поэтому какое-то время на мелочи не обращал внимания. Иван пользовался этим. Один раз продаст пару ведер молока, чтобы купить запчасть к машине, в другой не побрезгует купить себе шкалик водки, а то и целый пузырь, то есть поллитру. С тремя тоннами молока это было мелочью. А если задержится где-нибудь в поездке по своим делам, так наплетет с три короба и все поверят. Мобильных телефонов тогда не было, начальству проверить его было трудно. Дальше пошло хуже. Случаи участились, фантазии Ивана стали цветастей. Однажды, собрав у частников района молоко, он привез на комбинат только половину. Рассказывал, что попал в смерч. Плохо закрепленную крышку цистерны якобы откинуло и «молоко столбом поднялось аж до облаков». Если бы не он, так, наверняка, все бы вытянуло и на Холмогоры пролился молочный дождь…
В конце концов терпение у директора лопнуло, Ивана уволили и он вернулся к привычному образу жизни. Охотился, рыбачил, а вне сезонов перебивался случайными заработками. В том числе приезжал иногда на зиму и к нам в поселок.
Навещая тогда с родителями в летние каникулы родных в Холмогорах, я каждый раз остро чувствовал разницу между своим привычным миром и тем, в котором жил Иван. Мой отличался предсказуемостью и теснотой двухкомнатной квартиры. Его был безграничен и многомерен. В моем, вычлененном из естественной среды и разлинованном на ровные клетки улицами, люди были похожи на рыбу в трале. С юга этот трал держал овраг, давший название одной из прилегающих улиц. За оврагом лежало болото. С запада, повторяя большую географию, находилось крыло с бараками спецпереселенцев из Германии. Между ними - на въезде тупиковой дороги в поселок, как в горле трала, на пригорке красовался деревянный клуб «Строителей». С севера, словно в кутке-мешке, поселок обступал лес дымящих труб, среди которых громоздились заводские корпуса. Когда то плодородные пойменные луга за ними заняли очистные сооружения. Восточную границу трала предупредительно обрывал высокий берег Северной Двины без подхода к воде. Правда оттуда в сторону Сибири открывался великолепный вид на широкую пойму реки со старыми деревушками с замечательными названиями: Ягодник, Сопушки, Дедов Полой, Боброво... То есть в моем мире все устроено так, чтобы максимально эффективно обслуживать объект индустрии, хитро названный градообразующим предприятием. И люди, угодившие в него не могут сопротивляться его перистальтике и поневоле, меняя свою химию, забывают историю и культуру множества поколений предков. Ни история, ни культура их не нужны этому объекту. То есть все устроено совсем не так, как у Ивана в Холмогорах и как это было столетиями принято у русских зодчих, закладывавших и большие, и малые поселения на излучинах многочисленных рек, на их удобных естественных террасах, у самой воды, рядом с великолепными песчаными косами и заливными лугами. Где стояли баньки и в любое время можно было купаться. И реки служили людям транспортными артериями, кормили рыбой, поили родниковой красотой и, связывая с другими культурами, расширяли их кругозор. Не даром Россия, как никакая другая страна мира, похожа на сад с деревьями рек, а россияне более других любопытны и пытливы.
В общем, в распоряжении Ивана были поля, леса, реки и озера, Земля без границ, с широким горизонтом и вольными ветрами. Человек там был звеном между прошлым и будущим. Мне же в моем панельном доме периодически снился кашмар, то подо мной обламывался балкон, то в дальнем углу комнаты сдвигалась плита перекрытия и образовывалась пугающая пустота, в которую сквозил ветер и лил дождь. Этот крупнопанельный дом был построен незнакомыми людьми, как барак по типовому проекту, да еще и в спешке соцсоревнования, обещавшего досрочникам премию. А в доме Ивана, как я уже замечал, все было надежно, уютно и дышало стариной. Он был выношен в согревавших душу мечтах хозяйственным прадедом. Там чувствовался приятный букет запахов мха, смолистых бревен, подового хлеба с пирогами и ружейного пороха. И множества звуков: в комнатах тонко поскрипывали поношенные половицы, сладко дребезжало отекшее от времени стекло в шкафчике с красивым чайным сервизом, смешливо дринькал медный рукомойник, звонко позванивали ухваты и глухо ворочались по поду русской печи чугунки… У большого шкафа из красного дерева с книгами с золотым тиснением на толстых корешках жило ощущение чуда. Впервые я коснулся его, рассматривая картинки из книги Жюль Верна «Таинственный остров», которую достала мне из-за стеклянной дверки бабушка Варвара. На одной из них, изображавшей крушение воздушного шара, чувствовались мощь ветра, смертельная опасность и смелость людей, похожих на деда Федота и дядю Ваню… Сердечное радение в доме чувствовалось в накрахмаленных скатертях, в кружевных накидках на высоких горках пуховых подушек кроватей, на оконных занавесках, в размеренности быта и в постоянной чистоте. Теплившаяся перед иконой зеленая лампада по вечерам усиливала чувство уюта. С одной стороны из окон дома виднелся высокий обветшавший фундамент «под новую пекарню», заложенный прадедом. Рядом с ним росли три огромных тополя, на которые Иван забирался с друзьями и горланил песни. Сбоку от тополей располагалось несколько грядок с густой картофельной ботвой и жирными дождевыми червями, на которые Иван с дедом ловили плотву к завтраку. Дальше стоял кривой, всегда полный дров сарай. С другой стороны открывались бескрайние, любимые Иваном просторы заречья. На этой стороне вдоль берега с широкой набережной, укрепленной ровным рядом деревянных свай, тянулась полоска чистого речного песка с перевернутыми вверх днищами да с покачивающимися на приколе у кромки воды забавными катерами и лодками, выкрашенными в разные яркие цвета. От всего этого днем невольно возникало ощущение обещанного мира. А по вечерам неизменно зажигавший свои огни аккуратный дебаркадер чудился лампадой, мерцающей перед иконой бездонного мироздания...
В Холмогорах, история которых уходит в глубь веков и связана с историей всей России, где не раз бывал царь Петр и жила в ссылке императрица Анна Леопольдовна, во мне начинали пробуждаться думы о предках, смутные мысли о возвышенном и красивые мечты о будущем. Там меня, как магнитом, тянуло к Ивану. Он все делал играючи. Смастерит что-то из лучины, нарисует, покрякает рукой или голенищем сапога, а то щелкнет языком, словно пробку из шампанского выбьет. И так ловко! Понятно, что все, что происходило, когда я ходил с ним на рыбалку, было интересней любых книжек и кино. Тем более, что в последних речь шла о жизни посторонних людей, а тут со мной самим случалось самое необыкновенное. Причем Иван никогда не предупреждал о мелочах и, например, на вопрос, есть ли там рыба, говорил удивленно, как Карлсон Малышу: «Да ты что, Саша? Там рыбы море!» Это была правда. Там, куда он звал, всегда было море всего. Море ягод, море грибов и даже море комаров. При этом он не был излишне болтлив, знал и меру, и место. Сюрприз же обязательно поджидал нас, когда он предлагал куда-то заглянуть, что-то там обойти или где-нибудь срезать. Так, например, получилось одним благодатным июльским деньком, когда мы с ним, с дедом и моим отцом отправились за малиной на ту сторону Курострова.
Иван прихватил с собой спиннинг и где-то на полпути сказал, что сейчас у щуки жор, поэтому хорошо было бы заглянуть на знакомое озеро. Дед и отец пошли дальше, а мы с ним свернули с дороги и, как первобытные (я только что посмотрел английский фильм «Миллион лет до нашей эры»), побрели прямиком по необозримым, заросшим высокими травами лугам. Привычный мир исчез, будто его и не было. Нас словно колоколом накрыло золотистым солнечным маревом. Воздух под ним искрился и был вгустую наполнен терпкими запахами целебных трав, беспорядочным мельтешением насекомых, стрекотом кузнечиков и тонкими голосами невидимых птиц. Впереди бодро петлял верный друг Ивана, черный кокер-спаниель по кличке Джек. Прошедшей зимой из-за безденежья Иван пытался продать его охотникам из соседних районов. Те увозили его совсем далеко, но оба раза он вернулся. Худой и довольный.
Джек отлично знал дорогу к озеру, поэтому то и дело возвращался, одаривал нас улыбкой и вновь нырял в траву. Я шел рядом с Иваном, не видя никакого ориентира. Это длилось долго, мы молчали. Иван лишь изредка наклонялся к какому-нибудь цветку и коротко рассказывал о нем. Во мне росло любопытство и я совсем другими глазами стал смотреть на окружающий мир. На желтые цветки сурепки, в начале пути бессмысленно стегавшие нам по голенищам сапог, на сиреневые головки бодяга полевого, на дягель лекарственный, который в народе называют женьшенем, на неприметную лебеду - траву долголетия, на сныть, которую огородники считают сорняком, а ей питался сам великий святой Серафим Саровский. Мне стало сладко от сонма приятных мыслей и чувств. Как то сам по себе вспомнился рассказ Чехова «День за городом»... В какой-то момент мне стало казаться, что лугу, как и самой жизни не будет конца. Но озеро, словно мираж, появилось на пустом месте совсем неожиданно. В прозрачную, сливающуюся с воздухом воду его с берегов тихо смотрели редкие ромашки, калужница и невысокая осока. Иван легко нашел плот. Утлый. Едва ли для двух взрослых. Обходить озеро на другой, удобный берег было далеко, поэтому он взял длинный шест, освободил плот от травы и показал, куда мне встать. Джек прыгнул сам, без приглашения, и расставил лапы. Иван шагнул на свободную половину и оттолкнулся. Плот, по-доброму журча, скользнул и покрылся водой. Из-за ее чистоты у меня возникло ощущение, будто мы парим в воздухе… Чтобы не терять равновесие, Иван загребал мягко. Я с изумлением разглядывал дно, заросшее невиданными мной до той поры растениями. Дома у меня был аквариум с рыбками и все было в нем красиво, но не настолько. Я спросил, почему Иван не отталкивается от дна. В ответ он предложил: «Смотри!» И резко толкнул шест вниз. Это было похоже на фокус. Длинный шест ушел вниз, сжался и, не достав дна, вынырнул обратно таким же длинным, как был. «Тут глубина шестнадцать метров. Я проверял» - невозмутимо объяснил Иван. Я был в шоке, мне казалось, что до дна можно достать рукой.
На той стороне Иван ловко словно булавкой приколол плот шестом к берегу. Взял спиннинг и тут же далеко закинул блесну. При ее приближении в воде мелькнула тень и от нее, словно от торпеды, веером разошлись легкие волны. «Щука!» – Иван приставил палец к губам. Она промахнулась. Иван бросил блесну опять. На этот раз щука была точна. Это была сильная рыба, так как спиннинг от удара сильно выгнуло. Но Иван успел поставить катушку на тормоз и она с треском размоталась. Затем он ловко наматывал и вновь отпускал леску, наматывал и отпускал. И когда щука оказалась на берегу, я не поверил! Совсем большая. Под три килограмма, подтвердил он. Красивая. С крупными выпученными от удивления глазами. Мои мраморные гурами, дымчато-вуалевые скалярии и зеленые петушки были жалким подобием ее.
Джек азартно лаял, прыгал вокруг, припадал на передние лапы, словно пытаясь ухватить щуку за бок. Но щука, как будто понимая, каждый раз разворачивалась в его сторону, ударяя хвостом, и широко раскрывала пасть… Ивану понадобилось совсем немного времени, чтобы поймать еще двух зубастых хищниц. После этого он не захотел идти за малиной. Мы вернулись домой. И он тут же убежал с одной из щук к знакомому, чтобы «врезать», так как мама того по такому случаю должна была обязательно выкатить на бутылку. Моя мама с бабушкой и крестной начали готовить ужин, а я вышел на берег Курополки, чтобы, подражая Ивану, научиться бросать блесну. Когда вернулись домой с малиной дед с отцом, я первый сообщил им о богатом улове и показал, чему научился. Вечером все довольные удачным днем долго сидели за обеденным столом. Мужчины пили водку, женщины чай. Хвалили рыбу и с недоверием слушали рассказы ставшего от обилия выпитого благостным Ивана. Потом в школе я рассказывал ребятам о нашей рыбалке, но никто из них мне не поверил.
Между тем оттепель в стране продлилась недолго, новые пустые лозунги вроде «сегодня работать лучше, чем вчера, завтра – лучше, чем сегодня» породили формализм. Ложь, пронизав общество, прокралась в семью. Произошла девальвация человеческих ценностей. Десять рублей, о которых не знала жена, имели для мужика большую цену, чем сто, о которых она знала. О пьяницах стали снимать художественные фильмы и водопроводчик Афоня стал героем времени. Люди запели «Остров невезения» и блатные песни. Под этот аккомпанемент страна как-то совсем незаметно перешла в период застоя. Народное хозяйство начало задыхаться под бременем оборонки. Продукты питания и предметы первой необходимости стали дефицитом. За всем надо было стоять в очереди или давать взятки с «черного входа», хотя по радио и телевидению каждый день с утра до вечера браво рапортовалось об успехах тружеников полей и заводов. Формализм советской власти, повсеместная ложь и безверие потихоньку разъедали душу человека. Традиция воскресных застолий переросла в привычку и повальное пьянство. Если раньше люди выпивали в радости и пели, то теперь петь перестали и стали пить без всякого повода. Вино стало средством ухода из насквозь пропитанной ложью реальности «Пятилеток» и съездов партии. Бутылка водки стала самой ходовой валютой. Починить ли водопроводный кран, привезти ли машину дров, всему красная цена – бутылка водки. В дни аванса и зарплаты на улицах городов появилось множество нелепо шатающихся и валяющихся в грязи мужчин. Так сосед под нами был высокий и худой. Жена его была шумной, а он совсем тихий и вид имел неприкаянный. У меня при случайных встречах возникала к нему жалость. Однако, с получки он набирался основательно, как говорили в таких случаях, до низложения риз и сил у него хватало точно столько, чтобы добраться до входных дверей в подъезд. Там он, держась за ручку, приседал и телепался, мотал дверь словно хотел оторвать, страшно скрипел зубами и пружиной. В конце концов падал внутрь, запирая тамбур. То есть лежал так, что женщины не могли пройти домой. Они звали на помощь мужчин, те затаскивали его внутрь, и лежал он под лестницей еще долго, пугая прохожих. Потом мочился под себя и запах после этого уже не выветривался никогда. А поскольку подобное происходило не только у нас, такой запах распространился повсюду и стал маркой жилой культуры всей страны советов.
Отряды ДНД – добровольные народные дружины, созданные когда то для сдерживания разгула общества, не справлялись, а оперативно построенные для решения этой социальной проблемы медвытрезвители стали по факту лишь дополнительным источником доходов МВД. Милиционеры выходили на службу, как на охоту за пьяницами. Ведь это приносило им дополнительный доход. У них был план, за перевыполнение которого они получали премии. Именно с тех пор народ и стал называть их «мусорами». В медвытрезвителе наш гражданин терял свои последние права, с ним обращались унизительно. У кого-то там пропадали деньги, некоторых крепко избивали. О пребывании в медвытрезвителе обязательно сообщалось по месту работы. Это ложилось несмываемым пятном на репутации человека. При этом за ночь, проведенную в стенах вытрезвителя, приходилось платить двадцать пять рублей. Для сравнения, одноместный номер в фешенебельной гостинице обкома партии, тогда самой высокой категории, стоил три рубля. То есть штраф очень чувствительно ударял по семейному бюджету работяг и без того получавших столько денег, сколько не всегда хватало от зарплаты до зарплаты. Это порождало конфликты в семье. В-итоге, появились так называемые забулдыги и шаромыги, единственным занятием которых стал поиск выпивки. И толи отвечая их запросам, толи из обыкновенной экономической выгоды близорукие партийные и хозяйственные руководители наполнили страну недоброкачественным алкоголем или, по-народному, пойлом. Причем «Солнцедар» и другие отравы, вроде «Портвейна», «Агдама» или «Вермута розового» стоили копейки. Последний именовался в народе вермутью или сквермут. Доставлялся он из Алжира танкерами. Танкеры пропаривались и покрывались специальным пищевым лаком, потом в исходную жидкость добавлялся обычный свекольный сахар для вкуса и этиловый спирт для крепости. После самоферментации в пути образовывались жуткие сочетания, в том числе и цианиды. Мужики травились, но продолжали пить. Ведь другого выбора не было. О винах слагались частушки и анекдоты. Например, «пошла бабка на базар и купила «Солнцедар». Ладушки, ладушки, нету больше бабушки!» или «вы слышали – капиталисты закупили у нас весь «Солнцедар»? А для чего? Американцы – травить негров, англичане- красить заборы, французы – в качестве противозачаточных средств, немцы – травить тараканов». В жаргоне советского человека появилось много новых определений состояния алкогольного опьянения. Мужик, например, мог быть на бровях, пьян в стельку, в доску, в дупель, вдрызг. Мог обожраться, залить зенки, налакаться, насосаться, нахлестаться и лежать, как падина...
Разговоры о рыбалке и охоте Иван стал вгустую замешивать на теме о спиртном. «Шкаликами», «фунфыриками», «бомбами» и «пузырями» он жонглировал, как циркач. Это перестало веселить. Благородные напитки и связанная с ними эстетика потеряли свою ценность для него. Он довольствовался солнцедаром и прочей бормотухой. Набираться же до поросячьего визга ему все еще мешало отменное здоровье. Оно и любовь к природе подвигали его легко «сбегать» за пару десятков километров, чтобы протрясти морды на протоке либо поставить сети на таежном озере Сезо. Он называл это «прошвырнуться». И так получилось, что после смерти бабушки Вари он уже не искал повод выпить, а был готов при любой возможности, как он сам говорил, бухнуть. Ему мешала напрягаться философия, взрощенная в условиях благополучия и любви. К тому же вышел на пенсию дед, то есть его отец и они стали собутыльниками. На первых порах под присмотром крестной жили дружно, ходили вместе, как прежде, на рыбалку и охотились. Помню, как то зашли ко мне в пионерский лагерь в Матигорах на обратном пути с рыбалки. Оба сухопарые, прокопченные, в дождевиках и болотных сапогах, с крупными кузовами, полными рыбы. И с удилищами. Прямыми, невероятной длины. Никогда и нигде в жизни я больше не встречал такие! Что и говорить, в рыбалке и охоте они были настоящими доками. Но страсть к выпивке забирала, поэтому бедную крестную, чтобы не укоряла, они отвезли в дом для престарелых. Теперь им никто не мешал. Случалось так, что с похмелья, когда оба не могли встать, в магазин за очередной бутылкой посылали Джека. Давали ему в зубы сумку с запиской и деньгами. Он все понимал и делал, как надо. Даже более того. Очевидцы рассказывали, что когда Джеку на пути из магазина встречались мужики, он предусмотрительно обходил их по глубоким сугробам стороной. Да, с Джеком Ивану и деду было удобно, но запои удлинились и подорвали здоровье деда. Он не смог ходить и моей маме пришлось забрать его к нам в поселок. За ним перебрался туда и Иван. Джека он оставил кому-то из знакомых охотников. Дом стал им не нужен и одно время его сдавали какой-то местной Доре, освободившейся из заключения. Через некоторое время она не известно на какие шиши выстроила свой дом и вывезла из нашего все ценное. Кто-то из соседей говорил потом маме, что Дора нашла клад прадеда пекаря. После ее смерти дочь Доры получила из банковской ячейки много золотых драгоценностей и увезла в город огромный контейнер со старинной мебелью и картинами. А дом деда был продан сельсовету на дрова.
Иван на первых порах перебивался в поселке лесными дарами да случайными заработками. А в дни получения дедом пенсии обязательно навещал его. Бывало, придешь домой из школы, на кухне полный беспорядок, на обеденном столе грязная посуда, объедки, окурки, что то разлито, на полу лежат сраженные зеленым змием воины, Иван да Федот. Иван все же соберется с силами, уйдет до прихода родителей, а дед так и лежит, как расстрелянный, раскинув руки и с вывалившейся челюстью. И не тронь его, сердится!
Но однажды подфартило и Ивану, по-настоящему. Его прибрала к рукам домовитая украинка. Жила она в крепком деревянном доме. Иван опять устроился на работу и исправно занимался домашним хозяйством. Почти не пил. Даже преобразился, стал благообразный и довольный. Помнится, навещая деда, заходил и ко мне в комнату. Я тогда часто слушал музыку, не включая свет. Он присаживался тихо рядом, слушал и улучшая минутку, читал стихи. Иногда показывал фокусы на картах и вновь мечтал о рыбалке. Случалось, по субботам мы ходили с ним в общественную баню, парились от души. После бани в чистой белой рубахе и неизвестно откуда появившейся стеганой душегрейке он выглядел, как именинник. И сразу шел домой. Его хозяйка обязательно выставляла ему после баньки бутылочку. Это была святая пора. Нам с ним даже несколько раз удалось сходить на рыбалку, причем в разные заповедные места. Это было незабываемо.
Один раз мы побывали на широкой старице острова Ягодник, что находится прямо напротив нашего бумажного комбината, в широкой пойме Северной Двины. Тогда Иван научил меня пользоваться надувной лодкой, короткой удочкой и рассказал, на что и где летом лучше ловить. Это было в конце июня. Стояли благодатные белые ночи. Пока мы гребли по Двине на остров, меня не оставляло ощущение, что огромный силуэт комбината, чернеющий на фоне чудной вечерней зорьки, – это тень монстра, преследующего нас. И когда лодка вошла в залив, прибрежная растительность заслонила его и тишину стали нарушать лишь редкие всплески весел и рыбы, занятой мошкой, мне показалось, что нам удалось сбежать от него. Я чувствовал благодарность к Ивану и все больше понимал его.
Мы попали в маниху на прибылой, в этот раз непроницаемой речной воде. Все живое в этот полуночный час, утомленное заботами дня, внимало небу. Показалось даже что само время впало в сон. И вот когда зеркальная поверхность неподвижной водной глади окрасилась предрассветным шафраном и показалось, что все сущее оцепенело от созерцания красоты творения, раздался похожий на злобный рык рваный грохот выпущенного на теплоэлектростанции перегретого пара. Вся поверхность воды в одно мгновение покрывалась густой сетью всплесков тысяч напуганных рыб.
Словно молния, меня тогда пронзила мысль: Совок с идеологией атеизма и есть тот самый антихрист, люто ненавидящий Творца и всеми силами старающийся превратить Его совершенное творение в сущий ад на Земле. Этот комбинат не только подавлял видом своих дымящих вонючими выбросами труб, но периодически рычал, захлебываясь злобой. И этот разносившийся в ночи на десятки километров рык, казалось, был обращен к самому небу!
Иван тогда ловил с берега и явил удивительную сноровку. Его удочка белела в густо заросших ивняком берегах то тут, то там, то пропадала вовсе. Мне приходилось напрягать зрение, чтобы отыскивать его, часто в совсем невообразимых местах. В итоге, хотя рыба клевала лениво, он умудрился поймать больше всех. У него с собой было «горючее». Он спешил выпить и, как только рыбы хватило на уху, он развел костер и позвал меня. Мы чистили сорогу, пескарей и сопливых ершей вместе. «Царская уха без ершей не бывает» - пояснил он, доставая из вещмешка большую бутылку вина. Мужики называли такие бомбами или огнетушителями. «Не теряйте время даром – похмеляйтесь Солнцедаром» - пошутил Иван, булькая бурду чернильного цвета себе в кружку. После этого ему похорошело, глаза засияли и с видимым удовольствием он начал рассказывать свои небылицы. ...Один раз по весне он, как барон Мюнхгаузен, убежал от водяного вала высотой два метра, хлынувшего в провал ледового затора на Северной Двине. "Ох и натерпелся же я тогда страха!" - с чувством говорил он. Еще как то шел в лесу один с полным кузовом морошки и, перебираясь по топкому месту на твердь, провалился по грудь. Не почувствовав под собой опоры, в отчаянии взмолился пресвятой Богородице. И Ее могучая сила тут же вытащила его за шиворот из трясины. В другой раз инопланетяне прокатили его на летающей тарелке вдоль побережья Северного Ледовитого океана. Географию он знает хорошо, поэтому заметил, как пронеслись они «совсем беззвучно, словно на бреющем полете» над Каниным Носом, Ямалом, над Таймыром, сделали петлю над Чукоткой и в тот же час вернулись обратно, на его озеро Сезо...
Мне все так понравилось, что уже в июле по моей просьбе мы опять оказались на рыбалке. И это путешествие напомнило мне приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна на Миссисиппи. Я ощущал себя особенно счастливым, поскольку даже они казались мне не такими искушенными. В этот раз мы в полдень одолели мощное течение Двины и добрались до Кошки, большого необитаемого пойменного острова, манившего меня годы с высокого обрыва у комбината своей недосягаемостью, огромными песчаными дюнами, изрезанными берегами и укромными бухтами. Следов человека там не было. Мы были единственными благодаря своей десантной лодке. В нашем распоряжении было несколько дней. Иван показал мне тогда, как выбирать место для стоянки, бивака. Оно должно быть сухое, с подветренной стороны, недалеко от воды, с дровами и желательно - с хорошим видом. А чтобы вечером и ночью постоянно не заботиться об огне, надо найти нодию, толстое полусухое и трухлявое бревно. Оно может медленно гореть, долго отдавая тепло... Мы не спеша обследовали округу. Остров был необычным, река каждый год меняла его формы. Все что я видел там, восхищало живописностью. Чистейший теплый речной песок, неглубокие протоки, местами заросшие душистым ивняком, огромные словно уши слонов лопухи, спокойная прозрачная вода, в которой бродила непуганая рыба. А на открытой воде чистое «морщинистое» дно, равномерно уходящее в глубину, было удобно для донок, которые я быстро научился забрасывать довольно далеко. Погода стояла восхитительная. Я ходил, как первобытный, проверял донки, ловил на удочку, наблюдал за проплывавшими мимо судами и лодками, поддерживал огонь костра, готовил уху... Днем Иван иногда исчезал и отсутствовал довольно долго. Так что я был предоставлен только самому себе. Под вечер он возвращался жизнерадостный, с «трофеем», то есть с чекушкой к ужину. Оживленно рассказывал, где случилось побывать. Один раз, например, признал старого знакомого на лодке «Казанке», проезжавшего мимо в деревню Чевакино. Тот свозил его в сельмаг в ближайшую деревню, Мечку. Как ни в чем не бывало Иван снимал пробу с ухи, крякал. «Ох, хороша!» Заправски булькал себе в кружку, говорил: «Будь здоров!» И запрокинув голову, качая крупным кадыком, жадно глотал. Затем с аппетитом ел и, потихоньку успокаиваясь, начинал травить небылицы. Чем больше привирал, тем больше я ему поддакивал. Тогда, помнится, он рассказывал о метровой щуке, за которой он долго шел по лугу. Она перебиралась по утренней росе из пересохшей старицы в Двину. Не забыл, как всегда, и об озере Сезо. Опять о море грибов и ягод, о том, что там есть плавающий остров, а рыба клюет на голый крючок. Впрочем в том, что там море грибов и ягод вскоре убедился мой отец. Они вернулись с друзьями оттуда нагруженные дарами леса под завязку. И долго потом делились счастливыми воспоминаниями... Ночь на Кошке опускалась тихо-тихо. Я лежал под открытым звездным небом, наслаждался теплом и игрой костра, и под сладкие речи Ивана проваливался незаметно в грезы, мир растворялся... Но и это время пролетело мгновенно.
Так впрочем пролетели и следующие годы, ставшие предвестниками серьезных перемен в стране. Я отучился, отслужил в армии и уехал работать на Соловки. Иван опять стал ничей. Домовитая хозяйка звала его на Украину, но он не смог оставить Север. Поэтому быстро без нее опустился. Стал совсем неразборчив в спирном, довольствовался всем, что попадалось. И хотя родные не видели его упившимся, он стал часто мучаться с бодуна или с похмела. Это было понятно. По его словам, он «мог попробовать первача, смешать его с брагой, потом догнать сивухой и закрепить все под вечер ершом». То есть водкой с пивом. А назавтра, когда начинается отходняк, его так колбасит, что он готов выпить все, что угодно, хоть денатурат, то есть стеклоочиститель, лишь бы прекратилась ломка. О состояниях алкогольного опьянения он мог тогда легко написать диссертацию, но вместо научной работы угодил «за тунеядство» в ЛТП – лечебно трудовой профилакторий. Эту статью «сердобольное» правительство ввело для зачистки общества не только от людей, злоупотребляющих алкоголем, но и более шести месяцев отлынивающих от работы. В том числе это ударило и по появившимся инакомыслящим, то есть диссидентам. По ней, кстати, отсидел и будущий лауреат Нобелевской премии, поэт Иосиф Бродский. Как бы то ни было, в ЛТП врачи познакомили Ивана с медикаментами и после лечебного курса он стал кайфовать уже с помощью транквилизаторов. И когда бы ни пришел к родственникам или знакомым, сразу лез в аптечку. Перешерудит все, достанет димедрол или фенозепам и сидит кайфует. В лесу же после ЛТП стал собирать галлюциногены. На Сезо мы и встретились с ним после большого перерыва.
Глухие таежные места Сезо впечатлили меня и напомнили суровые ландшафты и истории Аляски периода Золотой Лихорадки, описанные Джеком Лондоном. Не удивительно, что там Ивану встречались инопланетяне. Кстати, убедился я и в том, что рыба клюет на Сезо на голый крючок, причем крупный окунь. Правда вспоминать о той рыбалке мне уже неприятно. Иван навязчиво предлагал мне попробовать «колеса», то есть таблетки и расписывал свои клевые состояния...
В поселке в то время он жил в старом деревянном доме «под снос», в комнате с окном на Центральную улицу. В ней стояла только одна железная кровать. Вытянутую панцирную сетку покрывало тонкое одеяло. Матраса и подушки не было. В комнате вообще ничего больше не было. Ни домашних тапочек, ни шкафов, ни одежды. Ничего! Но Иван не унывал и даже не оставлял мечту стать богатым. Говорил, что знает, где море клюквы. А она стоит нынче очень дорого. Звал меня с собой. Я не мог составить ему компанию, так как приезжал к родителям ненадолго.
С возрастом здоровье Ивана стало заметно слабее, зарабатывать даже на дешевое спиртное ему становилось все трудней, вдобавок ко всему и родственники не стали его особенно жаловать. В общем, он никак не мог приспособиться к стремительно меняющимся в стране обстоятельствам. И вот, когда в очередной раз жизнь его по-хорошему приперла, он по старой памяти попытался загипнотизировать женщину-инкассатора, развозившую деньги по городским сберкассам.
И попался. Пробовал закосить под сумасшедшего. Его отправили на проверку в психиатрическую лечебницу. Потом он рассказывал, как трудно было, находясь под постоянным присмотром специалистов, не рассмеяться над сумасшедшими, гадившими в штаны и, невозмутимо, на глазах у всех мазавшими друг друга их теплым содержимым. Но прокололся он на другом. В дурдоме было специальное помещение, где вменяемость преступников проверяли экстремальными температурами, от плюс пятидесяти градусов до минус пятидесяти. Здоровые люди реагируют на это иначе, чем сумасшедшие, что скрыть оказалось невозможно. Иван отсидел в тюрьме.
Вышел, когда страна после ряда траурных лет сама переживала похмельный синдром. На полках магазинов лежал только завтрак туриста, иногда продавались пирожки с капустой. Горбачев, сменивший троицу древних старцев, провозгласил плюрализм и, вырубив селекционные виноградники, ввел по всей стране сухой закон. Люди начали пить одеколон, принимать транквилизаторы и нюхать ацетон, накрываясь только появившимися на рынке целофановыми пакетами. У всех, как у генсека, поехала крыша. В итоге, страна развалилась. А в результате первых в истории новой России демократических выборов превосходящие прочих числом граждане пьяницы выбрали себе президентом кореша алкоголика. В его токсичной атмосфере яйцеголовые провозгласили лозунг: «Позволено все, что не запрещено», провели грабительскую приватизацию, скупив ваучеры за ту же бутылку водки, вместо обещанной легковой машины «Волги» или десяти тысяч долларов. И заставили половину страны причащаться из помойных бачков. В магазинах, правда, появилось все, но пенсии и зарплаты они не платили по шесть-восемь месяцев кряду. Понятно, что такие, как Иван, стали тащить все, что плохо лежало.
Иван уже не зависел от вина и от «колес», так как в тюрьме приучился чифирить, то есть пить отвар пачки чая на кружку воды. Но в лес ему стало ходить уже не под силу и он возил из соседнего разваливающегося зверосовхоза тушки пушных зверей. Разносил, как бывало дары леса, по домам и выдавал их за крольчатину. Выбора у людей не было, они покупали все. В итоге, к концу лихих девяностых зверосовхоз, как и десятки тысяч прочих очень прибыльных при советах предприятий, приказал долго жить. А Иван стал похож на старичка, ходил с палочкой.
У него зашалило сердце и он впервые в жизни обратился к врачу. С врачем ему повезло. Тот оказался верным клятве Гиппократа и был настолько сердоболен, что опекал своих сердечников, как родных. Ходил по домам и к неблагополучным по общежитиям. Помог Ивану оформить инвалидность. Хотя это были сущие копейки, Иван был благодарен. Ведь помогала ему только моя сестра. Я был далеко. Она же всегда была рядом. Когда он заглядывал к ней, кормила, если нуждался в чем то, обувала. А когда долго не появлялся, относила еду в общежитие и даже следила, чтобы он ел при ней, так как вокруг него вилось много голодных корешей. Эти же кореша подбивали его на всякие авантюры. Так по наводке одного из них Иван потаскивал с подсобного тепличного хозяйства бумажного комбината свежие огурцы. Однако воровать становилось трудней и опасней, так как самым многочисленным отрядом работников в новой стране стала охрана – секъюрити.
Иван таял на глазах, но на судьбу не жаловался и продолжал с воодушевлением фантазировать. Моей сестре по секрету обещал большие богатства. Якобы совсем случайно он стал невольным свидетелем, как партийные бонзы забросили вертолетом в тайгу груду золотых слитков и, спрятав в совершенно глухом месте, оставили их без охраны. Он, соблюдая полную предосторожность, перетаскал ночью несколько слитков в свой абсолютно надежный тайник. Теперь нужно только выждать время, обещал он, скоро мы будем очень богаты. Сестра его упрекала: "Ну что же ты, дядя Ваня, до седин дожил, а все продолжаешь врать!" Однако он с большим убеждением уверял, что все это сущая правда...
Он знал, что я занимаюсь реставрацией и восстановлением церквей, но когда ему как то сказали, что я приводил в порядок апартамент патриарха в одном из монастырей, вообразил себе Бог знает что. Вплоть до того, что патриарх мой лучший кореш. И в очередной мой приезд очень просил познакомить с патриархом, рассказывал о каких то проектах. И это его так занимало, что ни о чем другом он и слушать больше не мог. Для меня тот разговор стал крахом всех моих многолетних чаяний и надежд, что он когда-нибудь образумится. Горечь сожаления не оставляет меня и до сих пор. Я то и дело возвращаюсь к размышлениям о том, кто виноват, что так сложилась судьба столь одаренного человека. Отдельные ли люди, родители ли, система, он сам...
Как бы то ни было, все это зрело где-то далеко-далеко впереди. Будущее в то серое февральское утро, когда я по дороге в школу встретил Ивана с зеленым чайником, было неведомо. Никто тогда не знал и не мог предположить, что Ивана в лихие девяностые так отпинают толи кореша за его комнату в общежитии, толи охранники тепличного хозяйства за несколько украденных огурцов, что он, помучившись пару недель в больнице, из-за многочисленных травм и переломов, без жалоб и упреков, не выдав костоломов следователю, словно святой, уйдет на Троицу, но в этот раз не в лес, как бывало, а туда, откуда до живущих доходят только светлые воспоминания и теплые чувства...